Текст книги "Круг"

Автор книги: Яныш Ялкайн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

– Там видно будет, – улыбнулся сын писаря.

– Один человек пришел на концерт с опозданием и спрашивает соседа: «Скажите, пожалуйста, что исполняют?» – «Шестую симфонию Чайковского». – «Я не думал, что так опоздал: на целых пять симфоний!»

Все смеялись.

– А вот еще. У нас одна девушка, не выдержав экзамена, пыталась отравиться. После этого появился анекдот:

«Ты подготовился к экзаменам? – спрашивает один гимназист другого. «А то как же! Яд уже в кармане», – ответил тот.

– Ох, верно, – засмеялся Эликов. – Эти экзамены много крови попортили молодежи.

– Жена одного чиновника, – продолжал Володя, – спрашивает мужа: «Почему ты раньше смотрел только на меня, а теперь смотришь на посторонних женщин?» – «Потому что раньше ты была посторонняя», – ответил муж.

Жена Эликова закусила губы.

– На собрании председатель говорит, – Володя встал, как председатель собрания. – «Господа, проголосуем: пусть те, кто согласны с проектом, встанут, а кто против, пусть сидят». Тогда один человек из зала сказал: «Удивительно! У нас, в России, те, – кто против, всегда сидят».

Моркин испуганно взглянул на Володю:

– Как бы тебя самого, племянник, за такие слова не посадили.

Володя засмеялся.

– Если таких, как я, сажать, так всю Россию посадить придется.

– Все-таки поостерегись, по кричи, – Моркин испуганно огляделся.

– Ладно, дядя, не буду. Слушайте лояльно смешное. Один марийский богатой был ужасный скряга, и жена у него была скряга. Маленькая дочь попросила конфетку, а мать говорит: «Не дам, ты съешь».

– А дальше что? – спросил Моркин.

– Все.

– Что ж тут смешного?

– Ничего, но зато лояльно.

– Потешаешься над стариком.

– Не буду, дядя, не сердись. У одной бабы был муж пьяница, он никогда на жену не обижался, даже хвастался ей: «Такая она у меня заботливая, даже сапоги с меня снимает». – «Когда из кабака возвращаешься?» – «Нет, когда в кабак собираюсь».

– Будто про меня сказано, – засмеялся Моркин. – Рассказывай, Володя, рассказывай, я не обижаюсь.

– В городской парикмахерской парикмахер говорит клиенту: «Хорошо тебя, барин, стричь, волосы у тебя сухие и жесткие, как щетина у свиньи».

– Не мог парикмахер барину так сказать, – усомнился кто-то из гостей.

– Ну, чего не знаю, того не знаю. А вот такой случай вправду был. Бродяга на улице просит прохожего: «Дай, барин, гривенник на ночлежку». – «Вот тебе восемь копеек, больше дать не могу». – «Стыдно тебе, барин. Ты ж не Министерство финансов, а я не Народное просвещение…»

Моркин вскочил.

– Разве можно над нашим ведомством смеяться?

– Ай! – в притворном испуге закричал Володя. – Опять дяде попало. Ладно, больше ничего рассказывать не буду.

– Рассказывайте, рассказывайте, – послышалось кругом.

– Ну, ладно. Загадаю одну загадку напоследок и хватит. Кто скорее пьяным напьется, мужик или барин?

– Мужик, – сказала Настя.

– А почему?

– Постой, постой, – вмешался Моркин. – Тут надо выяснить, что они пить будут? Монопольку или шампанское.

– Ну, скажем, монопольку.

– От монопольки барин первым пьян будет.

– Почему?

– Не привык он к ней.

– Нет, мужик, – сказала Настя. – Ему закусывать нечем, все барин отобрал.

– Все верно сказала, только одно забыла. Я ж тебе говорил.

Все засмеялись.

– Так вы вперед стакнулись! – воскликнул Моркин.

– Ну, хватит разговоров, – оказал Володя. – Давайте лучше петь и танцевать!

Володя часто подсмеивался над дядей, но тот не принимал этого близко к сердцу. И только когда племянник зло говорил о современном политическом положении в России, Моркину становилось неловко и тяжело. Он старался прогнать это чувство.

«Молодые больше нас знают, может, Володя и прав», – думал он.

Однажды, когда Володя вернулся вечером с лыжной прогулки, Моркин сказал ему.

– Читал в «Губернских ведомостях» – опять про полеты на аэроплане пишут. Как летают!

– Летать-то летают, да многие этак в могилу залетают.

– Нет, ты не прав. Я читаю все сообщения о полетах и в газетах, и в «Ниве». Надо сказать, что авиационное дело в России развивается и набирает силу!

– Разве может что-нибудь развиваться в России? – засмеялся Володя.

– Почему же не может? Ведь в Европе…

– Ты с Европой Россию не равняй! Далеко нам до нее.

– У тебя нет никакого патриотизма! – рассердился Моркин.

– Ты путаешь патриотизм с приятием и одобрением нашей дикости и невежества!

– А все-таки аэропланная промышленность у нас развивается! Вот я читал, что во время соревнования офицеров на «Приз русской женщины» поручик Мотыевич-Мациевич покрыл расстояние за пять минут тридцать четыре секунды. Это значит, его скорость 90 километров в час.

– А во Франции еще в позапрошлом году…

– Мы не о Франции говорим, а о России! И года еще не прошло с тех пор, как Мотыевич-Мациевич получил приз, когда авиатор Хиони на моноплане своей конструкции за час пролетел сто одну версту, а участник соревнований того же военного ведомства Бутми – сто четыре версты и более семи минут парил на высоте пятьсот четыре метра. Вот какие есть у нас бесстрашные люди!

– Нет, дядя, пока летает двуглавый орел, – Володя кивнул на царский герб на географической карте, – как бы высоко ни поднялся человек, ум его подняться не сможет. Одно из двух: или орел, или аэроплан. Иначе останемся мы навсегда «Рассеей».

– И в «Рассее» много мастеров.

– Я разве говорю, что мало? Мастеров много, но нет свободы для творчества.

– Мастера у нас замечательные! Лет пятнадцать назад был я в Нижнем Новгороде на выставке…

– Я слышал об этой выставке. Говорят, там изделия марийцев тоже были показаны. Правда это?

– Правда. Особенно мне понравился кустарный отдел. Изделия вятских мастеров до того хороши, даже не верится, что они сделаны кустарно, примитивными инструментами.

– Вятские кустари издавна славятся.

– Чего-чего там не было! Глиняные поделки, столы, стулья, пестери, корзины, ковры. Гипсовые фигурки пляшущих чувашей совсем как живые – так и кажется, что сейчас пустятся в пляс! Один крестьянин вырезал из целого полена дом с колоннами, в классическом стиле, и другой дом в русском стиле по проекту академика Суслова. Над дверьми две островерхие крыши, похожие на церковные, балкон, вокруг дома цветы. Очень красиво!

– Рассказывали, один мастер-китаец сделал шар из слоновой кости, просверлил в нем отверстия не больше горошин и через эти отверстия вырезал внутри шара русский государственный герб – двуглавого орла, который держался на тоненькой костяной ниточке, прикрепленной к шее орла.

– Да, тонкая работа! – воскликнул Моркин. – Он ее, верно, года три делал?

– Этого не знаю. Зато точно известно, что его за эту тонкую работу на три года сослали в Сибирь: герб оказался в клетке.

– Увы! – вздохнул Моркин. – В России все может быть. Вот когда Матвей Матвеевич Эликов приезжал на суд…

– На какой суд?

– Так из-за него же боярсолинские марийцы на каторгу пошли!..

– Значит, Матвей Матвеевич и есть тот этнограф, которого мужики хотели убить! Я слышал про этот случай, но не знал, что это произошло с Эликовым. А почему тех мужиков так жестоко осудили, ведь убийство не совершилось?

– Время тогда было беспокойное. В Изгаие помещика убили, на земского начальника покушались. Тогда же случилась история с Эликовым.

– Да, время было беспокойное…

– Эликов хотел мужиков выручить, заступался за них на суде. Но прокурор его заступничество не принял во внимание. Матвей Матвеевич – добрый человек, только похвастаться любит…

– Я о боярсолинском деле много слыхал, – перебил Моркина Володя. – Мне рассказывали, что адвокат велел обвиняемым марийцам говорить, что они в самом деле думали, будто в погребе черт, но на суде один мужик сказал: «Мы знали, что в погребе не черт и не колдун, а русский барин, и хотели этого барина прикончить».

– Вот дурак! – хлопнул себя по бедрам Моркин. – Но с другой стороны, сложная вещь – человеческая психология. Иной раз человек, сам того не замечает, может себе повредить. Лет шесть назад я читал в газете об одном судебном разбирательстве в Венеции. Кого судили и за что, не помню, да это и не важно. В этом деле находился документ, неизвестно кем написанный. Одно слово там содержало ошибку, и следователь подумал, что эта ошибка может помочь суду. Обвиняемому предложили написать этот документ под диктовку. А обвиняемый каким-то образом знал, что в документе есть ошибка, и знал, какая, и, пока писал, все время думал, как бы не повторить ее, и все-таки повторил.

– Кстати, о суде. Слышал историю про свидетеля?

– Нет.

– На суде судья спрашивает: «Господин свидетель, вы видели, как обвиняемый совершил преступление?» – «Видел. А который из них обвиняемый?»

– Не иначе, этого свидетеля судья нанял!

– Конечно!

– В прежние времена бывали справедливые судьи, – сказал Моркин, – а среди нынешних – нет.

– Да, я с детства помню историю про справедливого судью. Приехал бедный мариец в город. Еды у него с собой было, только ломоть черствого хлеба. Шел он мимо трактира, чует, жареным мясом пахнет. Зашел в трактир, видит, мясо жарится. Достал он свай хлеб, подержал над паром, так что хлеб пропитался мясным запахом, и съел. Тут прибежал хозяин, схватил его за шиворот: «Плати, – говорит, – деньги!» Пошли они к судье. Судья выслушал обоих, потом достал из кармана два алтына и говорит хозяину трактира: «Поверни свои уши, – позвякал монетками у него над ухом и говорит – Теперь вы в расчете». – «Как в расчете?» – удивился хозяин. «Кто продает запах еды, тот получает звон, а не деньги!» – отвечает судья.

– Ну, расскажи еще что-нибудь, – попросил он.

– Что же рассказывать? Разве что это. Шли по дороге два марийца, один длинный-длинный, как жердь, другой низенький. Дошли они до развилки дорог, видят, стоит столб, на столбе доска, на доске надпись: «Правая дорога идет в Уфу, а кто не знает грамоты, пусть спросит у мельника, что живет под горой». Низенький мариец прочитал и засмеялся. Вот пришли они в Уфу, остановились на квартире, легли спать. Ночью долговязый мариец будит товарища. «До меня, – говорит, – дошло, чему ты тогда засмеялся. Там написано: спросите у мельника, а его, может, и дома-то нет».

Моркину эта история очень понравилась, он долго смеялся.

В спорах, рассказах и шутках прошли каникулы. Пришло время Володе уезжать. Моркин поехал провожать его на своей подводе. При прощании он подумал: «Эх, если бы был этот шустрый парень моим сыном!»– и на глазах у него показались слезы.

С тех пор, как Моркин обзавелся своей лошадью, он довольно часто стал ездить в город. В каждый приезд он непременно заходил в книжный магазин, брал газеты за последние две недели, новые книги, потом сидел в трактире, попивая пиво и просматривая газеты. Незаметно проходил день. Вечером он спохватывался, что не выполнил поручений жены, и бежал в закрывающиеся уже магазины, накупал без разбору всякой всячины, и дома за это жена пилила его, как ржавая пила.

– На книги деньги потратить нашел, а платок купить не удосужился!

– Ладно, не сердись, в следующий раз куплю, – говорил Моркин. Он не сердился и не оправдывался, но и в следующий раз опять покупал первое, что предлагали ему лавочники. Поэтому в конце концов жена перестала давать ему поручения, старалась ездить в город сама или просила делать покупки кого-нибудь из женщин, едущих в город. Покупать что-нибудь – в деревенской лавке она не хотела, говорила – дорого.

После того, как Володя уехал, Моркин заскучал. То ли охладел он к школе, то ли не хватало ему общества молодого семинариста, Чэн и сам понять не мог. Он с нетерпением ждал весенних каникул и каждый раз, когда взглядывал на календарь, ловил себя на мысли, что ему хочется вырвать все листы, оставшиеся до апреля.

– Ах, Петр Николаевич, – подсмеивался он над самим собой-.—Что тебе весна? Или молодая кровь опять взыграла?

Ждали весну и на хуторе Орлая Кости. Весной Орлай Кости обещал выделить Эману его пай земли. Так как он сказал об этом в ‘присутствии семьи и соседей, все надеялись, что он выполнит свое обещание.

Эман вернулся с работы усталый и злой. Он сердито кинул в угол грязный азям и сказал жене:

– О чем я только думал, когда дал этому кровопийцу оседлать себя! Дни и ночи работаю на него, и конца нет этой работе.

Амина не опрашивала, о ком говорит муж. Она и так понимали, что говорит он о ее отце. Глядя в сторону, она тихо сказала:

– Весной отделимся, а пока надо как-нибудь потерпеть. Отец – плохой человек, но не надо его злить. Смотри, Сережа давно к тебе на руки просится. Он сегодня опять петуха гонял, подхватил большую палку и бегает!

Эман понял мысли жены и перестал ругать Орлая Кости. Он подошел к сыну, взял его на руки и подбросил вверх. Амина, глядя на них, радостно смеялась.

В конце зимы старый Кугубай Орванче полез сбрасывать с крыши снег, поскользнулся и упал. Дома не было ни Эмана, ни Орлая Кости. Амина с матерью кое-как подняли лежащего без памяти старика и внесли в дом. Много времени прошло, пока он очнулся. Кугубай Орванче заболел. Его положили в кухне на скамейке, возле печи. Он лежал и почти все время спал. Однажды Орлай Кости, доставая свои варежки из печурки, сказал:

– И когда только этот дармоед. наконец, сдохнет!

– Тише, тише, – испуганно зашептала жена. – Он же не спит.

– А мне какое дело, спит он или не спит! Я у себя дома и разговаривать шепотом не желаю!

Кугубай Орванче не спал и все слышал, ему было очень обидно, но он промолчал. На другой день старик с трудом поднялся с лавки, пошел к сыну и снохе, посидел у них.

– Пойду я лучше, деточки мои, в свою избу, – оказал Кугубай Орванче. – Вижу, я здесь лишний.

– И не думай об этом! – воскликнула Амина.

– Разве мы тебя обидели чем-нибудь, отец? – спросил Эман.

– Да уж, что и говорить, хозяева у нас добрые. Никого, верно, нет добрее их, а уж как они меня жалеют, и рассказать нельзя!

– Ну, сболтнет когда Кости что-нибудь, не принимай близко к сердцу, отец, язык на то и дан, чтобы болтать.

– Как же мне не принимать близко к сердцу! Все коминцы над нами смеются, даровыми батраками называют.

Эман рассердился:

– Называют, называют… Что я могу сделать? А ты наслушаешься всего от безделья!

Кугубай Орванче опустил голову и высморкался.

– Ну вот, – сказал он, – теперь не только Орлай Кости, родной сын бездельником называет!

– Не обижайся, отец, – примирительно оказала Амина. – Эман сказал не подумавши. Да и работы сейчас нет, еще снег не сошел.

– Не сердись, отец, я не со. зла, – Эман похлопал Орванче по плечу своей широкой ладонью. – Лучше скажи, зачем на крышу полез? Я же говорил: сам снег сброшу. Или уж хоть бы веревкой себя привязал. Ведь мог насмерть убиться. Еще удачно упал, с такой высоты мог шею сломать.

Старик повеселел, закурил трубку и сказал:

– Хоть смеются над нами, а таких крепких людей, как в нашем роду, немного найдется. Мы даже с крыши падаем не на брюхо, как другие дураки, а по-кошачьи: на ноги.

Амина улыбнулась.

– Верно, отец! А дурных слов не слушай и уходить отсюда не думай.

– Ай, добрая сноха! – воскликнул Кугубай Орванче. – Я только так оказал. Как я уйду от вас? С какими мыслями, с какой душой? Где вы, там и я!

– Вот придет весна, отделимся, отрежем себе землю и станем жить самостоятельно, – сказал Эман.

– Дай-то бог, – вздохнул Кугубай Орванче и поднялся – Пойду потихоньку телегу чинить, чтобы Орлай Кости не сердился…

Быстро наступала весна. Леса среди полей поголубели: как-то раз Эман, возвращаясь из Комы с плугами, которые он возил в кузницу чинить, залюбовался блестящими на солнце полями. «Хорошо бы отрезать землю возле этой опушки, – подумал он. – Поставили бы дом около того дуба, речка возле самого огорода, удобно было бы Амине капусту поливать. Посадили бы сад. Купили бы в городе саженцы хороших сортов яблонь из семинарского сада, росли бы у нас яблони, смородина, малина… Эх, только не отрежет нам Орлай Кости хорошей земли! Ну да ничего! Если не у опушки, можно здесь, с краю отрезать. Тут тоже хорошо, только до воды далеко, придется колодец рыть…»

Когда Эман вернулся» домой, Орлай Кости, открывая ему ворота, недовольно оказал:

– Больно долго ты ездил, зять. Опять что ли свое старое хозяйство осматривал?

«Успели уже донести», – подумал Эман и сказал:

– Зашел взглянуть на двор Эбата, у него сени совсем уже разваливаются, подпорку поставил.

– Надо твою и его избы разобрать и перевезти сюда. Хоть на дрова сгодятся.

– Отделимся, тогда перевезу.

Орлай Кости хмуро взглянул на Эмана.

– Не получится вам этой весной отделяться.

Эман распрягал лошадь. Он так и замер с дугой в рука. х и спросил дрогнувшим голосом:

– Как не получится?

– Так, – отрезал Орлай Кости.

– Да что же это такое! Ты же обещал? Значит обманул меня?

– Не кричи, зять!

– Как же мне не кричать?

– Потерпи маленько, закончим уборку, тогда отделайтесь, пожалуйста. Тогда вы с хлебом будете, а сейчас что же, с пустым лукошком уходить что ли хочешь?

– А то, что в скирдах, разве не хлеб?

– Там твоей доли нет.

– Кто же, если не мы, весь прошлый год работали?

– Что наработали, то вы же и съели.

Эман выругался и бросил дугу.

– Напрасно злишься, зять. Я о вас же пекусь. Как ты этого не понимаешь?

– Очень хорошо понимаю, о чем ты печешься!

– Ну, что ж, – сказал Орлай Кости, – чтобы лучше понимал, открою тебе свои мысли. Тот луинский мариец, который в позапрошлом году переселился к нам, этой осенью собирается половину своей земли продать. Так вот, я хочу эту землю купить и отдать вам. Сам знаешь, какая у него земля – в десять раз лучше моей, только з прошлом году раскорчевали, родник есть, лесок – никуда ходить не надо, тут тебе лес и на топливо и на изгородь. Конечно, если хочешь, могу летом от своей земли отрезать. Но та земля не в пример лучше. Я бы себе ее взял, но свой хутор дробить не хочется.

Эман опять поверил Орлаю Кости. Весну и лето работали в поле вместе. Эман затаил злобу, но сдерживался и старался даже не перечить тестю. Только один раз обругал он его в глаза бездушным человеком. Случилось это так: Эман, Кугубай Орванче и Орлай Кости пахали на дальнем поле и решили отдохнуть. В это время на соседней полосе, за межой, поднялся шум, Ол<н мужик кричал другому:

– Ослеп ты что ли? На мою полосу заехал! Не видишь – межа.

– Я прямо пашу! – кричит другой.

– Совести у тебя нет! Протри глаза!

– Это ты сам, небось, на мое поле заехать норовишь!

– Сейчас в ухо получишь!

– Только подойди, я тебе твою башку разобью!

Орлай Кости наблюдал за этой стычкой мужиков с явным удовольствием.

– Эман, Орванче, смотрите!

Эман, который в стороне распрягал коня, поспешно подошел.

– Что случилось?

_– Ты посмотри, вот-вот подерутся! Прямо петухи! – смеялся Орлай Кости.

Эман посмотрел на расшумевшихся мужиков и пошел к ним.

– Подожди меня, – сказал Орлай Кости и тоже неторопливо направился на соседнее поле.

– В чем дело, братцы? – спросил он мужиков.

Те, перебивая друг друга, принялись рассказывать. Орлай Кости посмотрел на них, на межу, потом показал пальцем на марийца в худой шапке и сказал другому:

– Вот он на твое поле заехал.

– И я ему говорю, заехал, – закричал мужик. – Я его, черного кобеля, проучу!

– Врешь, не я заехал!

– Как не заехал? Вон Орлай Кости видел. Вор ты, мошенник.

– Ах, ты меня обзываешь! Вот тебе! – в воздухе свистнул кнут.

Орлай Кости подмигнул Эману и, хлопая себя по бедрам, закричал:

– Сдачи ему дай, сдачи!

Другой мариец поднял с земли камень и замахнулся, но Эман успел схватить его за руку.

– Перестаньте, дураки, не видите что ли, Орлай Кости нарочно вас дразнит!

– Вот потеха! – хохотал Орлай Кости. – Из-за лоскутка земли головы готовы друг другу оторвать! Не разнимай их, зять, пусть дерутся!

– Души у тебя нет! – в сердцах воскликнул Эман.

Смех Орлая Кости как бы отрезвил мужиков, они перестали драться и замолчали.

Тот, который замахнулся кнутом на соседа, хмуро сказал:

– Не больно-то возносись, Орлай Кости, упадешь…

Мужик вытер пот со лба, повернулся и пошел прочь. Второй мариец пошел за ним. Они сели в сторонке на борозде, закурили и стали тихо о чем-то разговаривать.

Кугубай Орванче видел все это и подумал: «Не очень-то народ почитает таких, как Орлай Кости».

– Что стоишь, пошевеливайся! – закричал на Кугубая Орванче Орлай Кости.

Всю зиму и всю весну думал Кугубай Орванче об одном и том же – о том, что хорошо бы отделиться от Орлая Кости. «Ошибку мы сделали, – ругал он самого себя. – Надо было отделиться сразу, когда переселялись на хутор. Это все сноха виновата, захотелось ей еще хоть годик с матерью пожить. Говорил я ей: вышла замуж, из родительского дома ушла, нельзя думать на две стороны. Но Амина заупрямилась, и Эман ее послушался. Вот теперь и работай на Орлая Кости, терпи его попреки. А я-то думал под старость по-человечески пожить, со снохой, с внучатами… Эх, старая голова, старая голова! Сам во всем виноват. Не надо было позволять тогда Эману жениться! на дочери богатого человека или уж во всяком случае не идти в дом тестя. Не подумал я тогда как следует, и Эман не подумал. Устал он от бедности, думал, будет лучше. Дай Орлай Кости не говорил, что выходит на хутор. Если бы раньше знали, может, не согласились бы. Ну, ладно, был бы он еще хорошим человеком, а то ведь злой, жадный, ругается понапрасну, рубль ему весь мир затмил, только его и видит, мечется, ищет, где бы чего захапать. Правильно говорят: не знает жадность предела. Куда ему еще богатеть? И так у него пять лошадей, четыре коровы, полон сарай коз и овец, три амбара, клеть, дом большой, белая баня, старые скирды, два работника бесплатных: вот этот старый дурак с сыном, – Кугубай Орванче стукнул себя по лбу, – а ему все мало! Еще, еще надо! Эх, глупость я сделал, сам себе петлю на шею накинул, он только затянул. Скорее бы нам отделиться! Конечно, Орлаю Кости все равно когда-нибудь придется Эмана отделить, только когда это будет? Теперь на лето отложили. Где же он Эману землю отрежет? Ну, где бы ни отрезал, все хорошо, только бы поскорее! Зажили бы своим хозяйством. Пока в силах, помогал бы ему во всем, когда вовсе состарюсь, внучат буду нянчить».

Кугубай Орванче, размечтавшись, представил, какая хорошая будет тогда у него жизнь. А в теперешней его жизни самая большая отрада – внучек Сергей.

«Хороший мальчишка растет, добрый, красивый. Как залезет ко мне на колени, да начнет играть в шлепки, да смеяться, сразу все горе свое забудешь. Вот будет у нас свое хозяйство, Эман с Аминой уйдут в поле, а мы с Сережкой останемся дом сторожить. Я ему тележку маленькую сделаю, посажу его в двуколочку и покачу. Плохо только, что внук растет один. без товарищей. Тут не то, что мальчишке, а и мне, старику, одному скучно, уже начал сам с собой разговаривать, больше-то говорить не с кем. С Орлаем Кости говорить не хочется, с женок его все уж переговорено И кто это только выдумал отдельно от людей жить? Жили бы в деревне, все вместе, как отцы наши и деды жили в старину. Так нет, хотят разбогатеть, помещиками стать. Вон, говорят, в степи крестьяне, что вышли на хутора, совсем-совсем одичали, ровно волки стали, батраков заставляют работать на себя за полцены. У нас тоже не лучше. Взять хотя бы Орлая Кости. Отрезал себе лучший кусок земли, за два-три года поднялся и разбогател. А чьим горбом? Ты сам, Орванче, помог ему разбогатеть! – Кугубай Орванче вскрикнул от злости. – У него земли было только на одну душу да купленный участок, а как мы пришли, на две души прибавили, потом внук родился, и его долю, когда выходили на хутор, получил. Вот как оно получилось: у него земли только на одну душу, у нас– на три, а мы на него работаем».

Часто думал так старый Кугубай Орванче, и Эман с Аминой тоже думали об этом. Всю зиму, всю весну ждал», когда можно будет, наконец, отделиться. Но наступившая весна не радовала глаз крестьянина: озими были слабые, яровые взошли редко. Стояла сушь. Когда ждали дождя, Орлай Кости и Эман даже забыли о своей вражде. Часто они выходили в огород или в сад и одинаково жадно смотрели в небо – не собираются ли тучи. Но небо было ясно.

Наконец, пошел небольшой дождик. Он задел только участки возле леса. Но и этому были рады.

Наступило время жатвы. Эман с Аминой жали возле леса. Орлай Кости в поле не выходил, три дня подряд ездил в волостное правление.

– Зачем он туда ездит? – спросил Эман.

Амина ответила со злостью:

– Бедняки свои пустоши продают, а он гонится за дешевизной!

– Мы-то проживем, у нас еще старого хлеба много, а у кого запаса нет, тем тяжело придется… – вздохнув, сказал Эман.

– У нас тоже ничего нет, все отцовское…

– Не горюй, Амина, скоро отделимся, свое будет… Отец же обещал осенью отделить.

– Обещать-то обещал, но мать сказала, что отец спять не хочет нас отделять.

– Как не хочет? – Эмана кинуло в жар, он снял шапку.

– Урожай, говорит, плохой.

Плохой не плохой– нам хватит того, что на этом участке уродилось, да еще с прошлого года осталось…

На другой день, рано утром, Эман, ни слова не говоря тестю, запряг вороного жеребца и поехал в город.

Оставив жеребца на постоялом дворе, он прямиком направился к адвокату. Адвоката не оказалось дома. Эман побродил по улицам, через час пришел опять. Ему сказали, что адвокат обедает, и велели подождать на кухне. Эман ждал, ждал, спросил опять. Сказали, что адвокат прилег отдохнуть. Пришлось Эману ждать еще целый час. Наконец его пустили.

– Ты откуда? – спросил адвокат.

Эман стоял у дверей, держа шапку в руке.

– Из деревни Кема, – ответил он.

– Кома? – переспросил адвокат. – Я там многих знаю, а тебя что-то не припомню.

Ямщиком я служил, на казенных лошадях вас возил.

Все равно не помню. Вот другого ямщика – как его зовут-то? Кажется, Эван, – помню. Он потом под суд попал.

– Наверное, Эбат, Унур Эбат.

– Вот, вот, он самый. Где он теперь?

– В ссылке, на поселении.

– Вот как? Ну, а ты по какому делу пожаловал?

Эман стал рассказывать. Адвокат выслушал его, петом сказал:

– В суд ты, конечно, можешь подать, но вряд ли из этого что-нибудь выйдет. Надо было отделяться тогда, когда на хутор выходили. Теперь это очень трудно, и если тесть не согласится, ты отделиться не сможешь. Хутора создали не для того, чтобы их опять раздроблять.

Эман упал духом. Он положил на стол трешницу в. ничего не оказал, ушел.

«Ясно, Орлай Кости знает, что законы на его стороне, поэтому не хочет нас отделять и откладывает с зимы на весну, с весны на осень. Что же мне делать? Может, прикинуться перед ним тихим и послушным, а потом незаметно взять его самого в свои руки? Да нет, разве с таким волком сладишь? Он, верно, до самой смерти будет богатство копить… А помрет не скоро, старик крепкий, лет двадцать еще проживет… Может, бросить все и уехать куда-нибудь на сторону? Денег нет. Я, правда, знаю тайник, но не стану же воровать! А, впрочем, какое же это воровство? Ведь эти деньги он моим потом нажил!.. Нет, все равно нехорошо. Что за жизнь?! Сам себя в клетку загнал. Эх, Эман, Эман! Думал ты разбогатеть, связавшись с богатой родней, а превратился в раба, стал для всех посмешищем…»

Так, коря самого себя, Эман дошел до постоялого двора. Там он увидел старых знакомых: русских из деревни Сережкино, мирийцев из Комы и других соседних деревень. Один – знакомый мариец позвал Эмана пойти погулять по городу. Они вместе вышли на улицу. В городе готовились к осенней ярмарке, ставили балаган для приезжего цирка, устанавливали карусель, строили новые длинные прилавки для торговли, купцы приводили в порядок свои лавки, красили двери, подновляли вывески.

Эман со знакомым спустились по улице вниз к реке. Там у берега стояло что-то вроде баржи или парома, где под полотняными белыми навесами за столиками сидели господа, ели, пили, разговаривали. Играла музыка.

– Туда нас не пустят, – оказал знакомый мариец. – Вон рядом трактир, пойдем туда.

Выпили, поговорили. – Эман поведал знакомому про свое горе. Говорить приходилось громко, потому что в трактире стоял шум и гомон: играла гармошка, какой-то пьяный плясал, кто-то пел, все кричали, стараясь перекричать один другого.

– Вот что я тебе посоветую, Эман, – сказал знакомый мариец. – Плюнь ты на этот хутор. Все равно, даже если Орлай Кости отделит тебя, хорошей земли не даст, а на плохой намучаешься.

– Легко сказать «плюнь», – вздохнул Эман. – Думал я город уехать, да жаль семью бросать. Сына жаль. Жену то не так. Знаешь, теперь мне кажется иной раз, что я женился на ней сдуру, не очень даже любя…

– Семью не надо бросать. Я не говорю тебе, чтобы ты семью бросил. Надо вам всем переселяться.

– Куда?

– Разве не слыхал, что сережкинские и луйские мужики переселяются в Енисейскую губернию? Их выборный по этому делу и приехал. Видел на постоялом дворе?

Эман махнул рукой.

– Не верю я, чтобы где-нибудь было хорошо!

– Глупый ты, рано голову вешаешь. Один человек из нашей деревни съездил уже в Сибирь, землю посмотрел, с волостным правлением тамошним договорился. Можно в той волости обосноваться, земли там много, земля плодородная, переселенцам большие участки дают.

– Деньги нужны, чтобы в такую даль ехать, а где их взять?

– Деньги дает переселенческое управление. Немного, правда, но все-таки помощь. Землю свою здесь можешь продать, скотину – вот и будут деньги на первое обзаведение.

– Как же я могу продать? Земля и скотина записаны на имя Орлая Кости, а не на мое.

– Свою долю ты имеешь права записать на свое имя, никто тебе этого не запретит. Давай собирайся и присоединяйся к партии переселенцев, вместе-то легче, чем одному.

– А земля там действительно хорошая?

– Ходоки говорят, очень хорошая. Чернозем, кругом вода, рыбы много, леса бескрайние, белок, лисиц видимо-невидимо! Я бы сам туда поехал, да не могу отца бросить. Стар он. говорит: «Где родился, там и помру. После моей смерти езжай, куда хочешь».

Эман поднял голову, глаза, его заблестели.

– Где записываются на переселение? – опросил он быстро.

– Вот вернемся, сведу тебя со старшим переселенческой партии. Он тебе все разъяснит.

– Может, поедем к нему сейчас?

– Экая у тебя неспокойная душа! Не торопись, успеешь. Посидим здесь еще немножко, послушаем, как поют. Может, поставишь бутылки две-три пива, а?

– Вот чудак! Конечно, поставлю. Эй, пива! – крикнул Эман половому.

Но половой, сделав вид, что не слышит, прошел мимо. Тогда потребовал пива приятель Эмана. Другой половой принес бутылку.

– Ты татарин что ли? – спросил Эман.

– Татарин, – согласно кивнул половой, потом сказал – Не шуми, вон те русские рядом с вами думают, что вы над ними смеетесь, один пьяный хочет вас бить.

– Пусть лезет, если хочет получить по голове! – приятель Эмана засучил рукава и стукнул кулаком по столу. – Видишь?

– Ладно, вижу, вижу, – улыбнулся татарин и отошел от них.

Эман, подняв стакан, шестой раз читает: