Текст книги "Круг"

Автор книги: Яныш Ялкайн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)

– Да ладно уж, браток! Наверное, сам бог так рассудил…

На другой день всей деревней вышли косить.

Орлай Кости, досадуя на то, что ему полагается только один пай, как обычно, принялся пилить жену.

– Только девки у тебя живучи, а чтоб сына вырастить, на это тебя нету!

– Ох, отец, для чего ты это говоришь? Ведь на все воля божья… Что я могу поделать…

– «Что я могу…» Хоть бы один сын! А то майся тут – поле на одну душу, покос на одну душу! Эх, баба!

– Можно, как и в прошлые годы, прикупить несколько десятин.

– Сам знаю, что можно прикупить. А где деньги взять?

– Мои холсты продашь, вот тебе и деньги.

Дарья знает, что у мужа деньги есть, но завела речь о холстах, чтобы он не злился.

– Ну, тогда другое дело… Так что, когда голодранцы придут продавать свои сенокосы, ты их не гони, напои чаем, можно и водочки налить по полрюмки…

– Сумею, отец.

– Ты бы лучше сына родить сумела…

– Опять…

– Ладно, ладно, не спорь. Что муж велит, ты исполнять должна, ибо ты не что иное, как «сосуд дьявольский».

– Да будет тебе издеваться-то…

– Ладно. Некогда мне с тобой тут время зря терять. Кто придет участок продавать, пусть ждет, я через час вернусь.

– Далеко ли идешь?

– В лавку. Там, говорят, сегодня косы-литовки привезли, и брусок нужно купить.

Вернувшись из лавки, Орлай Кости прошел в избу, сел на лавку и, задумавшись о чем-то, молчал. Жена не осмеливалась заговорить с ним. Потом Дарья пошушукалась с Настей, и дочка спросила:

– Отец, о чем закручинился?

Он не ответил, но в свою очередь спросил:

– Никто не приходил?

– Никто, – ответила Дарья.

– Народ сильно напуган, – сказал Орлай Кости, – давеча урядник из волости Унура Эбата и работника с мельницы заарестовал.

– За что? – в один голос спросили Дарья и Настя.

– Говорят, Эбат каких-то бунтовщиков из волости в волость возил. Еще говорят, он замешан в том деле, когда в Боярсоле приезжего барина хотели сжечь. Вроде бы и оттуда пятерых забрали. Эх, не стало нигде покою. Не знаю, куда только жизнь идет.

– Тебе-то какое дело? Твое дело – сторона, – сказала жена.

– Кто против властей идет, тот против богатых, – наставительно ответил ей Орлай Кости.

– Не так уж мы богаты, чтобы нас трогать, – стараясь успокоить мужа, сказала Дарья.

– Да и не бедны, – обиделся Орлай Кости.

Настя, услышав, что отец считает себя богачом, чуть не рассмеялась, но, перехватив испуганный взгляд матери, прикрыла рот платком, вроде бы закашлялась.

На сенокосе тоже только и разговору было, что об Эбате и арестованных боярсолинцах. За что их взяли, никто толком, не знал.

– В Сибирь сошлют, – уверенно сказал Кугубай Орванче. – Для арестантов туда дорога с дедовских времен проторена.

Свой участок сенокоса Кугубай Орванче выкосил за один день. На другое утро принялся косить участок Эбата. Вдруг на луга прикатил староста, с ним лавочник.

Староста спросил:

– Орванче, который участок Эбата?

– Вот он, я его кошу.

– Почему ты косишь?

– Он же мне свою лошадь оставил.

– Ну и что с того?

– Сам посуди: Эбатова лошадь, как и твоя, – тварь живая, она тоже есть-пыть хочет.

– Это меня не касается. Участок арестованного Эбата Унурова общество определило передать вот ему, – староста указал на лавочника. – К его сыну как раз приехали ученые гости, они желают покосить немного, заняться гимнастикой.

– Говоришь, общество определило? – переспросил Кугубай Орванче. – Когда же оно успело, ведь сходку не собирали?

Между тем лавочник вылез из тарантаса и пошел измерять шагами длину и ширину участка.

– Ой, старик, ну, не чудак ли ты, ведь общество – это я! Раз вы поставили меня старостой, значит, мое слово все равно, что решение общества. Забирай свою косу в ступай домой!

– Не пойду!

– Не пойдешь домой – пойдешь в тюрьму! Где тебе лучше будет, а?!

– Ну, ладно, – Кугубай Орванче резко поднял косу (староста поспешил отскочить немного в сторону), молоток и брусок сунул в мешок, закинул мешок за плечо. – Ну, ладно, только бог видит твою несправедливость. Не может он этого не видеть!

– Хорошо-хорошо, бог сам знает, что ему нужно видеть. а ты знай шагай своей дорогой.

Кугубай Орванче прошел уже большую часть пути, как вдруг его окликнули:

– Дядя Орванче, что так рано домой собрался?

Кугубай Орванче поднял голову и увидел телегу, на которой сидели Орлай Кости с женой и дочерьми.

Амина сказала отцу:

– Вот, найми Орванче косить.

– И верно, – отозвался отец. – Тпру-у, тпр-у, глупый! Орванче, ты уже кончил с покосом?

– Покончил.

– Не наймешься ли ты мне косить?

– Сколько заплатишь?

– Шестьдесят копеек, и еда-питье мое.

– Нет, дешево.

– Люди за полтинник нанимают.

– Надо смотреть, кого нанимаешь.

– Известно, не впервой нанимать. А сколько же ты просишь?

– Семьдесят пять копеек в день, меньше никак нельзя.

– Нет, это дорого.

– Давай на круг за все – три с полтиной.

– Тоже дорого.

– Не скупись, отец, найми дедушку Орванче, он сказки хорошо рассказывает, – сказала Настя.

– Ты, дочка, не суйся в разговоры взрослых. Я же его не сказки рассказывать нанимаю.

– Ладно, дай ему семьдесят копеек, – посоветовала Дарья.

– Ну как, Орванче, семьдесят копеек – пойдет?

– Нет. До свидания.

– Стой, стой, не уходи. Будь по-твоему! Садись на телегу, подвезем.

– Пешком пойду, небось, не далеко?

– Близко, у Чарланге-оврага. Приходи, не задерживайся. Но-о! – Орлай Кости хлестнул коня, заторопился.

Кугубай Орванче пошел следом.

Начали косить. Настя, приезжая на каникулы домой, всякий раз с удовольствием выходит на сенокос. Отец купил ей небольшую косу, и она, как умеет, косит.

Конечно, Насте не успеть за всеми, да она и не старается особенно. Амина идет, не отставая от Кугубая Орванче. Орлай Кости то и дело поправляет косу, что-то у него там не ладится. Дарья косит позади всех, обернувшись, она кричит:

– Настя, доченька, ноженьку не порежь, будь осторожнее…

– Нет, мама, не бойся.

– Ты не устала?

– Нет, не устала. Только вот коса почему-то носом в землю зарывается.

– Ну и оставь ее, иди пособирай лучше землянику.

– Где кружка?

– Поищи в пестере, я ее вместе с хлебом клала. Молоко не опрокинь.

– Пожалуй, схожу пособираю.

– Вот и хорошо. Наберешь ягод, поешь с хлебцем.

Хоть и стар Кугубай Орванче, но еще крепок. Косит будто играючи. Только невесел нынче старик, трубка в зубах зажата, но он не замечает, что она давно потухла.

Амина изо всех сил старается не отставать от Кугубая Орванче, не теряет его из виду. «Наверное, старик ругает нас кровопийцами, живем-де за чужой счет, – думает она. – Почему так получается, что он на нас работает Отец всегда его да Эбата нанимает. Эх, Эбат, Эбат… Иной раз послушаешь его – вроде дурака, а иной раз – очень даже умен. Язык его и довел до тюрьмы. Что же он, глупый, натворил? Только кто знает – глупый он или умный? Лишь бы Эман из-за него не попал в чижовку, ведь они дружат И Ардаш – хороший человек, если бы посватался, пожалуй, пошла бы за него… А как же Эман? Сама толком не пойму: люблю я этого дьявола или нет? В прошлый праздник опять задурил голову, говорить умеет так же, как и ее отец. Хорошо бы узнать, ходил он на свадьбу в Луй тогда без меня или нет?»

– Доченька, коса-то у тебя, видать, притупилась. Давай наточу.

Амина не заметила, как, занятая своими мыслями, далеко отстала от других. Видит: к ней идет Кугубай Орванче, улыбается. Отец тоже перестал косить и сурово посмотрел на нее.

Амина, смутившись, глубоко вздохнула и замахала косой.

Кугубай Орванче взял у нее косу и принялся точить.

– Вот и выросла ты, доченька. Работницей стала, а сердце у тебя доброе, не то что у твоего отца, – негромко говорил Кугубай Орванче. – Ты уж не обижайся на мои слова, я люблю говорить правду…

Амина потупилась, молча взяла наточенную косу и снова принялась косить.

Кугубай Орванче, глядя на нее, думал: «Такой хорошей девушки мне в снохи не заполучить. Мой Эман к Амине, небось, близко подойти боится. Ничего не поделаешь, бедный человек застенчив. Нет, лучше и в голове не держать породниться с Орлаем Кости».

– Давай коси! крикнул Орлай Кости. – Тут пора кончать, на другой участок переходить.

Кугубай Орванче неспеша взмахнул косой и пошел, оставляя за собой ровный широкий покос.

Наступило время отдыха. Сели под навесом, устроенном из оглобель телеги, поели толокна, потом стали пить чай. Настя насыпала на лопушок земляники и подала Кугубаю Орванче.

– На, дедушка, покушай.

– Чего тут, голубушка? A-а, земляника? Вот спасибо.

– Здесь, по краю, насобирала.

– В первый раз нынче ягоды брала, голубушка? – спросил старик.

– В первый.

– А сказала, как первую ягодку рвала: «Рот старый, еда новая, на другой год будь еще раньше»?

– Ой, забыла.

– Значит, на будущий год не уродится, – засмеялась Амина.

– Если бы урожай от наших слов зависел, хорошо было бы. Но ведь это не так! И в книгах пишут, что от суеверий никакого прока не жди, – возразила Настя.

– Правильно, дочка, – поддержал ее Кугубай Орванче, поглаживая свою бороду, – верь книге, а не марийскому поверью.

– И русские поверья не лучше, – вставил свое слово Орлай Кости. – Будешь по поверьям жить, скоро ноги протянешь.

– Не болтай пустое, – остановила его жена. – А то люди скажут еще, что ты и в бога не веруешь.

– Налей-ка еще чашечку, – попросил Кугубай Орванче Амину. – Я вот гляжу, все марийские суеверия – пустое дело, никогда не сбываются.

– Зачем же ты сам-то по ним живешь?

– Эх, брат Кости, куда уж мне менять жизнь на старости лет, доживу остаток лет, как привык.

– Зато у марийцев сказки хорошие, – сказала Настя.

– Верно, сказки хорошие, и загадки неплохие – не знаю, как у других народов. И поговорок правдивых у нас не мало. Вот, к примеру, про солнце загадка: «Выше леса, светлее света». Верно сказано? Очень даже верно! А как про огонь подмечено: если спросят: «Что ца свете мерить нельзя?», прямо отвечай: «Огонь!» Ведь его, действительно, мерить нельзя. Или вот загадка про воду: «Бежит вороной мерин, а оглобли не шевелятся». Понятно, что это – вода между берегов течет. Вот я вам загадаю, а вы отгадайте: «Один льет, другой пьет, третий растет». Что это такое?

– Дождь, земля и дерево, – сказала Настя. – Я эту загадку в прошлом году слышала.

– Правильно… Ну, хватит. Надо маленько вздремнуть.

– Не будет ли дождя? – Орлай Кости посмотрел на небо. – Может, начнем без отдыха?

– Дождя не будет, нужно обязательно отдохнуть. И скотине отдых нужен.

– Ну, ладно, полчаса.

– Вот и я об этом говорю.

В это самое время Эман на паре выезжал со станции.

Давеча, когда смотритель вписывал в книгу подорожную седока, Эман приметил его фамилию: Линов.

Линов направлялся в Изганы. Кони хорошие, бегут быстро, только искры, когда попадется на дороге камень, летят из-под копыт.

– Э-эп, яныка-ай! – покрикивает Эман на лошадей, поигрывая свернутым кнутом. Он сидит прямо, весело поглядывает по сторонам. Мальчишке, отворившему полевые ворота, крикнул:

– Молодец, братишка, вот тебе за труд! – и кинул ему горсть орехов.

Седок, привалившись к плетеной спинке тарантаса, казалось, не замечал ни раскинувшихся вокруг полей, ни поднимавшегося на горе леса, ни земли, ни неба: он ехал, о чем-то крепко задумавшись.

– Эх-эх, яныкай-ай! – покрикивал Эман и время от времени свистел.

– Перестань, надоел, – сказал седок по-русски.

Эман повернулся к нему и, глядя в глаза, ответил по-марийски:

– Господин, ямщику нельзя не понукать лошадей!

Седок сделал вид, что не понял, и промолчал. Он поправил кожаную подушку у себя за спиной и уселся поудобнее.

– Э-эх, яныка-ай! – Эман дернул вожжи, и лошади пошли рысью.

Дорога была пустынна. Только однажды попалась навстречу телега, в которой сидели мужик и три бабы с красными, заплывшими глазами: видать, трахомные. Встречные собирались уступить дорогу и очень удивились. что с дороги свернул тарантас с барином.

Линов думал: «Вот и этот мужик-мариец в свое «Э-эх» вкладывает и горе, и радость, и у него, должно быть, о каких-то важных вещах, о родине, например, есть свои понятия. И ума у него, наверное, как и у русского мужика. палата. И в нужный момент нужное слово сумеет сказать. Как все подданные Российской империи, и ан имеет права. Например, если он православный, имеет право перейти в другую веру, ему дано право избирать и выступать в печати, и ряд других прав даны ему «белым царем». Если же кто препятствует ему в осуществлении этих законных прав, того могут по тысяча четыреста сорок пятой статье приговорить к каторге. Хо-хо, «могут»! Разве жандармского офицера испугаешь этой статьей. Эх, право записано на бумаге, а в жизни все по-другому. Вот я крестился еще в школьные годы, считаюсь русским. Но ведь все равно остался марийцем, иногда даже говорю по-марийски. Ведь если станешь марийцев по-русски допрашивать, ничего не добьешься, хоть полгода промучайся. Поэтому в глухих углах приходится разговаривать по-марийски. На виду – это не годится делать, а то еще прослывешь социалистом, революционером, А разве мало таких, как этот молодцеватый ямщик, которым прекрасно известно, что я природный мариец? Наверное, едет и злится, в душе издевается надо мной. Они ведь как говорят? Перекрашенная ворона. Ворону сколько не перекрашивай, она так вороной и останется. Так же они подтрунивают над крещеными. Может быть, они имеют на это моральное право. Народ не любит таких чиновников, как я, которые делают свое дело «на совесть». Недавно коллега рассказывал о процессе пятерых мужиков из Боярсолы. Карт, который хотел сжечь этнографа, сказал следователю: «Вы походите на маленьких детей на белом мерине». Когда же тот спросил: «Что за загадки ты загадываешь?» – карт разъяснил: «Маленькие дети считают конем свою палку». Да, боярсолинцам крепко досталось: Сибирь, каторга! Этнограф оказался мягкосердечным человеком, стал ходатайствовать о помиловании, но разве можно спасти человека, попавшего в когти наших законов? По указу от 17 апреля-выход из православной веры не наказуется, но, когда несколько чувашей отошли от русской веры, нашлась статья: оскорбление православной веры. Затеялся процесс, который и сейчас еще не закончился, вот тебе и указ, вот тебе и закон!»

Эман тем временем несколько раз вздремнул на козлах, но сидел он так же прямо и твердо: за годы службы в ямщиках выработалась привычка. Его жизнь проходит в пути, сидит он на козлах чужого тарантаса, покрикивает на чужих коней, набивает чужой карман, а ему достаются лишь обиды и оскорбления. Дорога гладкая, день погожий, а мимо пролетает кипящая жизнь! Но только жизнь эта устроена так, что беднякам, вроде Эмана, несладко приходится в ней…

ТРЕТЬЯ ЧАСТЬ

Из Комы на русско-японскую войну ушли двадцать два человека. Трое вернулись живы-невредимы, одиннадцать не вернулось совсем, остальные пришли искалеченные. Во многих хозяйствах некому стало работать, поэтому бедняки засеяли меньше, чем в прежние годы. А тут еще озимь погибла от морозов… Уже с осени люди начали есть желуди и древесную кору. К рождеству перерезали скот, весной несколько человек умерли от голода. Несмотря на это, подати взимались как и прежде. Кугубай Орванче прямо так и объявил старосте, когда весь народ согнали в караулку.

– Не уплатишь подать, продадим скотину, самовар.

– Скотины у меня нет, есть чужая, Эбатова, лошадь. И ту думаю прирезать.

– Продай лошадь, уплатишь подать и недоимки, которые за тобой числятся.

– Чем же я стану платить?

– Да говорят тебе: лошадь продай!

– Так ведь не моя лошадь, чужая. Ты же староста, сам знаешь: лошадь Унура Эбата. Да если бы моя была, и то не стал бы продавать лошадь ради подати.

– Ого! И ты смеешь мне это говорить?

– Чего ж не сказать, коли сами меня к тому принуждаете…

– Повтори-ка свои слова!

– И повторю!

– Эй, десятский, пойди-ка сюда!

– Что такое, староста?

– Вот этого старикашку отправь в волость, в чижовку, и запри покрепче.

– За что ж ты меня в тюрьму сажаешь? – удивился Кугубай Орванче.

– Молчать! Ты свое уже сказал, теперь помолчи.

– Нет, ты скажи – за что?

– Ну, ну, хватит! Десятский, уведи его!

Писарь под диктовку старосты написал какую-то бумажку, староста отдал ее десятскому:

– Отдашь дежурному.

В камере, куда втолкнули Кугубая Орванче, сидело трое: один за кражу краюхи хлеба, другой за то, что избил урядника, третий за то, что оказал сопротивление, когда у него конфисковали имущество за неуплату страхового платежа.

– Здравствуйте, – сказал Кугубай Орванче, когда дверь за ним захлопнулась. – Темно-то как, нет ли лампы?

Длинный арестант, лежавший в углу, ответил:

– Нет.

– Как же так?

– Да уж так, – человек отвернулся к стене и замолчал.

Кугубай Орванче лег на лавку и тоже ни о чем больше не спрашивал. Кто их знает, что за люди.

Хотя Кугубай Орванче немало хлебнул на своем веку горя и в кутузке сидит уже в третий раз, сегодня он приуныл.

«Может, убийцы какие, – думал старик, прикрыв глаза и стараясь задремать. – Ну да ладно, что суждено, то и будет, поживем – увидим».

– Ух, кровопийцы! – услышал он вдруг и открыл глаза.

У зарешеченного окна сидел человек, обнаженный по пояс, и при свете луны давил на своей рубахе вшей.

– Кого так свирепо ругаешь? – спросил один из арестантов. – Уж не урядников ли?

– Разве ж это ругань для них? Для урядников это, можно сказать, похвала.

– A-а, ну разве что так… – немного помолчав, тот же арестант неожиданно сказал – Как было бы хорошо, если бы этого проклятого Столыпина еще в прошлом году убили.

Человек, сидевший у окна, удивленно посмотрел и ничего не ответил.

Начинался буран. Окна в камере были одинарные, поэтому было хорошо слышно, как бушует ветер.

– Э-эх уплатил бы подать вовремя, сейчас горя бы не знал, – сказал человек без рубашки.

Немного погодя он надел рубашку, закурил, подошел к двери, прислушался. Вернувшись на прежнее место, сказал:

– Прошлой осенью в Уржумском уезде, в Вятской стороне, из двадцати двух волостей только в одной уплатили подать.

– И той не надо было платить, – отозвался сосен.

– Почему? – вступил в разговор Кугубай Орванче.

– Потому, – хмуро ответил арестант.

– Ну и что же там получилось? – спросил третий арестант.

– Исправник собрал пеших и конных стражников до ста человек и заявился с ними в деревню. Приказывает: «Отобрать у мужиков имущество и свести лошадей». Потом поехали по другим деревням, пока не приехали в Шурму. Про эту Шурму даже в газете было написано.

– В какай газете?

– «Волжский курьер», ее в нашей деревне учитель получал.

– Ну, приехали в Шурму, и что же дальше? – спросил Кугубай Орванче.

– Исправник, как обычно, приказал стражникам приступить к сбору податей, а сам лег спать. Просыпается, а перед домом, где он остановился, собралось народу больше тысячи.

Исправник, понятно, струсил, но не показывает виду, спрашивает строго:

– Что вам нужно?

Мужики в ответ:

– Нам ничего не нужно, но и ты нам не нужен, так что ушел бы ты отсюда.

– Уйду, если до полудня заплатите подати. Не то пеняйте на себя.

– Делай, что хочешь, платить не станем.

– Почему?

– Начальство не пропадет с голоду без наших денег. Да и не за что ему платить, – кричат из толпы.

Тут подходит к исправнику один мужик. Исправник побледнел, но не отступил. Мужик взял его за пуговицу мундира и говорит:

– Шел бы ты, господин урядник, домой к жене и детишкам.

– Что, что?

– Убирайся, говорю, и стражников своих уводи.

– Ты соображаешь, что такое говоришь?

– То и говорю, что лучше тебе убраться отсюда подобру-поздорову. До сих пор ты немало крестьянских денег заглонул, гляди, как бы теперь тебе не подавиться!

– Пшел вон! – исправник оттолкнул мужика и закричал:

– Если не заплатите подать…

– Не заплатим! – зашумела толпа.

– Все ваше имущество будет конфисковано!

– Не выйде-е-т! – ревела толпа.

Кто-то швырнул в исправника камень, кто-то угодил стражнику в голову.

– Стреля-ять! – крикнул исправник.

Но только трое или четверо стражников успели выстрелить, мужики бросились на них, избили, ружья отобрали. Десятка полтора стражников заявили, что они бросают службу, и тут же поснимали свои мундиры.

– А что же сделали с исправником? – опросил Кугубай Орванче.

– Тоже избили и посадили под замок. Потом мужики разобрали отобранное имущество и выпустили исправника.

– Говорят, что, когда стражник и хозяин сцепились из-за самовара, самовар был помят. Так начальству пришлось уплатить этому мужику два рубля денег, – сказал другой арестант. – В газете писали.

– Вот это здорово! – воскликнул Кугубай Орванче.

– Дальше – больше, приволокли шурминцы попа и заставили его отслужить молебен в честь победы над исправником.

– С попом это хорошо придумали.

– Так всегда надо бы делать, – сказал Кугубай Орванче.

– Попробуй сделай! Примчатся стражники, драгуны, живого места на тебе не оставят.

– Да и в Шурме, наверное, тем дело не кончилось.

– Еще бы! У начальства ведь не один исправник…

– Не в исправнике дело, исправник – мелкая сошка, то ли дело – Столыпин… – снова заговорил тот, что уже начинал речь про Столыпина.

Так как Эман уехал в дальний город, старому Кугубаю Орванче некому было принести хлеба и табаку.

Амина послала соседскую девочку узнать, не приехал ли Эман. Та, вернувшись, вызвала Амину на крыльцо и сообщила:

– Эман еще не вернулся. Один мужик вышел из тюрьмы, говорит, что там дедушка Орванче сидит голодный.

Амина знала, что если она отнесет передачу старику. то мать с отцом потом будут, ругать ее.

«Будь что будет», – решила она в конце концов и, уложив в котомку хлеба, масла и ватрушек, пошла в тюрьму.

– Кем тебе арестант доводится? – спросил дежурный десятник.

– Тебе какое дело?

– Ты, Девка, не огрызайся: раз спрашиваю, значит, есть дело. У меня приказ: от посторонних ничего не принимать, передачу могут носить только родственники. Так кем ты доводишься этому самому Кугубаю Орванче?

– Дочь. Да передай поскорее, он голодный сидит.

– Не торопись: поспешишь – людей насмешишь. Сначала посмотрим, что принесла.

– Чего там смотреть! Еду принесла.

– Та-ак, во-первых, значит, хлеб, во-вторых, – ватрушки, в-третьих, – масло. Ладно, оставь. Все это передавать разрешают.

– Ты, дядя, сейчас отнеси ему еду, он же голодный.

– Передам, передам.

– Ты возьми себе одну ватрушку, а остальные отнеси поскорее, ладно? Очень тебя прошу.

– Ладно, отнесу. Ступай, покуда начальство не явилось.

Но когда Амина собралась уходить, он остановил ее вопросом:

– Так как ты сказала – сестра? Или дочь?

– Дочь.

– Ну ладно, ступай.

Кугубай Орванче получил хлеб и масло, про ватрушки он даже не узнал. Хотя старик удивился, когда ему сказали, что передачу принесла дочь, на голодный желудок раздумывать об этом было некогда.

В камере темно. Не видно ни лавок с клопами в щелях, ни грязных, испещренных похабными надписями стен, ни голодных глаз сокамерников. Но Кугубай Орванче не стал дожидаться, котла его попросят разделить полученную еду, он угостил всех.

Поев, один из арестантов собрал хлебные крошки на ладонь, положив их в рот, сказал:

– А теперь, дедушка Орванче, расскажи, как вы стражника поймали в капкан вместо волка.

– Да я уж про это рассказывал.

– Ты обещал рассказать, как охотился в этом году.

– Да чего рассказывать? Лисиц добыл немного, четыре. Не повезло нынче. Зато зайцев порядочно настрелял. Зайцев сейчас много, даже соседский парнишка, двенадцатилетний, и тот трех домой принес.

– А насчет белок как?

– Белок нет. Уж лет пятьдесят будет, как в наших краях не стало белок. Били их без счета, вот и перевели всех. У белки, говорят, нюх силы» развит. Если под снегом – хоть на аршин в глубину – лежит орех, не пустой, конечно, то белка его обязательно найдет.

– Я вот слышал, что ваш кеминский Янк Ардаш очень хороший охотник?

– У него любое дело спорится.

– Говорят, он на «Потемкине» служил, это правда?

Кугубай Орванче, немного помолчав, ответил:

– Вот уж этого не моту сказать, не знаю. А что за «Почемкын» за такой?

– Корабль так называется. Матросы на нем восстание подняли в пятом году.

– Не знаю, не знаю. Он про это не говорил.

– Дед Орванче, расскажи лучше сказку.

– Эх-хе-хе, – вздохнул Кугубай Орванче, – коли другой работы нет, эта всегда требуется. Какую же сказку рассказать?.

– Знаешь про Портупен-пропорщика? Или про Чарантай-Ивана?

– Что толку от сказки? Расскажешь – и все. Вот от колдовства есть польза, – сказал Кугубай Орванче.

– Какая же от него польза, кому?

– Хотя бы колдуну или знахарю, – засмеялся Ку губан Орванче. – Чай, колдует не даром, а за деньги.

– А ты умеешь колдовать, дедушка Орванче?

– Колдовство – дело не трудное. Вот послушайте: «Как холодная земля тяжелеет, пусть тело старосты деревни Дуй отяжелеет! Как замшелый камень тяжелеет, пусть тело старосты деревни Луй отяжелеет! Как поваленное на землю дерево тяжелеет, пусть тело старосты деревни Луй отяжелеет, свалится, сгниет!»

– О-о, ишь, как умеет старик! Кабы можно было наших врагов уничтожить словами! Да тут мало одних слов, нужны сильные руки и умная голова!

– И словами можно.

– Как это?

– Вы же все в деревне родились и выросли, должны знать: кто умеет шептать-нашептывать, тот слабовольного человека может то чего хочешь довести, хоть до смерти.

– Бывали такие случаи. – сказал один из арестантов. – Наверное, нигде на свете нет такой дикой деревни, как наша, марийская.

– Я не только колдовать умею, я еще знаю, как знахари болезни лечат, – продолжал Кугубай Орванче. – Хотите, я вам про знахарей расскажу?

– Расскажи, дедушка Орванче.

Кугубай Орванче наклонился над сложенными ковшиком ладонями, стал рассказывать:

– Когда заболеет человек, считают, что его кто-то сглазил, порчу на него напустил. Чтобы избавить его от порчи, берут чашку с солью, нашепчут, наплюют на нее, потом этой солью кормят того, кого считают порченым. Знахарка плюет в соль и приговаривает. Я вам сейчас, дай бог памяти, весь заговор припомню.

Кугубай Орванче помолчал немного, вспоминая, потом заговорил нараспев, как говорят знахарки.

– Если тот, который наколдовал, сможет из серебра, что добудет из серебряной горы, сделать серебряную лошадь, объехать на ней весь белый свет, одним ударом срубить тысячелетний дуб, достать ножом летящего под облаками орла, накормить своим хлебом, напоить своей брагой народы семидесяти семи стран, тогда только его колдовство будет иметь силу.

Если сможет подняться в небо, как туман, к солнечному богу, к лунному богу, если сможет стать повелителем солнца и луны, тогда только его колдовство будет иметь силу.

Если сможет в диком лесу обернуться дикой птицей, если сможет вместо глаз вставить солнце, надеть на голову луну вместо шапки, если сможет на пальцы нанизать звезды, влезть по лестнице на небо к матери ветров, отомкнуть языком замок серебряного сарая, только тогда его колдовство будет иметь силу.

Если сможет усидеть-удержаться на черной туче, на красной туче, среди сорока одной ядовитой змеи, на сорока одном жарком костре, тогда только его колдовство будет иметь силу.

А этого никто не сможет исполнить, потому и колдовство его разрушится.

Тьфу, тьфу, что наколдовал – разрушься, что задумал наколдовать – не исполнись!

– Здорово ты, дедушка Орванче, умеешь! – в восхищении воскликнул один арестант.

– И велик ли у тебя доход от знахарства? – спросил другой.

– Что? – переспросил Кугубай Орванче.

– Много ли, спрашиваю, денег знахарством зашибаешь? Небось, со всех сторон идут дурачки…

– Нет, я знахарством не занимаюсь.

– Откуда же тогда все это знаешь?

– Была у меня одна знакомая знахарка, все старалась обучить меня своему искусству. Да мне как-то совестно обманывать народ.

– Врешь поди?

– В чашку с солью никогда не плевал. Вот когда трубку курю, то и дело сплевываю – все «тьфу» да «тьфу», это верно… Если бы знахарем был, небось, не сидел бы за недоимки в тюрьме, было бы чем рассчитаться.

– Где же твоя знакомая знахарка живет?

– У нас в Коме.

– Эй вы, кончай болтать, спать пора! – ударив в дверь кулаком, крикнул охранник.

– Мы и сами на боковую собираемся, – отозвался Кугубай Орванче.

После сытной еды Кугубай Орванче спал крепко.

Эман, вернувшись домой (это случилось как раз в тот день, когда Амина носила передачу в тюрьму Кугубаю Орванче), очень удивился, увидев избу запертой.

– Твоего отца, наверное, в город увезли, ничего о нем не слыхать. Мы Эбатова коня пожалели, поставили к себе во двор, – оказала соседка.

– Отец оставил ключ?

– Нет, его забрали не из дома.

– Придется замок ломать…

– Уж как знаешь… Я только зашла сказать, что лошадь у нас.

– Ладно, тетушка, спасибо.

– Эх-эх, Эман, как же ты без жены живешь, – запричитала соседка. – Был бы женат, приехал – а изба натоплена, хлеб испечен, на столе горячий самовар…

– Ты уж говорила это…

Эман с силой дернул дверь и выдернул пробой.

Вдвоем вошли в избу.

– Говорила, – согласилась соседка, – жалею тебя, потому и говорю. Второй год девушку тебе сватаю. Уж такая девушка хорошая! Всякую |работу как медведь ворочает, наступит – железо переломит, на молотьбе никому за ней не угнаться. А как вышивает – ну, просто печатает, и холст ткет тонкий, словно кленовый лист. И приданое у нее приготовлено: рубашки из тонкого холста, три куска холста, восемь рубашек, две наволочки на перину, четыре длинных полотенца… Полотенца-то какие! Уж так хороши, так… Что ты свистишь? Да ты не слушаешь меня что ли?

– И не будут слушать, тетушка.

– Какая я тебе тетушка! Ты меня должен сестрой называть, не маленький, пора бы уж разбираться.

– Так ведь ты мне и не сестра, и не тетка – просто соседка. Так и буду называть.

– Соседка! Очумел ты, марийских обычаев не знаешь, да кто ж у нас так человека называет? Ведь положено называть сестрой или там дядей, а ты… Надо, как другие люди…

– Какое мне до людей дело?

Эман затопил печурку, сел греться возле нее.

– Ты, браток, наверное, и своих родственников не знаешь, толком как назвать, – опять заговорила соседка. – Есть же у тебя, наверное, какие-нибудь родственники. Не может быть, чтоб ни одного не было. Есть же у тебя, к примеру, отец!

– Это я без тебя знаю.

– Хорошо, что знаешь. А все не лишнее будет напомнить тебе, не то, может быть, и как называть родного отца начал забывать.

– Заболталась ты, бабка…

– Бабка? Да я еще покрасивее молодух буду, ха-ха!

– Я своего отца чту, чего зря говорить…

– Да ты отца-то ни во что не ставишь: он тебе жениться велит, а ты не слушаешься.

– Ну, дальше что?

– Дальше? Ничего. Я дошла, а ты подумай хорошенько. К масленице свадьбу справили бы. Отец невесты большого выкупа не потребует.

– Не хочу я жениться, не грудись – не сватай, впустую труды твои пропадут.

– Э-эх, парень, нет, чтобы ухватить свое счастье!

– Счастье – не хлеба кусок, его не ухватишь.

– Ишь, какой поперечный, все-то ты споришь, Эмам. Не годится так…

– Годится не годится – мне лучше знать. Шла бы домой, муж приревнует.