Текст книги "Круг"
Автор книги: Яныш Ялкайн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)
Стоявшие поодаль мужчины помоложе один за другим начали расходиться.
– Ясно! – крикнули из толпы.
– Тащите соломы.
Молнии сверкали беспрестанно. В их отблесках седая борода карта казалась белой, как пена.
Люди тащили из сарая охапки соломы и складывали вокруг погреба.
Рослый мужик, тот, что недавно придавил крышку погреба камнем, теперь сдвинул его в сторону и чуть приоткрыл крышку. В одной руке у него был зажат жгут соломы.
– У кого есть спички? – негромко спросил он.
Из толпы – все стояли, словно онемев, – ему молча протянули коробок.
Вдруг среди напряженной тишины раздался женский крик:
– Эй, вы, убирайтесь отсюда!
Все обернулись.
– Что там такое? – спросил карт.
– Писарева жена пришла.
Писарша только что вернулась из Комы, куда ходила за водкой. Оставив на крыльце мешок, в котором звякнули бутылки, она подошла к толпе, не понимая, что происходит.
– Что вам здесь надо? – спросила она.
Кто-то из толпы ей ответил:
– Ваш гость давно сидит в погребе, продрог, мы и хотим его немножечко согреть.
В это время из погреба донеслось глухо, как из бочки:
– Что вы делаете, соседи?!
Толпа замерла.
– Айсуло, где ты? – опять раздалось из погреба.
Писарша узнала голос мужа и отозвалась:
– Я здесь, отец! Здесь!
Она протиснулась через толпу к погребу, наклонилась, чтобы откинуть крышку, но рослый мужик не дал ей сделать это.
– Оттащите ее прочь! – приказал карт, грозно взмахнув своей палкой.
Но писарша рвалась к погребу и кричала:
– Не уйду, не уйду! Хоть убейте, не уйду! В погребе мой муж! Что вы хотите с ним сделать? Что-о? Ой-о-ой!
– Всех богатеев надо бы сжечь! – крикнул кто-то, невидимый в темноте.
– Не слушайте эту бабу! Это черт Писаревым голосом говорит. Поджигай!
Рослый мужик снова приоткрыл крышку погреба, чиркнул спичкой. Он хотел поджечь жгут соломы, но спичка погасла. Мужик достал вторую.
Вдруг из отверстия показался красный фонарь, прикрепленный к концу палки, снизу послышался голос:
– Берегись, стреляю.
Стоявшие у погреба отбежали в сторону.
Крышка потреба открылась – показался приезжий с толстой черной палкой в руках. Он ударил землю – и палка стала длиннее почти на аршин, ударил второй раз – она стала длиннее на два аршина, ударил в третий раз…
Женщины, стоявшие впереди, закричали истошными голосами:
– Убь-ет!
Толпа шарахнулась назад, зашаталась, как готовая развалиться поленница, и через минуту у погреба не осталось никого, кроме Эликова.
Писарша сидела на крыльце и плакала. Следом за Эликовым из погреба вылез писарь.
– Погоди, – остановил его Эликов, – Спускайся обратно, забери фотографии и принадлежности.
– А вдруг они вернутся?
– Не бойся, теперь не вернутся. Лезь скорее.
– Ладно, ладно, ваш… благор… – писарь спустился в погреб и вскоре вылез наружу с широким блюдом в руках.
Эликов слил из блюда воду и вынул только что отпечатанные фотокарточки, свернул каждую из них отдельно.
– Вот что, – сказал он писарю, – запряги-ка поскорее лошадь да вынеси из дому мои вещи.
Тучи заволокли все небо, от ударов грома небо как будто раскалывалось, зашумел дождь.
Хозяин вынес вещи Эликова.
– Куда их?
– Клади в тарантас.
– Может, дождь переждем?
– Нет, запрягай.
Эликов вынул из кожаного футляра фотоаппарат, убрал его в чемодан, в пустом футляре аккуратно расставил свернутые трубочками мокрые карточки, надел брезентовый плащ и уселся в тарантас. У его ног лежал чемодан, рядом в кожаном мешке – собранные экспонаты.
– Да, чуть не забыл. Принеси-ка штатив, он у погреба остался.
Хозяин запряг лошадь и сходил за штативом. Эликов сложил его, и тот снова стал длиной в аршин.
Писарь уселся на козлы. Открывая ворота, писарша сказала:
– Возвращайся скорее, я одна боюсь…
– Довезу до тракта, там пусть сам добирается, как знает, – сказал писарь по-марийски.
Они ехали довольно долго, и Эликов, удившись, что писарь все время молчит, заговорил первым:
– Ты давеча дождя боялся, а он уже и прошел.
– Прошел.
– Что, сильно испугался?
– Дождя что ли?
– Да нет, когда у погреба люди собрались.
– Ты, барин, и сам испугался…
Помолчали, потом Эликов спросил:
– Неужели и вправду подожгли бы?
– Если карт скажет, люди что угодно могут сделать.
– Вот погоди, дай мне в город приехать, я этому карту самому жару поддам!
Писарь промолчал. Ему не хотелось ссориться ни с картом, ни с односельчанами, у него на это были свои веские причины.
Корда миновали лес, примыкавший к деревне, Эликов присвистнул и громко рассмеялся:
– Анекдот, как есть анекдот: щелчком обыкновенного штатива разогнал целую толпу! Как они побежали! Ха-ха-ха!
Писарь молчал.
– Так ты думаешь, и убить могли, а? – спросил Эликов.
– Кто их знает… Может, только попугать хотели…
– Я все-таки не пойму, для чего им понадобилась моя голова? Ну-ка, расскажи, что про меня в деревне болтали?
Писарю не хотелось говорить, что Эликова посчитали в деревне колдуном: скажешь такое, потом от попа не откупишься, заставит молебны служить, а за каждый молебен платить надо. И писарь схитрил:
– Ваше благородие, они тебя совсем за другого человека приняли.
– За кого же?
– За бунтовщика одного. В прошлом году он в нашей волости скрывался, никак его изловить не могли.
– Ну-у?
– Вот наши и подумали, что это он снова объявился. На тебя, значит, подумали.
– Ты бы им растолковал!
– Говорил, да они мне не поверили. «Ты и сам в его шайке», – толкуют.
– Да что ты!
– Ей-богу, не вру! Так и говорил всем: «Не бунтовщик, мол, он». Жена за тебя вступилась, так ее бабы избили.
– Подумать только: в такое короткое время – столько событий!
– Когда народ разозлится, за минуту может больших делов натворить…
– Так ты говоришь, меня за революционера приняли? Забавно!
– Истинно так, ваше благородие…
– Чудеса! Прямо чудеса!
Этнограф Эликов впервые выехал «на полевые работы», и то, что сразу же попал в переделку да к тому же благополучно из нее выбрался, наполняло его радостью настолько, что ему захотелось запеть во все горло.
Проехали еще две версты, дорога начала пылить. Дождь задел Боярсолу только краешком, ближе к Коме дождя не было совсем.
Доставив Эликова на почтовую станцию и поворачивая лошадь, чтобы ехать обратно, писарь как бы между прочим спросил:
– А куда стеклышки твои девать? Может, они тебе и не нужны?
– Какие стеклышки?
– Да которые в погребе остались.
– A-а, негативы… Нет, не нужны.
– Если так, я их себе возьму, окошко в бане залатаю.
– Делай, что хочешь.
– Ты. барин, мой дом снимал да нас с женою. Может, пришлешь картинку?
– Приеду в город, отпечатаю снимки, непременно пришлю.
– Спасибо. До свидания. Счастливо доехать.
– До свидания. Вот тебе «на чай».
– Премного благодарен, ваше благородие.
Писарь спрятал полтинник в карман, сел в тарантас, еще раз сняв шляпу, поклонился, хлестнул коня и уехал.
Из почтовой станции вышел мужик в картузе.
– Ты начальник станции? – спросил Эликов.
– Помощник его.
– Есть лошади?
– Из двадцати трех пар ни одной не осталось. Проезжающих много. А тебе, господин, срочно ли надо?
– Очень срочно! – Эликов достал из бумажника деньги.
Мужик с жадностью схватил деньги и зажал их в кулаке, стараясь, чтобы этого не заметили ямщики, которые сидели в стороне и лузгали семечки.
– Не желаете ли чаю, ваше благородие? Или прикажете сейчас запрягать?
– Запрягай, я здесь подожду.
– Как желаете. Через десять минут повозка будет готова.
– Лучше тарантас. Нет ли какого пошире?
– Для хорошего господина все есть, – мужик повернулся к ямщикам и крикнул: – Эй, ребята, где Эман?
Один из ямщиков ответил:
– Только что на нижний конец ушел. Говорит, девушки без него соскучились.
– Живо позовите его, вот его благородие надо в город везти.
– Он не поедет: не его черед.
– Как не поедет? Заставлю, так поедет. Быстренько позови! А ты, Айдуган, запрягай в тарантас Ваську с Генералом, да подвесь серебряные колокольчики. Ну. шевелись, шевелись!
Двое ямщиков поднялись и нехотя пошли: один – в деревню, другой – на конюшню.
Вскоре тарантас, запряженный парой, рысью выехал из деревни, звеня колокольчиками и дразня деревенских собак.
– Э-эх, милые! – взмахнул вожжами Эман и залихватски свистнул.
По этому свисту даже ребятишки в деревне узнают: это Эман повез какого-то барина.
«Эх, – с досадой думает Эман, подгоняя лошадей, – двух шагов ведь до нижнего конца не дошел – вернули. А барин-то про стрелу не спрашивает, не узнал меня… А зря я гармонь Кудряшу отдал, как бы не поломал он. Да-а, не думал, что в город придется ехать, а вот пришлось. Одно слово: не своя воля!..»
– И-их, милые! Лай, ла-лай, лай, ла-лай! – запел Эман мотив знакомой песни, а потом и саму песню в полный голос, нимало не заботясь о дремавшем седоке.
В то время, когда Эман выехал из деревни с Эликовым, на двор к Орлаю Кости – отцу Амины – зашел Унур Эбат. Он поднялся на крыльцо, вошел в избу, снял шляпу, подкрутил усы и громко сказал:
– Здравствуйте! Дома хозяин?
– Нету, – ответила жена Кости – пожилая тощая женщина, похожая па сушеную рыбу.
– Когда будет?
– А на что он тебе?
– Нужен. Ты скажи, когда вернется?
– Скоро должен быть.
– Ну, ладно, тогда я позже зайду, – Эбат хотел уйти, но в сенях столкнулся с хозяином.
Тот не позвал его зайти в избу, так и разговаривали в сенях.
– Чего надо? – хмуро спросил Орлай Кости.
– Сегодня, понимаешь, в Луе свадьба, – начал Унур Эбат. – Дай свою медную сбрую, хочу в Дуй прокатиться.
– Не дам. Тебе угодишь, а себя обидишь.
– Тебе же она все равно сегодня без надобности. Дам, завтра рано утром верну.
– Купи свою к катайся, сколько хочешь. Хитер ты, Эбат, хочешь чужими блинами поминки справлять. И не проси, не дам!
– Не будь собакой на сене: сам не ешь и другим не даешь.
– Сбруя моя: хочу – дам, хочу – нет. А захочу, так тебя со двора выгоню!
– Не заносись, Кости! Выше бога все равно не вознесешься.
– Я тебе не Кости, а Константин Иванович.
– Будешь хвалиться, поганая кишка лопнет. Знаешь это, Кости Иваныч?
– Вот тебе и раз! Ну, как у тебя язык поворачивается! Недаром говорят: собаку выкормишь, она тебя же и укусит. Вот ты такая собака и есть.
– Когда ты меня кормил, Орлай Кости? Я сам себя, слава богу, кормлю.
– Ишь как заговорил! Молоко на губах не обсохло, а туда же! Старших положено бояться, младших – стыдиться. Если ты забыл об этом, я тебе ужо попомню твою дерзость!
– Что ты мне сделаешь?
– Дерево к дереву прислоняется, человек – к человеку. Погоди, еще придешь ко мне хлеба просить.
– Ох-охо-хо! Не надейся, ноги моей больше не будет у тебя, у кровопийцы.
Эбат, не простившись, зашагал к калитке. Из-под амбара, гремя цепью, вылезла огромная собака и облаяла его.
Унур Эбат в деревне слывет бедняком и нарушителем старых марийских обычаев, для него нет никаких запретов. Ему всего двадцать пять лет, но выглядит лет на десять старше.
Он известен не только в Коме, но и по всей волости, и даже в уезде. Говорят, ого отец был и не мариец и не татарин, а переселенец из дальних краев. Кроме Эбата, у него было еще двое детей. В голодный год вся семья вымерла, Эбат остался один на белом свете.
Эбат очень дерзок на язык. Не раз его за непочтительные речи об уряднике и – старшине сажали в кутузку, но он все равно не унимается.
От отца осталась Эбату маленькая обветшалая избушка посреди деревни, наполовину ушедшая в землю. Стекла в двух ее перекошенных окнах такие старые и мутные, что похожи па воду в загнившем пруду: переливаются зеленым, голубым, желтым. В третьем окне от стекла остался только кусок, и дыра заткнута подушкой. А окна, выходящие во двор, наглухо, как ставнями, забиты досками. Изгородь вокруг избы обвалилась. Во дворе стоит сарайчик, в котором кое-как повернется одна лошадь, да навес для одной копешки сена.
Иногда посторонние спрашивали у Эбата:
– Какой же ты крестьянин – ни сохи, ни бороны у тебя нет.
Эбат на это отвечает:
– Я семь лет батрачил на богатого мужика, теперь и на себя батрачить неохота.
– Разве на себя работать – значит батрачить? Тут ты сам хозяин.
– Какой хозяин!.. У меня земли-то всего с ладонь. Стану я мучиться на этом клочке? Нашли дурака!
– Чем же жить будешь?
– Придумаю что-нибудь… Вот хоть тебя до города довезу. Немного, а подработаю, да еще «на чай» получу. Из города кого-нибудь прихвачу – опять деньги. Лошадь у меня хорошая – башкирский рысак!
– Разве есть такая порода? Врешь, поди?
– Никогда не врал, даже девок не обманывал. Кабы ты книги читал, то знал бы: еще в давние времена на башкирских рысаках из Уфы в Париж ездили! Вот те самые лошади приходятся моему рысаку дедушками и бабушками.
Любит Унур Эбат все блестящее: рубашка на нем из черного сатина, рукавицы черные, кожаные, блестят и сапоги со шляпой, даже синие глаза его. Лошадь черной масти тоже блестит оттого, что он часто ее моет, и тарантас с дугой тоже блестят, как маслом смазанные.
Как-то раз один мужик говорит ему:
– У тебя, Эбат, наверное, и в брюхе блестит?
– Это почему?
– Потому что всегда в брюхе пусто.
– Что-то не пойму, о чем говоришь.
– Экий ты непонятливый!
– Таким уж уродился, – глядя в небо, нехотя ответил Эбат и засвистел.
– Чего свистишь?
– Это ты мне? Вальс «На сопках Маньчжурии». Небось, не слыхали? Вам бы только картошки в живот натолкать да чаю надутся – что вы еще знаете?
– А ты побывал бы сам на Маньчжурском фронте, от страха засвистел бы с другого конца!
– Хо-хо-хо!
__Он не виноват, – вступился за него сосед, – он просился на фронт добровольцем, да не взяли.
Эбат взглянул своими колючими, как жало, глазами:
– Уж вы-то герои! Небось, как японцы скружили вас под Порт-Артуром, так у вас засвистело, что штаны не успевали вытряхивать.
– Ну-ну, потише, браток!
– Чего тут потише! Не правда что ли?
– Ах ты, сопляк, над солдатами издеваешься? – угрожающе крикнул однорукий мужик с Георгиевским крестом на груди.
– Брось, солдат, не шуми, с Эбатом не столкуешься!
– Нет, ты скажи, Эбат, разве русские солдаты трусы? Разве японцы потому победили?
– Ну, скажи-ка, если знаешь, – добавил другой мужик.
– Ну что вы пристали, как репьи? – махнул рукой Мужик с Георгиевским крестом.
– К кому мы пристали?
– К Эбату.
– Нет, пусть скажет, почему нас японцы разбили?
– Откуда ему это знать, министр он что ли?
– Кому же тогда знать? Он всюду бывает, все видит и слышит. Ну, скажи, Эбат, про японцев.
– Чего про японцев говорить? В том, что Япония войну выиграла, не солдат русский виноват.
– А кто же?
– Мы-то люди маленькие, а вот в городе мне один знающий человек сказывал, что во всем виноват царь. Его, говорит, петербургские рабочие совеем турнуть собираются…
Вдруг кто-то крикнул: «Урядник!» – все поднялись и стали расходиться.
Эбат сдвинул шляпу набекрень и опять засвистел. Урядник подошел к нему.
– A-а, мистер Эбат! Что-то давненько ты мне на глаза не попадался.
– Наверное, потому, что тюрьма по мне еще не соскучилась.
– Хэ-хэ-хэ! Молодец, за словом в карман не лезешь. Слушай, Эбат, нам известно, что возле деревни какие-то люди по кустам в карты играют. Не видал ты этих людей?
– Может, и видал.
– Помоги мне поймать этих картежников.
– Что дашь за помогу?
– Что хочешь?
– Дашь шнурок, на котором у тебя револьвер висит?
– Хо-хо-хо, на что он тебе?
– Штаны подвязывать. Пояс оборвался, сплести некому, жены, сам знаешь, у меня нет.
– Но-но, ты у меня не шути, а не то… – урядник схватился за шашку.
– Виноват, ваше высокопревосходительство!
– Хэ-хэ, высоко не высоко, а до превосходительства могу дослужиться, это правда.
– Я, ваше величество, всегда говорю правду.
– Не то го-во-ришь, – оказал урядник, гнусаво растягивая слова.
– Почему, ваше благородие?
– Титуловать «величеством» дозволено только государя. Впрочем, что с тобой толковать! Пойдем лучше, покажи место, где эти самые в карты играют. Пойдем, пойдем, а то уж темнеет.
«Хорошо, толстопузый, – сказал про себя Эбат, – я тебе покажу».
Места, где обычно собирались деревенские картежники, хорошо известны и самому уряднику, но при помощи Эбата он надеялся обнаружить, где происходят встречи с агитаторами из города, которые под видом игры в карты проводили с мужиками тайные совещания.
Эбат знал, что сегодня в этих местах никого нет, но нарочно решил обойти их с урядником.
Трудный урядник вскоре начал задыхаться.
– Вот черти! – ругался он. – Я слышал, что они сегодня должны быть здесь. Куда же они могли подеваться? А другие места знаешь? Небось знаешь, каналья! А ну, показывай!
– Ей-богу, больше не знаю… Хотя, погоди, есть еще одно местечко, наверное, там они и сидят. Пошли быстрее!
Уряднику хотелось передохнуть, но, надеясь захватить мужиков на месте преступления, вздохнул тяжело и зашагал за Эбатом.
Эбат обернулся к уряднику.
– Я вот спросить хочу…
– Ну, спрашивай.
– Кому вред от того, что люди в карты играют?
– Сами себе вредят, кому же еще.
– Зачем же их тогда ловить?
– Много знать хочешь! – урядник погрозил пальцем. – Сма-атри у меня!
– Да нет, мне-то все равно…
– Ладно, когда их поймаем, тогда поговорим.
– Поймаем, поймаем, будь спокоен, – обнадеживающе сказал Эбат. – Идем скорее, сейчас мы их накроем.
– Погоди, тут же овраг.
– Они в овраге как раз сидят. Иди быстрее!
– Фу-фу, ноги скользят…
– Давай сюда шашку, а то запачкаешь.
– Пошел, пошел, какую тебе шашку!
Урядник, тяжело дыша, спустился в овраг. На дне оврага была запруда, стояла вода, и он чуть не свалился в пруд.
– Сейчас мы их схватим! – крикнул Эбат во весь голос.
– Тихо, каналья! Чего разорался?
– Виноват, ваше благородие! – гаркнул Эбат.
Урядник рассвирепел.
– «Благородие, благородие…» Я тебе сказал, чтобы не смел орать? Ты марийский язык понимаешь или нет?
– Понимаю, очень даже понимаю, – потише ответил Эбат. – Иди-ка за мной.
В темноте он долго водил урядника по кочкам и рытвинам, потом вывел на противоположный берег пруда и незаметно бросил что-то в заросли репейника.
– Здесь! – сказал Эбат.
Урядник достал из кобуры револьвер, жестом показал Эбату, чтобы он подошел к зарослям с другой стороны, кашлянул и слегка дрожащим голосом крикнул:
– Никому не трогаться с места! Кто тронется – буду стрелять!
– Стрелять буде-ем! – что было мочи заорал Эбат.
В репейнике что-то зашуршало, кто-то кинулся уряднику под ноги, сбил его с ног и вмиг исчез в темноте.
Когда урядник упал, ему послышалось, будто кто-то засмеялся, но тут раздался истошный крик Эбата:
– Стой, стой! Стрелять будем!
Когда все утихло, Эбат подошел к уряднику.
– Эх, удрали!
– Кто это был? – спросил урядник, садясь и ощупывая ушибленное колено.
– Вот тебе и «кто». Я ж говорил, дай мне шашку! Я бы их поймал, а голыми руками разве возьмешь!
– В твою сторону, значит, бежали?
– На тебя они собак спустили, асами – на меня. Раз-два по шее, свалили и удрали. Ну, вставай, ваше превосходительство.
– «Превосходительство, превосходительство». Дурак! Хоть бы одного схватил! – урядник встал, прихрамывая, сделал несколько шагов.
– Что ж ты сам не хватал?
– Кого мне было хватать, борова за хвост?
– Какого борова?
– Мы же свиней спугнули.
– Да нет, это не свиньи. Самые настоящие собаки!
– Не болтай, собаки залаяли бы.
– Эти собаки специально выученные, они не лают.
– Ври больше! Ей-богу, дурак. Самые настоящие свиньи. Свиным дерьмом воняет.
– А разве собачье дерьмо по-другому воняет? Все-то ты знаешь, ваше благородие!
– Но-но, лишнее болтаешь, смотри, язык отрежу!
– Виноват.
– Ясно, что виноват. Зачем привел сюда, зачем врешь? Никто в твою сторону и не бежал.
– Как никто? Вот, пощупай мой лоб.
– Мокрый… Вспотел?
– Кровь это, самая настоящая кровь! Ударили меня здорово сильно.
– А ну-ка, давай осмотрим это место.
Они раздвинули репейник, урядник зажег спичку, Трава была помята.
– Ясно, свиньи тут валялись.
– Погоди, давай получше посмотрим. Зажги-ка еще, вот тут еще не смотрели. Господин урядник! – вдруг вскрикнул Эбат, показывая на вещь, которую сам бросил сюда несколько минут назад. – Что это такое?
– А ну, подними, подними!
– Махорка! Разве свиньи курят махорку, ваше высо…
– Заткнись, идиот! «Ваше» да «ваше…» Гм-м, видно, и впрямь тут были люди. Вот и бумаги клок валяется. Так ты говоришь, крепко тебя стукнули?
– И по голове, и по спине, хорошо еще, не покалечили. Теперь дашь веревку от револьвера?
– Пойдем, по дороге поговорим. Табак-то у тебя?
– Я его в карман спрятал.
– Давай сюда, это не твоя махорка.
– Моя. Ей-богу, моя.
– То есть как твоя?
– Я ведь нашел, значит, моя.
– Вот чудак-человек! Ну как ты не понимаешь, что это вещественное доказательство!
– A-а, ну если вещественное доказательство, тогда бери…
– По голосу вижу, что не понял ты, ума не хватает! – урядник постучал Эбата пальцем по лбу.
– Хэ-э, – улыбнулся Эбат.
Они вышли на дорогу. Урядник, довольный, что все-таки напал на след злоумышленников, шагал бодро.
Поднявшись по косогору, они вышли в проулок. Не доходя до главной улицы, урядник остановился.
– Чего скучный? – спросил он Эбата, прищурясь.
– Так ведь пачка табаку – не шутка… – начал было с обидой Эбат, но урядник перебил его:
– «Табаку, табаку…» Да пойми ты, что табак и клочок бумаги – это вещественные доказательства, их требуется под сургучной печатью к делу приложить. Ясно?
– Курить охота.
– Эх, сам-то я не курю… Вот что: на тебе деньги, завтра не только махорки, папирос себе купишь.
– Ну, коли так, давай!
– А если поможешь их шайку изловить, будет тебе награда.
– Спасибо, ваше благородие!
– Теперь иди.
– Вместе пойдем, нам по пути.
– Нет, вместе не годится. Если со мной увидят, тебе народ доверять перестанет. Иди сам по себе.
– Тогда ладно…
Урядник пошагал по улице вниз.
Эбат немного постоял, глядя ему вслед, потом засвистел и серединой, улицы пошел в другую сторону.
Не получив у Орлая Кости сбруи с медными бляшками, Эбат запряг лошадь простой сбруей и поехал на свадьбу в Луй..
Когда он подъехал к дому, где должны были играть свадьбу, со двора на улицу выбежал мужик в вышитой рубахе, сердито посмотрел на него, хотел что-то сказать, но Эбат быстро проехал в раскрытые ворота и поставил телегу под навес.
Мужик подошел к нему.
– Ты здесь командуешь? – спросил Эбат.
– Может, и я…
– Нельзя ли кваску испить?
– Зачем кваску? – Нынче водки не жалко.
– Моя лошадь водки не пьет.
– Что-о? – у мужика вытянулось лицо, но, видимо, что-то вспомнив, он пошел было к дому, Эбат поймал его за рукав.
– Если не жалко, напои бражкой, в горле пересохло.
– Пойдем на кухню, напою.
– А в доме нельзя?
– Нельзя, свадьбу ждем. Знаешь, поди, обряд-то.
– Ну коли так, пойдем на кухню, выпьем за обряд.
Унур Эбат пришел на кухню и попросил браги. Женщины-стряпухи закричали, чтобы он не мешал и уходил отсюда. Но он двумя-тремя словами сумел рассмешить и тем завоевал их симпатию. Ему дали браги.
Эбат забрался в темный угол, уселся там и, потягивая из кружки помаленьку браги, думал о том, за кого же его принимают люди. Недавно дочь богача Антона сказала ему: «Эй ты, Тутай!» Неужели он так похож на Тутая?
Тутай – это сумасшедший старик-нищий без роду и племени. Бродит он из деревни в деревню, из волости в волость, одет зимой и летом в рваную шинель, на плечах картонные погоны, на них карандашом нарисованы большие «генеральские» звезды. На груди приколота зеленая ленточка, на ленточке нацеплены кресты и медали, вырезанные из жести Подпоясан Тутай удмуртским пестрым поясом, на голове старый черный картуз без козырька с «кокардой»– вырезанным из жести петухом, за спиной Тутай носит сплетенную из лыка корзинку, которую он называет ранцем. Одет солдатом, только оружия не носит.
Однажды Эбата, когда он был еще мальчишкой, товарищи подучили дать старику палку и сказать, что это ружье. Эбат так и сделал: протянул ему палку и сказал:
– На тебе ружье!
Тутай затрясся и с пеной у рта закричал:
– Не надо ружья! Не надо-о!
До сих пор помнит Эбат этот случай. В детстве он, как и другие мальчишки, часто дразнил Тутая, зная, что тот при слове «ружье» приходит в неистовство. Но теперь Эбат жалеет об этом: не надо было бы дразнить, ох, не надо бы! Голова под ветхим солдатским картузом и сердце под жестяными медалями, наверное! пережили такое, что и сказать трудно. Здоровый человек не станет сумасшедшим ни с того ни с сего. А людям лишь бы посмеяться…
«Вот и надо мной смеются, – думает Эбат. – Неужели я хуже всех? Эх, жизнь! Сижу на чужой свадьбе… Да и не на свадьбе, на кухне, вдали от гостей».
Тут ему вспомнилось, как он в городе пил чай на кухне у адвоката.
«Адвокат… Жулик он, а не адвокат, – подумал Эбат, – вместо полутора рублей дал только рубль двадцать копеек. Хотя он и жулик, дочь у него хорошая».
Вспомнил он, как тогда эту барышню с ее подружкой по весенней дороге вокруг города катал. Славно покатались! Он тогда не в шляпе, а в папахе да в башлыке ходил: вид был лихой. Тогда и свистеть научился по-разбойничьи.
Вспомнив былое, Эбат свистнул вполсилы, но все равно получилось так громко и пронзительно, что стряпухи вздрогнули. Одна из них, убавляя огонь в лампе, сказала:
– Эбат, у тебя есть совесть или нет? Разве так делают?
– Ладно, ладно, тетя. Налей чашечку, выпью и уйду.
– Хозяин узнает – заругается. Ну, так уж и быть, налью, а ты выпей да уходи.
За твои хорошие слова
В злате-серебре твоя рука,—
пропел Эбат.
Женщина положила в чашку четыре куска мяса, насыпала соли в солонку, принесла тарелку с хлебом и все это придвинула к Эбату.
Эбат, поблагодарив, стал жевать мясо.
Женщины то выходили из кухни, то входили, носили еду в дом, шум свадьбы во дворе усиливался.
После браги Эбату не хотелось есть, он положил кусок мяса обратно в чашку, еще раз хлебнул браги и снова стал вспоминать.
Конь-огонь мчался быстрее ветра, как будто чуял, кого везет. Эбат не успел за вожжи взяться, как он сорвался с места и пустился рысью.
Дочь адвоката велела остановиться в лесу, вышла вместе с подругой из тарантаса. Они сначала, смеясь, бегали друг за другом по лесу, потом разложили на траве еду и его позвали закусить. Тут дочь адвоката стала говорить с Эбатом о том, о сем, как плохо народ живет, стала ругать царя. Они с подружкой расспрашивали его о деревенской жизни, и незаметно разговор снова перешел па царя…
Ах, хорошие были барышни, тогда они на каких-то курсах учились. Где-то они сейчас?.. Как будто бы ни одна из них теперь в городе не живет. Недавно Эбат спрашивал про них у дворника адвоката. Этот дворник, похоже, такая же лиса, как и сам адвокат, ничего не сказал…
– Э-э, Эбат, – прервал воспоминания Эбата голос мужика, который привел его на кухню, – все тут сидишь? Так и свадьбу не увидишь!
– Вот спасибо, что про свадьбу напомнил. Дядя, дай еще одну чашку, что-то я сегодня никак не опьянею.
– А ты попробуй-ка встать.
Эбат попытался встать, но едва смог пошевелиться. Это очень его удивило.
– Ха-ха-ха, – засмеялся мужик. – От нашей браги кто хочешь захмелеет! Лучше ложись, поспи. Ишь, обессилел как, ноги не держат.
– Не-ет, держат! – Эбат с силой ударил кулаком по столу, встал л, не глядя на отскочившего в сторону мужика, шатаясь, пошел из кухни.
Едва он вышел на крыльцо, как услышал доносившиеся с улицы крики, и двинулся на улицу.
– Кого бьют? – спросил он, выйдя за ворота.
– Коминского марийца! – ответило несколько голосов.
– А-ха-а, коминского! На вот тебе! – Эбат размахнулся и врезал кулаком стоявшему рядом парню.
Завизжали девушки, оборвался наигрыш гармони.
– На помощь! Коминцы наших бьют!
– Спасайте луйцев!
– Эй-э-эй!
Люди набросились друг на друга.
В темноте ничего не разобрать, слышно только, как одни ахают, другие орут, кто-то упал, кто-то бежит, шлепки, удары.
Один из парней выхватил из рук коминца гармошку и уже размахнулся, чтобы трахнуть ее о землю, но тут подоспевший Эбат ударил его кнутом по руке. Гармонь упала, Эбат поднял ее, растянул меха – и вдруг протрезвел.
– Гармонь-то Эмана! – закричал он. – Саратовская! Эх вы, черти, разве так с гармонью обращаются! Вот я вас!..
Эбат сунул гармонь какой-то девушке, велел отнести на свою телегу, а сам, размахивая кнутом, врезался в дерущуюся толпу.
Вдруг из общей свалки раздался– душераздирающий крик:
– Караул! Карау-ул!
Эбат опустил плеть:
– Стойте, кончай драку. Человека убили, шакалы!
Драка и без него уже прекратилась. Наступила жуткая тишина.
Люди сгрудились вокруг человека, лежавшего на земле.
Эбат посмотрел на лица стоявших людей – это все были коминские парни, – подошел к лежавшему и опустился возле пего на колени.
– Ну, ну, жив?
Парень поднял голову, сел, засмеялся:
– Военная хитрость! Я нарочно закричал, а то бы нашим накостыляли.
Люди, стоявшие вокруг него, загудели, как лес от дуновения ветерка.
Кто-то, стоявший сзади, спросил:
– Луйский что ли?
– Если ты луйский, то сейчас на тот свет отправишься, и «караул» крикнуть не успеешь. Может, поумнеешь на том свете, не станешь обманывать.
Парень вскочил на ноги.
– Своих не узнаете?
– Ух; черт, да это ты!
– Ха-ха-ха!
– Куда же луйские подевались?
Все оглядывались.
– Только свои.
– Они, наверно, и вправду подумали, что человека убили.
– От страха разбежались.
– Ха-ха-ха!
– Перестаньте, говорю! – Эбат замахнулся кнутом. – Дело не шутейное: гармошку Эмана разбили.
– Если луйцы разбили, мы им всыпем!
– Где гармонь?
– Я велел в мою телегу положить.
Все вошли во двор, мимо свадебных коней прошли к телеге Эбата. Гармошки там не было.
– Куда же она подевалась? Ведь такой гармони во всей губернии нет!
– Искать надо.
– А где искать?
Где искать гармонь Эмана, никто не знал.
Через некоторое время к коминским парням подошла девушка из их деревни и сказала:
– Я видела гармошку Эмана в одном доме.
– Где?
– Пойдемте.
Прошли три избы, вошли в четвертую.
– Дорогу! – крикнул Эбат, подняв кнут.
Люди, стоявшие у дверей, расступились.
Коминцы вслед за Эбатом вошли в избу. Глаза горят, головы задраны, груди выпячены: победили в драке.
В избе было несколько луйских парней и девушек. Один светловолосый парень прилаживал к гармошке, оторванный ремень.
– A-а, тут она, – угрожающе сказал Эбат.
Светловолосый поднял голову. В его голубых глазах промелькнул испуг, но, узнав знакомых, он сказал:
– A-а, дядя Эбат! Садись, садись!
– Девушки, уступите место гостю.
– Что это ты делаешь? – спросил Эбат.
– Не видишь что ли, к гармони ремень прилаживаю. Вот заиграю, а ты, дядя Эбат, может, спляшешь?
– Сейчас ты сам у меня запляшешь! – со злостью крикнул Эбат. – Откуда взял гармонь?
– Ребята откуда-то принесли.
– Кто принес?
– Не знаю.
В это время луйские парни, которые раньше принимали участие в драке, вломились с улицы в избу.
Один из них встал перед Эбатом.
– Ты, Эбат, кого бить собрался?
– Тебя! – Эбат замахнулся кнутом, но тут кто-то за его спиной перехватил конец кнута.
Эбат оглянулся. За ним стояла первая красавица деревни Луй – Салвика.
– Здравствуй, Эбат, – сказала она, смеясь.
