Текст книги "Круг"

Автор книги: Яныш Ялкайн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)

– Какое там! Он о политике никогда не заикается. Кроме своей этнографии и истории, ничем не интересуется. Только один раз высказался в том смысле, что никакие нелегальные партии, мол, не нужны, сама жизнь показала их никчемность.

– Я Порховского очень хорошо знаю. Он состоит в группе «Новая заря». Самый отъявленный ликвидатор, о таких, как он, Ленин очень верно сказал…

– Я ничего не слышал ни про каких ликвидаторов, в тюрьме и ссылке сильно отстал.

– Ио конференции, которая в позапрошлом году состоялась в Праге, тоже ничего не знаешь?

– Нет.

– Ты, и правда, отстал, так не годится. Эта конференция сыграла большую роль в реорганизации нашей партии, она исключила из рядов РСДРП ликвидаторов. Пражская конференция покончила с прежним, пусть формальным, объединением большевиков с меньшевиками и показала, что только партия большевиков является подлинно революционной социал-демократической партией.

Пока они прохаживались по улице, Яик Ардаш несколько раз приподнимал свою черную шляпу, здороваясь с встречными, двоим подал руку и познакомил с ними Аланова. Потом он пообещал дать Володе брошюру Н. Ильина-Ленина «Ликвидация ликвидаторства», рассказал о расстреле рабочих на Ленских приисках.

Они зашли пообедать в чайную на углу. Хлебая суп, Яик Ардаш спросил:

– Про «Туруханское дело» слыхал?

– Слыхал немного, но толком ничего не знаю.

– Я тогда сидел в Красноярской тюрьме. Попался с «липой»: сбежал из Ачинска и жил по чужим документам. Сижу в одиночке. Как-то раз надзиратель говорит: «Наверху туруханские бунтовщики сидят».

Оказалось, что в камере надо мной сидят Аксельрод, Великанов и Иваницкий. Все трое ранены были в перестрелке с солдатами. Когда их вели в кандалах через тундру, они сильно обморозились, Аксельроду обе ноги пришлось ампутировать. Теперь они сидели в ожидании суда.

– Я слышал, что их много было, это правда? – спросил Аланов.

– Больше двадцати человек, руководил ими анархист Дронов. Он задумал побег ссыльных из Туруханского края. Но затея его была безумной. У него было два пути – или к Енисейску, или на север. Возможно, если бы они пошли к Енисейску, может, и добрались бы они до железной дороги, может, и убежали бы, но они выбрали другой путь – на север, через тундру, где народу совсем мало.

– Помогали им люди?

– В том-то и дело, что нет! Даже ссыльные в тех местах, через которые они проходили, не всегда их поддерживали, считая, что их затея обречена на провал. Между тем Дронов со своими людьми дошел до Туруханска, там они убили несколько провокаторов, сожгли «дела» ссыльных и двинулись дальше. В это время из Красноярска был послан карательный отряд под командой капитана Натурного, другой отряд вышел из Иркутска. На своем пути каратели расправлялись со ссыльными за то, что они, якобы, помогали Дронову.

– Выходит, все это обернулось большой трагедией, – сказал Аланов.

– Между тем Дронов дошел до последней деревни, до Гольчихи, – продолжал Ардаш, – дальше начинались совершенно незаселенные места. Посовещавшись, решили, что, пройдя 2000 верст, можно пройти еще 5000, и двинулись на Лену, на соединение с Якутской ссылкой. Надеялись у самоедов купить оленей. Но в Хатанге Дронова нагнал карательный отряд… Многие были убиты в перестрелке, троих сослали на каторгу, трое сидели в Красноярской тюрьме.

– Те, что нал тобой сидели?..

– Вот-вот. В потолке, у самой оконной решетки, оказывается, была небольшая дыра. Однажды сижу я, ем суп. Вдруг вижу – спускается мимо окна бумажка на ниточке. Взглянул на дверь, не видит ли надзиратель, и схватил записку. Меня просили прислать табаку и бумаги. Я привязал к той же нитке то, что просили. Тем же путем завязалась у нас переписка. Они писали мне про подробности Туруханского дела, жалели, что не дождались весны. Я, как мог, утешал их, посылал табак. Иваницкий посылал мне разные фигурки, сделанные из хлебного мякиша. Он сделал для меня шахматы. Правда, их у меня потом отобрали.

– А самих-то их ты видел?

– Нет, не пришлось. Их осудили на смерть и перевели в другую камеру, а меня вскоре выслали сюда.

– Сразу в город?

– Нет, сначала я жил в деревне.

– Как же тебе удалось перебраться в город?

– Было бы желание, можно сделать что угодно, – Ардаш дернул Володю за рукав: – Слушай, а ты не хочешь ли в город переехать?

– Я бы хоть сегодня! Да нельзя…

– Ну, ладно, об этом мы потом поговорим. Сейчас тебе на пристань пора, наверное?

– Да, пароход, говорят, прибудет к пяти часам.

– Иди, закончишь дела, приходи ко мне, вот тебе адрес, – Ардаш. вырвал из записной книжки листок, отдал Володе. – Пойдешь сначала по центральной улице, потом два квартала направо. Ты на квартире где остановился?

– Вместе с ямщиком на постоялом дворе.

– Знаешь что? Отправь посылку с ямщиком, а сам оставайся.

– И я так думаю. У меня срок только завтра выходит.

– Поживи еще дня два-три. У вас кто исправником? Ларионов?

– Он. А ты откуда знаешь?

– Я от Тулы и до Красноярска всех исправников знаю.

– Если так, то тебе немало пришлось повидать…

– Что поделаешь, теперь уже не только за разговоры, а даже за мысли ссылают. Про меня и говорить нечего: столыпинский галстук уже был приготовлен…

Они еще стояли возле чайной и разговаривали, когда послышался гудок парохода. Аланов протянул Яику Ардашу руку:

– Ну, я пошел. До вечера!

– Ты вот что: ямщика отправь, с ним передай, что вернешься завтра, только на словах, приятелю своему ничего не пиши. Ты вообще старайся поменьше заниматься писаниной, только в крайних случаях. Если твой исправник узнает, что ты не приехал вовремя, не подаст вида: ему же надо начальству рапортовать, что у него «все в порядке», ему по-другому невыгодно, сам знаешь…

– Знаю. Но все-таки боязно.

– Ничего, учись не только слушаться начальства, но и не слушаться. Ссыльному нельзя жить, как пришибленному. Ну, иди, пароход уж, наверное, пристал.

– До свидания.

Ямщик уже запряг лошадь и спустился на пристань. Получив с ним вместе большой ящик («Книги там что ли?» – подумал Володя), погрузили его на телегу. Ямщик попрощался и уехал. Аланов остался в городе.

Он прожил у Яика Ардаша три дня. Раньше он видел Ардаша в подвале семинарии лишь издали, теперь познакомился с ним близко. Когда Ардаш рассказывал о революционной работе, проводившейся в Уфимской и Казанской организациях, у Володи загорались глаза. А когда, смеясь, повествовал, как на Тульском заводе впервые влюбился в русскую девушку, Володя от души смеялся вместе с ним.

Однажды Аланов спросил про Унура Эбата, о котором слышал от своего дяди Моркина.

– Мы с ним во дворе Уфимской тюрьмы однажды встретились, – сказал Ардаш, и вспомнил, как во время прогулки им с Эбатом удалось перекинуться парой слов. – После не приходилось встречаться, может, погиб в тюрьме, может, в ссылке где-нибудь в батраках живет.

– Он в самом деле был революционером?

– Он у нас как бы связным был и прокламации распространял. В деревне его всерьез не принимали, на самом же деле он был умный и хитрый парень. Более двух лет никто не догадывался о его делах. Поначалу он и сам не знал, кого возит: мы отправляли своего человека из города со своим ямщиком, тот довозил человека до дома Эбата, дальше его вез Эбат. Так было вернее, потому что на волостной станции, когда ляжешь спать, рылись в наших чемоданах и об их содержимом докладывали полиции. Так двое наших попались.

– Кто же их выдал?

– Оказалось, что сам хозяин станции был полицейским шпионом. Таких, как Эбат, многих посажали. Он хотя не был сознательным революционером, все же помогал нам по силе возможности, потому что бедный крестьянин стал разбираться в классовой борьбе.

– Наверное, его освободили по случаю празднования трехсотлетия дома Романовых. Раз за ним не было большой вины…

– Нет, тогда амнистировали только тех, кто был осужден за литературную деятельность. Другим политическим амнистии не было.

– В Тесинском есть трое случайно попавших в ссылку рабочих. Они, кроме одной-единственной демонстрации, ни в чем не замешаны: ни собраний не посещали, ни в кружках не были, о партии и вовсе не слыхивали…

– Откуда они?

– Из Иванова-Вознесенска.

– Ну, таких – один на тысячу! В Ивавове-Вознесенске есть кому вести разъяснительную работу среди рабочих, там народ стойкий, много борцов. Вот когда я жил в Нарыме…

Ардаш рассказывал так интересно, что Володя готов был слушать его с утра до ночи.

Хорошо было Аланову в городе, но нужно было возвращаться в Тесинское.

Не успел он приехать на попутной подводе домой, как явился урядник и отвел его в каталажку за то, что пробыл в городе дольше разрешенного срока. Пять суток продержали Аланова под арестом, потом приказали собрать вещички и на повозке отправили в другую деревню.

Хотя жизнь в Тесинском была тяжела для Аланова, все же ему взгрустнулось, когда пришлось уезжать. Порховский не вышел провожать Володю, попрощался за руку и снова сел что-то писать. Но Володя на него не обиделся, он был рад, что тот на прощание подарил ему целую корзину книг. Правда, сначала, вспомнив слова Ардаша о Порховском, Володя хотел отказаться от подарка, но потом подумал, что без книг в дальней деревне будет совсем тоскливо, и взял.

Когда отъехал от Тесинского, начались луга с голубыми цветами. Володя смотрел на цветы, на голубое чистое небо и думал о том, что у Насти глаза такого же ярко-голубого цвета.

«Почему жизнь не так красива, как цветы, как небо. почему она не радует так, как взгляд голубых глаз любимой девушки?»

Володя махнул рукой, как будто отмахиваясь от этих грустных мыслей, и стал насвистывать какой-то мотив.

Началось мелколесье, изредка попадались сосны и березы, которые напоминали родные места. На опушке леса, среди травы, виднелись желтые, красные, синие цветы. Аромат шиповника доносился до проезжавших по дороге. Откуда-то издалека слышался голос кукушки, стрекотали пестрые сороки. По бокам дороги шуршали куропатки, иногда мимо пролетали черные вороны.

Дорога пошла на подъем. Слева стал виден Енисей, его изгибающиеся и образующие острова рукава издали кажутся серебряными кольцами. За рекой простирается Абаканская степь. Раньше там паслись табуны диких лошадей, Аланов много раз слышал об этом от местных жителей. Далеко-далеко на юге сверкают белые вершины Саянских гор. Они напомнили Аланову его далекий Урал, и его радость от созерцания великолепной природы снова сменилась грустью. Как тяжело быть вдалеке от родных мест, от семинарии, от товарищей, и особенно – от Насти.

– Не горюй, парень, скоро приедем, – вдруг сказал возница.

Аланов был рад, что тот до сих пор ехал молча: ему надоели всегдашние расспросы о том, кто он и откуда, есть ли у него мать с отцом, сколько ему лет, за что сослан и тому подобное. С кем бы ни встречался Володя – с крестьянином ли, с мещанином или ссыльным – все спрашивали одно и то же.

Спустившись с холма, въехали в густой лес. По обеим сторонам дороги стояли высокие сосны и кедры, толще, чем в два охвата толщиной. Сверху беспрерывно доносился гул, похожий на шум морского прибоя, это вековые деревья вели свой бесконечный разговор с ветром. Деревья стояли прямо, горделиво подняв кроны, словно гордясь тем, что первыми встречают восход солнца. Внизу, среди стволов, безветренно и немного прохладно. Сильно пахло смолой. В вышине, над самой дорогой, парил орел, как будто следил за путниками. Володе казалось, что орел спрашивает у него: «Что тебе надо в моем краю?»

Но вот лес начал редеть, и впереди показалось село Ермаковское. За ним, словно маня к себе, снова засверкали серебристыми вершинами горы.

Приехав на место своей новой ссылки в село Ермаковское, Володя долго ходил из дома в дом, пока не нашел квартиру.

Опять нужно привыкать на новом месте, опять искать какую-то работу. На одно пособие не проживешь. Еще три месяца назад, когда в Ермаковском было мало ссыльных, цены на продукты стояли умеренные. Теперь ссыльных стало больше, и цены подскочили: фунт хлеба, стоивший две копейки, теперь стоит четыре, крынка молока, вместо трех копеек, стоит семь, а то и восемь, за десяток яиц спрашивают уж не пятак, а двадцать – двадцать пять копеек, за фунт мяса – десять копеек, за ведро картошки – семь.

Аламов познакомился с другими ссыльными, узнал, что вое они живут в очень тяжелых условиях. Из двенадцати ссыльных двое живут в батраках, но хотят уходить, потому что хозяева ничего не платят им, приходится работать только за харчи. В прошлом году шестнадцать человек из двух соседних деревень организовали артель по сбору кедровых орехов. Но у них не было никакого инвентаря, пришлось покупать лошадь, лодку, ставить амбар, приобретать гвозди, рукавицы, нитки, иголки, ложки и керосин. Еще был расход на квартиру, на оплату лечения заболевшего товарища. Продав 110 пудов орехов и получив доход 258 рублей 82 копейки, посчитали расходы, и оказалось, что каждый – в результате тяжелых трудов получил лишь шесть-семь рублей в месяц. Но если учесть, сколько одежды и обуви при работе в тайге изорвалось, то оказывалось, что доход артельщиков вовсе ничтожен.

– Жизнь очень трудная, – сказал товарищ, заключая свой рассказ об артели. – Нынче весной мы открыли столовую. Как и у артели, доходов никаких, лишь бы прокормиться.

– А что, если открыть сапожную мастерскую? – предложил Аланов. – Я слышал, что в некоторых местах открывают.

– Открывали и мы в позапрошлом году, да толку не было: привезешь в волость на базар – продавцов много, покупателей нет. Если увидишь на базаре человека, торгующего сапогами, так и знай, что это – ссыльный.

– Может, купить земли и обрабатывать ее?

– На какие средства? Нужны кони, плуги, а тут и за землю нечем платить. В прежние времена в Ермаковском один декабрист жил. Вот он пахал и сеял, даже батрака держал. Теперь – другие времена.

Недели через две Аланова догнало письмо, посланное Настей в Тесинское. Оно добиралось больше месяца, Володя поспешно распечатал конверт и стал читать.

«Добрый день! Володя, мой милый, мой далекий, свет моих очей, что мне делать? Я очень соскучилась по тебе. Ухожу на высокий берег Белой, подальше от людских глаз, и там плачу. Села бы на краешек белого облачка, полетела бы к тебе, обняла бы и поцеловала. Зачем только я встретила в жизни такого человека? Отчего ты не вел себя тихо? Тогда мне не пришлось бы так горевать. Мои коллеги-учительницы косятся на меня, доносят инспектору, что я переписываюсь с ссыльным. Отец, узнав, что я переписываюсь с тобой, отказался от меня, за целый год ни разу не навестил. Отцовский дом вскоре после того, как уехал Эман, кто-то спалил; говорят, что это отомстил отцу какой-то обсчитанный им батрак.

Горемычный ты мой, тяжело мне приходится, но я не могу тебя забыть. Вот только не знаю, любишь ли ты меня… Может быть, ты женился на какой-нибудь конторской барышне? Или вошел в дом к богатой сибирячке? И не вспоминаешь о далекой Насте, вот уже полгода от тебя нет писем. Что случилось с тобой, горе ты мое?

Я часто вспоминаю, как мы гуляли с тобой по улицам, разговаривали. Помнишь, ты называл моего отца мироедом, сосущим кровь бедняков? Но хотя я дочь такого отца, ты любил меня. Говорил, что любишь, не знаю, искрение ли… Иногда я думаю, что, может быть, ты сейчас зависишь от такого же, как мой отец, мироеда, и поэтому возненавидел и меня. Вот и письма не пишешь. А может быть, ты заболел? Я послала тебе 20 рублей, получил ли ты их? Не обижайся, что так мало, я теперь живу на собственный заработок. Отец ничего не дает, да я бы и не взяла у него ничего– За эти годы я сильно изменилась, только тебя, как прежде… нет, сильнее прежнего, люблю! Володя, скорее бы ты вернулся! Теперь ведь осталось недолго ждать, правда? Шесть месяцев и два дня, если не считать сегодня. Значит, всего сто восемьдесят четыре дня. Не знаю, как проведу наступающее лето. Если бы у меня были деньги, чтобы развеять грусть-тоску, поехала бы за моря, поглядеть чужие страты (такие компании все время собираются) или же побывала на Кавказе. Если бы ты был поближе, а не в такой дали, обязательно приехала бы к тебе. Но нет, видно, придется провести все лето в нашем городе, который мне так надоел.

В городе интересных новостей нет. Открыли еще один кинематограф, зимой приезжал малороссийский хор. В семинарию понабрались новые парни, живут тихо, прилежно учатся. Недавно я возвращалась из школы, проходила мимо их общежития и услышала звуки скрипки, показалось на миг, что вот-вот ты выглянешь-из окна, улыбнешься мне. Но нет, ты далеко…

Между прочим, есть такие, кто непрочь бы жениться на твоей Насте. Знаешь, кто? Ни за что не догадаешься! Эмаш! Да, Эмаш. Он вернулся из Казани, служит у нас секретарем мирового судьи. Когда я отказала ему, он женился на Лене Новиковой, ты ее знаешь… Но как-я могла выйти замуж, бросив своего Володю? Я дала ему слово, я столько ждала его, я привязана к нему всем сердцем!

Володя, я верна своему слову, дни и ночи я жду тебя, ты не можешь не чувствовать этого. Возможно, не вытерплю, накоплю денег, брошу все и осенью приеду к тебе. Я просто с ума схожу, не знаю, что и делать. Сестра Амина и зять Эман звали меня. Они живут возле Урюпа, может быть, ты сумеешь с ними встретиться? Я тебе послала адрес зятя, спрашивала, не можешь ли ты поехать к ним. Получил ли ты это мое письмо? Или тебе нельзя к ним съездить? Неужели внутри одной и той же губернии нельзя передвигаться? Бог мой, как издеваются над ссыльными! Как бы то ни было, снова посылаю адрес. Когда у тебя кончится срок, хорошо бы нам встретиться у моей сестры. Я бы могла устроиться там на работу, наверное, и в Сибири нужны учителя.

Здесь мне невыносимо. Лучше нам с тобою жить на-стороне, Амина и Эман помогли бы нам поставить дом, мы бы открыли в их деревне школу, организовали бы библиотеку и какое-нибудь товарищество… Ой, какая ты, Настя, дура! Разве можно так много загадывать? Правда, Володя? Написала много лишнего, может быть, ты посмеешься надо мной, назовешь, как когда-то. наивной… Кто знает, может быть, ты уже не любишь меня, может, давно обзавелся семьей и хозяйством. Только я, дура-девка, жду тебя и горюю, вместо того, чтобы весело проводить свою молодость, петь да плясать… Нет, все не так, ведь все не так, Володя? Наверное, у тебя было трудное время и не писал поэтому, или болел, или письмо потерялось. Правда?

Ну, Володюш мой, горе ты мое, успокой мою душу, напиши скорее и вышли свою карточку. Не горюй слишком, теперь уж немного осталось потерпеть. Дай правую руку, дай поцелую, я тоже не стану больше плакать, буду жить, надеясь на нашу встречу, хорошо? Я давно послала тебе свою карточку, получил, наверное? Как она тебе понравилась? Сильно я изменилась? Ну, еще раз горячо тебя целую, не тоскуй, и я не буду, нам с тобой еще жить и жить, надо быть стойкими!

Настя Орлаева.

1914 год, май».

Володя с письмом в руках выбежал на улицу. Он прибежал к тому ссыльному, который рассказывал ему про артель, и, смеясь от радости, как ребенок, показал ему письмо, некоторые места перевел на русский язык.

Товарищ слушал без особого интереса, но, видно, не хотел омрачать Володину радость. Он понимал, что такое душевное письмо поднимет настроение любого человека, тем более двадцатидвухлетнего юноши, поэтому он сказал приветливо:

– Хорошая девушка! Ты, Аланов, оказывается, счастливый человек!

Весь день Володя ходил пьяный от счастья. Ему хотелось всем и каждому рассказать про письмо. Но он сдерживал себя, и лишь когда его спрашивали, что за письмо он получил, принимался рассказывать про родной город, семинарию и, конечно, про Настю.

Один из его приятелей сказал, выслушав восторженный рассказ Володи:

– Ну, ладно, письмо, что и говорить, хорошее. А куда ты идешь, что сегодня собираешься делать?

– Иду на тот конец работы поискать, говорят, Кирилл Хромой хотел нанять кого-нибудь вывозить навоз на поле.

– Опоздал ты, Петрунин уже вывозит.

– Правда?

– Сам видел.

– Что же мне делать? Я в столовой много задолжал…

– Надо найти какой-то выход, пока не получишь Настины деньги.

– В этом медвежьем углу трудно сыскать выход!..

– Егор Микряков нанял двоих наших городьбу городить, но они оба заболели. Я нанялся к нему, нужен еще человек. Пойдешь?

– За сколько?

– Да за сколько бы ни было!

– Ладно, согласен.

Вечером усталый Аланов вернулся домой и увидел у себя Яика Ардаша.

– Ты откуда взялся? – удивился Аланов.

– Из Минусинска.

– Теперь я тоже могу сказать: для чего ты в этот медвежий угол приехал, мало того, что я здесь? – улыбнулся Володя.

– Ну да ничего, Ермаковское так Ермаковское, и здесь люди живут, как-нибудь и мы… Деревня эта не такая уж безвестная, напрасно ты ее медвежьим углом называешь. Знаешь, кто здесь до нас жил в ссылке?

– Знаю, Курнатовский.

– Не только он. Тут жили Лепешинский с женой, потом Сильвин и Панин. Но главное: сюда в 1899 году приезжал из Шушенского Ленин и провел тут собрание марксистов. Тогда была вынесена резолюция против ревизионистов. Да, деревню Ермаковскую многие знают.

– Но почему тебя сюда перевели? – спросил Аланов.

– Помнишь, я тебе показывал своего хозяина?

– Лавочника?

– Ну да. В прошлом году он согласился взять меня приказчиком, и даже исправнику написал, что берет меня. Только благодаря этому меня перевели в город. Лавочник видел, что я работаю честно, старательно, и хо-рошо ко мне относился. Но второй приказчик был вор и прохвост, он и меня подбивал жульничать, да я не согласился. Тогда он на ремингтоне напечатал такое письмо: «Дорогой Петр Леонтьевич! Мы начали работу, дела идут хорошо. Исправник только за гимназистками бегает, ничего не замечает, это нам на руку. И мой хозяин-лавочник– дурак, его легко обманывать. Пиши, что у вас, скоро ли начнете? Боевой привет! Ардаш Яиков».

– И куда он с этим письмом? К исправнику что ли? – спросил Володя.

– Нет, он сделал хитрее: вложил в конверт, на конверте безо всякого адреса напечатал: «Петру Леонтьевичу», подкрался к моему окну и через открытую форточку забросил на стол, а сам побежал с доносом в полицейское управление. Я в это время в магазине был, без меня пришли, сделали обыск, нашли это письмо. Больше ничего, мои бумаги им в руки никогда не попадутся. Соседская девочка видела, что письмо было мне подброшено. Но исправник слушать ее не стал. Хозяин мой перепугался, сказал, что увольняет меня, вот я и очутился снова в деревне. Ну да ничего, брат, всюду жизнь! Не пропадем, верно? – Яик Ардаш схватил Володю и попытался его поднять. – Ох, не получается, видно, стареть начинаю. Бывало, на Астраханской пристани пятипудовые ящики, как игрушки, таскал… Да, года проходят, не остановишь… Ну, а ты как живешь? Знаешь что, я не стану искать себе квартиру, пусти к себе.

Володя обрадовался. Что бы там ни было, а с хорошим другом, да еще с таким, как Яик Ардаш, будет легче.

Он показал Настино письмо. Яик Ардаш прочел, «сказал одобрительно:

– Хорошая девушка, видать.

Потом он показал Володе конверт, спросил:

– Видишь?

– Конверт как конверт.

– Посмотри внимательнее.

– Ничего не вижу.

– Край конверта заклеен: это в полиции сделали перлюстрацию: вскрыли конверт, письмо прочли, потом снова заклеили.

– Совсем незаметно!

– Теперь они наловчились делать это незаметно.

– А если бы на письме была сургучная печать?

– На сургучную печать наклеивают хлебный мякиш, и она на нем отпечатывается. Потом сургуч ломают, письмо читают и на новый сургуч переводят печать с хлебного мякиша.

– Действительно, наловчились охранники!

– Мы тоже не лыком шиты. Если, нужно сообщить что-нибудь тайное, у нас есть свои методы.

– Знаю я один метод, – вспомнив, как писал дневник молоком, сказал Володя.

Возвращая письмо, Ардаш улыбнулся.

– Ну, Володя, скоро домой вернешься, свадьбу сыграешь, а?

– Кто знает, вернусь ли, не своя воля…

– Не бойся, минет срок, никто тебя здесь задерживать не станет… Эх, жалко, не придется мне на твоей свадьбе погулять… – вздохнул Яик Ардаш, но потом засмеялся и сказал:

– Слышал я одну забавную историю про женитьбу. В прошлом веке один богатый поляк князь Любомирский женился на девушке по фамилии Шейковская. Женился он против воли отца. Отец пожаловался царю Николаю Первому на непослушного сына. Царь распорядился так: «Брак объявить недействительным. Любомирского в наказание за неподчинение отцу отправить на Кавказ солдатом на три года. Шейковскую считать девицей».

Долго еще в тот вечер Ардаш и Володя сидели, разговаривали и смеялись.

СЕДЬМАЯ ЧАСТЬ

Сегодня особенно хорошо на Урюп-реке! Взглянешь с гористого берега на реку – вода блестит на солнце, как стекло, а отражения деревьев, возвышающихся по берегам, похожи на таинственный лес, опрокинутый в водную глубь.

– Эма-а-ан! – слышится с берега. Голос летит далеко, дважды отдастся эхом и только потом замирает.

Посреди реки виднеется лодка. Три рыбака в ней тянут сеть; вторая лодка качается на легкой волне чуть поодаль.

– Эма-а-ан!

Звук голоса как будто раздваивается: летит в тайгу, стелется по воде.

Один из тех людей, что тянут сеть, оборачивается, чтобы взглянуть на кричащего с берега человека. От его движения лодка качнулась, по воде побежали волны.

– Эма-а-ан!

Эман приставил ладонь ко рту, крикнул:

– Чего тебе, отец?

Не дожидаясь ответа, он повернулся к своим товарищам и, продолжая тянуть сеть, сказал:

– Вот ведь беспокойный какой! Скучно ему без дела сидеть, сюда пришел…

Рыбы золотыми кольцами выпрыгивали из сети, падали на дно лодки.

– Эма-а-ан! Левее держите, левее-е! – кричит с берега старый Кугубай Орванче.

– Чего-то руками машет, – сказал один из рыбаков.

– Пусть машет, ты на сеть смотри, а не на него, – ответил Эман. – Рыбы, видно, много, сеть тяжело идет. И на той лодке тянут с трудом.

Кугубай Орванче не унимается:

– Левее-е, говорю! Всю рыбу упустите-е!

Но вот лодка, полная рыбы, причалила к берегу. Кугубай Орванче торопливо спустился по тропинке. Подошел, опираясь на палку, сказал:

– Небось, половину рыбы упустили. Ведь говорил я, как надо было!..

– Ничего не упустили, отец, отойди-ка в сторонку, – с раздражением оборвал его Эман.

Рыбаки принялись перекладывать рыбу в корзины. Кугубай Орванче отошел в сторону, присел на поваленный в прошлом году бурей кедр, закурил трубку.

С высокого берега спустились внук Сергей с приятелями и сосед-старик.

– Дедушка Орванче, ты уже здесь?

– Хе-хе-хе, – посмеивается Кугубай Орванче, – я не сплю, как вы, допоздна. Я с солнышком выхожу на работу.

Все стали разглядывать улов.

– Раньше больше было, – сказал Кугубай Орванче.

– Чего? – не понял сосед.

– Про рыбу говорю. Раньше много рыбы было. Наши деды ее решетом черпали, не надо было ни намета, ни сети.

– Где это, в Ипонии что ли?

– В Уфимской губернии, там, где мы раньше жили.

– В нашей Казанской губернии тоже много рыбы водилось. Бывало, отец с берега кинет хлеб. Рыба подплывет, отец ее хвать рукой и вытащит.

– Ну, это ты врешь, сосед! – улыбнулся Кугубай Орванче.

– А ты не врешь?

Ребятишки засмеялись.

– Уходите отсюда, вот я вас! – Кугубай Орванче замахнулся своей клюкой.

Ребятишки убежали. Старики помолчали немного, потом Кугубай Орванче показал палкой на кучу рыбы:

– Чавычи много, небось, на нерест шла.

– Красивая!

– Самка это, потому и красивая, голова-то у нее серебром-золотом блестит.

– Это самец, он красивше.

– Неправда! Самка.

– Зачем споришь, Орванче, я-то знаю, видел самцов.

– И я видел.

– Ты, может, нельму видел.

– Нет, нельма сюда не заплывает. Она, говорят, только в Колыме водится.

– Наверно, так. Я тоже эту нельму ни разу не видел. Ее здесь нет. Давадчан, таймень, кижуч – этих много.

– Да-а, рыбы много, ельника много, а вот береза не растет… – вздохнул Кугубай Орванче.

– Не растет – и не надо, без березы можно прожить.

– Так-то оно так, да… Вот у меня в Коме во дворе березы росли. Бывало, придет сосед или кто другой, сядем под березкой, побеседуем, как хорошо!

– Здесь-то лучше, вон лес какой большой, не то, что твои березы во дворе.

– Все равно душа не может забыть родные, места…

Кугубай Орванче хотел еще что-то сказать, но увидел, что рыбу начали таскать наверх, и хотел пойти помочь.

Сосед остановил его.

– Не ходи, сами управятся, ты им только мешать будешь.

Кугубай Орванче неохотно сел на прежнее место.

– Обидно, сын со снохой никуда меня не пускают: ни рыбачить, ни пахать, ни за кедровыми орехами. Неужто я так уж сильно состарился, а?

– Да уж не молодой, конечно.

– Ты сам такой же, так что не радуйся моей старости.

– Чего сердишься? И тебе и мне только и осталось, что на печи лежать да дожидаться, когда на тот свет отправимся.

– Э-э, нет, хочу еще немного подышать сибирским воздухом, всего-то пять лет, как сюда приехали…

Между тем рыбаки ушли с берега, лишь пустые лодки, лениво покачивались на воде.

– Чего теперь родные места вспоминать? – снова заговорил сосед. – Все тебя там забыли, ты теперь, как говорится, отрезанный ломоть.

– Может, не забыли… Отцы и деды наши велели не забывать родню.

– Ну, отцы-деды чего только не говорили! Кто об этом нынче вспоминает?

– Это плохо, что не вспоминают. Они правильной жизни учили. Отцы-деды говорили:, чего себе желаешь, того же желай и другим. Говорили: не нужно мстить, потому что даже небольшая месть может привести к большой беде. Еще говорили: люди должны жить в согласии, помогать друг другу, заботиться как о друге, так и о недруге.

– Хе-хе, ничего себе! Что еще говорили эти старые дураки?

– Какие ж они дураки, очень даже, умные были люди. Правильно говорили. Еще велели держать в чистоте дом, двор и собственное тело, учили беречь и слушаться родителей.

– Вот это верная заповедь!

– Верная, конечно. А меня ни сын Эман, ни сноха Амина не почитают, не пускают никуда. Говорят: «Уйдешь, заблудишься, кто тебя искать станет?»

– Правильно говорят. В прошлом году уходил – и пропал.

– Э-э, разве это «пропал»? Просто я за дикими пчелами побежал, хотел найти их дупло.

– Дупла не нашел, самого тебя насилу нашли.

Кугубай Орванче пожалел, что начал этот разговор, по все-таки не мог допустить, чтобы не за ним осталось последнее слово.

– Да я хоть на целое лето в тайгу уйду травы собирать, все равно не пропаду, и когда захочу, дорогу домой отыщу, без дороги к деревне выйду.

Солнце поднимается все выше, греет сильнее. Старики надвинули на глаза свои войлочные шляпы, потом повернулись к солнцу спиной. Теперь Урюп-река сверкает справа от них.

С крутого берега вниз сбежал Сергей, у него из-под ног катились мелкие камушки…

– Зачем так спешишь? – спросил Кугубай Орванче.

– Мужа Салвики медведь задрал! Мама говорит, что он до вечера не проживет.

– Опять медведь начинает безобразничать, – проговорил Кугубай Орванче, но не стронулся с места.