Текст книги "Круг"
Автор книги: Яныш Ялкайн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)
– «Пиво завода Восточная Бавария – Оскара Петцольда в Казани. Генуя, Бордо, Брюссель».
– Ты почему мало пьешь? – спрашивает Эман товарища. – Хочешь, чтобы я один все выпил? Брюссель!
– Я свое выпью, торопиться мне некуда, – отвечал товарищ.
Народу все прибавлялось. Было так накурено, что казалось, будто вместо пива из стакана течет густой табачный дым… Скоро Эман с товарищем напились допьяна и в обнимку отправились на постоялый двор.
В это время Орлай Кости уже третий раз опрашивал Амину:
– Куда поехал твой муж? И почему тайно?
– Я же сказала, в город поехал, сыну за лекарством.
– За лекарством тайно не ездят!
– Торопился он, не успел сказаться, велел мне передать.
– Что, Сергей сильно заболел?
– Болен, не видишь разве? Плачет, понос у него. А ты коня больше, чем внука родного, жалеешь!
Амина заплакала.
– Не верю я твоим слезам, знаю – нехорошему учишь мужика.
– Чему я его учу?
– Сама знаешь!
– Не знаю я ничего! Ничего ему не говорила! Мне и говорить-то некогда, день и ночь работаю, от усталости ничего не вижу!
– А кто говорил, чтобы скорее отделяться?
– Не я это выдумала, ты сам обещал.
– Я свое слово сдержу, но тебе об этом говорить нечего, не твоего ума дело.
– Ты три раза уже нас обманывал…
Орлай Кости поднял плаза к небу и глубоко вздохнул.
– Видишь, господи, какую я дочь вырастил! Двадцать три года пою-кормлю, а она, вместо благодарности, обманщиком называет!
– Что тебе господь? У тебя один бог – деньги. Из-за них ты и мать не жалеешь, и старика Орванче заставляешь день и ночь работать. Лопнешь когда-нибудь от жадности, попомни мое слово.
– Ах, ты так со мной заговорила? Сегодня же выгоню тебя с твоим мужем-голодранцем! Если вам мало моей доброты, идите милостыню собирать!
– С тебя станется! Выгонишь. Разбогател от нашей работы, теперь мы лишние тебе!
– Где твой муж? Коня украл, небось, продал уж и пропил.
– Хоть бы и продал? Он не одного, двух коней может продать, все нашим горбом нажито!
– Вашим горбом? Да весь ваш труд в ваше же брюхо ушел!
– Бессовестный ты! Жадность тебя одолевает. Ты нас и отделять потому не хочешь, чтобы мы даром работали на тебя!
– Эх, доченька! Перетянули они тебя на свою сторону. И ты хочешь обобрать меня, отнять нажитое и уйти.
– Наконец-то ты правду сказал, чего боишься! А то ведь все говорил: «Не хочу, чтоб вы голодом сидели, потому не отделял, да вот окончим полевые работы, тогда отделю».
– Не так ты меня поняла. Я говорю, что вы хотите побольше у меня забрать. А отделить-то я вас не прочь.
– Знаю я, как ты не прочь отделить, я уже не маленькая, не обманешь!
– Эх, доченька, – Орлай Кости со вздохом покачал головой. – Я о тебе да внуке забочусь. Хотел этой осенью отделить – хлеб не уродился. Чем же я виноват?
– Нам того хлеба, что уродился, хватит, лишнего мы не просим.
– Вам-то, может, хватит, но для того, чтобы землю отрезать, надо разные бумаги оформлять, начальству деньги платить. Где взять денег, если хлеба на продажу нет? Так что придется этот год вместе прожить, вот на будущий…
– Я это много раз уж слышала, – перебила его Амина, – и знаю/ что на будущий год будет то же самое.
Орлай Кости встал и сказал насмешливо:
– Коли знаешь, значит, незачем об этом больше говорить.
– Ты еще издеваешься! Ух, собака черная!
– Откуда у тебя такая злость? Родного отца собакой ругаешь. Но я не сержусь на тебя.
– Ты, отец, хуже собаки! Но погоди, не отделишь нас добром, отделимся по суду!
– Вот и проговорилась! Значит, твой Эман в город поехал в суд подавать?
– В суд! В суд! – закричала Амина.
– Нет, доченька, не выйдет у вас ничего. И судья хочет хорошо жить, и ему деньги нужны. С такими нищими, как вы, он и говорить-то не станет!
– Взятки берут за то, что закон обходят. А мы требуем свое по закону.
– Вот тебе весь закон! – Орлай Кости тряхнул карманом, в котором звякнули монеты.
– Если понадобится, мы тоже денег достанем! – в запальчивости воскликнула Амина.
Орлай Кости засмеялся.
– Нищие! Алтына не имеете, а хотите денет на суд достать!
Продолжая смеяться, Орлай Кости вышел из комнаты. Амина заплакала.
Вскоре после того, как Эман воротился из города, по Коме пошел слух, что он собирается вместе с сережкинскими и луйскими переселенцами в Сибирь.
О.рлай Кости пристал с расспросами к Кугубаю Орванче. Но тот отвечал одно и то же: «Не знаю». Спросил у Амины – она промолчала.
Старый Кугубай Орванче и Амина в самом деле ничего не знали. Однажды вечером, когда они вместе ходили за орехами, Амина спросила:
– Правду или нет говорят про Сибирь?
– Лунские уезжают, это я наверное знаю, – ответил Кугубай Орванче, а про нашего Эмана, верно, пустое болтают.
– Мне он несколько раз говорил: «Хорошо живут те марийцы, что в позапрошлом году переселились. Может, и нам уехать?» Но я думала, он просто так говорил.
– Не знаю, он со мной не советуется, про старого отца совсем забыл. Нынче опять в город уехал, мне ничего не сказал. А твой отец меня по десяти раз на дню попрекает: «Твой сын коня украл и продал, ты его этому научил».
– Ты на его ругань не обращай внимания.
Кугубай Орванче вздохнул:
– Скорее надо отделяться. Что отец-то говорит?
– Все то же. В этом году, говорит, не отделю. Эман опять поехал к адвокату.
– Зря ты его отпустила, сноха. От суда добра не жди.
– Что же делать? Дальше так жить нельзя. Нет, хватит мучиться!
– С богачом судиться – проку не будет. Все равно он дело выиграет.
– Что наперед гадать. Кто знает, может быть, мы выиграем?
– Ну, предположим, суд решит дело в нашу пользу. Все равно отец твой хорошей земли не даст, отрежет самую бросовую, на которой ничего не вырастишь.
– Не сделает отец так! Хоть он и бессердечный человек, а все ж мы ему не чужие!
– Нет, сноха, когда дело доходит до суда, от родства и духу не остается. Будете весь свой век враждовать, как луйские мужики с хуторянами враждуют.
– Почему «будете»? А ты куда денешься?
– Уходить надо. Был у меня свой дом, теперь нет. Пойду по миру.
– Пустое говоришь, отец. Ты скажи лучше вот что: если суд ничего не присудит, что нам тогда делать?
– Уезжать куда-нибудь придется.
– А землю оставить тому кровопивцу?
– Землю продать можно.
– Что мы без земли делать будем? Я только на земле работать умею…
– Говорят, в Сибири хлеб хорошо родится.
– Я об этом тоже слыхала. Родственник матери из Сережкина приходил, говорил. Далека она уж очень, Сибирь-то.
– Тут не то, что в Сибирь, куда угодно уедешь, только бы не оставаться у Орлая Кости.
Амина, вздохнув, согласно кивнула.
Разговор оборвался, но и Кугубай Орванче, и Амина про себя продолжали думать о том же. Каждый по-своему представлял себе будущее, но сходились они на том, что все-таки надо уезжать…
Эман, вернувшись домой, поговорил с женой и отцом. Орлай Кости два дня терпел, не расспрашивал, хотя ему очень хотелось знать, что решил Эман. Он делал вид, что его это вовсе не интересует, насвистывал, прикидываясь веселым, и говорил жене:
– Слава богу, живем хорошо. Если и дальше так дела пойдут, к зиме можно будет мельницу купить.
– Как хочешь, – ответила жена.
На третий день Орлай Кости, наконец, не выдержал и – спросил жену:
– О чем это они все шепчутся? Отделяться собираются что ли?
– Не знаю, – жена вытерла глаза.
– Чего плачешь? Из-за них, небось?
– Не знаю я ничего, отстань!
– Ну, мне до этого дела нет, – Орлай Кости притворно зевнул.
В это время в избу вошел Эман.
– Ну, зять, как дела? – лениво спросил Орлай Кости.
– Дела хороши. Завтра свою долю земли продаем, через четыре дня уезжаем.
«Значит, не зря болтали», – подумал Орлай Кости, а вслух сказал:
– Куда же вы собираетесь переселяться? Знайте, я вам нынче ни скотины, ни хлеба не дам.
– Куда поедем, тебе знать не обязательно. Ты готовь свидетеля, завтра приедет землемер, отрежем землю, и я ее продаю Антону.
Орлай Кости, не ожидавший такого оборота, обеспокоенно опросил:
– Антону, значит, продаешь?
– Ему.
– А если я не разрешу?
Эман усмехнулся. Он чувствовал, что право на его стороне, и был спсикоен.
– Вот бумага с разрешением на отрез земли и отношение из уезда на право продажи.
– Дай, взгляду.
– Смотри, а в руки не дам.
– Экий ты, тестю не веришь!
– Готовь на завтра свидетеля. Я хочу до вечера все кончить.
– Не спеши, наперед надо в волостное правление съездить. Без его разрешения землю отрезать нельзя.
– Уезд разрешил, волость отказать не может. Опоздал, теперь уж твоя кадка меда не поможет.
– Ну так я в уезд поеду.
– Хоть в губернию! Дело-то уже сделано, завтра, говорю, землемер приедет землю отрезать.
– Без меня не имеют права!
– Отрежут! Будешь ты или нет, все равно.
– Нет, я съезжу, разузнаю. Ты меня так легко не проведешь!
– Поезжай, только свидетель завтра пусть будет готов!
Орлай Кости запряг в тарантас лучшего коня и, наказав жене, чтобы та как следует замкнула сундук и клеть, уехал. Его не было весь день и всю ночь. Он вернулся только на следующее утро. Лошадь была вся в пене. Заехав во двор, бросил вожжи и сразу кинулся в дом.
– Где Эман? В поле? – опросил он жену.
– В огороде сидят, ждут землемера.
Орлай Кости вышел в сад, подошел к Эману, вытирая потное запыленное лицо, подмигнул:
– Жарко нынче.
Эман переглянулся с Аминой.
– Дорога хорошая? – спросил Эман. Он догадывался, о чем хочет говорить с ним Орлай Кости.
– Хорошая.
– Там батраки пришли наниматься на работу, тебя ждут.
– Подождут, не до них теперь.
– Нехорошо заставлять людей ждать.
– Скоро он придет? – опросил Орлай Кости.
– Кто? – Эман сделал вид, что не понял вопроса.
– Землемер.
– Через полчаса должен быть.
– Вот что, зять, – начал Орлай Кости решительно. – Отойдем, надо поговорить.
– Надо так надо, – Эман встал и пошел, за ним, держа шляпу в руке, заторопился Орлай Кости.
– Напрасно ты, зять, не посоветовавшись со мной, решил землю продавать, – начал Орлай Кости.
– Теперь уже поздно об этом говорить, дело сделано.
– Сделано, сделано, но я о другом… Ведь тебе все равно, кому землю продавать.
– Ясное дело, все равно.
– Так продай не Антону, а мне. Не придется отрезать, тратиться на землемера, договоримся тихо-мирно и – делу конец.
– Опоздал. Сейчас землемер приедет.
– Зятек, еще успеем. Лошадь не распряжена, сгоняю в Кому, скажу, чтоб не приезжал. Сколько просишь?..
Орлай Кости помчался в волостное правление.
…Через три дня Кугубай Орванче, Эман и Амина с маленьким Сергеем сложили вещи на телегу и тронулись в дальний путь. На большаке их ждали сережкинские и луйские переселенцы.
Старый Кугубай Орванче за последние дни сильно переменился. Раньше он ходил повесив голову, хмурый, молчаливый, теперь же стал веселый, взбодрился, как молодой. Играл с внуком, щекотал его и сам смеялся, глядя, как заливается смехом Сергей.
Амина улыбалась и тайком вытирала слезы. Мать проводила их за деревню и, вытирая слезы дрожащими руками, напутствовала: «Живите на новом месте счастливо, берегите внука». Провожающие пили водку, пели под гармошку, плакали. Амина не выдержали, громко разрыдалась.
Лошади тронулись, голоса провожающих стихли вдали. Переселенцев встречали незасеянные поля да бесконечная большая дорога, пересекающая эти поля. С разговорами, песнями под гармошку и с думами о будущей жизни ехали они мимо полей и лесов до губернского города, на железнодорожную станцию, до которой было сто двадцать верст.
ШЕСТАЯ ЧАСТЬ
К делу недавно арестованного Владимира Аланова был подшит его дневник.
Некоторые листы с наиболее любопытными, как предполагал следователь, для следствия записями были заблаговременно вырваны самим автором дневника, словно он предвидел, что его дневник попадет в чужие руки. Записи, сделанные до марта, отсутствовали целиком.
«21 марта, 1910 г. Не зря Настя говорила, когда встречали Новый год: если хорошо встретишь Новый год, то весь год будет удачным.- Пожалуй, сейчас у меня все идет хорошо. И с Н. – тоже. Правда, в последнее время к ней липнет один гимназист, придется темной ночью навешать ему фонарей, чтобы ходил со своим фонарем.
Я заметил, что в этом году по шестым числам происходят любопытные события: шестого января закрылось «Религиозно-философское общество», в чем там дело, не знаю, слышал только, что на банкете были обильные возлияния. Шестого февраля в Петербург прибыла Французская парламентская делегация. Шестого марта Хомяков отказался от председательства в Государственной думе. Через два дня на его место был избран А. И. Гучков. Социал-демократы. кадеты и трудовики голосовали против него».
«Апрель… У нас все потешаются над одним реалистом. Он увидел в газете объявление: «Долой керосин! Любой может приобрести для своего дома электрическую лампочку! Одна штука – 1 рубль 20 копеек, за пересылку по почте – 50 копеек. Заказавшему три-лампочки и более – пересылка за счет фирмы. Адрес: город Лодзь, почтовый ящик № 129, «Коммерческое товарищество»… И вот этот реалист, надумав подарить лампу своей матери, послал в Лодзь деньги. Лампа прибыла. Реалист спрашивает у одного приятеля; «Что же мне с ней делать?» Тот отвечает: «Вкрути в свою глупую голову и ходи». – «Почему?» – «Ну, не дурак ли ты? В городе нет электростанции, для чего было выписывать электрическую лампочку!»
Так прибавился еще один анекдот про лодзинских ловкачей-лавочников. Мне самому приходилось читать их объявления такого рода: «Высылаем костюм за два рубля. Адрес: г. Лодзь, фабрика С. Розенталь. Деньги просим высылать за. ранее». Вот оно как! И ведь находятся дураки, вроде того реалиста, шлют деньги. Впрочем, и во всей нашей жизни – сплошная «Лодзь», а говоря по-русски, сплошная «ложь».
Говорят, рыбу ловят неводом, курицу – на просе, а человека, случается, одним взглядом…»
«5 мая. На пасху подхожу я к одной красивой гимназистке и говорю: «Христос воскрес!» Она смутилась, растерялась: «Ах, нет, нет!» Я говорю: «Как это – нет?» Взял и поцеловал ее. Мы еще зимой поспорили с Гришкой на бутылку коньяка, что я поцелую эту девушку, так что коньяк – мой!
Снова «Лодзь», только на этот раз исходит от лица духовного. По городу воззвание: «В селе Дерново в честь святителя чудотворца Николая строится церковь. Денег нет. Благодетели, откликнитесь на мою коленопреклоненную просьбу, помогите, кто сколько может. Укажи, добрый человек, свое имя, я буду молиться за тебя. Адрес для присылки денег: ст. Мятлево, Калужской губ., с. Дерново, священнику Александру Тихонову».
«20 июня. Н. познакомила меня со своим отцом. Потом я отозвался о нем не очень лестно: сравнил с отцом Горио. Н. рассердилась. Ничего, до конца экзаменов я с ней помирюсь.
Раздобыл «Марийский календарь» за 1908 год, перечел статью о переписи марийского населения. По переписи 1897 года числится марийцев 375 тысяч: в Казанской губ. – 122.688, в Вятской—141.897, в Уфимской – 77.751, в Пермской—15.345, в Нижегородской – 6.667, в Костромской– 1.985 и т. д. При этом надо учесть, что в Уфимской губернии не считали мензелинских марийцев, в Вятской – не учли сарапульских марийцев и т. д. На самом деле марийцев, должно быть, не менее 500 тысяч. Например, только по нашей волости марийцы шести деревень показали, что они – мещеряки; казанские марийцы, переселившиеся в соседнюю волость, показали, что они – русские; были подобные случаи и в других волостях. когда марийцы старались скрыть свою национальность. Неужели и другие малые народности так же поступают? Не знаю. Вот татары, те не стесняются того, что они татары!
14 нюня Николай II утвердил закон о ликвидации крестьянских общин. Это дополнение к Указу от 9 ноября 1906 года. Он…»
После этого многие листы вырваны, следующая начинается февралем 1911 года.
«4 февраля. Дядя Петр Николаевич Моркин позвал на каникулы. Ехали на одной подводе с Настей. Было очень хорошо. Увидел я этого оскандалившегося этнографа Эликова. Четыре года прошло с Ббярсолинского дела, но в деревне его не забыли. Говорил с Эликовым, он считает, что его совесть чиста, в том, что людей присудили к каторге, его вины нет; впрочем, разговоров на эту тему он не любит. Он продолжает свои труды по описанию марийских обрядов, изучает сочинения Ерусланова о марийской семье, материалов, говорит, много. Хочет сравнить семью марийскую с австралийской, этот труд будет печатать в Известиях Русского Географического общества. Нынче он собирается поступить туда на службу.
Познакомился со стариком Кугубаем Орванче. Он отец мужа Настиной сестры (кем он доводится Насте? Наверное, Эликов знает, он в этом разбирается). Сказочник, балагур, веселый старик, вроде Санчо-Пансы.
Все еще пишут о Толстом, винят в его смерти жену. Но многие считают, что его убила жизнь. Говорят об этом по-разному».
«7 апреля. С 26 февраля у дяди Петра Николаевича новый начальник: министром народного просвещения назначили Л. А. Киссо. Теперь-то дела пойдут вперед! (1-й апрель – никому не верь!). В конце марта во главе Думы встал Родзянко. Теперь-то жизнь пойдет вверх! (опять: 1-й апрель…). В прошлом году в июне Гучков участвовал в дуэли. Посадили в тюрьму, но, говорят, ему там было не так уж плохо: для него там оборудовали целую квартиру».
«15 мая. Стало веселее… Читаю стихи Городецкого, Князева, Ахматовой и многих других. Почему бы и мне не попробовать?
«Хорошо бы быть поэтом…» Как становятся поэтом? «Расскажите нам об этом».
Впрочем, это ни к чему, мы и нерифмованными словами можем покорять сердца девушек! Директорская дочка Василиса опять прислала мне письмо (второй раз со времени бала в реальном училище!). Говоря о рифме, вспомнил забавный анекдот: возле магазина Стахеева стоят господин с женой и смотрят на витрину. Жена говорят: «Ах, Павлуша, взгляни, какая красивая шляпа! Не шляпа, целая поэма!» Муж стал тянуть жену от витрины: «Пойдем, пойдем! Ни одно слово в этой поэме не рифмуется с моим кошельком».
С нетерпением жду летних каникул. Но куда деваться на лето? Думаю с кем-нибудь из приятелей побродяжничать по стране.
В нашем городе живет один старый француз. Прежде он был русским помещиком, но промотал все состояние и теперь занимается тем, что учит молодых людей хорошим манерам, умению держать себя в обществе. Мне сказали, что он занятный человек, и я сходил к нему (отдал последний полтинник, теперь и на папироску нету). Он говорит полушутя, полусерьезно: «Запомните, молодые люди, в обществе никогда нельзя говорить то, что у вас на уме, иначе сразу же наживете себе врагов. Например, боже упаси вас сказать кому-нибудь, что он лжет, нужно сказать с милой улыбкой: «Ваши суждения весьма оригинальны». Никогда не говорите человеку, что он глуп. Скажите: «Должно быть, вам неизвестно мнение ученого такого-то об этом предмете?» Вам хочется сказать: «Ну и чучело! Из какой мусорной кучи она вылезла?» Но так говорить ни в коем случае не подобает. Следует о вышеозначенной даме отозваться учтиво, сравнив ее красоту с красотою Венеры. Не следует сообщать любителю музыки, что он дилетант. Лучше выразиться так: «Очень мило, жаль только, что я не понимаю подобной музыки». Или вы пришли к провинциальному врачу, и он неудачно сделал вам операцию. Скажите, что он не врач, а коновал, и вы наживете себе врага. Посоветуйте ему подыскать себе другое занятие, более соответствующее его незаурядным способностям. Если кто-то надоел вам своей болтовней, не показывайте ему этого, а скажите: «Мне не терпится узнать, чем же кончилась эта история: Скажите, пожалуйста, скорее!»
«7 июня. Миша Апшатов загадал загадку: не бог, а в трех лицах един. Гадали-гадали, еле отгадали. Оказывается, это омоним. Слово-то одно, а значений у него три: коса девичья, коса, которой косят, и коса – песчаный узкий мыс на реке.
На базаре встретил Настю. Она сама подошла ко мне. Было видно, что рада встрече. Как она хорошеет с каждым днем!»
Следователь отодвинул дневник, из ящика стола достал папиросу, закурил. Потом взял дневник в руки, повернул так, что луч солнца упал на страницу, и крикнул:
– Знаменский!
Вошел молодой человек.
Следователь показал на раскрытый дневник, произнес одно только слово:
– Молоко!
Знаменский взял дневник и вышел. Полчаса спустя он вернулся и положил тетрадь перед следователем.
Тот взглянул.
– Хорошо, оч-чень хорошо! Можешь идти. Следователь снова углубился в чтение.
Он читал те же страницы, но теперь между строк проступали другие слова, написанные молоком и проявленные Знаменским.
Под 5 мая между строк о красивой гимназистке было написано:
«Появился новый способ тайнописи – молоком. Научил Р. Читал написанное по-марийски воззвание Ардаша. Размножили в… п… е, распространяли среди крестьян, приехавших на базар. Эмаш рассылал воззвания в конвертах, на которых были штампы страхового общества. У Н. произвели обыск (выдал Журавлев). Наш. ли оставшиеся воззвания на чердаке. Н. посадили, но за недостатком улик выпустили».
Следователь подчеркнул это место в дневнике и, пропустив несколько страниц, дошел до описания правил хорошего тона. Там между строк было написано:
«Маевку провели на другом месте, неподалеку от озера. Меня хвалили за хорошее выступление… После ареста Поповой книги получать стало труднее. Две брошюры Н. Ильина привез человек, приехавший из II. Читали, собравшись в п…е, дело дошло до спора, эсеры даже полезли в драку, кое-как разняли… Яик Ардаш живет как ссыльно-поселенец возле Минусинска, неподалеку от той деревни, в которой жил Ильин-Ленин. У нас для оказания помощи пострадавшим от землетрясения в Семиреченской волости был устроен благотворительный бал и концерт. Половину вырученных денег послали Ардашу и его товарищам, отчет лежит в п…е»..
Следователь обвел карандашом эти таинственные «п…е», стукнул по столу тупым концом карандаша и задумался. Потом нажал кнопку на столе, в соседней комнате раздался звонок, пришел помощник следователя.
– Как ты думаешь, что это может означать – прочти отчеркнутые места повнимательнее, – спросил следователь.
– П…е… П…е… Надо подумать.
– Думай, расспрашивай, переоденься в штатское, сходи в семинарию, завтра к полудню мне нужно знать, что это значит. Можешь идти!
Он снова нажал на кнопку, на этот раз в дверях появился солдат. Он встал по стойке смирно, но не успел произвести «Что прикажете?», как следователь сказал:
– Веди арестованного!
В скором времени в кабинет следователя ввели Аланова. Начался допрос…
В это самое время Матвей Матвеевич Эликов сидел в читальном зале петербургской публичной библиотеки. Перед ним на столе были разложены книги по этнографии удмуртов, марийцев и мордвы. Во многие из них вложены закладки – отмечены места, предназначенные для повторного чтения. Края одних закладок загнулись в одну сторону, других – в другую, и они кажутся разноцветными праздничными флажками.
Мысли Эликова растрепаны, подобно этим закладкам. Уж который день сидит он над книгами, но не может сосредоточиться, выделить основное, отбросить мелочи и начать, наконец, статью.
Он думает о полученном на прошлой неделе письме от тестя из Комы. Он писал, что к нему приходили боярсолинские марийцы с требованием: пусть, мол, твой зять похлопочет о людях, из-за него попавших на ка-, торгу, мол, если бы он не приехал тогда в Боярсолу, то не пролилось бы столько слез, люди не пошли бы в Сибирь, мол, зять живет возле царя, человек ученый, все порядки знает, пусть поможет… Они, оказывается, еще в прошлом году написали в Петербург прошение, но ответа до сих пор так и не получили. Тесть рассердился, прогнал мужиков взашей, те ушли, но пригрозили отомстить. Старик напугался и скорее написал зятю.
«Невезучий я, – думал Эликов, выйдя из зала и расхаживая взад-вперед по коридору. Невезучий я, другие умеют жить, а я – нет. У других что бы ни случилось, они не горюют, знай себе подвигаются по ступенькам карьеры. А я… я слабохарактерный, до сих пор не могу забыть пережитого тогда страха… Да, я невольно послужил причиной большой несправедливости, из-за меня засудили, оторвали от семей, от родной земли тех темных марийцев. «Нет, Матвей, не переживай так, ты же не виноват», – говорил в нем другой успокаивающий голос. «Нет! – возразил первый голос. – Надо смотреть в глаза страшной беспощадной правде. Тогда, в самом начале, когда велось следствие по этому делу, не нужно было давать никаких показаний. Я должен был скрыть, замолчать этот случай. Но кто знал, что им вынесут такой суровый приговор! А потом, после суда, когда уже ничего нельзя было поправить, отчего я не уехал куда-нибудь подальше из тех мест? Ведь не родной же там город, не свой уезд! Эх, дурак, дурак! Как это меня угораздило влюбиться и обзавестись родней в Коме? Хотя, если честно, не очень-то я и влюбился, женился скорее по расчету, думал: будут деньги – смогу спокойно заниматься этнографией. Да, это было моей большой ошибкой. По– еле Боярсолы нужно было уехать оттуда как можно дальше. Не новую родню заводить, нужно было старую забыть. Ошибка! Теперь и деньги есть, и любимым делом могу заниматься, а все равно карьеры мне не сделать: не умею подладиться к начальству, не могу постоять за себя. Более расторопные присваивают собранные мною материалы, мои мысли, гипотезы. Стараешься, стараешься, странствуешь, себя не щадишь… – Эликов даже сплюнул с досады. – А может, зря я стараюсь? Напрасно трачу силы? Хе-хе, уж не послушаться ли жену, не заняться ли коммерцией? Жена надоела со своей «коммерцией», и тесть все время уговаривает открыть магазин. Вот до чего ты дожил, Матвей! Стыд и позор! Готовил себя в большие ученые, хотел изучить этнографию уральских марийцев, собирался присоединиться к экспедиции, которая едет в Австралию, чтобы собрать сравнительные материалы… и вдруг – мысли о магазине! Вот что делает с тобой жизнь в чужой тебе среде…»
Эликов сел за стол, хотел работать, но статью так и не начал. Вместо статьи он написал большое письмо в Кому, в котором просил тестя прислать копию приговора боярсолинцев, их письма и другие бумаги. И только после этого он почувствовал, что на сердце у него стало спокойнее.
Вечером Эликов пошел к одному знакомому, но того не оказалось дома. Вернувшись домой, он взял валявшуюся на диване книгу – сборник фольклорных текстов, записанных в Казанской губернии, и от нечего делать стал читать.
«Однажды вор ограбил дом. Хозяин это видел, он взял перину и пошел вслед за вором. Вор заходит к себе в дом, хозяин – за ним. Заметив это, вор спрашивает, что ему тут нужно. «Разве мы не переселяемся сюда?»– удивляется хозяин.
Однажды этот человек одолжил у соседа котел. Возвращая котел владельцу, человек вложил в него сковороду. «Что это?» – спрашивает владелец котла. «Твой котел родил сковороду», – ответил человек. Сосед оставил сковородку себе. В другой раз тот человек снова одолжил у соседа котел. Прошло несколько дней, и сосед, не дождавшись, сам пришел за своим котлом. «Я должен сообщить тебе горестное известие, – сказал ему человек, взявший котел, – твой котел умер». – «Что за вздор, – возмутился сосед. – Как может умереть котел?» – «Ты же поверил, что он может родить, отчего бы тебе не поверить, что он мог и умереть?»
Однажды этот человек попросил у соседа веревку. Тот ответил: «Веревка занята: жена насыпала на нее муку». – «Разве можно насыпать муку на веревку?» – «Я не хочу дать тебе веревку, поэтому говорю, что на нее насыпана мука».
Однажды этого человека позвали в гости. Он пришел в старом зипуне, и никто не обратил на него внимания, не пригласил за стол. Он вернулся домой, переоделся в дорогую шубу и снова отправился в гости. На этот раз хозяин встретил его у самого порога, усадил за стол на почетное место, принялся угощать самыми изысканными блюдами. Человек сидит за столом и приговаривает: «Ешь, шуба, угощайся!» – «Что такое ты говоришь?»– удивился хозяин. – «Если у тебя шуба – почетный гость, пусть шуба и угощается!»
– Верно подмечено! – засмеялся Эликов. – Везде так: по одежке встречают. У иного дворянского отпрыска или у сынка фабриканта в голове пусто, зато одет хорошо, именем отца может козырнуть, вот и счастье у него в руках, деньгами, как щепками, сорит, вокруг него день и ночь веселье…
Хотя тетушка Эликова давно живет в Петербурге, она не вполне просветила его насчет столичных порядков. Как-то раз Эликов явился на юбилей одного ученого не во фраке, а в сюртуке, и, поняв свою оплошность, ушел, не дождавшись конца банкета.
Эликов, вспомнив этот случай, перевернул две-три страницы и стал читать дальше.
«Однажды один человек привел на базар корову, чтобы продать ее. Стоял-стоял, никто не покупает. Подошел к нему знакомый, спрашивает: «Корову что ли продаешь?» – «Да вот с самого утра стою, никто не покупает». Тогда знакомый принялся выкрикивать: «Продается стельная корова! Продается стельная корова, шестой месяц пошел!» – тут же набежали покупатели, и человек продал свою корову за хорошую цену. Поблагодарил он знакомого за помощь, дал ему немного денег и отправился домой. Жена встретила его словами: «Приехали сваты, ты посиди в сторонке, а я покажу им нашу дочь, расхвалю ее получше, чтобы она им понравилась». Муж говорит: «Нет, ты лучше помолчи, я сам стану хвалить дочь, теперь я знаю, как это делается». Жена согласилась. Вошли они в дом, муж обратился к сватам: «Не стану говорить слишком много, скажу прямо, что дочь наша беременная, шестой месяц пошел». Не успел он это сказать, как сватов и след простыл».
В комнату вошла жена. Она взглянула на книгу и, усевшись рядом, попросила почитать вслух.
– «Жена одного человека, желая досадить мужу, калила ему очень горячего супу, по сама забыла, что суп горяч, взяла ложку и хлебнула. Обожглась так, что слезы из глаз хлынули. Муж спросил, отчего она плачет. Жена ответила: «Я вспомнила покойную мать, она любила такой суп». Тут муж хлебнул из миски, и у него потекли слезы. – «А ты почему плачешь?» – спросила жена. – «Я плачу оттого, что твоя мать померла, а ты, а ты, негодница, все еще жива», – ответил муж».
Эликов взглянул на смеющуюся жену, читать ему расхотелось, он захлопнул книгу и, тяжело вздохнув, сел за рояль.
С нетерпением ожидая ответа тестя, Эликов то и дело выходил к почтовому ящику (обычно письма, газеты и журналы доставала из ящика жена или прислуга), так что жена спросила подозрительно:
– От кого это ты так нетерпеливо ждешь письма? Уж не от какой ли курсистки?
Эликов обнял жену, поцеловал, сказал как можно нежнее:
– Любушка моя, соловушка, кошечка, что такое ты говоришь? У меня нет знакомых курсисток.
– А на днях приходила…
– Кошечка моя, ты же знаешь: меня пригласили прочесть доклад с демонстрацией диапозитивов на тему «Волжские инородцы» в пользу бедных студентов, и курсистка просто пришла сообщить мне о дне доклада. Я с ней вовсе незнаком.
– Ладно, ладно, молчи, – сказала жена и, взяв его за уши, поцеловала в лоб.
