Текст книги "Круг"

Автор книги: Яныш Ялкайн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)

Пололи долго, наконец Орлай Кости сказал:

– Теперь можно отдохнуть.

– Ох, как поясницу ломит! – разгибаясь, застонала Дарья. Ухватившись за поясницу, она проковыляла к борозде, уселась рядом с мужем и дочерью. Немного погодя спросила:

– На вознесенье, отец, в церковь пойдем?

Орлай Кости подумал и сказал:

– Пожалуй, не пойдем.

– Батюшка рассердится.

– Пусть его сердится, я на свечки много потратил. А сколько раз он нынче за ругой приходил, ненасытный черт!

– Что ты, отец, разве можно так ругаться? Бог накажет.

– Я не бога ругаю, а попа.

– И попа, говорят, нельзя ругать.

– Теперь такие времена настали, что попов не то что ругают, даже бьют.

– Ты про сережкинского батюшку что ли? Так там землемера и торговца били, а батюшке заодно досталось. Говорят, он что-то против парода сказал. Молчал бы, его бы не тронули. Батюшка наши грехи перед богом замаливает, он угодный богу человек.

– Богу он, может, и угодный, а вот как людям не угодил, люди ему и наподдали!

– Ох, отец, никакого в тебе понятия нет: говоришь такое пои дочери…

– А разве у дочери уши только сейчас выросли? О том, что попа избили, она, небось, раньше нас с тобой услышала. Так ведь, дочка?

Орлан Кости от того, что пропололи уже порядочный участок, пришел в хорошее расположение духа. Он набил наполовину трубку (чтобы не расходовать зря табак, Орлай никогда не набивал ее доверху) и с удовольствием закурил.

Амина, разувшись, вытряхивала из лаптей землю.

– Это еще что! – отозвалась она. – Подумаешь – г (били. В Изганской волости в прошлую пятницу помещика убили.

– Зато, когда казаки приехали, и мужиков не помиловали, – вздохнула Дарья.

В глазах Орлая Кости появился хищный огонек. Опустив голову, он думал с завистью: «Небось, все имение растащили. Наверное, у помещика, золото было, какому-то счастливцу досталось, в одну ночь человек разбогател. Много ли места нужно, чтобы золото спрятать? Пусть потом хоть целый полк казачий приезжает, пусть хоть целое войско – все равно не найдут».

– О господи, дожили до весны, снова народ бунтуется! Даже Унур Эбат, как приходил просить сбрую, лаялся, как собака, – продолжала Дарья.

– Овод безмозглый, – Орлай Кости сплюнул.

Амина, которая в эго время обувала лапти, рассмеялась.

– Ты что?

– Чего смеешься? – одновременно спросил отец и мать.

– Как не смеяться! Недавно Унур Эбат урядника к пруду водил, бунтовщиков ловили.

– Боже, выходит, и в Коме появились? – ахнула мать.

– Чего испугалась? – усмехнулся отец. – Ты ведь не какая-нибудь помещица, что тебе сделают бунтовщики? Ну и как, дочка, поймали кого?

– Кого они поймают? Там, в бурьяне-то, паши свиньи лежали. Как начали из левольвера палить, свиньи перепугались, одна уряднику под ноги бросилась, тот упал, говорят, весь в грязи вывозился.

Орлай Кости, поднимаясь, сказал:

– Спасибо, в свинью не попал, были бы с убытком. С урядника и через суд ничего не получишь. Небось, Эбата снова в тюрьму засадили?

– Вот и нет! – сказала Амина. – Урядник теперь с ним за руку здоровается.

– Поездить Эбата надо, посадить, уж больно он беспокойный стал.

– Эх, отец, всех не пересажаешь!

– Зачем всех? Такой, как Унур Эбат, на всю деревню один.

Солнце, опустившись, светило прямо в глаза. До конца поля осталось совсем немного. Отсюда хорошо была видна низина – впадина, похожая на огромное корыто. Ее склоны с озимыми полями напоминают зеленый шелковый платок, а сверкающий ручей, бегущий по дну, – белая кайма этого платка. «Совсем как тот светло-зеленый платочек, который я собиралась подарить Эману», – подумала Амина.

Платок этот Амина не подарила, он и сейчас лежит в маленьком сундучке в амбаре… «И пусть лежит, – думала Амина, – раз Эман меня обманул, платка ему не отдам, и глядеть на него больше не стану. А ведь как ластится! В пятницу вечером пришел на гулянье, хотел сесть возле меня, я встала и ушла. Думает, не знаю, как он втихомолку от меня на свадьбу ушел. Я теперь о нем даже думать больше не буду. Недаром в песне поется: «Нет милого – нет и горя, не стану думать о тебе…»

Амину вывел из задумчивости громкий разговор матери с отцом.

– Надо тебе за Настей съездить, – сказала мать.

– Целый день пропадет, а я как раз собрался гречиху сеять, – с досадой отозвался отец.

– Так-то так, да только о пашей дочери чужие люди беспокоиться не станут.

– Разве я говорю, чтоб чужие люди беспокоились? Болтаешь, чертовка, сама не знаешь что!

– Ну вот, опять ты сердишься… И чего ты такой злой?

– Злой, злой… Хозяйству убыток, пойми ты это! Жалко дня, могла бы с попутчиками приехать.

– Ой, отец, разве можно верить нынешним людям? Насте хоть пятнадцатый год пошел, сам знаешь, какая она у нас рослая да красивая, упаси бог, что случится по дороге…

– Нс мели пустое.

«Будь я па месте Пасти, меня не стали бы так жалеть, – с обидой думала Амина. – Сказали бы, пусть пешком идет, не хромая. А Настя… Разве я тоже не могла бы поступить в двухклассную школу? Учитель Петр Николаевич хотел меня в город направить, да отец-злыдень– не пустил: для работы, мол, нужна. Теперь Настя вместо меня учится, а я отцу кубышку наполняю. Почему так в жизни устроено: одному – все, другому – ничего? Не найти, где голова, где хвост, наверное, один бог разберется, что к чему… А интересно, какой бог все-таки сильнее: марийский, русский или татарский Отец хоть молится двум богам – русскому и марийскому – все равно никак не сравняется с соседями-богачами. Очень ему хочется вперед выскочить. А почему Унуру Эбату, Кугубаю Орванче и Янку Ардашу много не надо? Ничего у них нет, а они и не горюют. Может, и горюют, да виду не показывают».

На дворе Орлая Кости ожидал Кугубай Орванче, он сидел на ступеньке крыльца и вытряхивал землю из лаптей.

В этом году Кости нанял Кугубая Орванче пахать.

– Что рано вернулся? – недовольно спросил Орлай Кости.

– Кто рано начинает, тот рано и кончает. Сделал дело, вот и вернулся.

– Хорошо ли вспахал?

– Неужто моим сединам не веришь?

– Ну, если всем верить…

– Это ты напрасно, Константин Иваныч. Я не из таких. Хотя весь прошлый год в пастухах ходил, пахать не разучился. Да и как забудешь дело, которым с мальчишек занимался?

– Ладно-ладно, ты болтать много горазд, хватит! Завтра запряжешь черного мерина, поедешь в город за Настей.

– А я как раз на завтра хотел у тебя коня попросить, свое поле вспахать…

– Успеешь, вспашешь.

– Успею, если время не упущу.

– У тебя поле-то с ладонь, управишься.

Амина с ведром в руках вышла из дома, прошла в клеть.

Спустив голову и не взглянув на старика, одетого в богатый кафтан, она прошла мимо, словно виноватая.

Да время-то не ждет. Посмотри на скворечню: птенцы уже высовывают из летка свои головки, ишь, пищат!

– Пусть пищат. Тебе-то что?

– Верная примета, пора сеять гречиху, а я еще не пахал.

– Не пахал и не надо. Ты же бедняк, зачем тебе еще гречиху сеять? Хватит с тебя одной ржи.

– Об этом не станем говорить, каждый делает, как считает лучше.

– Хе-хе, – Орлай Кости поглядел на старика с презрительной улыбкой. – Ладно, как я сказал, так и будет: завтра запрягай черного мерина, поедешь в город.

– Константин Иваныч, зачем же мне ехать: я сыну скажу, он привезет Настю. Ему так и так в город ехать, он и захватит ее по пути.

Орлай Кости подумал, уперев глаза в землю, потом сказал:

– Оно бы можно, да, говорят, у тебя сын настоящий бурлак.

Вернувшаяся из клети Амина делала вид, что подметает крыльцо, сама же прислушивалась к разговору.

– Мой сын – не бурлак, он – парень честный, вежливый, – с достоинством проговорил старик, – всяких седоков доводится ему возить, и таких образованных барышень, как твоя дочь, возит, и никто на него не жаловался, хоть у начальника станции спроси.

Орлаю Кости поправилось, что Кугубай Орванче назвал его дочь образованной барышней.

«Наши богачи, вроде Антона, кичатся своим богатством, а детей своих не учат, – самодовольно думал Кости. – Вот выучится Настя, выйдет замуж за какого-нибудь начальника. Еще отец-покойник говаривал: «Имей богатство да начальство в родне, тогда ничего тебе в жизни не страшно».

Амина, искоса поглядывая на старика и слушая, как тот нахваливает своего сына, подумала:

«Ишь разливается, старая лиса! Из-за его Эмана ему и самому хочется сделать назло».

– Отец, я… – вдруг сказала она.

– Что? – повернулся к пей Орлай Кости.

Но девушка вдруг смешалась, покраснела и убежала в дом. Она сама не знала, как это у нее вырвалось, она хотела сказать: «Я съезжу, привезу Настю», – но тут же спохватилась: ведь нельзя же из-за сына обижать бедного старика. «Он и так на нас работает, а свое поле непаханое стоит… Пусть сами разбираются с отцом, не стану соваться в их дела».

Орлай Кости словам дочери не придал значения, решиив, что она хотела позвать его ужинать, но, чтобы не звать и Кугубая Орванче, не договорила.

– Мать! – крикнул Орлай.

Дарья выглянула в окно:

– Звал?

– Слышь, сын Орванче в город постоянно ездит…

– Ведь он у меня в ямщиках, при станции, – закивал Кугубай Орванче.

– Может, ему наказать привезти Настю? – продолжал Орлай Кости.

– Эману что ли? Ему – можно, я не против.

– Ну вот, и жена согласна. Так что пусть завтра же привезет, адрес мы скажем.

– Не надо. Эман знает, он этот город вдоль и поперек изъездил.

– Вот и ладно.

– Ну, тогда я возьму лошадь на завтра, как уславливались.

– Я сам хотел ехать сеять, – пряча глаза, отозвался Орлай Кости.

– На мерине поедешь, он у тебя, слава богу, здоровый и в плуге хорошо ходит.

– Это верно, на мерина не обижаюсь.

– Тогда до свидания покуда.

– Накажи сыну, чтобы довез хорошенько.

– Об этом не беспокойтесь, мой Эман не первый год в ямщиках, все порядки знает.

– Погоди-ка, Орванче, – послышался голос Дарьи, – возьми брезент, вдруг дождь пойдет, Настя на себя накинет. Положи на сиденье. И подушку возьми подложить.

– Брезент давай, подушки не надо, в тарантасе и без нее мягко сидеть.

– Ну, тогда вели Эману сена побольше подстелить. Отец, не послать ли ей хлеба на дорогу?

– Делай, как знаешь, – ответил Орлай Кости, направляясь к сараю.

– Погоди, Орванче, сейчас вынесу.

Через некоторое время Кугубай Орванче, нагруженный брезентом, с котомкой в руках шел домой.

Подошло время летнего молебствия.

Накануне молебствия молодой парень – сборщик пожертвований – ходил из дома в дом с мешком для муки и кисетом для денег.

Когда он пришел к Кугубаю Орванче, тот сказал:

– Ничего у меня, браток, нету тебе дать.

Парень усмехнулся и повернулся, чтобы уйти, но старик удержал его:

– Погоди, вот, оказывается, есть копейка. Возьми.

Парень, поколебавшись, все-таки взял копейку, сунул ее в кисет, потом сказал:

– Ты же сам говорил: чтобы собирать с каждого по двадцати копеек. Позабыл что ли?

– Нет, помню.

– А если помнишь…

– Ладно, ладно, браток, не спорь, бери, сколько дают.

– Ну, будь здоров!

– Всего тебе доброго, браток…

На другой день после полудня народ из Комы потянулся к священной роще. Одни, одевшись в белоснежные кафтаны, рубахи, платья, ехали на телегах, другие скакали верхом, но больше всего было пеших.

– Эман, я, пожалуй, тоже пойду, – сказал сыну старый Кугубай Орванче.

– Хочешь – иди, не хочешь – не ходи. Толку от этого моленья все равно никакого.

– Не говори так, бог обидится.

– Какие уж теперь обиды…

– Надо, а то люди осудят.

– На людей не кивай, не в людях дело, тебе самому хочется, ну и иди, коли так!

– За стирку деньги надо отдать. Нет ли у тебя, сынок, сколько-нибудь?

– Опять деньги…

– Сам же виноват. Почему до сих пор не женишься? Женился бы, не пришлось бы отдавать белье чужим в стирку. А если отдавать, то за это платить надо.

– Ладно, ладно, не ворчи.

– Я не ворчу. Просто говорю, что думаю.

Кугубай Орванче отнес соседке постирать белье, кафтан и вышитое полотенце, сходил в баню, переоделся во все чистое и, взяв палку, отправился на мольбище.

То и дело его обгоняли, обдавая тучами пыли, телеги и верховые. Старик перешел Журавлиный овраг, миновал Луй, поднялся на гору, свернул направо по проторенной дороге, а там уж и священная роща. Но обе стороны дороги паслись выпряженные лошади.

Увидев Орлая Кости и Настю, Кугубай Орванче удивленно подумал:

«Ну, отец, понятно, хочет всюду свое получить: и русскому и марийскому богам молится, а что нужно в священной роще ученой дочери? Наверное, из любопытства приехала посмотреть на старые марийские обряды».

Кугубай Орванче отвесил поклон, но Орлай Кости сделал вид, что не замечает старика. Настя же и вовсе нос задрала и отошла в сторону.

«Ох-хо-хо, – вздохнул про себя Кугубай Орванче, – корчат из себя богатеев, а настоящие-то богатеи с ними и разговаривать не хотят».

Пройдя мимо толпившихся кучкой женщин, Кугубай Орванче подошел к мужчинам. Молебствие уже началось. Один из картов, заметив вновь пришедшего человека. подошел к нему и произнес:

– Кто на свечу жертвует? Как имя того, за кого молиться?

– Я жертвую, – ответил Кугубай Орванче.

Карт протянул к нему конец полотенца, и Кугубай Орванче положил на полотенце монету.

– Молись за счастье моего сына Эмана, – сказал он и отошел к толпе.

Перед священными деревьями карт читал молитву, и Кугубай Орванче повторял за ним:

– Добрый великий бог, прими хлеб, прими котел с кашей, прими молоко и мясо на серебряном блюде, прими в жертву копя со сбруей, – все это шесть деревень приносят тебе с любовью, добрый великий бог!

Карт, продолжая молиться, опустился па колени, и все молящиеся тоже опустились на колени.

– Добрый великий бог. за принесенную тебе в жертву лошадь пошли людям шести деревень благополучие: здоровье их семьям, здоровья и приплод их скоту. Всему, что посеяно, дай хорошо взойти, спаси от холодов, от непогоды, пошли теплый дождь, пошли теплые дни, убереги и от холода и от зноя, хороший урожай, добрый великий бог, пошли людям, которые молятся тебе!

Кугубай Орванче, отвешивая поклон, думал: «Где-то я раньше встречал этого карта, вот только – где? Ишь, жирный какой, ай-ай! От молебствий, конечно, еще больше разжиреешь: еды вдоволь, да и денег хватает…»

Но тут карт стал молиться о семейном благополучии, и Кугубай Орванче, откинув посторонние мысли, снова стал слушать внимательно.

– …с вечера вдвоем ложиться, утром втроем вставать. Пошли, великий бог, каждому девять сыновей да семь дочерей, пусть будут крепки телом, высоки, как стога, пусть растут, как на дрожжах, пусть будут покладисты, пусть прыгают, как блохи, щебечут, как ласточки, дошли им здоровья на всю жизнь, счастье непрерывное. Сделай так, – добрый, великий бог!..

«Эх, – подумал Кугубай Орванче, – хоть бы не девять, а один сынок был у Эмана, чтобы я мог любоваться своим внуком. Да дет, молись не молись я, как другие, богу, все равно не слушается меня Эман».

– …Добрый великий бог, дай девяти сыновьям счастье, дай семи дочерям счастье… – продолжал читать молитву карт. – Одну часть прибыли. дай, чтобы казенную подать заплатить, другую, чтобы в доме осталась…

Кугубай Орванче выбрался из толпы и пошел домой.

У полевых ворот он встретил знакомого мужика из соседней деревни. Тот спросил:

– Куда спешишь? Или дела какие ждут?

– Да так…

– Нельзя делами заниматься, когда идет молебен.

– Это я знаю.

– Ну, тогда пойдем со мной.

– А ты что припозднился?

– Я уж был. Да что-то живот схватило, сходил па речку, искупался. Ну, идем? Потом вместе домой вернемся.

– Ну, ладно, – согласился Кугубай Орванче, повернулся и зашагал рядом с мужиком.

Теперь карты суетились у котлов с мясом, проверяя, сварилось ли.

Женщины подходили к карту каждая со своей стопой блинов, чтобы тот благословил пищу.

Блюдо с мясом пошло по рукам. До Кугубая Орванче оно не дошло: мяса хватило только передним.

И снова, ударяя железом о железо, молились карты.

Кугубай Орванче пожалел, что поддался на уговоры мужика и вернулся.

Окончив очередную молитву, карт налил в блюда мясной суп. На этот раз Кугубаю Орванче попался в супе маленький кусочек мяса. А знакомый мужик спроворил себе большой кусок с костью.

«Хват!» – подумал про него Кугубай Орванче и рассмеялся.

– Чего ты? – спросил мужик.

– Над собой смеюсь.

– Что так?

– Сорок лет хожу на моленье, прошу у бога счастья и богатства, а пользы от моего моленья – вот разве что этот кусочек мяса.

– Ты бы побольше кусок хватал, вот как я, ха-ха…

– Нет, так не годится.

– Это почему?

– От людей совестно.

– Чего тут стесняться?

Поев и попив, стали расходиться.

И снова – одни ехали на телеге, другие – верхом, третьи плелись пешком.

Солнце опустилось низко, быстро вечерело.

Дома Эман насмешливо посмотрел на отца:

– Ну, доволен? Помолился от души?

– Как сказать… Думаю, что теперь меня никто не осудит. Вот и твой праздник подошел. Небось, на улицу закатишься?

– Ясное дело, не в избе же, как сычу, сидеть.

– А то остался бы хоть ради праздника дома, посидели бы с тобой вдвоем, потолковали бы…

– Знаю я, о чем твой разговор пойдет: опять про сватовство. Угадал?..

– Эх, Эман, без женщины дом не стоит. Сам же видишь, никакого порядка у нас с тобой нет: одежда вся порвалась… Да и стряпать уж надоело…

– Коли женюсь, и рваной рубахи не будет.

– Не пойму, что ты говоришь.

– Говорю, что ежели жену приведу, лишний едок будет.

– Сказал бы – лишний работник. Вот это вернее.

Кугубай Орванче снял праздничную одежду, сложил ее в мешок, мешок повесил на стену, переоделся в старые штаны и рубаху. Из кармана холщовых штанов достал старый, потертый кисет, прочистил проволочкой трубку, набил ее табаком и закурил.

– Не терпелось закурить, отец? – улыбнулся Эман.

– Очень курить хочется.

– А ну как попадется сноха, которая не терпит табачного дыма, что тогда делать станешь?

– Эх, Эман, Эман, все ты насмехаешься надо мной, стариком. Хотя не зря говорят, что от ели ель родится, яблоко от яблони недалеко падает. В меня насмешник.

– Может, и жена мне попадется насмешница.

– Какая б ни попалась, лишь жена была.

– Ну, коли так, пойду тебе сноху искать. Где моя гармошка?

– Не шути, сынок, я тебе дело говорю: нынче тебе непременно надо жениться.

– Хватит, я об этом больше слушать не хочу, и ты со мной больше про женитьбу не заговаривай!

– Что ты как береста вспыхнул? Не на что сердиться, дело говорю.

– Надоел! Хватит!

– Хватит так хватит, коли так, больше и говорить никогда не стану.

Оставив разобиженного отца, Эман ушел на гулянье.

В этот вечер вся деревня – и молодые и пожилые – вышли на улицу. Старики сидят возле домов, молодежь затеяла игры: в колечко, в ручеек, в прятки, в горелки.

Эман подсел к девушкам и стал наблюдать за играющими в ручеек.

Вот вперед выбежала Амина. В белом шовыре^[3] и белом платке, она похожа на белую лебедь. Вот Кудряш взял ее за руку, его взяла за руку другая девушка, ту – третья, и так образовалась длинная цепь. Амина остановилась, и цепь стала закручиваться вокруг нее. Оказавшись в центре, Амина растолкала подруг, вырвалась из круга и снова побежала, остальные с шумом и смехом кинулись за ней.

Эман подумал, что хорошо бы сейчас догнать ее, схватить и убежать с ней.

Подумав об этом, он стряхнул со своего плеча руку светловолосой девушки, которая стояла с ним рядом. Та взглянула с обидой, поправила платок, но промолчала.

Эман заиграл на гармошке, и светловолосая девушка, взмахнув косами, в концы которых были вплетены серебряные монеты, села рядом с гармонистом и задорно запела:

Ой, замерзла, ой, замерзла,

Дайте шубу поскорей!

Обними меня, миленок.

Поскорей меня согрей.

– Кому поешь, Марзива? – спросила одна из подруг.

– Кому пою, тот поймет, – и она запела снова.

Хоть миленок мимо ходит,

Не желает полюбить,

Все равно по нем страдаю,

Не могу его забыть.

Собравшись на открытом месте, начали играть вкруг. Встали парами и закружились. Эман пригласил стоявшую рядом девушку и пошел по кругу, продолжая играть на гармони. Пройдя немного, он хлопнул по плечу одного парня, тот вышел в круг. Эман занял его место, и под его игру девушки дружно запели.

Наступила ночь, но молодежи все прибывает: идут и идут, с другого конца деревни, из соседних деревень.

Эман увидел Унура Эбата.

– Здорово, Эман, что-то давно тебя не встречал, – окликнул его Эбат.

– И тебя не видно.

– Далеко ездил.

– Куда же?

– В губернский город.

– О-о, дело хорошее! Кого возил?

– Какого-то барина. Почему-то не захотел брать казенных лошадей, меня подрядил.

– Что он у нас тут делал?

– В Изган ездил. Там помещика убили. Слышал?

– Выходит, тот человек – следователь?

– Кто его знает, он не сказывал, кто он.

– А не тот ли, что приезжал в Боярсолу расспрашивать, как ученого хотели в погребе сжечь?

– Нет, совсем другой.

– Эман, почему ты не играешь? – послышался чей-то голос из толпы.

Эман, продолжая разговаривать, пошел по кругу рядом с Эбатом. Вдруг к ним подбежал мальчишка и принялся теребить Эмана за подол рубахи:

– Эман, Амина велела спросить, почему не играешь, зачем заставляешь себя упрашивать.

– Брысь отсюда!

Мальчишка отскочил в сторону и убежал.

Эбат рассмеялся, потом спросил:

– Скажи, отчего ты бросил Амину? Она хорошая девушка.

– Я с ней не гулял, значит, и не бросал.

– Ну, это не мое дело. Я вот недавно встретил их Настю. Настоящая красавица, пожалуй, получше сестры будет!

– Уж не влюбился ли?

– Я бы влюбился, да она девчонка еще… Ладно, пошли играть.

Играли в круг. Эбат хлопнул по плечу Амину, которая стояла в кругу. Та, не взглянув, вышла, Эбат встал на ее место. Амина посмотрела – она стоит в паре с Эманом. Как положено, они пошли по кругу с ним под руку. Она чувствовала в своем сердце одновременно и радость и горечь. В темноте не было видно, как пылало румянцем ее лицо. Они долго ходили по кругу молча.

Все играющие уже дважды менялись парами, а Амина и Эман все ходили и ходили, потом Эман высвободил руку, которой держал Амину, и заиграл на гармошке.

Амина в темноте пыталась разглядеть углы гармони, похоже, все угольники были на своих местах. «Починил гармонь», – подумала она.

Эман играл грустную мелодию, и девушке вспомнились грустные события последних дней: как Эман ушел тайком от нее на свадьбу, как втоптала она в грязь угольник от его гармошки, а потом не могла уснуть в ту весеннюю ночь, до утра проворочалась с боку на бок.

Эман, не переставая играть, сказал Амине:

– Пойдем погуляем.

Девушка, звякнув нагрудными украшениями, кивнула.

– Эман, играй, чего замолчал? – крикнули из круга.

Но Эман махнул рукой, ничего не ответил, и они с Аминой, выйдя из игры, пошли в сторону.

За их спиной уже играла другая гармошка, и снова послышалась песня.

Не ладилась у Амины любовь с Эманом. Ей казалось, что он совсем не имеет к ней никакого интереса. Поэтому она после той свадьбы в Луе твердо решила забыть Эмана. Она старалась не встречаться с ним, на Троицу даже не выходила на гулянья.

Однажды через Кому проезжали цыгане. Одна старая цыганка отстала от своих и ходила по деревне и ворожила. Амина тоже решила узнать свое будущее.

Цыганка взяла ее руку в свою, подняла глаза кверху и, как бы глубоко задумавшись, сказала:

– Ты счастливая, очень счастливая, самая счастливая из всех девушек! Проживешь семьдесят четыре года и еще два месяца. Будет у тебя пятеро детей, двоих схоронишь, трое станут богатыми. Душа твоя не принимает русскую веру, к марийской стремится. Один из твоих сыновей примет русскую веру, он-то будет терзать твою душу, все остальное в твоей жизни сложится хорошо. Твой первый муж проживет с тобой недолго, умрет легко, ничем не болея. От него у тебя не будет детей, и о нем ты не будешь печалиться. Выйдешь за другого по любви, и в любви проживешь с ним свой век. Ну, давай деньги!

– Погоди, ты еще ничего не сказала, что ожидает меня в девичестве.

– Тогда добавь еще гривенник. Деньги-то у тебя есть?

– Не бойся, есть.

– Ну, тогда поворожу еще. По темному небу проложена светлая прямая дороженька. И ходит по ней прекрасный ангел господень, за плечами у него крылья, глаза как у сокола, брови как у соболя. На какую девушку он глянет, той и счастье привалит. Тот ангел уже посмотрел на тебя, поэтому дорога твоей жизни прямая, как та, что на небе, глаза твои как звезды светятся, тело твое стройное, как у самого ангела, голос у тебя соловьиный, на лицо твое вовек не налюбуешься…

– Это все я и сама знаю, – прервала ее Амина, – ты расскажи о том, что мне неизвестно.

– Не торопись, все расскажу. Ты в деревне первая красавица, как картинка. Парни страдают по тебе, а больше других страдает кудрявый гармонист.

– Нету у нас такого гармониста, – возразила Амина. – Кудряш – не гармонист, так, пиликает немного.

– Потом полюбит тебя писарь, и они из-за тебя дойдут до поножовщины.

– Ой, этого не надо!

– Стой смирно, дай-ка еще руку! Хочешь верь, хочешь нет, но сбудется то, что на роду написано. Дойдет у них дело до крови. Но все обойдется, и выйдешь ты замуж совсем за другого, он будет со стороны.

– Бурлак какой что ли? – засмеялась Амина.

– Не встревай! Женится на тебе парень из другой деревни, когда же он помрет, выйдешь за односельчанина. Вот, теперь все я тебе рассказала, давай двадцать копеек!

Амина так же, как и ее мать, верила цыганкам, ворожеям и гадалкам. После гаданья цыганки ходила она еще к одной старушке, чтобы приворожила та к ней Эмана, чтобы никого, кроме нее, он не любил.

Старушка покивала головой: мол, понимаю, что тебе надобно, милая, и стала говорить старинный заговор:

– Серебряный дом, серебряный стол, серебряное блюдо. Как лежит спокойно серебряное яйцо на серебряном блюдце, пусть так же успокоится и сердце Амины. Золотой дом, золотой стол, золотое блюдо. Как лежит спокойно золотое яйцо на золотом блюдце, пусть так же успокоится и сердце Амины. Стоит серебряная гора, из-под серебряной горы течет серебряный родник. Как не сможет Эман пройти мимо этого родника, не испив воды, так же пусть не сможет он не полюбить Амину. Золотой базар, на золотом базаре золотые ягоды. Как не сможет Эман пройти мимо этих ягод, не отведав их, так же пусть не сможет не полюбить Амину. Как Луна к земле поворачивается, как Солнце к земле поворачивается, как вода в реке к устью стремится, пусть так же и сердце Эмана к Амине стремится.

Когда на другой день после посещения старушки Эман подошел к Амине и заговорил с ней, она быда уверена, что это действует ворожба. Амина не могла не заметить, что Эман все сильнее тянулся к ней.

Так шло все до того дня, когда свадьба в Луе вызвала у Амины подозрения и ревность. Эман ни в чем не был виноват, да только Амина об этом не знала…

Сейчас, отойдя от играющей молодежи. Амина с Эманом миновали деревню, вышли на луг. При ярком свете луны колышется высокая зеленая трава, ждет косарей, которые выйдут сюда после праздников. Глубокая колея, извиваясь змейкой, теряется вдали.

Куда мы с тобой идем? – спросила Амина и остановилась.

– Куда ноги несут.

– Сыгран, Эман, повесели душу.

– О чем тебе горевать? Давеча, как ты взглянула на меня…

– Нет, не надо играть… Лучше скажи что-нибудь…

– Что же тебе сказать? Хочешь, расскажу сказку?

«Значит, ему и сказать мне нечего», – с обидой подумала Амина, но постаралась, чтобы Эман не почувствовал обиды и сказала как могла равнодушней:

– Можно и сказку.

– Сказка моя длинная. Не надоест слушать?

– Нет.

– Ну, слушай. В давние времена поставил один мариец дом, крышу покрыл смолой. Прилетела на крышу ворона. Клюнула крышу – нос в смоле застрял, вытащила нос – хвост застрял, вытащила хвост – нос застрял, и так по сей день идет. Сказка туда, я сюда, а битое блюдо на печку.

– Ой, какая длинная сказка, – улыбнулась Амина.

– А теперь и вправду длинную расскажу.

– Рассказывай.

– Жил-был парень по имени Яндыган. Поехал он в дальнюю деревню выбирать себе невесту– Понравилась ему одна девушка, посадил он ее в тарантас, сел рядом, его друг – на козлах за кучера, вот едут они на паре, полдороги проехали, и встретился им мужик. Спрашивает мужик у девушки:

«Эй, Айвий, далеко ли едешь?»

Девушка вскочила на ноги, уперла руки в бока да как закричит:

«Да за кого-то замуж везут!»

Тут жених догадался, что его невеста – дурочка, вытолкал ее из тарантаса, а сам со своим другом уехал.

Досказав сказку, Эман рассмеялся было, но тут же вздрогнул:

– Отец женить меня хочет. Как бы и мне такая же дурочка не попалась.

– Будешь отцом девяти сыновей и семи дочерей…

– Что за радость… А ты мне скажи: жениться мне или нет?

– Мне-то какое дело?

– Неужели тебе нет до меня никакого дела?

– Сыграй-ка что-нибудь, давно тебя прошу.

– Не сердись, Амина! Ругай, как хочешь, только не сердись, – и Эман тихонько заиграл любимую Аминину мелодию.

Птицы давно умолкли, только издали чуть слышны голоса веселящейся молодежи. А тут, на лугу, нет никого вокруг, только двое молодых людей, парень и девушка, идут среди душистой травы. Что ждет их впереди? Просто добрые отношения или горячая любовь?

Только любовь или и жизнь семейная? Как бы то ни было, покуда они – не под руку, не обнявшись – идут по луговой дороге: он играет на гармони, она поет, и гармонь с песней разговаривают за них…

После праздника наступила пора сенокоса. Мужики вышли делить луга. Кугубай Орванче, опираясь на палку, идет вместе со всеми. Старик не знает, что здесь в праздничную ночь бродили Эман с Аминой, но заметил, что с той самой ночи сын стал задумчив и чуть ли не каждый вопрос теперь приходится повторять дважды, чтобы сын очнулся от своих дум и услышал.

Люди, собравшиеся на раздел, с мерными палками в руках толпились вокруг старосты. Когда Кугубай Орванче подошел к ним, парень в сапогах, подмигнув остальным, сказал:

– Поздно пришел, дедушка. Твою долю уже отдали.

– Мог бы не говорить, я без тебя знаю: богачи всегда бедняка обидят, – отозвался старик.

– Ну, ну, я же пошутил, – смутился парень.

– У тебя, брат Кугубай Орванче, нет никаких причин так говорить, – вставил свое слово мариец с нижнего конца деревни, – бросим жребий, кому что достанется.

– Мне-то хороший участок не достанется, – сказал Кугубай Орванче и закурил трубку.

Все двинулись на первый участок. В шапку покидали жребии на десять человек, парень в сапогах встряхнул жребии, зажал шапку. Орлай Кости опустил в нее руку.

– Достался участок Алкеч, – сказал он.

Потом перешли на второй участок, па третий, на четвертый – и только последний жребий вышел тому десятку хозяев, в которую входил Кугубай Орванче. К этому времени он совсем выбился из сил.

Взяли прутик потолще, разрезали на десять кусочков, каждый поставил на одном из кусков свою тамгу, и жребии положили в шляпу.

Когда закончили раздел, Кугубай Орванче вынул из-за пояса топор, вытесал кол, сделал метку-зарубку и вбил кол на краю доставшегося ему участка.

– Ладно, хоть трава тут не ахти какая, да уж какая досталась, – сказал он соседу.

– Если б твои участок достался кому-нибудь с нижнего конца, заставили бы снова тянуть жребии, – сказал сосед, – это только мы такие безответные.