Текст книги "Круг"
Автор книги: Яныш Ялкайн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)
Вечер еще не наступил, но в небе уже повисла луна. Если смотреть долго, она похожа на голову в разрезе, на ее контуре лоб, нос и рот…
Моркин шел неторопливо, – обходя небольшие лужи, которые к вечеру начали подергиваться ледком.
Жена, которая шла следом, сказала сердито:
– Ноги у тебя стали как бревна гнилые, шагай быстрее, темнеть начинает, а мне еще корову доить.
– Орлай Кости предлагал тебе с ними на подводе ехать, чего отказалась?
– По такой-то дороге трястись!.. Одни колдобины!
– Сама же говоришь – «колдобины», а велишь шагать быстрее.
Жена ничего не ответила.
Дойдя до середины леса, они услышали впереди голоса.
– Что, Дарья Петровна, лошадь завязла? – подходя ближе, спросила жена Моркина.
Дарья, которая вместе с мужем тщетно пыталась вытащить из мокрого снега подводу, ответила в сердцах:
– Дорогу совсем развезло!
По ее тону можно было понять ее мысли: «Сама что ли не видишь? Чего зря опрашивать?»
Орлай Кости вытер потное лицо, посмотрел на телегу, потом на учителя и сказал с просительной улыбкой:
– Петр Николаевич, не поможешь ли?
– Пожалуйста, пожалуйста! – Моркин ухватился за левую оглоблю.
– Только не запачкайся, – не утерпела жена.
Лошадь, почувствовав подмогу, фыркнула, уперлась передними ногами, рванула и пошла, но через несколько десятков метров снова оступилась в рыхлый снег, и снова пришлось ее вытаскивать. Пока проехали лес, застряли еще раза три-четыре.
– Ты, Петр Николаевич, наверное, устал, – сказал Орлай Кости. – Вот выедем на поле, там дорога получше пойдет. Между Сережкиным и лесом дорога неплохая была…
И верно, на открытом месте дорога была твердой.
– Садитесь, – пригласил Орлай Кости.
Жена Моркина села, а он предпочел идти пешком за санями.
Женщины затеяли разговор.
– Новый-то поп получше прежнего будет, – говорила Дарья.
– С чего ты взяла? – спросила жена Моркина.
Женщины разговаривали между собой по-русски. Орлай Кости, обращаясь к Моркину, мешает русские и марийские слова, Моркин отвечает ему только по-русски.
– Давненько не бывал ты у меня, Петр Николаевич, – говорит Орлай Кости.
– Времени нет, – отвечает Моркин.
– Слышала, – спрашивает Дарья, – Унур Эбат письмо Эману прислал?
– Он в Уфе сидит?
– В Сибирь его сослали, живет в каком-то Барабинске.
– Так ему и надо! Уж больно неприятный человек!
– Верно, верно.
– Его ведь тогда не одного угнали, только сейчас не вспомню, кого еще.
– С мельницы работника посадили.
– А тот где?
– Его две недели подержали и выпустили.
– Говорят, уряднику награду дали за то, что он тих бунтарей поймал.
– Не слышала… Может быть, и дали…
– Он, бывало, придет к нам, повесит шашку па гвоздик, а сам сядет за стол и ну жаловаться, мол, здоровья нету, и денег нету… Жалуется и вздыхает. Он сердцем болел, а пил крепко. Где он теперь?
– Кто его знает. В прошлом году переехал в город, и никаких о нем вестей.
– Дочку-то выдал замуж или нет?
– Вряд ли. Такое дело скоро не делается.
– Вон и у лавочника дочь на выданье, – Дарья подумала о своих дочерях и тяжело вздохнула. – Говорят, нынче выйдет, уж и жених есть.
– Кто ж такой?
– Помнишь, в позапрошлом году ученый приезжал, у лавочника на квартире стоял?
– Что-то не припомню…
– Ну как же! Его еще в Боярсоле чуть не убили!
– A-а, Эликов! Матвей Матвеевич Эликов! Помню, помню, он к нам заходил. Молодой такой. Где сейчас живет?
– В городе. А женившись, говорят, в Петербург с молодой женой переедет.
– Откуда знаешь?
– Лавочникова жена на радостях проболталась мельничихе, та – старостихе, старостиха сказала мне.
– Как говорится, значит, он еще не весь свой хлеб съел, потому бог и не допустил, чтобы его в Боярсоле убили.
– А тех из Боярсолы в каторгу сослали.
– Не зря говорится: от сумы да от тюрьмы не зарекайся, – сказала жена Моркина. – Просто диву даешься, что народ делает: ведь земского начальника хотели убить.
– Что вспомнила! Это давно уж было.
– Как давно? Года полтора, не больше. Примерно тогда же, когда убили наганского помещика.
– Пожалуй, что так. Время течет, как вода в Белой, и не замечаешь… Два года!.:
– А сколько времени прошло с тех пор, как приезжал батюшка?
– Какой батюшка? Сережкинский что ли?
– Да нет, из города батюшка приезжал. Помнишь, он еще молитвенники раздавал, а дети этих язычников книги изорвали и сложили в уборной? Я тогда чуть со стыда не сгорела, просто не знала, что и делать!..
– A-а, помню, по-мню, за день до этого наше гумно сгорело!
– Як тому говорю, что с приезда этого самого батюшки прошло самое малое три. года, а кажется, будто все это было только вчера. Говорят, что Яик Ардаш ребят подговорил?
– Что? – встрепенулась Дарья, зевнула и с шумом закрыла рот, как будто разгрызла орех.
– Яик Ардаш научил ребят разорвать молитвенники и сложить в нашей уборной. Ох-ох, погубил он свою голову. Говорят, повесили его в губернском городе.
– Может, врут…
– Не знаю, говорят. Не человек был, а собака, настоящий антихрист.
Дарья взглянула удивленно, но ничего не сказала. Жена Моркина обиженно вытянула губы и замолчала. Какое-то время обе тихо сидели на санях, прислушиваясь к разговору мужей.
Учитель, шагая за санями, говорил Орлаю Кости, сидевшему лицом к нему:
– Хочу купить лошадь Эбата. Лошадь хорошая. Я видел, как старик Орванче проезжал верхом.
– Хорошая, хорошая, Петр Николаевич. Покупай, не сомневайся, торопись, а то продаст другому. Эбат написал из Сибири, велел коня побыстрее продать, и выслать ему деньги.
Жена Моркина набросилась на мужа.
– Вот как! Оказывается, собираешься лошадь покупать!
Она слезла с саней, остановила мужа и, размахивая руками, продолжала:
– Ты ни во что меня не ставишь! Выходит, тайком от меня тратишь деньги? Хоть бы замкнулся о том, что собрался коня покупать. У-у, дерьмо!
Орлай Кости попридержал лошадь, но Дарья сказала:
– Поезжай, поезжай, не будем вмешиваться в их семейные дела, пусть их ссорптся.
– Неудобно бросить их и уехать, – возразил Орлай Кости. – Были бы простые люди, а все-таки учитель.
– Мы не в. овсе уедем. Отъедем и остановимся.
– И то верно, – согласился Орлай Кости. – Но-о, пошла! Конечно, хорошо иметь своего коня. Петр Николаевич это понимает, а вот жене его не понять.
– Э, куда им ездить-то? И без лошади могут прожить, жили же до этого…
– Жить-то жили, но ведь на базар съездить – надо нанимать, в больницу – тоже, в соседнюю деревню или еще куда…
– Не особенно они разъезжают, сидят в своей школе, как сычи.
– Будет лошадь – станут ездить.
Орлай Кости давно уже так дружелюбно не разговаривал со своей женой. И жене давно уже не было так легко, так хорошо на душе.
– Вот хоть нас взять к примеру, – хвастливо продолжал Орлам Кости. – Куда хотим, туда и едем.
– Да и мы не часто выезжаем.
– Хоть не часто, а все же не так, как эти образованные… Смотри, как грызутся, – и Орлай Кости ласково похлопал жену по плечу.
Дарья, слушая обращенные к ней добрые слова, не верила ушам, а уж когда муж похлопал ее по плечу, и вовсе расчувствовалась, сказала нежно:
– Всегда бы вот так, по-хорошему, жить…
– Тпру-тпру-у, давай подождем немного, – Орлай Кости натянул вожжи, останавливая лошадь. – Мы живем неплохо: особо не скандалим, не деремся, если случится между нами что-нибудь такое, быстро миримся. А вот учителю совсем нельзя с женой лаяться, он на глазах у всех живет, его все знают, всем видно, даже ребятишки над ним смеются.
– Говори потише, вон они уж близко подошли… Что тут поделаешь? Привыкли жить, как кошка с собакой, всегда в ссоре, всегда злятся друг на друга, остановиться не могут.
– Что-то молчком идут.
– Наверное, все друг другу высказали…
Моркин, подойдя, сказал, не поднимая глаз:
– Ехали бы, зачем ждете?
– Ничего, вместе поедем, садитесь…
Ехали молча. К вечеру дорога стала потверже, и лошадь побежала ровнее.
Через два дня Моркин сторговался с Кугубаем Орванче, и лошадь Унура Эбата перешла к новому хозяину.
Получив деньги за проданную лошадь, Эман отправился на почту.
Почта была заперта, у дверей сидели и дожидались люди.
– Когда откроют? – спросил Эман.
И тут он увидел Амину, которая сидела в стороне на скамейке, и, не дожидаясь ответа, направился к ней.
– Амина, и ты здесь, – приветливо сказал Эман.
– Садись покуда, – Амина, покраснев от смущения, подвинулась, освободив для парня узенькое местечко между собою и сидевшей рядом старухой.
Старуха хотела встать, но Эман удержал ее за плечо.
– Сиди, мамаша, места хватит.
– Да вы уж, милые мои, рядышком посидите, а я найду, где присесть.
Амина вскочила с места.
– Что ты, бабушка! Разве можно? Мы молодые, постоим.
– Ой, деточки мои, у меня сынок был, вот такой же добрый, да сослали его в Сибирь. Там и пропал. И сноха хорошая была, на тебя походила, – старуха кивнула на Амину.
Амина и Эман, переглянувшись, улыбнулись друг другу. Амина тут же прикрыла рот варежкой: не обиделась бы старуха, у которой таксе горе, на эти улыбки. Но та. видно, и не заметила. Утирая рукой набежавшие слезы, она продолжала рассказывать о сыне.
Немного погодя, когда Амина и Эман отошли в сторону, Эман спросил:
– Ты ее знаешь?
– Старуху-то? Вот посидели, поговорили и познакомились. У нее сына сослали на каторгу из-за того ученого, которого хотели в погребе сжечь.
Эман нахмурился, глаза у него сверкнули.
– Ох и струсил же тогда этот Эликов! Ха-ха!
– Когда?
– Ну, тогда, в Боярсоле.
– Откуда знаешь? Ведь тебя гам не было.
– Я его той ночью вез в город.
– Погоди, погоди, – Амина закусила губу.
– Что ты так удивилась?
– Погоди, – снова скаяяла Амина. – В тот вечер была свадьба в Луе. Помнишь?
– Еще бы мне не помнить, когда мою гармошку поломали.
– Да свою гармошку ты отдал Кудряшу, а сам… – в глазах Амины был укор.
– О чем ты? – Эман шагнул к девушке, хотел взять ее руки в свои, но она отстранилась:
– Я все ждала, когда ты мне сам все расскажешь…
– О чем я должен был рассказать?
– О том, как с другими гуляешь.
– Я?! Когда?
– В Луе, на свадьбе.
– Так ведь я же сказал: в ту ночь я возил того» Эликова.
– Как же твоя гармошка оказалась на свадьбе?
– Я ж тебе говорю: Эликова привезли из Боярсолы; ему нужно было ехать дальше, в город. Не моя была очередь, но начальник станции послал за мной. Я уж на свадьбу шел и как раз Кудряша по дороге встретил. Тут догоняет меня посыльный, мол, зовет тебя начальник срочно. Я думал, что ненадолго, отдал гармошку Кудряшу – и на станцию. А там ехать пришлось…
Амина, прислонившись к стене почты, молчала. В (прошлую ночь моросил дождь, он почти съел снег, тот, что еще остался, сейчас таял под горячими лучами солнца. Под карнизом воробьи распевают свои песни. На скворечнике, прибитом у избушки сторожа поет скворец, как будто горохом сыплет. Небо своими голубыми глазами ласкает просыпающуюся природу. В воздухе вовсю властвует весна.
– Что молчишь? Сердишься? – спросил Эман.
– Эман, теперь я… – начала было Амина, но тут к ним подошла старуха.
– Я хожу-хожу, ищу их, а они вот где! Почтовый начальник пришел, мне опять нет письма, совсем пропал мой сыночек…
– Не убивайся, бабушка, – сказал Эман, – издалека письма долго идут.
– Ты, бабушка, зайди к нам, – пригласила Амина.
– Как я пойду, твой отец, небось, и не узнает меня. Как женился на русской девушке, так позабыл нас, хотя мы родня. Последний раз был у нас лет двадцать назад.
– Не говори так. бабушка, отец тебя помнит, и мать тоже… Обязательно зайди! Знаешь, где наш дом?
– Знаю. Когда-то с твоим дедушкой Орлаем Иваном рядом жили. Небось, на – прежнем месте живете?
– На прежнем. Я бы проводила тебя, да надо на почту зайти: ждем письма от сестренки Насти.
– Я сама дойду, помню ваш двор, из ума пока не выжила.
Амина кивнула словоохотливой старухе и пошла к дверям почты. Но старуха остановила ее, кивнув на стоявшего в стороне Эмана:
– Твой муж?
– Нет, бабушка!
– Ну так дай тебе бог выйти за такого здорового и красивого парня.
Амине было сладко слушать эти слова, но она оказала смущенно:
– Ну тебя, бабушка, что ты такое говоришь!
– Чей он? Откуда?
– Из нашей деревни, Кугубая Орванче сын.
– Ну, спасибо что поговорила со мной, уважила старого человека. Прощай!
– А к нам не зайдешь?
– Зайти что ли, хоть перед смертью повидаться? – нерешительно проговорила старуха. – Пожалуй, зайду! Тогда до свидания… Где твой парень? Как его зовут? Хочу сказать и ему кое-что.
– Эман! – позвала Амина. – Иди сюда.
Амина ушла на почту, Эман подошел к старухе.
– Звала, бабушка?
– Звала.
– Наверное, я тебе понравился? – Эман засмеялся.
– Раньше и я вот такого же веселого парня любила. три года отказывала, потом за него замуж вышла…
– Что так не скоро? Ведь любила.
– А ты как думал? Это сейчас год погуляют и женятся…
– Многие женятся на девушке, которую и не видели никогда.
– Эх, сыночек, так-то и раньше бывало. Это мне посчастливилось. Уж как хотели родители выдать меня за сына богатого соседа, да только я не пошла.
– То-то и оно, что богатство мешает, – сказал Эман. – Бывает, что бедный парень полюбит девушку из богатой семьи…
Старуха спросила, хитро прищурившись!
– Ты, наверное, из бедных?
Эман смутился, поняв, что сболтнул лишнее.
– Не смущайся, – сказала старуха. – Бедность – молодцу не попрек. Я поговорю с Орлаем Кости.
– Погоди, бабушка, о чем ты станешь говорить с ним?
– Э, сынок, я хоть старая, да не слепая: все вижу.
– Что ты видишь?
– Вижу, что любите вы друг друга. Чего еще нужно? Сыграйте свадьбу и живите себе на здоровье.
– Легко сказать! Я ее отцу заикнуться о свадьбе не смею. Он богат, я беден…
– Ты, сынок, послушайся моего совета: не трусь и не отступайся. Разве Орлай Кости такой уж богач?
– Да ведь я только что не нищий!
– Ну уж, скажешь! Разве может быть нищим сын Кугубая Орванче?
– Разве ты меня знаешь?
– Я отца твоего знаю. Орванче Кугубай с моим мужем в солдатах вместе служил.
– Я, бабушка, может, хуже нищего…
– Отчего? В батраках что ли живешь?
– Ямщиком на станции.
– Что ж такого? Дело неплохое, стыдиться его не надо. А Кости я уговорю, это я умею, за свою жизнь, самое малое, тридцать девушек просватала.
– Правда?
– Не веришь, спроси у любого в Боярсоле. Меня там все знают, даже сопливые ребятишки… Ну, я пошла, теперь уж не миновать зайти к Орлаю Кости, – старуха взглянула на Эмана и добавила – За сватовство ни полотенца, ни чего другого мне не нужно, лучше тогда деньгами дашь… Если сын найдется, я ему денег пошлю. Небось, на чужбине голодает…
Она вытерла глаза кончиком платка и пошла на улицу. Эман остался стоять, призадумавшись.
Из дверей почты с письмом в руках вышла Амина.
– Где бабушка? – спросила она и, увидев старуху, побежала ее догонять.
Эман махнул рукой и вздохнул облегченно.
Зайдя на почту, он послал Унуру Эбату деньги, полученные за его коня.
ПЯТАЯ ЧАСТЬ
В избе только Амина с сыном и старуха-мать. Орлай Кости уехал в город за Настей, а Эман с Кугубаем Орванче повезли на трех подводах рожь на базар.
Старуха спала на печи, сын на лавке. Амина прикрыла сына одеялом, чтобы было ему потеплее, и села прясть.
В избе тепло, а за окном бушует метель. Через двойные рамы слышно, как ветер хлопает ставнями, порой вьюга, словно живая, так пронзительно взвоет, что сердцу становится не по себе.
Амина пересела подальше от окна. Она прядет, думает, вспоминает…
Как-то раз, вскоре после ее замужества, пришла к ним старостиха. Амина была одна.
– Ты. Амина, еще молодая, ничего не знаешь, – рассевшись на лавке, принялась она разглагольствовать.
– Сколько мне надо, знаю, – отозвалась Амина.
– Нет, не знаешь. Вот скажи, сильно ты любишь мужа?
– Зачем тебе это знать?
– Добрый совет хочу дать. Ведь ты, небось, свою любовь всю мужу показываешь?
– Разве ж любовь можно скрыть?
– Можно, сестрица, если умеешь. А уметь-то ой как нужно!
– Не понимаю я тебя. Зачем скрывать любовь?
– То-то и оно, что не понимаешь. А я тебе объясню. Ведь как получается: если увидит муж, что ты без него жить не можешь, так он сразу начинает выкобениваться, начинает помыкать тобой, как своей рабой, а там гулять начнет по чужим бабам – и, глядишь, вовсе можешь без мужа остаться. Вот что я тебе посоветую: чем больше ты своего мужика любишь, тем меньше ему это показывай. Бабе нужно быть хитрой.
Амина рассердилась:
– Ну тебя, болтаешь, бог знает, что!
– Погоди, поживешь, вспомнишь мои слова, скажешь: тетка правду говорила. Учителя, Петра Николаевича, знаешь. Умный человек, ученый. А жена у него темнее нас, только что на лицо красивая.
– Ну, этим ей нечего гордиться, не с ее лица солнце всходит.
– Вот и я то же говорю. Ничем она не лучше других, зато хитрая, мужа своего с самого начала забрала в руки, и он у нее как взнузданный ходит.
– Разве ж это хорошо?
– А то как же! Поставила себя над мужем и живет барыней.
– Пусть живет. Я так не хочу. У меня и мысли нет себя над Эманом ставить.
– Тогда он тебя взнуздает!
– Эман у меня не такой, мы с ним хорошо живем, у нас думы одни.
– Ну, как знаешь, сестрица. Только смотри: непременно будет он над тобой измываться!
Когда старостиха ушла, Амина про себя обругала ее глупой бабой и пожалела, что не сказала ей: «Есть два замка запирать язык: губы и зубы. Замкни их поскорей, а то лишнее наболтаешь!»
С тех пор прошло много времени. Вот уже сыну Сергею пошел второй год. Амина подошла к лавке, на которой спал ребенок. Как он сладко спит! Амйна улыбнулась и на цыпочках вернулась на свое место.
Ей вспомнился тот день, когда ребенок впервые шевельнулся в утробе. Она подняла тогда ведро, чтобы налить воды в котел, и вдруг почувствовала удар в бок изнутри. Она сначала испугалась, скорей поставила ведро на пол и пощупала то место, где стукнуло. «Что это?» – подумала она. Было страшно и больно, и она не сразу поняла, что это ребенок дает о себе знать. А когда поняла, то сразу прошли и страх и боль. «Малюточка мой», – радостно шепнула Амина, когда в бок опять стукнуло. Она зажмурила глаза и села на скамейку. От старух она слышала, что новорожденный будет похож на того, кто окажется рядом, когда ребенок первый раз шевельнется в утробе. «На кого же будет похож мой ребенок? Ведь я дома одна», – и тут же, улыбнувшись, сказала самой себе:
– Нет, не одна. Нас двое. Вот и муж, когда приходит с работы, спрашивает меня: «Как поживаете?»
Уже три года, как Амина вышла замуж за Эмана. Сначала ее отец слышать, не хотел об этом замужестве. Он топал ногами и кричал:
– Ни за что не приму в родство нищего!
Мать же, пытаясь уговорить его, день и ночь твердила:
– Жениха лучше Эмана тебе во всей волости не найти! Хоть он бедняк, но у него руки работящие.
– Мне-то что проку от этого? На себя ведь работать будет, не на меня.
– Амина разве не наша дочь? Разве ты, отец, хорошего мужа дочери своей не желаешь?
– Хорошего мужа, хорошего мужа… Да будь он хоть ангел небесный, если у него даже лошади нет, как я отдам за него свою дочь? Вся губерния смеяться будет. Нет, нет, нет моего согласия!
Долго Амина и мать со слезами умоляли его, но он упорствовал.
Потом мать выбрала время, когда Орлай Кости был в хорошем настроении, и оказала ему:
– Дочка-то наша хочет руки на себя наложить, если не выдадим за Эмана.
– Опять свое? Тысячу раз тебе говорил: умру, а дочь за нищего не выдам!
– Да не кричи ты так, отец, люди услышат.
– Пусть хоть шайтан услышит, мне наплевать!
– Подумай, отец, ведь нам каждый год работника приходится нанимать, а хорошего-то, работающего и честного, ох как трудно найти…
– Тебе-то что? Я ведь ищу, а не ты.
– Выдадим Амину за Эмана, не придется больше искать, будет свой работник.
– Не болтай. Амина уйдет, у нас работником меньше будет.
– Так можно же Эмана к нам принять.
Орлай Кости молчал. Жена продолжала:
– И не один, а два своих работника у нас будет.
– Откуда же второй?
– Старик Орванче тоже станет не чужой.
– Ладно, я подумаю, – сказал Орлай Кости.
Через неделю сыграли свадьбу. Кугубай Орванче был так рад тому, что Эман, наконец, обзавелся семьей, что, не подумав, согласился отпустить Эмана в дом жены, но сам хотел остаться в своей ветхой избушке. Новая родня с этим не согласилась, и пришлось Кугубаю Орванче перебираться к сыну и снохе во второй дом Орлая Кости.
Через год у Амины родился сын, назвали его Сергеем.
Как-то в праздник подвыпивший Орлай Кости сказал жене:
– Пусть коминские богачи не гордятся передо мной, я их теперь далеко позади себя оставлю!
– Что-то больно ты расхвастался, отец.
– Есть, чем хвастаться, вот и хвастаюсь! Скоро во всей деревне, во всей волости самым богатым стану. Понятно тебе? – Орлай Кости грохнул кулаком по столу.
– Понятно, понятно, только не стучи.
– Ничего-то тебе не понятно! У зятя сын родился, вот в чем дело.
– Слава богу, слава богу, теперь земли на одну душу прибавится.
– Земля землей, да не она главное.
– А что же?
– А то, что если у человека семья, так он уж не улетит, как воробей. Ребенок отца к хозяйству, как цепную собаку, привязывает. Справедливо я говорю?
– Раз говоришь, значит, справедливо.
– Я всегда говорю справедливо.
– Не кричи, люди услышат.
– Пусть слышат! В своем доме моту хоть жеребцом ржать, никому до того дела нет.
– Знаю, знаю, мы у себя…
– «У себя»… У тебя ничего своего, кроме икон да болячек, нету!
– Ну, не у себя, у тебя.
– То-то! Так вот, я говорю, внук у нас есть. Значит, у зятя будет к хозяйству охота.
– Он и так работает, не ленится.
– Ты дома сидишь, ничего не видишь. Работает он, как норовистый конь. Теперь же этот норовистый конь без кнута будет работать, дите получше кнута хлещет!
– В уме ли ты, отец? Разве можно такое о внуке? Душа у тебя совсем без жалости.
– Эх, мать, пораньше бы стать таким, я бы уж давно всём нос утер! Ну, ничего, еще есть время. Слыхала, в Изгане крестьяне на хутора выходят? Надумал и я на хутор.
– Слыхать-то слыхала. Только как одним на хуторе жить? Страшно, небось, и скучно.
– Ничего ты, мать, не понимаешь. Жизнь у нас там будет, как твой отец говорил, разлюли-малина! Так?
– Тебе лучше знать.
Орлай Кости не стал надолго откладывать задуманного. Он съездил в город, потом вместе со старостой поехал к волостному старшине, выправил все нужные документы и получил под хутор самую лучшую в Коме землю. Мужики-односельчане даже опомниться не успели, так быстро провернул он это дело. Когда на сходке один какой-то мужик выступил против выделения общинной земли Орлаю Кости, писарь (как потом оказалось, Кости специально его привез на сходку из правления) взял свою длинную седую бороду в кулак и сурово сказал:
– А знаешь, что будет тому, кто противится выходу из общины? Его на основе 1445 статьи сошлют на каторгу. На ка-тор-гу!
Богачи были недовольны, что Орлай Кости опередил их и выходит на хорошую землю, но против выступать не стали; так как сами тоже собирались отделиться от общины. Так Орлай Кости переселился на хутор.
…Амина отложила кудель, подошла к окну и прислушалась. Но ничего не видно в темноте, ничего не слышно, кроме воя вьюги.
– Как долго их нет! – сказала Амина вслух.
Мать на печке заворочалась.
– А? Что?
– Ничего, мама… Спи.
– Нет, слезу. Ох, как жарко, употела вся!
– Я же говорила, ложись на кровать. А ты на печку полезла.
– Холодно было, и полезла.
– Какой в избе холод! Тем, кто в дороге сейчас, тем холодно…
– Не беспокойся, доченька, приедут, – мать не спеша слезла с печки. – Сережа спит?
– Спит. Спит и не ведает, что отец с дедом теперь, может, замерзают на дороге…
– Ну. пусть спит, – тихо ступая, мать из кухни прошла в горницу. Она открыла сундук, замок зазвенел, как колокольчик.
«Хороший замок, – подумала старуха, – если вор полезет, сразу услышим».
Она достала клубок шелка, закрыла сундук, подошла к дочери.
– Брось ты, Амина, свою кудель. Я уж давно тебе говорю: наймем, спрядут.
– Скучно без дела, и душа не на месте.
– Да приедут они, бог даст, ничего с ними не случится!
– Мудрено ль в такую метель замерзнуть! А все из-за отца, из-за его жадности ненасытной. В такую пургу послал…
– Так ведь надо же, доченька. Он сказал: надо…
– Да зачем надо? И сам не знает.
– Не наше это дело, – вздохнула мать. – Начни-ка вышиванье, завтра среда, нельзя будет. Вот шелк, принеси холста.
Амина молча отставила кудель в угол и, сходив в комнату, принесла кусок холста. В это время во дворе залаяла собака.
– Наши! – Амина бросилась к двери.
– Простынешь! Шубу накинь! – мать стала снимать шубу с гвоздя.
– Я сама, мама, я сама! – Амина накинула шубу и, радуясь и улыбаясь, побежала наружу.
Мать поспешно стала доставать горшки из печи, собирать на стол.
– Не одни приехали, гостей привезли! – крикнула Амина, появляясь в дверях.
– Ой, холода напустила! Погоди, мальчонку унесу!
– Я сама унесу, а ты, мама, встречай гостей.
Амина подхватила сына, унесла в заднюю комнату.
– Мама, нос у меня мороз не прихватил? – спросила порозовевшая от мороза Настя.
Молодой человек, снимавший с нее тулуп, ответил:
– На месте, Настя, твой пос никто не прихватил. Оба засмеялись.
– Кто ж это такой, не разберу? – спросила мать, целуя Настю.
– Это Володя Алаяов. Племянник учителя Петра Николаевича, в семинарии учится.
– Хорошо, очень хорошо, – мать подала руку невысокому симпатичному парню. – Давайте я ваш тулуп повешу, проходите в горницу. Амина, зажги в горнице лампу!
В избу вошел Орлай Кости. Жена торопливо подошла, хотела снять с него тулуп, но он отстранил ее и разделся сам.
– Ужин готов? – спросил он.
Амина стояла, прислонившись к двери своей комнаты, пот– м вышла во двор. Эман с Кугубаем Орванче уже выпрягли коней, поставили в конюшню и теперь под навес м о чем-то разговаривали. Увидев Амину, они замолчали.
– Очень замерзли? – Амина мимо трех, саней подошла к мужу.
– В таком тулупе не больно тепло, – Кугубай Орванче распахнул тулуп, показывая дырки на полах-.
– И ты тоже озяб? – Амина с жалостью посмотрела на мужа. Но он только отмахнулся:
– Это что за мороз? Вот в позапрошлом году, когда я вез со станции одного барина, тогда замерз. Ну, как сын поживает?
– А как я поживаю, не спрашиваешь? А я тут, тебя ожидаючи, чуть ума не лишилась!
– Не обижайся, милая, – Эман, закутав Амину полой своего тулупа, пошел с ней к дому…
На другой день Эман запряг вороного жеребца и повез Аланова к Моркнну. До Комы было всего версты три. доехали быстро.
В школе как раз была большая перемена. Моркин сидел у себя на квартире и читал письмо:
«Уважаемый Петр Николаевич!
Вы спрашиваете, кто и как издал «Марийский календарь». Я знаю об этом только по наслышке и могу сообщить лишь немногое.
Впервые календарь задумали выпустить в 1906 году, но тогда издать его не удалось, он так и остался в рукописи. В-1907 году перевели на марийский язык «Народный календарь», выпущенный Цейтелем в Нижнем Новгороде, и этот перевод вышел в свет 24 марта 1907 года.
Вымарки черной тушью были сделаны, когда печатанье уже было закончено. Цензор Николай Иванович Ашмарин прочел календарь, вызвал издателей, стращал их наказаниями и категорически заявил:
– Исправьте весь тираж, ни одного экземпляра без поправок не разрешу!
Поэтому издатели, семинаристы и другие помощники сидели и замазывали китайской тушью помеченные им слова и выражения во всех 2397 экземплярах календаря. Только три календаря остались без исправлений, но об этом я тебе расскажу в другой раз.
Ты спрашиваешь, что за «Центральная типография» и как печатали обложку. Ты прав: на обложке должно быть обозначено наименование издательства, а не типографии. Издательство указано, там написано «Товарищество», но, говорят, что никакого «товарищества» нет – издатель один человек: зубной лекарь Домбровский. Правда это или нет – не знаю.
Откуда взяли средства на издание? Разве ты не заметил, в календаре указаны имена жертвователей? Тут тоже не обошлось без приключения. Ядринский купец Таланцев дал на календарь сто рублей, и его имя, как положено, было напечатано в календаре. Но у цензора, оказалось, были какие-то счеты с этим купцом, и он велел убрать из календаря упоминание о Таланцеве. Пришлось вырвать страницу с его именем из всех трех тысяч книжек. Вот какие дела!
Клетку на обложке сразу не заметили, потому что не на всех книжках она пропечаталась, на некоторых получилось как надо. Узнали о ней, когда календарь уже распродали. Многие, кому достались экземпляры с просвечивающей решеткой, сожгли их.
Вот и все, что я знаю про «Марийский календарь».
Еще ты спрашиваешь о казанских новостях. Какие у нас могут быть новости? Старые знакомые стали еще старше – таков уж закон жизни. Озеро Кабан находится на прежнем месте, университет тоже. Если рождается что-нибудь новое, свежее, его стараются поскорее уничтожить разные Батыр-Нехотяевы. Помнишь, в казанских газетах печатали объявление: «Убежище акушерки Батыр-Нехотяевой для секретно беременных. Кошачий переулок, дом Жадринского»? Такая вот жизнь.
До свидания!
Пиши!
Когда приедешь? Приезжай, ждем.
Эмаш».
– Здравствуйте, Петр Николаевич! – вдруг услышал он.
Моркин обернулся, вскочил быстро, как молодой, и радостно воскликнул:
– Володя! Вот молодец, что приехал. Ну, раздевайся скорее. Мать, к нам гость – Володя Аланов. Выросте как. и вид совсем интеллигентный.
– Ну, вырасти-то, положим, не вырос, это ты, дядя, просто преувеличиваешь мои заслуги.
– Иди в класс, звонок уже был, – напомнила Моркину жена.
– Да, да, я сейчас на урок пойду, последний день сегодня, на рождественские каникулы ребят отпускаем. Ты, Володя, располагайся, я через час вернусь.
Моркин был очень рад приезду племянника. Поднимаясь по лестнице, он даже свистел. Потом рассмеялся и заметил, что все еще держит в руке письмо.
«Но все-таки кто же тот человек, что принес его? – подумал Моркин. – Жаль, что, когда он приходил, меня не было дома, сунул письмо жене и тут же ускакал, не назвавшись. И Эмаш не пишет, кто он такой».
Вечером Моркин, подмигнув, достал «Марийский календарь». Он ждал, что Володя удивится, но тот сказал довольно равнодушно:
– Знаю, читал, – и даже не стал смотреть.
Петр Николаевич был обижен этим, но вида не показал. Он стукнул пальцем по календарю и тихо спросил:
– Говорят, из-за этого кое-кому досталось? Мне из Казани писали.
Аланов вдруг засмеялся.
– Что ты, Володя?
– Анекдот смешной вспомнил.
Моркин рассердился:
– Молодежь пошла, даже не желает ни о чем серьезном говорить…
Володя ничего не ответил, взял гармонь и заиграл.
Моркин решил позвать гостей. Честно говоря, мысль эта принадлежала не ему, а Володе, по ему она понравилась. Жена согласилась, и в один из вечеров у Моркиных собрались сын волостного писаря, Настя и Эликов с женой, который на рождество приехал в гости к тестю.
Моркин, подмигнув, кивнул на Володю:
– Вот мастер смешить. Расскажи, Володя, что-нибудь.
– Расскажите, расскажите, – поддержали гости.
– Рассказать что ли, – Володя потупился, разыгрывая смущение, – Ну хорошо, я начну, только и вы в стороне не оставайтесь.
