Текст книги "Круг"
Автор книги: Яныш Ялкайн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)
– Да я и так уж иду.
– Иди, иди, надает тебе твой мужик тумаков.
– Надает так надает, что поделаешь. Ну, ладно, всех слов не перескажешь, приходи и ты к нам. За конем сам придешь или мне его привести?
– Сам попозже приду.
Эман поставил на печурку чугунок с водой, чтобы поскорее сварить похлебку, потом принес из сарая дров, затопил большую печь. Изба четыре дня не топлена, железной печкой ее не обогреешь. Истопив печь, Эмам закрыл вьюшки, сходил за конем, задал ему сена и лег спать.
И приснился Эману сон.
Ему снилась собственная свадьба. Но на ком же он женится? На ком же, кроме той, которая дорога его сердцу, кроме Амины!
Увидел он свата и сваху, заправляющих свадебным обрядом. Сват надел на конец палки вышитое полотенце, закрепил его кольцом, как обручем, в левую руку взял чашку с брагой, в зубах зажал серебряную монету, и сваха тоже взяла в руку чашку с брагой и монету в зубы. Приплясывая, они трижды обошли вокруг стола.
Отец, Кугубай Орванче, с соседом сидят за столом. Ближайшая подруга невесты встала у печки. Эман, савуш[4] и руководитель жениха – кугувенге наполнили брагой свои чашки и, встав перед стариками на колени, подали им эти чашки. Все, кто пришел на свадьбу, смотрели на них.
– Пусть пошлет бог жизнь богатую и веселую, пусть у этой пары будет девять сыновей, семь дочерей! Зло переступив, вставайте! – сказал один из стариков.
Все встали.
Кугубай Орванче вышел вперед и сказал:
– Давайте шувыш!
У подруги невесты давно приготовлен шувыш – кожаный мешок с гостинцами: с ватрушками, шаньгами и блинами. Она завязала шувыш шелковой тесемкой. вынесла из дому, положила в сани, в которые уже уселись Кугубай Орванче с соседом. Ямщик тихонько тронул коня, сани поехали, полозья заскрипели по снегу.
Приехали в Боярсолу. народ гурьбой вышел их встречать.
– Э, оказывается, сват приехал! – слышится кругом.
Шувыш внесли в дом, женщины загомонили:
– Нужно заменить! Нужно заменить!
В шувыш наложили других гостинцев и завязали другой шелковой тесьмой.
Кугубай Орванче и те, кто с ним приехал, вошли в дом.
– Ждали нас, наверное? – спросил он.
– Очень ждали, присаживайтесь, присаживайтесь, – приглашают хозяева и гости, сидевшие вокруг стола.
Поздоровавшись, Кугубай Орванче сел на почетное место за столом, взял поданную ему чашу с брагой и сказал:
– Мы приехали к вам за чужим человеком. Согласны ли вы отдать его нам?
Все кричат:
– Согласны, согласны! Пейте!
Только принялись за еду, как подоспела свадьба на двенадцати подводах, вызванивая колокольчиками свадебную песню.
Первым выскочил из саней савуш. Звоня колокольчиком и размахивая плеткой, он вошел в дом и спросил:
– Какое будет ваше слово – позволите войти или нет?
Хозяева отвечают:
– Погоди, еще не настало время!
Дружка вышел.
– Что сказали? – спросили его из саней.
– Сказали: «Погодите».
Эман тихо сидит на передних санях. Женщины, приглашенные на свадьбу, – снова запели. Немного погодя вновь послали дружку в дом.
– Ну, теперь пора? – спросил он.
– Нет, еще немного подождите.
Снова ждут. Когда же дружка в третий раз наведался в дом, ему ответили:
– Вот теперь пора, входите!
Первым вошел дружка, за ним, держась за его подол, шел кугувенге, за ним – жених, следом – остальные гости, приглашенные на свадьбу. С песней три раза обошли вокруг стола, после чего мужчины расселись вокруг мужского стола, женщины – вокруг другого, поставленного специально для женщин.
Стройная красивая женщина, покачиваясь из стороны в сторону, запела:
Я отправилась-поехала
На базар сукна купить.
Только нынче на базаре
Очень дорого сукно.
Очень дорого сукно,
Но дороже наше место.
Приглашение на свадьбу
И того дороже.
За мужским столом все повернулись к молодому мужчине:
– Давай, теперь ты запевай.
Тот немного покраснел и затянул приятным голосом:
С утра солнышко сияет.
Хорошо бы – дождь не полил.
Мы решились песню спеть вам,
Хорошо б – не осрамиться.
Лось у озера играет,
Коли свадьба – надо петь.
Снова запела женщина, ей подпевают подруги.
За мужским столом загудели – точно пчелиный рой.
– Не-е, не-е, не знаю, – слышится один голос.
– Что, песню жалеешь что ли?
– Не могу.
– Петь не можешь, а пить можешь?
– Ха-ха-ха! Да если бы умел петь так же, как умеет пить, лучший певец был в деревне!
Между тем кугувенге с дружкой увели Эмана на девишник.
Вот сидит невеста – Амина! Эману захотелось сейчас же крепко обнять ее, но он не может пошевелить ни руками, нм ногами, они у него как будто связаны. Да и обычай не позволяет! На лицо невесты накинут тончайшим платок, и сквозь него видно, как блестят ее глаза. Иногда позвякивают монеты, украшающие ее грудь и головной убор.
Эман достал из кармана вышитый кисет с красивой длинной лентой, закурил. Кугувенге и дружка проплясали три-четыре круга и увели жениха. То же самое повторилось, когда они пришли во второй раз, а на третий… Эман проснулся.
Занималась утренная заря. Избу выстудило, от мороза трещали стены. Затапливая железную печурку, подумал: «Нажужжали про женитьбу так, что даже во сне теперь свадьба снится».
Он вышел во двор, взглянул на оранжевым серп месяца, прорезавший ночную тьму, на серое небо, глубоко вздохнул, выпуская изо рта клубы пара. Услышав, как в конюшне заржал конь, вспомнил его хозяина Унура Эбата, подумал: «Где-то он сейчас скитается? Говорили, будто в Уфимской тюрьме сидел, а где теперь – неизвестно».
Послышались чьи-то шаги.
– Кто это? – окликнул Эман и, разглядев в темноте знакомую фигуру, удивленно воскликнул: – Отец!
– Он самый. – отозвался Кугубай Орванче. – А ты, сынок, когда же вернулся?
– Вчера вечером.
– Кута же тебя досылали?
– В Эльяны.
– А она сказала, что куда-то совсем далеко…
– Кто сказал?
– Жена Аптыка.
– Кому лучше знать, жене Аптыка или начальнику станции?
– Я же в тот день, как меня арестовали, как раз на станцию шел узнать, куда послали тебя. Встречаю старостиху, она и говорит: «Твоего Эмана дальше губернии услали…» А потом вот пришлось немножко отдохнуть…
– Опять, наверное, за подать?
– За что же еще!
– Вот и нашего коня хозяин где-то сейчас отдыхает.
– Наверное, не вернется больше, – вздохнул Кутубай Орванче. – Коня, видно, придется продать, ведь они не отстанут со своими податями…
В это время Унур Эбат, лежа на нарах в камере Уфимской тюрьмы, не мог заснуть от одолевших его дум.
«Сколько времени прошло, как меня сюда кинули, – с тоской думал он. – Неужто дадут 129-ю статью? Конечно, не тянут мои грехи на эту статью. Да что поделаешь, если им надо засудить человека? Меня считают за бунтовщика только потому, что я возил бунтовщиков на своей лошади».
– Ну, скажи, господин следователь, какой из меня бунтовщик? Я неученый, еле-еле могу расписаться, слово «прокламацы» даже не слыхал никогда раньше, не то чтобы раздавать, – убеждал Унур Эбат следователя и прокурора. Но own говорили: «Знаем, валяешь дурака».
А тюремный врач сказал:
– Си-му-ли-рует.
«Сколько же я сижу? – стал соображать Унур Эбат, – Кажется-то, очень долго – чуть ли не год. Дайка посчитаю… Нет, выходит, я тут немного больше, чем полгода. Тяжело сидеть День за неделю кажется. И долго ли еще придется жить в этой конюшне? Один арестант рассказывал, что этот корпус переделали из конюшни. Когда в первый раз привели на тюремный двор, я тоже подумал, что это хлев или конюшня».
Две камеры в этой тюрьме-конюшне большие – общие, остальные – одиночки: пять шагов в длину, четыре в ширину, но там тоже напихано по нескольку человек. «Три месяца в такой камере в прошлом году высидел, от вшей и клопов с ума не сошел. В матраце не солома – одна труха. Маленькое окошко под самым потолком. Как-то захотел выглянуть в окошко, полез на стол, тут же открылся «глазок» в двери, надзиратель рявкнул: «Нельзя!» А так хочется взглянуть на белый свет! На воле кажется, что вокруг нет ничего хорошего, а как посидишь тут, поймешь, до чего же хорош ты, белый свет! Первые две нетели в тюрьме – так-сяк. Но чем дольше сидишь, тем труднее становится, просто невыносимо, на всю жизнь, наверное, запомнится».
Мысли Унура Эбата прервал разговор соседей. Русский, с бегающими, как серые мыши, глазами, снова рассказывал анекдоты: хочешь не хочешь слушать, в уши назойливо лезет:
– Подходит солдат к офицеру и говорит:
«Ваше блатородие, я вчера пьяный был…»
«Ты и сейчас пьяный!»
Рассказчик тут же засмеялся, хотя из слушателей не засмеялся ни один. Тогда он рассказал другой анекдот:
– Пьяный матрос ползет на четвереньках.
Офицер спрашивает:
«Что ты делаешь?»
«Разве не видишь: сильная буря – я бросил якорь, теперь ищу, куда задевался…»
В соседней камере кто-то запел:
Зачитал он приговорчик:
Двадцать пулей ему дать.
Девятнадцать пуль летели,
Все летели в облака,
А двадцатая, злодейка,
Близко к сердцу подлегла.
Тут я мигом повалился…
«Эх, – подумал Унур Эбат, – пристрелили бы, тут и конец, не пришлось бы больше мучиться… Ну и надоел же этот с анекдотами…»
В камере темно. Однажды во время драки в камере разбили лампу, а новую не дают. Свет в камеру проникает только тогда, когда открывается «глазок» в двери. Даже лунному свету не проникнуть сюда: мешает толстая решетка на окне и стена высокого тюремного корпуса напротив. Но Унур Эбат уже привык и к темноте, и к вони параши. Долгое, томительное ожидание приговора, многочисленные допросы, когда сутками не давали спать… По сравнению с этим вонь и тьма мало значили. Их уже Эбат не замечал так же, как не замечал ссор, споров, шуток и издевок друг над другом его сокамерников.
Ему хотелось бы рассказать кому-нибудь о том человеке, которого он отвозил в Изганы и который доверил ему отнести в один дом какие-то бумаги. Но кому тут расскажешь? В камере разные люди – и политические, и уголовные – напиханы без разбору, хотя по закону это запрещено.
Однажды – это было еще осенью – во время прогулки в тюремном дворе Унур Эбат увидел Яика Ардаша. Эбат очень обрадовался неожиданной встрече с односельчанами, но тут же расстроился, подумав, что им вряд ли удастся перекинуться хоть парой слов. Заключенные шагали в затылок друг другу, и надзиратели зорко следили, чтобы они не останавливались, не наклонялись к земле, не переходили со своего места в строю на другое и не переговаривались. Вдруг глаза Ардаша встретились с глазами Эбата. Пройдя круг, Ардаш остановился, наклонился и снял с ноги обувку, делая вид, что вытряхивает песок, потом, подняв босую ногу, притворился, что ищет занозу в ступне.
– Не останавливаться! – рявкнул надзиратель.
– Идти не могу, господин надзиратель, сапог худой, попало что-то, – сказал Яик Ардаш, не спеша обулся и, дождавшись, когда с ним поравняется Эбат, встал в строй.
– Ступай на свое место! – приказал надзиратель.
Но Ардаш все же успел спросить:
– Какая статья?
– Жду сто двадцать девятую, – тихо ответил Эбат по-марийски, – да боюсь, закатят на всю железку.
Надзиратель закричал:
– Прекратить разговоры!
– Не бойся, браток Эбат, стой крепко!
– Ты-то как?
Яик Ардаш не успел ответить. Надзиратель, стоявший в центре круга, крикнул:
– Яиков, на три дня останешься без прогулки. Уведите его в камеру.
Подскочили надзиратели и Ардаша тут же увели.
«Эх, поговорить не пришлось, – горевал Унур Эбат. – Таких людей, как Яик Ардаш, на свете, наверное, немного. Придется ли снова когда-нибудь встретиться с ним? Ардаш, Ардаш, знаешь ли ты, что все. о чем ты рассказывал, вернувшись с завода, осталось у меня в сердце…»
Когда человек в тюрьме, когда он терпит лишения и не видит впереди никакого просвета, он падает духом. В такое время доброе слово, самая незначительная помощь, даже простая записочка может его поддержать, поднять настроение, внушить надежду.
Но прошло уже два месяца с тех пор, как Унуру Эбату удалось перекинуться несколькими словами с Ардашем и настроение его вновь стало ухудшаться. Прежде он и не подозревал, что может так затосковать…
Однажды ранним утром загремел замок, дверь в камеру отворилась.
Раньше, когда вот так открывалась дверь, Унур Эб даже не просыпался: его слух привык к тюремным звукам. Не проснулся бы он и теперь, если бы одновременно со скрипом двери не раздался бы дикий крик, от которого все арестанты повскакали со своих пар.
– Что случилось?
– Кого увели?
Никто не отозвался. Все смотрели на дверь, в которую втолкнули невысокого полного человека. Дверь за ним сразу же захлопнулась.
– Ха-ха-ха! – громко засмеялся человек.
Унуру Эбату стало страшно.
«Сумасшедший!» – подумал он, вспомнив рассказы одного заключенного о том, что в камеру со здоровыми людьми надзиратели иной раз нарочно сажают умалишенных.
Все напряженно смотрели на вошедшего, ждали, что он станет делать.
Тот посмотрел по сторонам, зевнул, потянулся, поднимая руки высоко над головой, потом присел три-четыре раза, как будто собрался плясать, а поднявшись, направился к окну. Восемь пар глаз следили за ним, будто держали на привязи.
– Кто староста? – спросил человек.
По-русски он говорил чисто. У окна, в чуть пробивающемся свете утра, можно было разглядеть его лицо. Он вытер губы рукавом, размазав кровь по правой щеке.
– Так кто у вас тут старшой? – снова спросил человек. – Молчите, ну, ладно – сам себе место найду!
Староста камеры, высокий, крепкий уголовник по прозвищу Максимыч, сидевший на нарах около двери, молча подошел к человеку и поднял здоровенный кулак, собираясь его ударить.
– Ладно, Максимыч, не трожь его! – сказал кто-то из арестантов.
Но человек, как оказалось, не нуждался ни в чьем заступничестве, он сгреб Максимыча, положил на лопатки.
Все повскакали со своих мест. В последние дни в камере не было драк, кое-кто соскучился, и теперь все столпились вокруг нового человека и старосты. Только Унур Эбат и старик, его сосед по нарам, остались на своих местах.
– Ха-ха-ха! – опять засмеялся человек, и все, задевая друг друга локтями, немного отступили назад.
Максимыч, тяжело дыша, поднялся с пола и, ни на кого не глядя, улегся на нары.
Всех это удивило: никогда еще такого не бывало, но никто ничего не сказал, лишь с уважением посмотрели на нового человека.
– Ты чего это все время смеешься? – спросили они.
– Сумасшедший или только прикидываешься? – поинтересовался другой. – Говори толком, не хитри.
Человек посмотрел на всех смеющимися глазами:
– Удивляетесь, что смеюсь? Что ж тут удивительного? Просто я такой смешливый.
– А кто тебе губы раскрасил?
– Губы?.. Ничего, я ему всю рожу раскрасил.
– Выходит, квиты?
– Нет, как стали они меня в вашу камеру заталкивать, я одному плюнул в рожу, вот и засмеялся от удовольствия.
Старик, сидевшим на парах, сказал со вздохом:
– Погоди, они еще заставят тебя поплакать.
Тут вдруг с нар поднялся Максимыч:
– Чего тут годить, я вот сейчас заставлю его плакать!
И он двинулся на нового арестанта. Уголовники поднялись, приготовившись прийти па помощь старосте. Все стихли, ждали, что будет дальше.
Новичок сбросил пиджак, засучил рукава рубахи и спокойно сказал:
– Вот что, шпана уголовная: в первый раз я тебя пожалел, на лопатки положил, теперь ты у меня и вовсе ноги протянешь. Если хочешь, подходи!
Тут уж и старик с Унуром Эбатом не выдержали, подошли поближе посмотреть, что будет.
«Эх, приятель, зря ты с ним связываешься», – с тревогой подумал Унур Эбат.
Уголовники начали проявлять враждебность к новому арестанту.
– А ты кто такой?
– Что-то больно расхвастался!
Максимыч решительно бросился на арестанта, повалил его и придавил к полу.
И тут все увидели, что в руках у старосты – камень.
Унур Эбат, отпихнув двоих, молча наблюдавших за борьбой, кинулся к дравшимся. Но кто-то сзади схватил его и с силой отшвырнул к двери.
Унур Эбат вскрикнул от нестерпимой боли в ноге и заколотил кулаками в железную дверь, крича:
– Надзиратель! Надзиратель!
К нему подскочили двое уголовников и принялись бить его по голове. Но Унур Эбат стучал в дверь до тех пор, пока она не открылась. Вошел пьяный надзиратель, с ним двое солдат. Надзиратель приказал увести старосту в одиночную камеру. Уголовники постепенно утихомирились.
На другой день, когда принесли ячменную баланду с плавающими в ней двумя-тремя картофелинами, один из уголовников – парень с узким лбом – сказал, кивая «а новенького и Унура Эбата:
– А этим двоим баланды не давать, они больные.
Но тут же раздалось несколько голосов:
– Побойся бога!
– Зверь!
– Хуже зверя!
– Обжора!
– Хе-хе, бог! При чем тут бог? Поделим их баланду между собой.
Новый староста, крестьянин, арестованный за нападение на урядника, сказал глухим, как из трубы, голосом:
– Здесь для тебя и бог и царь – я! Будешь перечить, пеняй на себя.
– Правильно! – поддержали его другие.
Парень негромко пробормотал:
– Связываться с тобой неохота, а то бы я тебе показал!
Старик, который на нарах помещался рядом с Эбатом, получил в один котелок три порции супа – себе. Эбату и Смешливому (так в камере прозывали новичка). Староста плеснул в их котелок лишнюю ложку. Старик поставил котелок на нары, положил три куска черного хлеба, три деревянные ложки с обгрызенными краями, напоминавшими рыбьи зубы, после чего сам уселся на нары, поджав под себя нош.
– Обед, – сказал старик и, растолкав Смешливого, хотел приподнять его голову, перевязанную грязной рубашкой.
– Спасибо, не хочу… Сил нет, – ответил тот и снова закрыл глаза.
– Похлебай маленько, – стал уговаривать его Унур Эбат. – Сегодня баланда с наваром.
Старик, отхлебнув, протянул Смешливому ложку.
– Есть можно.
Но Смешливый даже глаз не открыл.
Унур Эбат подмигнул старику и сказал громко, чтобы слышали остальные:
– С картошечкой!
– Я же говорю, хороший суп. Ешь, браток!
– Не буду, – отозвался Смешливым. – Дайте воды, а Унур Эбат встал, хромая, доковылял до двери и постучал.
Надзиратель заглянул в глазок и не отозвался.
Эбат снова постучал.
Из-за двери раздался недовольный голос:
– Не стучи, рано еще!
– Дай воды для больного, одну кружку…
– Не умрет, потерпит!
– Эбат, а ты почему не ешь? – удивленно спросил старик.
Унур Эбат упрекал себя за то, что не сумел добыть – кружки воды для больного товарища. Он ругал себя «растяпой» и чувствовал, что весь как-то размяк, ослаб – и ему было не до еды. Он лег.
Старик сокрушенно покачал головой, видно, он вонял состояние Эбата.
Два дня спустя Смешливого и Унура Эбата перевели в тюремную больницу.
Рана на голове Смешливого загноилась, сестра милосердия промыла рану и перевязала.
– Спасибо! – легко вздохнул Смешливый, радуясь, что боль немного утихла.
Осмотрев ногу Унура Эбата, лежавшего на соседней койке, врач покачал головой:
– Может, операцию придется делать…
У Эбата заныло сердце, но Смешливый, протянув руку, коснулся его плеча и сказал с доброй улыбкой:
– Не бойся, вылечат.
– Чего бояться… Операция так операция, потерплю…
– Эх, как легко дышится! – глубоко вздохнув, сказал Смешливый. – Куда окно выходит? Через решетку плохо видно. Никак, сад? Верно, сад! Думал, никогда больше не придется дышать таким чистым воздухом, а вот дышим. Подвалило нам с тобой счастье, браток!
– Тихо! – строго сказала сестра милосердия. – Громко говорить запрещено, люди спят.
– Мы тихонечко, никому не будем мешать спать, ладно? – спросил Смешливый.
Сестра покосилась на дверь, ведущую в коридор, в котором стоял дежурный надзиратель, и ответила с раздражением:
– Нельзя, велено спать.
– Не сердитесь, сестра, я же просто спросил.
– Так велено, – повторила сестра.
– Что, сердиться велено? А вы берите с нас пример: не нравится указание начальства, не выполняйте его.
– И если не нравится запрещение грабить и убивать людей, его тоже можно не выполнять?
– Почему вы так говорите, сестра?
– Да вы же оба, – она кивнула в сторону Унура Эбата, – из таких молодчиков.
Смешливый приподнялся на кровати.
– Кто это вам сказал?
– Лежи, лежи, тебе нельзя подниматься.
– Мы не уголовники, поймите это!
Женщина с сомнением начала;
– В той камере все…
– Все уголовники? – подхватил Смешливым. – Нет, не все. Тюремщики нарочно посадили нас вместе с ними, чтобы помучить.
– Ладно, ладно, не поднимайся, тебе нельзя, ложись!
– Вы мне верите, сестра?
– Верю, верю, ложись. Успокойся, надо спать, – она поправила одеяло и ушла в другую палату.
Унур Эбат и Смешливый быстро поправлялись. Однажды Смешливый сказал Эбату:
– Эх, слишком уж наши болезни быстро уходят! Нельзя так.
– Почему?
– Неохота возвращаться в камеру из такой благодати.
– Ха-ха, это правда, – засмеялся Унур Эбат.
– Не часто доводилось мне так вот отдыхать, – оказал Смешливый, садясь на кровати. Он оглядел беленые стены, окна, печку, посмотрел на двух больных, спавших па койках возле двери, и снова обратился к Эбату – В позапрошлом году собрались мы на маевку у Светлого ключа, устроили митинг, говорили речи. Вдруг прибегает Коноплеви-депутатка. (Это прозвище прилепилось к ней с тех пор, как ее отца избрали депутатом в Думу.) Прибежала она и кричит:
«Стражник и лавочник сюда идут. Расходитесь скорее!»
Легко сказать: расходитесь!. Митинг в самом разгаре.
Кто-то ушел, а я предложил:
«Место тут гористое, заберемся повыше, сверху-то отобьемся камнями, никакой стражник к нам не подступится».
Среди нас были два человека, считавшихся v нас революционерами: хозяин книжного магазина Попов – мы, семинаристы, брали у него «Донскую речь» и сборники Горького «Знание» – и аптекарь Рутес.
Они посовещались между собою и говорят:
– Не стоит рисковать понапрасну, нужно расходиться.
С ними не стали спорить. Люди были уважаемое и опытные, знали, что делать. Но вдруг где-то совсем близко – выстрелы. Мне тогда показалось позорным, что убегаем от «фараонов», но в руки им попадаться, думаю, тоже не резон. У меня был с собой револьвер системы Смит-Виссон, я выстрелил в стражника, которого заметил по ту сторону оврага. Не знаю, попал или нет, но все бросились за мной. Я – бегом, километра три бежал через лес, вышел к Белой, бакенщик перевез на другой берег. Потом всю ночь шел, пока не наткнулся на башкирское кочевье. Ну, а среди башкир у меня много друзей. Правда, с тех пор не было у меня ни одного спокойного дня, я знал, что меня ищут. Вот только теперь попал на отдых.
– Не дай бог, чтобы еще когда-нибудь пришлось так отдыхать, – усмехнулся Унур Эбат.
– А чем плохо? В нашем теперешнем положении лучше не придумаешь: чисто, кормят хорошо, врач не беспокоит, с сестрой поладили.
– Оно, конечно, так, – нехотя согласился Унур Эбат и молча уставился в окно.
Он думал о том, что теперь, возможно, на всю жизнь останется калекой.
«Нога все болит, – размышлял Унур Эбат. – И зачем я заступился? Если бы приятели Максимыча тогда не набросились на меня, ничего бы не болело. Так-го оно так, а если бы они убили Смешливого? Что тогда? Всю жизнь себя казнил бы По правде сказать, его голова дороже моей. Он образованный, революционер, а я человек темный, все равно, что слепой – даже грамоты почти не знаю. Он двухклассное училище окончил, что в книге прочтет или услышит – все понимает, не то, что я. Мне читать – все равно, что по невспаханному полю сеять. Ах, если бы поговорить с Ардаше. м! Хорошо бы нас сослали куда-нибудь в одно место Мы бы с ним вместе работали, как-нибудь прокормились бы, оба здоровые. Вот только нога болит. Врач говорит, что перелома нет, отчего же тогда болит? Смешливый сказывал, что какой-то нерв задет. Врач не велел переутомлять ногу. Ничего не поделаешь, видно, не миновать заводить костыли… Скорей бы поправиться, а тогда… тогда…» Унур Эбат вдруг вздрогнул, как будто его обожгла какая-то мысль, глаза у него засверкали. лицо загорелось.
– Что это с тобой – спросил Смешливый.
– Ничего, – ответил Унур Эбат и отвел глаза в сторону, как бы боясь выдать внезапно пришедшую мысль. Нет, нет, ничего…
– Время прогулки кончается, десять минут всего осталось, – Смешливый поднялся. – Пойдешь?
– А то как же! Пойду! – Унур Эбат вскочил и взял костыли.
Они прошли два-три крупа по маленькому садику, вдруг Унур Эбат спросил:
– Не знаешь, у ворот всегда стоит охрана?
Когда надзиратель, который приглядывал за ними, отошел, Смешливый тихо сказал:
– Посмотри-ка, лошади в хлебной повозке, кажется, ничего. А? Можно вызваться помогать разгружать хлеб.
– Понятно! – весело отозвался Унур Эбат.
Но Смешливый тут же охладил его пыл.
– За воротами по улице конные разъезжают, мимо них не проскочишь.
– Ничего, – Унур Эбат вспомнил своего коня, и у него заныло сердце.
– Я сам давно уж об этом думаю, как твоя нога заживет, тогда… – улыбнулся Смешливый и легонько присвистнул.
– Не свистеть! – послышался окрик надзирателя.
– Ладно, – отозвался Унур Эбат.
– Не будем, не будем, – торопливо проговорил Смешливый.
Надзиратель, довольный их послушанием, улыбнулся и показал кисет с табаком. Унур Эбат и Смешливый подошли, но не успел Смешливый свернуть цигарку, затянуться, как послышались чьи-то шаги. Надзиратель встал по стойке «смирно» и подмигнул арестантам, чтобы они отошли. Они и сами догадались и снова побрели по саду как ни в чем не бывало.
Пришел смотритель. Он обругал надзирателя, что прогулка длится лишних пять минут, и велел вести Эбата и Смешливого в палату.
Проходя мимо надзирателя. Смешливый шепнул:
– Спасибо, приятель!
Эбат поправлялся, но, чтобы оттянуть выписка из больницы, нарочно хромал и ходил только с костылями.
Однажды татарин, лежавший у двери, спросил, подмигнув Унуру Эбату.
– Болит нога?
– Болит, – ответил Унур Эбат веселым голосом, который нисколько не походил на голос больного человека.
– Вот и хорошо!
– И я так думаю, ха-ха. А как твоя грудь?
– Так же, как твоя нога.
– Ну, тогда якши.[5]
– Якши, якши.
Татарин любил поговорить с Эбатом. Эбат, кроме марийского, знал русский, удмуртский и татарский. Татарину хотелось научиться хорошо говорить по-русски, поэтому он только о чем-нибудь секретном говорил по-татарски, в остальное время – по-русски.
– Ты, гляди, не проговорись татарину о наших планах, – сказал однажды Смешливый Унуру Эбату. – Кто его знает, не донесет ли он.
– Нет, этот татарин не шпик.
– В душу ему не заглянешь. Лучше не – рисковать.
И у стен бывают уши…
Но планам Унура Эбата и Смешливого все разно не суждено было осуществиться. Вскоре их неожиданно выписали из больницы.
Унур Эбат, пройдя длинный тюремный коридор, остановился перед дверью своей бывшей камеры. Но сопровождавший его надзиратель сказал:
– Чего встал? Шагай дальше!
В камере, куда надзиратель впустил Унура Эбата, в нос ударил запах новей штукатурки.
Семь-восемь человек пристально разглядывали вновь вошедшего.
– Этот, да? – опросил кто-то по-русски.
– Похоже, что этот.
Заговоривший первым подошел к Унуру Эбату и спросил:
– Это ты в камере уголовников… – и вдруг прервал сам себя – Погоди-погоди, кажется, я тебя знаю, ну-ка, ну-ка!..
– И я тебя, сдается мне, знаю, – ответил Унур Эбат.
– Где же я тебя видел? – пытался вспомнить спрашивающий. – Не на процессе ли боярсолинцев?
– Нет. Я тебя из Комы возил в Изганы.
– Ах да! Тетерь вспомнил! Ну, день добрый – Линов протянул руку Эбату для рукопожатия.
«Вот где довелось встретиться со следователем! Выходит, турнули тебя из следователей», – думал Эбат.
– Эй, тебя спрашивают! – кто-то дернул задумавшегося Унура Эбата за рукав.
– Меня? – очнулся он от дум. – Что такое?
– Спрашиваем, выздоровел или нет твой товарищ?
– Смешливый что ли? Его тоже выписали.
– Там, оказывается, хорошо кормят, вон ты какой сытый, – сказал пожилой мужчина с улыбкой. – А мы боялись, что уголовники вас обоих здорово искалечили.
– Били крепко, – ответил Эбат.
– Мы тогда всей тюрьмой бунт подняли, потребовали немедленного отделения политических от уголовников, и добились своего.
Эбату казалось, что он вернулся к своим.
– Когда все вместе, можно настоять на своем, – сказал Унур Эбат. – Даже поговорка такая есть: один и дома горюет, а двое и в поле воюют.
Все переглянулись и засмеялись, и разговор продолжался.
На другой день в ту же камеру привели Смешливого.
Как только он переступил порог камеры, все повскакали со своих мест, со смехом и возгласами приветствуя его.
Смешливый принялся расспрашивать Липова и еще двух недавно посаженных товарищей о новости: на воле.
Один из них, кивнув в сторону Унура Эбата, спросил шепотом:
– Надежный?
– Вполне! – ответил Смешливый. – Ну, рассказывайте.
Рассказав новости, товарищ под конец сказал:
– Да, чуть не забыл: аптекарь Рутес уехал за границу. Оттуда дочери письмо прислал, тебе тоже велел кланяться.
– За поклон спасибо, – оказал Смешливый. – Значит, Рутес спасся.
– Он-то спасся, а вот Яик Ардаш попался.
– О ком ты говоришь? – не понял Смешливый.
– Ну как же – Яак Ардаш, эсдек, вел работу среди инородцев.
– A-а, помню-помню, рослый такой. Он однажды из Тульской тюрьмы бежал, про него в газетах писали.
– Ну да. Попался, когда вез шрифты. До этого они с Рутесом в Изгане волнениями крестьян руководили, но тогда оба сумели скрыться.
– Говорят, они убили помещика, – сказал старик.
– Ложь, – махнул рукой Линов. – Я же вел следствие по этому делу, помещика убил один крестьянин.
Унур Эбат только диву давался, насколько жизнь в этой камере была не похожа на то, что творилось на прежнем месте. Тут никто не ссорился, не дрался, поддерживали чистоту.
«Все тут люди ученые, говорят о таких вещах, которые я не могу понять, вот бы мне у них поучиться, набраться ума-разума», – думал Унур Эбат.
Но он не чувствовал себя чужим среди новых товарищей, и никто не смеялся над его невежеством.
Когда в опоре один из споривших указал на него и сказал: «Возьмите для примера вот этого деревенского бедняка, что дала ему община?» – Унур Эбат не понял, о чем речь, и только смущенно улыбнулся. Но потом спросил, и ему разъяснили существо спора. Особенно близко Унур Эбат сошелся со стариком – рабочим железнодорожного депо.
– Как же так? – спрашивал он рабочего. – Ты в больших школах не учился, а все знаешь…
– Не в школах дело, браток. Ты думаешь, только те во всем разбираются, кто в школе учился?
– А как же!
– Нет, браток. У иного есть бумага с золотым гербом, и он ничего не смыслит. Другой и рядом с партой не стоял, а кое в чем разбирается. Сам выучился.
– Как же можно без школы выучиться?
– Было бы желание.
– Небось, самому учиться, всего не узнаешь?
– Никто не говорит, что узнаешь все на свете! Да хоть в гимназии, хоть в университете учись, будь хоть профессором, хоть академиком, все равно всего знать не будешь.
– Недаром говорят: век живи – век учись.
– Надо тебе, братец, учиться, – сказал старик и добавил – Надо! Вот что, браток, начинай не откладывая! Прямо сегодня.
– Учиться здесь? В тюрьме? – спросил Унур Эбат и посмотрел на своего нового приятеля, не смеется ли он? Но под седыми усами не было видно улыбки, и глаза старого рабочего оставались серьезными.
