Текст книги "Круг"
Автор книги: Яныш Ялкайн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)
Моркин, хотя был сыном священника, не любил ходить в церковь ни в праздники, ни в будни. Дома отец его не принуждал к этому.
Однажды весной Моркин и еще двое ребят – один по прозвищу Копейка, другой – Колдун сговорились не идти в церковь и спрятались у пустых амбаров, стоявших позади школьного сада.
Хорошо за амбарами пахнет распускающимися деревьями, молодой травой, дышится легко, а в церкви сейчас теснота, духота, всю службу приходится выстаивать на ногах. Ребята, с тоской оглядываясь по сторонам, думают об одном и том же: «Скоро ли это кончится?..»
А у амбаров не скучно. Втроем залезли на чердак. Копейка, приподняв доску на потолке амбара, достал колоду карт. У Колдуна под карнизом припрятан мешочек с бабками. Началась азартная игра. Правда, втроем – не так интересно. Обычно игроков бывает больше, да пять-шесть непременных болельщиков. Играют обычно марийцы против русских. Болельщики подсказывают, советуют, переживают не меньше игроков.
– Погоди, Мелне, не ставь сразу столько бабок, – слышится совет с одной стороны.
– Ставь на все! – советует другой болельщик.
Карты у учащихся имеют свои, особые названия. Так, король – «старик», туз – «большой», дама – «баба», валет – «мужик». Играют на интерес. Вместо денег в ходу бабки. Пять бабок приравнивают к одной копейке. В пост, когда долго не едят мяса, цены на бабки поднимаются, поэтому некоторые ребята стараются запастись бабками заранее.
Конечно, хоть это не так интересно, но и втроем тоже можно играть… Вдруг послышался какой-то шорох. Копейка быстро сгреб карты и сунул за голенище сапога, из-под чурбана, который служил игрокам вместо стола, извлек молитвенник и, раскрыв его, сделал вид, что углублен в чтение. Колдун кинул бабки в свой картуз, сверху прикрыл картузом Моркина.
«Неужели надзиратель нас застукал?» – думал каждый, не дыша от страха.
Но тут показался улыбающийся Эмаш.
– Ух ты, черт, мы-то думали, что это длинноусый, а это – Бочка! – воскликнул Колдун.
– Чего голоса не подал? – спросил Моркин.
Эмаш, которого в школе прозвали Бочкой, расхохотался:
– Ха-ха-ха! Это я нарочно, чтобы напугать вас! Испугались? Ха-ха-ха!
– Ну, залезай скорее сюда, – сказал Моркин и, когда Эмаш, взобравшись на чердак, сел с довольным видом на свободный чурбак, спросил – Был в церкви? Что-нибудь интересное было?
– Да так, ерунда.
– А все-таки?
– Не стоит и рассказывать.
– Не хочешь – не надо, просить не станем, – решил Копейка, достал бабки, и игра снова началась.
Эмаш, досадуя, что его больше не расспрашивают, поднялся с чурбака, звякнул мелочью в кармане.
Все посмотрели на него.
– Будешь играть? – спросил Копейка.
– У меня деньги, а у вас только бабки.
– Разве бабки – не деньги?
– Для вас, может, и деньги, для меня – нет, – он снова позвенел мелочью в кармане.
– Ну, ладно, рассказывай, что случилось в церкви? – едва заметно улыбнулся Копейка. Он прекрасно знал, что Эмашу не терпится выложить новости.
– Правда, Эмаш, расскажи. – попросил и Моркин.
– Вот тебе «венский стул», садись и рассказывай.
Эмаш снова уселся на чурбак, принял серьезный вид и, подражая Эшайкову, постучал пальцами, будто закручивая кончики усов, вытаращил глаза и закричал, глядя куда-то в угол:
– Цыц! Я тебя!
Он два-три раза взмахнул рукой, как будто делая кому-то знак подняться, потом выругался матом.
У него получалось очень похоже на Эшайкова, и ребята дружно расхохотались.
– Ты сидел что ли? – спросил Моркин.
– Не я. Улитка. У него от долгого стояния на коленях заболели коленки, и он сел на пол. Эшайков увидел издали – машет рукой, шипит, цыкает. Мы сначала не могли понять, кому он знаки делает, вертим головами, а он знай себе цыкает: громко-то сказать нельзя, служба идет. Потом вижу: Улитка привалился к стене и спит. Я показал на него coceду, тот – другому, гак все увидели и давай смеяться Рыжий черт смотрит со своего амвона и не знает, что ему делать. Эшайков разозлился, чуть не лопнул. Тут кто-то толкнул Улитку, тот проснулся, встал на колени как следует. Поп снова завел своим полудохлым голосом проповедь, а Эшайков схватил Улитку за руку и потащил из церкви. В дверях стукнул его два раза. А то еще одно интересное дело было…
Но тут Моркин перебил его:
– Погоди! Слышите?
– Ага, «Златоуст» гудит, пароход Дэ-Дэ Якимова, – сказал Колдун.
– Значит, полдень, надо идти, – отозвался Копейка. Он спрятал карты и молитвенник и первым стал спускаться вниз. За ним двинулись остальные.
Эшайков, вернувшись из церкви к себе на квартиру (он жил во дворе школы), вместе с директором и его семьей отправился в гости. Надзиратель тоже ушел куда-то со своей толстой супругой. Школьники остались предоставленные самим себе.
После обеда ребята играли в саду в панок, когда кто-то крикнул из окна спальни:
– Ребята, Улитка заболел!
– Поболеет – выздоровеет, – сказал один из играющих, и игра возобновилась.
«Надо пойти посмотреть, что с ним такое», – подумал Моркин и поднялся в спальню на второй этаж.
Он бесшумно открыл дверь, вошел в спальню и замер.
У постели больного, спиной к двери, сидел Колдун. Он держал в руках холщовый пояс, привезенный из деревни, и что-то шептал над ним, прижимая его локтем.
«Э-э, да ведь он ворожит!» – понял Моркин и, шагнув вперед, громко сказал:
– Валяй, валяй, шепчи!
Колдун вздрогнул, вскочил, мигом повернулся лицом к двери, пояс спрятал за спину. Вид у него был растерянный.
Улитка, оказывается, спал, проснулся только от шума. Он смотрел на своих товарищей с недоумением.
Колдун спрятал пояс в карман, подошел к Морки-ну, сказал просящим тоном:
– Ты ведь никому не скажешь, правда?
– Все равно все знают, что ты гадаешь, колдуешь, порчу напускаешь.
– Я сейчас не ворожил вовсе, так в шутку…
– Ха-ха-ха!
– Не говори никому, я тебе все свои бабки отдам.
– Сколько их у тебя?
– Шестнадцать, половина из них – крашеных.
– Пусть все шестнадцать будут покрашены, тогда не скажу.
– Моркин, это ты слишком…
– Как хочешь, я уговаривать не стану.
– Ну ладно, я тебе сейчас отдам, сколько есть, остальные – подожди до следующего воскресенья.
– Э-э, нет! Ты за неделю забудешь, давай сейчас.
– Где я возьму?
– Где хочешь бери, не то я сейчас же всем расскажу.
– Погоди, не кричи, найду, принесу…
Этот случай Моркину запомнился потому, что, продав полученные от Колдуна бабки, он на вырученные деньги первый раз в жизни побывал в театре. Из Москвы приехал «Славянский хор». И хотя Моркин сидел на галерке в самом последнем ряду, он был восхищен представлением.
Много воды утекло с тех пор. После школы Моркин закончил учительскую семинарию. влюбился в девушку, женился на ней и с молодой женой поехал учительствовать в деревню. Так с тех пор и живет в деревне. Были дети, но все умерли в младенчестве. Теперь уж и старость не за горами…
Моркину вспоминается, как через несколько дней по приезде сюда жена затосковала. Она искоса смотрела на мужа, когда он разговаривал с марийцами, не знающими русского языка, на родном языке. Жена часто запиралась в комнате, выходила оттуда с опухшими глазами. Потом три дня подряд писала в город письмо матери, напишет – и порвет, снова напишет – и снова порвет. На какое-то время она немного успокоилась, но с мужем почти не разговаривала. Все это выбивало Моркина из колеи, на душе было тяжело.
Он упрекал себя в том, что завез молодую жену в деревню. где для нее нет ничего привлекательного. «Лучше бы я в городе дворником остался», – иной раз думал он. видя исхудавшее и побледневшее лицо жены, и сам был готов разрыдаться, как малый ребенок. Увидев, что жена как будто стала поспокойнее, он было обрадовался, но его радость была преждевременной. Вскоре выяснилось, что жена воспылала к нему лютой ненавистью. И с тех пор их жизнь превратилась в цепь скандалов, ссор и взаимных оскорблений. От такой жизни Моркин быстро опустился и постарел.
В школе у него тоже дела не ладились. В первый год он объяснял уроки марийским ребятишкам на их родном языке. Но кто-то донес инспектору, и тот, возвращаясь в город из соседней волости, специально завернул в Кому, чтобы сделать Моркину выговор. После этого Моркин не смел говорить по-марийски не только дома, но и в школе. Особенно тяжело бывало каждую осень с первоклассниками. Они ничего не понимали из того, что он объяснял им по-русски, он сердился и на них же срывал свою досаду.
– Дураки, ничего-то вы не понимаете! – кричал Моркин. бил учеников линейкой, оставлял без обеда.
Иной раз, увидев, как обиженный им мальчик утирает слезы рукавом худой холщовой рубахи, Моркин испытывал чувство раскаяния, ему хотелось подойти, погладить малыша по голове.
«Нет, так нельзя, – думал он в такие минуты. – Надо как-то по-другому!»
Но проходил день-другой, чувство раскаяния проходило, и все продолжалось по-прежнему, по-заведен-ному.
Постепенно он привык ко всему этому, жизненный круг замкнулся так крепко, что выбраться из него было не под силу, да и не хотелось уже.
Моркин стал частенько напиваться. Однажды, во время его очередного запоя, неожиданно явился его школьный товарищ Эмаш.
– Ого-го-го! – увидев его, обрадованно закричал Моркин. – Откуда бог несет? Как же ты можешь разъезжать посреди зимы, бросив школу, ай-ай-ай! Ну, раздевайся, раздевайся!
Эмаш заговорил было по-марийски, но хозяин показал глазами на дверь соседней комнаты, где находилась жена, и сделал предостерегающий жест. Гость, без слов поняв, что разговаривать по-марийски в доме нельзя, посмотрел на друга с жалостью и заговорил по-русски.
– Яс прошлого года больше не учительствую.
– Вот ка-ак? Почему же?
– Да так уж, сочли неблагонадежным.
– Ого! Неужто ты, Эмаш, попал в неблагонадежные? Ха-ха!
– Перестань. Ничего тут нет смешного.
– А? Что? – Моркин посмотрел на друга так, как будто только что очнулся.
Эмаш усмехнулся:
– Ты, я вижу, выпил сегодня? У тебя нынче день рождения?
– Нет, сегодня у меня день смерти.
– Что ты говоришь? Глупость какая-то!
– Ты прав: я превратился в непонятливое животное, стал хуже самого темного мужика!.. Погряз, опустился… Прежние товарищи ушли вперед, а я остался. безнадежно отстал… Конец, всему конец! Мне конец!..
– С чего ты взял. Не надо, не наливай мне столько!
– Пей! Водка царская, и мы сами – царские. Царскую водку пьем, а царь…
Жена, бросив шитье, вышла из соседней комнаты, поздоровалась с Эмашем, потом, указав на мужа, сказала:
_– Ты, Эмаш, его не слушай, он, как напьемся, болтает невесть что. А ты, пьяница, укороти свой язык, не то я сама тебе его укорочу! – прикрикнула она на мужа.
Но Моркин осмелел:
– Жена, не суйся в мужской разговор, мы сами знаем, что говорить. Ступай на кухню, приготовь угощение для гостя.
– А если тебя заберут, как Унура Эбата…
Моркин со злобой перебил ее:
– Кому сказано: знай свою кухню, ну?
– Иду, иду, – неожиданно испуганно проговорила жена и ушла.
– Итак, Эмаш, на чем мы остановились?
– На третьей чарке.
– Ха-ха-ха, нет, на третьей мы не остановимся! Не-ет! Я тебя спрашиваю, о чем мы говорили?
– Ладно, не стоит больше об этом толковать.
Моркин покачал пальцем:
– Не-ет… Ты ко мне один раз за три года выбрался, а теперь не хочешь выслушать, что у меня на душе?
– В паше время не принято особо много разговаривать… Рты у нас зашиты.
– Не бойся. В моем доме можно говорить обо всем смело. Или ты мне не веришь?
– Ну что ты! Я вообще-то не из трусливых, да и о тебе не могу подумать плохо.
– Дай руку, Эмаш! Эх, Эмаш, отстал я от жизни, завяз в обыденности, стыдно мне! Когда учились, ненавидели тех, кто нас бил, а теперь я сам бью детей.
– Не ты один, все так учат!
– А вот ты не хотел так учить, поэтому тебя выгнали из школы. Так ведь?
– Так.
– Ну вот, а ты мне даже не писал об этом и сейчас не рассказываешь.
– Ты не даешь мне рта раскрыть!
– Правда! Сижу и болтаю. Ну, теперь давай ты рассказывай о своих делах.
– Особенно рассказывать нечего. Все началось из-за пустяка.
– Наверное, не пустяк был, не приуменьшай.
– Пожалуй, что так. Я написал марийский букварь и в одно воскресенье собрал молодых учителей, чтобы познакомить их со своим букварем. Нас посчитали чуть ли не за революционеров. У всех произвели обыск, мой букварь изъяли. Крепко мне тогда попало от начальства, припомнили, как я однажды непочтительно отозвался об инспекторе – вот и вышвырнули.
– Хорошо хоть, что не посадили.
– Не за что сажать.
– Что же ты теперь делаешь?
– Теперь я секретарь суда, живу неплохо, свободного времени больше, чем прежде, и среди людей все время…
Моркин выслушал друга, долго сидел в задумчивости, потом проговорил медленно:
– Та-ак, значит, так, – он посмотрел на Эмаша грустным взглядом. – Знаешь, хоть тебя выгнали из школы и (Припечатали клеймо «неблагонадежный», все-таки ты счастливее меня. Душе твоей, сердцу твоему – легче. Ты знаешь, что ты честен, не завяз в грязи, не отстал безнадежно от жизни. Будь у тебя горы серебра-золота, дворцы из мрамора, или вот хотя бы как у меня, – тут Моркин улыбнулся, – хотя бы как у меня, будет у тебя квартира, и одеяла, и одежда, и самовар, и корова с овцами, если при всем этом на душе неспокойно – ничего тебе на свете не нужно. Лучше быть бедным, даже нищим, но пусть душа будет на месте!
Окончательно спиться и превратиться в алкоголика Моркнну помешала, как ни странно, русско-японская война. С началом войны его жена стала щедро снабжать своего призванного в армию брата – унтер-офицера – деньгами из жалованья мужа, и Моркину перестало хватать денег на водку. Какое-то время в кабаке ему отпускали в долг, но жена, узнав об этом, устроила целовальнику скандал.
Волей-неволей Моркин стал пить меньше.
А туг до Комы дошло известие о кровавых событиях в Петербурге, о Московском восстании.
Моркнну тогда показалось, что и его коснулось какое-то дыхание жизни. Но революция была разгромлена, повсюду только и говорили о ссылках и казнях. Пыл Моркина vrac. Снова потянулись однообразные дни – без веры в будущее, без надежд на светлые перемены в жизни.
Однажды, крепко напившись, он расплакался и стал жаловаться:
– Жизнь проходит, как в дымной бане.
Жена, погладив по волосам, простодушно сказала:
– Мерещится тебе. Какая дымная баня? Мы в светлом, теплом доме живем! Неужто тебе с пьяных глаз баня привиделась?
В другой раз, когда он сидел пьяный, положив голову на стол, приехал инспектор. Жена, заслышав под окном звон колокольчиков, принялась трясти. Моркина за плечо:
– Начальник едет, сл-ьишишь? Вон, колокольчики звенят, не слышишь что ли? К нам едут! Да проснись же ты, свинья!
Моркин вздохнул, оттолкнул руку жены и снова заснул.
– Ах ты, грязный черт, пьяный боров, вставав, тебе говорят! Встанешь или нет? – жена изо всех сил тряхнула его, подняла, поставила на ноги, но он снова порывался сесть. – Ты так… Ну-ка, иди сюда!
Она подхватила его под мышки, потащила на кухню и там, наклонив над умывальником, вылила на голову ковш ледяной воды.
– Фр-р, ты что делаешь? – закричал, очнувшись, Моркин, с удивлением глядя на жену.
– Не то инспектор, не то архиерей приехал, во двор к нам свернул, вон, слышишь, ноги в сенях обметает.
– Ах, черт, давай еще воды, лей на голову! Хватит! Дай полотенце да принеси во что бы переодеться. Теперь иди, встречай, кто там приехал, я тем временем переоденусь. Иди.
Пока Моркин переодевался на кухне, кто-то, тяжело ступая, вошел в комнату, спросил:
– Где хозяин, в церковь что ли ушел?
– Сегодня воскресенье, уроков не было, отдыхает он, – испуганно лопотала жена.
Моркин узнал голос инспектора.
«Опять этот коршун прилетел, ах, черт! – подумал он. – Хорошо еще, что не застал врасплох. Спасибо, жена разбудила… Что она там несет, разве инспектор сам не знает, что по воскресеньям уроков не бывает?»
Моркин пошел в комнату.
– A-а, вот и хозяин, добрый день! – приветствовал инспектор Моркина, подавая руку.
Раньше он при встрече подавал только два пальца, разговаривал надменно, но после пятого года изменился, поутих и иной раз, даже заметив какие-нибудь недостатки, не вынимает, как раньше, свою книжечку, чтобы сделать в ней пометки. «Сегодня он, похоже, в добром настроении», – отметил про себя Моркин.
Сели за обеденный стол. Моркин достал из шкафчика настойку, налил в рюмки.
– С дороги оно хорошо будет, – сказал он. – Выпейте, Филимон Кириллович!
– Ты сам-то не с дороги ли? – усмехнулся инспектор– Несет, как из винной бочки, от тебя.
– Выпил немножечко, Филимон Кириллович. Немножечко-то, думаю, можно…
– «Немножечко»… Ну, Моркин, было бы это в прежние времена, выгнал бы я тебя!
– Верно, все от вас, Филимон Кириллович, зависит. Но мне известна ваша доброта. Выпьем, Филимон Кириллович, за ваше здоровье.
– Дело не в моей доброте, просто времена другие.
Хозяин, не решаясь расспрашивать, молча слушал. Он знал, что кто-то из молодых учителей подкинул инспектору письмо с угрозами. Во всех школах были недовольны инспектором, однажды в газете даже появилась заметка о том, что он груб с учителями. После этого инспектор и попритих.
– Пить можно, – вздохнул инспектор, – только ведь не до потери сознания. А ты, говорят, до потери сознания напиваешься.
– Нет, не бывает этого, напраслину говорят.
– С другой стороны, – продолжал инспектор, – в таком медвежьем углу за год можно спиться. Я еще удивляюсь, как ты ‘терпишь.
Моркин не считал, что Кома такой уж медвежий угол: все-таки тут волостное правление, станция, лавка, почта, но он не посмел перечить начальству и потому ответил коротко:
– Привык.
Посидели, поговорили, не заметили, как зимний день стал клониться к вечеру.
Инспектор развалился на диване. Моркин достал свою двухрядку и, зная – пристрастие инспектора, заиграл романс «Белеет парус одинокий».
– Ах, хорошо, очень хорошо! – инспектор откинулся на спину, лежал, слушал, о чем-то думая, может быть, вспоминал молодость…
Потом Моркин перешел на старинные русские песни. Грустные мелодии как-то объединили учителя и инспектора, у обоих на глазах показались слезы.
Инспектор, сморившись, заснул. Моркин поглядел на него ласково, ка-к на уснувшего ребенка, и отложил гармонь.
Стараясь не шуметь, он достал из шкафа классный журнал, ученические тетради, книгу учета денежных средств, обмахнул с них пыль, аккуратно сложил на маленьком столике, подумал: «Сегодня, наверное, ие станет проверять, завтра посмотрит. Завтра и в класс поднимется. Хорошо бы спросил Калета, Алкая и Ваньку, они бы все толково ответили. Постой, пересажу-ка я их на задний парты, инспектор любит вызывать учеников с «Камчатки».
– Нет ли чего хорошего из беллетристики? Я почитал бы, – проснувшись, спросил инспектор.
«Ах, коршун, – подумал Моркин, – не иначе – задумал поймать меня па каком-нибудь запрещенном романе!» Вслух сказал:
– Не держу ничего такого, Филимон Кириллович.
– И Толстого не читаешь?
«Ага, вот и до Толстого дошло! Погоди, я тебе отвечу», – Моркин, взглянув хитро, ответил:
– Читать-то времени нет.
– Ну, а книги Толстого у тебя есть?
– Были, волостному писарю отдал.
– Но книги других писателей, наверное, держишь? Короленко, Герцена, Глеба Успенского?
– Нет, нет, боже избавь!
– Ха-ха-ха! Что ты так напугался?
Моркин улыбнулся через силу.
– Да нет, чего мне пугаться… Просто нет у меня книг: здесь хоть сто лет проживи, книг не увидишь. В город я редко езжу.
– Ну хоть газеты и журналы выписываешь?
– Филимон Кириллович, ругайте, бейте, признаюсь честно: даже «Нивы» не получаю.
– Так-так… Стыдно. Надо что-нибудь выписывать.
После этого Моркин стал выписывать «Ниву» и «Губернские ведомости», хотя газета и приходила в Кому с большим опозданием.
Эмаш, который переехал в Казань, оставил Моркину на хранение пачку книг.
Однажды, в воскресенье, Моркин развязал пачку. В ней оказались книги Пушкина, Кольцова, Никитина и небольшая книжечка в желтой обложке «Марийский календарь на 1907 год».
– Хм, – Моркин покачал головой, – это еще что за книга? На каком же она языке – на русском или на марийском? В прошлом году говорили про какую-то марийскую книгу. Видимо, это она и есть.
Он быстро перелистал календарь и отложил в сторону.
– Ну, тут одни пустяки. Погляжу-ка я лучше, что тут у него из русских книг… Та-ак… «Мертвые души» – читал, «Капитанская дочка» – тоже… Ага, вот «Челкаша» Горького можно перечесть, – и Моркин углубился в чтение.
Но ему долго читать не пришлось. Вошла жена с полными ведрами, споткнулась о поставленную на полу стоику книг, едва не пролила воду и заругалась:
– Опять свои грязные книги в дом принес, черт, мышь слепая! Вот сожгу сейчас их в печке!
Она схватила книгу, рванула переплет.
– Что ты делаешь? – закричал, размахивая очками Моркин, – мало тебе, что ты все мои книги пожгла, теперь за чужие взялась?
– Сожгу, сожгу!
– Только попробуй!
– Ничего ты мне не сделаешь, мышь слепая!
– Ударю!
– Ударь, ударь!
– Получай! – Моркин толкнул жену в плечо, она отлетела, ударилась о край стола.
– Убивает! Убивает! – заводила она. – Спасите!
Моркин зажал уши руками, вернулся в залу и снова сел за книгу.
Жена плакала нарочно громко.
Моркин смотрел в книгу, но читать не мог.
«Эх – думал он, – дерусь, как последний мужик, позор! И ведь это уже не в первый раз! Нет, не годится так, нельзя!»
Моркин поднялся, подошел к двери кухни, с жалостью посмотрел на жену. Потом собрал книги, перевязал их веревкою и вынес в чулан. Вернувшись отложил в сторону «Челкаша» и раскрыл «Марийский календарь», подумав при этом: «Надо все-таки ознакомиться. Вдруг заедет какой-нибудь знакомый учитель-мариец, заведет разговор – будет стыдно не знать…»
Он взглянул на обложку своими подслеповатыми глазами – и вскрикнул от изумления:
– Фу, черт! Царь-то в клетке сидит!
Вскрикнул и тут же испуганно оглянулся по сторонам: не услышал ли кто? Но кому услышать? Дома он да жена, и та вышла куда-то.
Он снова приблизил обложку к глазам. На ней был изображен портрет царя, а на обороте напечатан расчерченный на клетки календарь. Черные линии просвечивали сквозь тонкую бумагу, лицо царя оказалось как бы за решеткой.
– Нечаянно получилось, а ведь нарочно не придумаешь, – усмехнулся Моркин.
Он углубился в чтение статьи о казанских марийцах.
Перелистав календарь, Маркин увидел, что некоторые слова в тексте залиты черной краской так, что ничего нельзя разобрать. «С чего бы это? – подумал он, и тут его осенило – Наверное, там что-нибудь недозволенное написано, упаси бог, против царя! Нет, с этим календарем, того гляди, в тюрьму попадешь…»
Он захлопнул книгу, завернул ее в бумагу и понес в чулан, но в дверях остановился.
«Нет, надо ее куда-то спрятать отдельно от других книг», – решил он и, держа книгу кончиками пальцев, как будто это была горящая головешка, вернулся в комнату, присел к столу. Покосившись на дверь кухни, подумал: «Надо так спрятать, чтобы эта ведьма не нашла, не то, как поссоримся, она меня станет еще тюрьмой пугать. Надо найти такое место, чтоб и кошка не отыскала».
Услышав, что отворилась и с силой захлопнулась дверь из сеней, Моркин вздрогнул, сунул календарь под «Челкаша», но тут же выдернул и спрятал его под скатерть, а сам облокотился о стол.
Но оказалось, что к жене пришла соседка. Услышав доносившиеся из кухни голоса женщин, Моркин облегченно вздохнул и сам над собой посмеялся: «Эх, господин учитель, ведешь себя, как ученик, и даже еще хуже!..»
Посидев и подумав, он поднялся, подошел к двери, накинул крючок. Потом сдвинул с места стоявший в углу небольшой шкаф. Под ним скопилось пыли на палец, Моркин смахнул ее бумагой, ножом подковырнул обрезок доски, запустил руку под пол.
– Живешь – дрожишь… – пробормотал он, доставая жестяную коробку, подвешенную на гвозде под половой доской.
Коробка тоже была покрыта пылью. Когда Моркин обтер ее, стала заметна надпись: «Чай И. Н. Губкина и К0». Он открыл коробку, достал один десятирублевик и подбросил вверх. Монета сверкнула, как подброшенный горячий уголек, закружилась и со звоном упала к ногам хозяина.
– Чистое золото! – улыбнулся Моркин. – С ним и старость не страшна…
Кто-то постучал в дверь. Моркин от испуга чуть не выронил тяжелую коробку.
– Кто? – опросил он дрогнувшим голосом.
– Открывай, дьявол! Чего заперся?
– Фу-у, – облегченно вздохнул Моркин. – Не стучи, я крысу ловлю, поняла?
– Аа-а, – жена постояла за дверью, потом спросила – Зачем открыл?
Моркин подошел к двери, не снимая крючка, оказал:
– Тихо ты! Тихо! Я только посмотрю, ничего не возьму.
– Ну, ладно, – жена ушла.
Так повелось издавна: если муж запирался в комнате. чтобы достать из подпола заветную коробочку, а тут не ко времени приходил кто-нибудь из соседей и удивлялся, отчего заперта дверь в комнату, жена объясняла:
– Крыса из норы вышла, он нору забивает, – и тут же переводила разговор на что-нибудь другое.
Иной раз, когда муж прятал деньги, она выходила во двор, чтобы никто не подглядел за ним в окно.
Моркин приладил коробку с деньгами на прежнее место, календарь свернул трубкой, перевязал ниткой, которую выдернул из стоявшей тут же под иконами швейной машины, и повесил на тот же гвоздь, на котором висела коробка. Вынутый обрезок доски положил на место, поставил шкаф, утер с лица пот, легко вздохнул и принялся за «Челкаша».
Текли размеренные дни: дом – школа, школа – дом. Моркнну казалось, что он обречен всю жизнь ходить по этому узкому кругу.
«Эх, был бы у меня сын, я бы хоть его-то научил жить по-человечески, если уж сам не сумел, – думает Моркин, стоя у окна во время перемены и глядя на ребят, играющих во дворе в снежки. – Был бы у меня товарищ – все легче бы было, но и того нет. Просил прислать коллегу, говорят, не положено. Вот и мучаюсь один с тремя классами, эх, жизнь!..»
В воскресенье, проснувшись и напившись чаю, Моркин раскрыл недавно полученный номер «Нивы», но жена сказала со злобой:
– Хватит тебе, старый, читать!
– Хватит болтать! – остановил ее Моркин.
– Пойдем лучше в гости, жена Орлая Кости звала.
– Яс мироедами не знаюсь.
– Да ты, никак, совсем из ума выживаешь?
– Наоборот, только теперь начинаю ума набираться.
– Думаешь, «если перед едой вместо того, чтобы перекреститься, за рюмкой тянешься, так это от большого ума делаешь?
– Вот именно, – вызывающе отозвался Моркин.
Жена швырнула недоеденный пирожок в тарелку, встала из-за стола, крикнула:
– Антихрист!
Моркин спокойно спросил:
– Дальше что?
– «Дальше, дальше»! Он еще и издевается, у-у, кровопивец, дьявол, бунтовщик! – она набросила на плечи платок и пошла к двери.
Муж сказал ей вслед:
– Если, по своему обыкновению, пойдешь по деревне и станешь болтать, чего не следует, язык отрежу!
– Что хочу, то и буду говорить! Назло буду! – и она так хлопнула дверью, что задрожали стены дома.
Моркин прочитал журнал еще накануне вечером, но сейчас решил прочесть еще раз повнимательнее. Прочел стихи «Ты прошла голубыми путями…» Александра Блока. Подумал, почему Блок и Лихачев очень печальные стих-и пишут… Потом принялся разглядывать картинки в журнале. И тут ему вспомнилось, что в «Марийском календаре» тоже есть иллюстрации, но их он не рассмотрел как следует. И статью «Просвещение народа» не прочел, а, наверное, полезная статья.
«Посмотреть что ли? – подумал Моркин, встал, подошел к окну, посмотрел на улицу сквозь обледенелое стекло. – Нет, и доставать не стану, не дай бог, кто-нибудь увидит, потом не оправдаешься… Скорей бы Эмаш приехал, отдам ему все его книги, пусть прячет, куда хочет, я их больше хранить не стану… Вот получаю «Ниву», ее и буду читать. Русский журнал он русский и есть – культу-у:ра! А у марийцев что? Ни книг, ни журналов… Но все-таки календарь вот выпустили! Интересно, кто ж это постарался? Вот бы встретиться с этим человеком, порасспросить… И что плохого в том, если я прочту статью о просвещении народа? Я же учитель! И жена как раз ушла. Прочту!»
Моркин отодвинул шкаф, достал календарь. Попутно тронул рукой коробочку с деньгами, подумал: «Эх, денежки, только про вас и думай!.. Надо их отвезти в город и положить в банк, а не держать дома. Вдруг украдут, или пожар случится, что тогда делать?»
Моркин вышел на кухню, щеткой почистил брюки и сатиновую косоворотку, вернулся в комнату.
Ему вспомнилось, ка. к мальчишкой он всегда с нетерпением ожидал возвращение отца из Казани. Отец каждый раз привозил ему какой-нибудь подарок, и Моркин до сих пор помнит, как радовался, разворачивая сверток, как дрожали руки от нетерпения скорее увидеть, что же там такое…
Вот и сейчас, разворачивая бумагу, в которую был завернут календарь, он вдруг почувствовал детскую радость, как будто наконец-то получил долгожданный подарок. Если бы он сейчас взглянул в зеркало, то увидел бы, как пылает его лицо и блестят глаза. «Другой бы не стал читать, а я вот не боюсь!» – хвастливо подумал он и в первую очередь попытался прочесть замаранные черной краской слова, но не смог разобрать.
Он читал, не отрываясь, страницу за страницей, листы переворачивал осторожно, не слюнявя пальцы. Читал и улыбался, сам того не замечая.
Он не сразу услышал стук в дверь. Это жена вернулась домой. Прятать календарь в тайник было поздно, и Моркин подсунул его под старые тетради.
– Что так долго не открывал? – подозрительно спросила жена.
– Заснул, – притворно зевнув, ответил Моркин.
– Сейчас поглядим, – жена, не раздеваясь, прошла в спальню. – Кровать не смята! Не спал ты, сидел водку лакал, признавайся! Куда спрятал? – она открыла буфет.
Моркин усмехнулся:
– Ишь, какой инспектор явился.
– Говори, куда спрятал?
– Что?
– Водку!
– Хочешь выпить? Ха-ха!
– Где бутылка? И не ври, что спал.
– Да не вру я. Прилег на диван с журналом и задремал.
– A-а. ну тогда другое дело… – она пошла на кухню.
Моркин достал гармонь, сел на диван и стал наигрывать печальный мотив, думая о том, что жизнь его течет, как вода в мутном ручье…
В одно воскресенье ранней в тот год весны Моркин с женой возвращались из церкви деревни Сережкино. Шли помещичьим лесом, Моркин внимательно поглядывал на деревья, вздыхал и думал: «Вот и зима прошла…»
В лесу было тихо. Лучи мартовского низкого солнца едва пробивались сквозь частые стволы. Белые березы, похожие на вдов в белых платьях, стоят недвижно, печально опустив черные, еще безлистые ветки. Орешник тянется к солнцу своими густыми, словно волосы, ветвями. Под ногами блестят толстые корни, среди прошлогодней травы видны лужицы талой воды. Ели стоят, высоко вознеся свои кроны, словно гордясь тем, что и зимой они сохранили свой зеленый наряд. Снег, еще недавно белый, теперь почернел, как будто на него напала какая-то хворь. Дорога уже не блестит, став серо-матовой. На сером стволе рябины, как на ярмарочной рубашке, заметны желтые крапинки – пораженные места. На рябине поет-свистит скворец. Вот он сорвался с ветки, от толчка его красных лапок обломился тонкий конец ветки, упал на снег. И снова тихо в лесу.
