Текст книги " Придет вода "
Автор книги: Яна Дягилева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 23 страниц)
из книги: «МАЙК: ПРАВО НА РОК»
…Просто у нас все условия в стране созданы для того, чтобы максимальное количество народу погубить. Вот Янка – она умерла тоже потому, что каждый из нас сидит в своей дыре, из дыры вылезти не может, а когда вылезает, то попадает, как Витька, в руки, блядь, таких акул, таких волков, которые сразу тащат их на стадионы. Из подполья – прямо туда, промежуточного ничего нет. И вот это и убивает людей так же, как Майка, потому что Майк – не стадионный человек стопроцентно и Майк не подпольный человек, это тоже стопроцентно.
Борис Гребенщиков.
Тверь, Леан, 1996 г.
«А МЫ ПОЙДЕМ С ТОБОЙ ПОГУЛЯЕМ ПО ТРАМВАЙНЫМ РЕЛЬСАМ…»
«Комсомольская правда» от 18 мая 1990 года, небольшая заметочка под названием «Ушла Янка»: «Вчера в 9 ч. утра в притоке Оби, реки Ине, рыбаками было обнаружено тело Яны Дягилевой, поэта, певицы, рок-барда из Новосибирска.
9 мая Янка с родственниками была на даче. Ушла погулять и не вернулась. Ждали, надеялись – в последнее время Янка была печальна и неуравновешенна: может быть, куда-то поехала, вернется.
В милицию сообщили только в понедельник, тринадцатого. Поиски результатов не дали – только вчера…
…Нам, видимо, еще предстоит осознать, кого мы потеряли».
Статья журналиста «КП» О. Пшеничного явилась одним из немногочисленных откликов официальной прессы на смерть одной из самобытных рок-певиц современности.
Яна Дягилева, среди ценителей отечественного рока известная как Янка, в прошлом была хипповой девчонкой, каталась по стране, читала стихи. После знакомства с Егором Летовым, лидером панк-группы ГРАЖДАНСКАЯ ОБОРОНА, стала серьезно петь. Летом 1988 г. Янка вместе с импровизированной группой ВЕЛИКИЕ ОКТЯБРИ записала первый альбом Деклассированным Элементам. По поводу творчества Янки ходило тусовочное определение: «Это звучит, как если бы в СТУДЖИС пел не Игги Поп, а Дженис Джоплин». Самиздатовский журнал «УРлайт» назвал Янку «крупнейшим, если не единственным открытием русского рока последних лет».
Вплоть до происшедшей 6 лет назад трагедии официоз не замечал Янку в упор. Ее не показывали по телевизору, песни ее не звучали по радио (за исключением передачи Романа Никитина «Тихий Парад»), о ней ничего не печатали газеты (впрочем, Янка сама сознательно не давала интервью). Это уже позднее Янка вышла на пластинке, все ее альбомы выпущены на кассетах и даже – о, извращение нашего шоу-бизнеса! – на компакт-дисках. И сейчас, слушая песни Янки, отчетливо слышишь этот надрыв, тот оголенный нерв поэта, когда с каждой минутой понимаешь, что до конца осталось чуть-чуть. «А мы пойдем с тобой погуляем по трамвайным рельсам…»
К.В.
«Молодежный Курьер», Чебоксары, 3(72)/97 г.
из статьи: О САШБАШЕ, О КИНЧЕВЕ, О СЕБЕ, О ЖИЗНИ
…Помню, когда мы были в Сибири, сибиряки как мужики хозяйственные познакомили нас там с двумя девушками, которые помогали нам существовать, – Лена и Яна. Девушки как девушки, достаточно нервные, энергичные. Как-то в один прекрасный день они исчезли вместе с Сашей – уехали на дачу. Я остался один развлекать сибирскую тусовку – ну, об этом уже упоминал. Они все объявились через несколько дней такие спокойные, притихшие…
Потом прошла еще пара лет, объявилась у нас группа ГРАЖДАНСКАЯ ОБОРОНА. Я пришел к ним на концерт, смотрю – стоит на сцене девка. То, что они играют, музыкой назвать трудно, но энергия идет в чистом виде, сумасшедший драйв на двести двадцать вольт. Это была та самая Янка. Не знаю, какую роль сыграл СашБаш в ее судьбе, но, судя по результатам…
С. Задерий.
«Забриски Rider», Москва, 5/97 г.
из статьи: «ПАПОРОТНИК ДАЕТ МЕД»
Банальная, но истина: женщина думает сердцем. То есть не головой. В музыкальном плане, как правило, это – отсутствие осмысления собственного существования и творчества, спонтанность, декларируемая очень и очень многими, и не зря. И поэтому самая, на мой взгляд, яркая личность советского рока (аж два ругательных слова рядом, но уж извините!) – не надмирно-эстетский Гребенщиков, не принципиальный противленец Летов, не говоря уже о Башлачеве и Наумове, которые при всех своих достоинствах попросту не вписались в волну (скорее опередив ее, но возможно, что и опоздав), а сибирская девочка – не такая уж и простая на самом деле. Писать про Янку безумно сложно – ну, во-первых, все уже написано, и, честно говоря, некоторые статьи про нее способны вызвать только нервный смех, а во-вторых, нимб над ее головой, прочно прибитый гвоздями авторитета грандов отечественной журналистики, не дает не только развернуться, но и вообще сделать какое-либо движение не в рамках восхваления, воспевания и прочих уже давно произведенных действий. Поэтому я ограничусь размышлениями по поводу парочки цитат, нагло выдранных из тех самых грандов.
А цитаты такие:
1. «Янка – не версия Башлачева, она, скорее его, «бабья песня»…» (Марина Тимашева, «Кто есть кто в советском роке».)
2. «Янка действительно была сама жизнь – предельно сжатая, горящая с огромной силой и огромной скоростью. Егор жизнью никогда не являлся – он ее воспринимал». (Сергей Гурьев, «КонтрКультУра».)
Гурьев, конечно, молодец (похвалила талантливого автора!). Однако сформулированное им различие, мне кажется, гораздо шире, чем просто между двумя близкими друг другу творческими единицами, а, скорее, между мужским и женским подходом к этой самой жизни. В самом деле, мужчинам гораздо более свойственен отстраненно-философский взгляд на мир, не только констатация его несовершенства, но и определенные (более или менее удачные) попытки найти причины этого. Отсюда крен в религию и политику – для женщин, как правило, не характерный. Вместо этого – более конкретные, земные вещи – «снова собирать брошенных котят по вокзалам» – та самая «вселенская жалость», не выдуманная, не описанная, а прожитая. Жалость-любовь или любовь-жалость – это как раз то, о чем в свое время пел Башлачев, но в более широком смысле – «русская душа», отпетая им, у Янки превратилась в надгробный плач по всему миру и по себе как части мира, маленькой и поэтому беспомощной. Минус логические связки, минус осмысление того, почему так, а не иначе, минус некая глобальность и запредельность, все очень буднично, и поэтому – страшно:
Ишь ты классные игрушки тетька в сумочке несет
А ребеночек в больнице помирает, ведь помрет.
Он объелся белым светом, улыбнулся и пошел,
Он не понял, что по правде-mo все очень хорошо.
После этих строчек цитировать Ницше, который говорил, что «душа женщины есть поверхность» просто кощунственно…
* * *
Трудно прочувствовать проблему жизни и смерти, пока ты сама и твои близкие – в отличном физическом и душевном здравии. Трудно (на самом деле!) полюбить абстрактное человечество – не умом, а сердцем. Трудно искренне озаботиться частными вопросами сотворения мира и устройства Вселенной. Да и нужно ли?
Конечно, у такого – чисто эмоционального – подхода есть свои отрицательные стороны, по крайней мере, в житейском плане – точно. Но в творческом – есть и весьма весомые положительные: среди многочисленной когорты юных терзателей акустических гитар девчонки попадаются довольно редко, но я не слышала еще ни одной, играющей и поющей откровенную лажу (что, к слову, у юношей встречается довольно часто).
Может быть, потому, что «услышала Янку – взяла гитару» – идет не через голову, это надо прожить?
А может быть, потому, что женщин в роке очень мало, каждая из них – личность?
* * *
Но этим личностям явно не хватает самодостаточности. Не «сам написал, сам сыграл-спел, сам же и послушал, сам-на-себе зафанател» – это уже предельный, клинический случай банального «я», внутреннего источника творчества, как правило, бывает мало, Нужны еще какие-то внешние раздражители. Собственно, у многих нынешних музыкантов есть, так называемые, «духовные отцы» – известные исполнители, чье творчество, изученное вдоль и поперек, дает импульс для собственных изысканий. Но в рядах девушек это проявляется особенно ярко, единственное, что радует – под Летова вроде бы еще ни одна барышня не работает. Ну, впрочем, для этого у них есть все та же Янка – «мама» Юли Стереховой, Юли Елисеевой, и – в некотором роде – Мыши. Впрочем, творчество Мыши я, к сожалению, знаю гораздо хуже, чем хотелось бы, так что – извиняйте.
* * *
Последователей, вернее, последовательниц у Янки – море. И это вполне понятно – уж слишком просто, на первый взгляд, спеть и сыграть «так же».
Во втором номере «Осколков» Я-Ха, рецензируя (как это ему свойственно) альбом Юли Елисеевой Сидя На Чемоданах, выдвинул весьма интересный тезис: «…не приходила ли почтеннейшим шельмователям псевдоянок в их мудрые черепа мысль, что то, КАК ДЕЛАЛА ЯНКА – не есть нечто сугубо ее личное, одной ЕЙ присущее – но НАИБОЛЕЕ ЕСТЕСТВЕННАЯ ФОРМА для максимально-аутентичного выражения человеческой (нашей, отечественной) самоя себя? Форма торпеды – плагиат тела дельфина, или ИНАЧЕ просто НЕЛЬЗЯ?»
Могу привести список дам, для которых иначе почему-то оказалось можно. Но я не об этом. Все три певицы, поименованные в конце предыдущего отрывка, в последнее время отошли от подражания Янке (вернее, две, у Юли Елисеевой я слышала только один – тот самый – альбом), что еще раз подтверждает мысль о том, что форму определяет содержание, а содержание – если оно есть – не может быть абсолютно одинаковым у двух РАЗНЫХ людей. Стать такой же, как Янка – при всем желании не получится, поэтому и то, как делала Янка, останется только ей присущим…
С. Смирнова.
«Осколки», Санкт-Петербург, 6/97 г.
ИССЛЕДОВАНИЕ О ЯНКЕ
Ничего, кроме заезженной кассеты и видеозаписи, где она поет «Гори, Гори Ясно», «Продано» и «Домой!» – ни одного материала, только стихи и голос.
Кого люблю, как говорится, того и препарирую.
Я взялась доказать, что ассоциативные ряды, выстраиваемые Янкой, КАК БЫ произвольно, на самом деле являются далеко не случайными и, более того, железно обоснованными. Что каждой песне, даже самой темной и мутной, присущи, как правило, одна-две, максимум три темы, которые железно выдерживаются. Что главная ее тема, непреходящая – смерть – в каждой песне имеет свое обличье. Но в пределах одного текста смерть обличья не меняет. В пределах одного текста образный ряд сохраняется и строго выдерживается.
Собственно, я пыталась докопаться: откуда берется эффект «круто, но ни фига не понял», точнее – «ни фига не понял, но очень круто».
Понять, откуда возникает это чувство абсолютного приятия янкиных текстов.
Кто не любит ковыряться под микроскопом в любимых стихах – не заставляю. А по мне так Янка что без микроскопа, что под микроскопом – всяк хороша…
Ассоциативные ряды ее стихов не только выдержаны. Они еще поддержаны фольклорной и русской поэтическими традициями, то есть ложатся на заранее подготовленную почву. Скажем, русский человек изначально привык к тому, что «мост» связан с разлукой, смертью, переходом из одного состояния в другое.
Примеры: народная песня «По Дону Гуляет». Если помните, там речь идет о предсказании цыганки – «утонешь в день свадьбы своей» – и о том, как конь, везущий невесту, «сшибся с моста». «Невеста упала в круты берега». Упав, бедная девушка долго прощалась с близкими и, наконец, утонула. Переходя из девического состояния в замужнее, героиня песни не одолела ПЕРЕХОДА (моста) и погибла.
Романс «Мой костер в тумане светит» – цыганка говорит мимолетному возлюбленному: «Ночью нас никто не встретит, мы простимся НА МОСТУ».
Марина Цветаева прямо называет мост местом смерти:
По-следний мост.
(Руки не отдам, не выну!)
Последний мост,
Последняя мостовина.
Bo-да и твердь.
Выкладываю монеты.
День-га за смерть,
Харонова мзда за Лету.
И чуть дальше:
Мост, ты не муж:
Любовник – сплошное мимо!
Героиня опять же расстается на мосту с возлюбленным. Расставание переживает крайне тяжело и при этом неустанно размышляет – не броситься ли ей с этого самого моста в реку.
Поэтому янкин «трамвай до ближнего моста» будет восприниматься однозначно. Знаем мы, что это за мост и что нас там ждет.
Эта подготовленность восприятия и делает глубинную внутреннюю янкину логику понятной. Для начала я расковыряла для анализа песню «На Черный День». Здесь смерть имеет обличье КРУГА, представленного прежде всего как ярмарочная площадь с балаганами, каруселями и прочими обманчиво-привлекательными атрибутами ярмарки. Площадь: балаган, торжище, «луна-парк», плаха, бунт и, наконец, бегство – навстречу неизбежной гибели. У той же Марины Цветаевой «круглая площадь» – это рай:
И падает шелковый пояс
На площади – круглой, как рай.
Маринин «круглый рай» оборачивается у Янки «круглым адом» (КРУГИ АДА). Круг как знак, символ смерти возникает с первых строк и дальше присутствует неизменно, то явно, то скрыто:
Второй упал, четвертый сел,
Восьмого ВЫВЕЛИ НА КРУГ.
В тихий омут буйной головой.
Холодный пот, расходятся КРУГИ.
Железный конь, защитный цвет, стальные гусеницы в ряд,
Аттракцион для новичков, ПО КРУГУ лошади летят,
А заводной КАЛЕЙДОСКОП
Звенит кривыми зеркалами
КОЛЕСО
Вращается быстрей.
Под звуки марша
Головы долой.
Танки («железный конь», «защитный цвет»), обступившие площадь, – кошмар первых лет перестройки! Баку, Вильнюс, Тбилиси! – преображаются в зловещую карусель («аттракцион для новичков»). В кровавенький карнавал подавленного бунта. Баррикады, ура, Гаврош, знамя, «один сапог рижского ОМОНовца стоит дороже всех этих…» (не помню, чья фраза, но прозвучала когда-то!) Кто первый начал? Кто виноват? Погибли невинные! Саперные лопатки, истеричные женщины, жуткие публикации журнала «Огонек». Помните?
В страшноватеньком балагане «круглой площади» даже вопроса нет – кровь проливается или клюквенный сок. Все блоковские «арлекины», истекающие клюквенным соком, давно сошли со сцены, устарели, обветшали и осыпались. В янкином балагане на потеху рубят самые настоящие головы. Все без баловства, иначе просто неинтересно. Вернее – иначе просто не бывает.
Карусель набирает разбег, и мир уподобляется калейдоскопу, бешено вращающемуся перед глазами. Калейдоскоп – вещь одновременно и «круглая» (поворачивают) и площадная (покупают на ярмарке). Внешне безобидная, но увеличь его до размеров Вселенной, да залезь между его острых осколков, да пусть чья-то Вселенская Рука его повернет! Хотя бы разок…
И без того искаженный мир искажается еще больше в кривых зеркалах, которые постоянно перемещаются перед глазами…
Следующая строфа вводит персонажей, которым суждено оказаться в водовороте свихнувшегося калейдоскопа, между кривых зеркал и подступающих танков. Это блоковские «арлекины» и цветаевские «кармен», безнадежно устаревшие с их кукольными – ЧЕЛОВЕЧЕСКИМИ – страстями.
Янка – человек конца XX века – принципиально антигуманистична. Человек – ничто. Площадь – все. Человек – пылинка. Угодил на Площадь не вовремя, попал под гусеницы – не повезло, но только ведь не жалеть его за это…
А эти устаревшие персонажи еще подвержены гуманизму, они еще думают, что человеческая жизнь имеет какую-то ценность. Более того, они полны иллюзий насчет того, что ИХ СОБСТВЕННАЯ жизнь имеет какую-то ценность.
Поехали…
Поела моль цветную шаль
На картах тройка и семерка…
«Цветная шаль» – из арсенала цыганки. Той, что простится на мосту. Кармен. (В том числе и цветаевская «площадная» Кармен, и блоковская «петербургская»). Но только эта роковая Кармен в конце двадцатого века оказалась изрядно поеденной молью. И символ рока – «тройка, семерка, дама Пик» – тоже, видимо, здорово обветшал. Во всяком случае, ЭТОТ РОК явно не канает. Супротив кольца танков зловещие тайны Пиковой Дамы выглядят, мягко говоря, несерьезно.
И дальше:
Лбов бильярдные шары
От столкновенья раскатились пополам
Да по углам
Просторов и широт…
Ассоциативный ряд выстраивается безупречно: «она» (женский персонаж) – «цыганка», гадалка, роковая женщина (ха-ха!); «он» – партнер цыганки с непременной игрой на бильярде. И сам неотделим в эстетике строфы от бильярдного шара. Чья-то Вселенская Рука ка-ак бабахнет по шарам! Шары и раскололись.
ОТ СТОЛКНОВЕНИЯ с новым, с железным, со страшным миром – миром конца двадцатого века, миром тоталитаризма, миром толпы – бедный идеалист с его жалкими «роковыми страстями» просто трескается.
И, треснув, раскатывается – ПО УГЛАМ просторов и широт.
Откуда УГЛЫ? Мир-то не квадратный! Мир же круглый! Круглый, как… смерть, как ад!
Да, мир круглый – как ад, как смерть. А бедному устаревшему идеалисту он представляется прямоугольным, как… бильярдный стол. Вот и воздалось по вере его: раскатился по углам Вселенной, так и не осознав ее до конца.
А ярмарка превращается в бунт – новый виток Праздника:
А за осколками витрин
Остатки праздничных нарядов,
Под полозьями саней
Живая плоть чужих раскладов.
А под прилавком попугай
Из шапки достает билеты на трамвай
До ближнего моста,
На вертолет
Без окон и дверей.
В тихий омут
Буйной головой,
Колесо
Вращается быстрей…
Кривые зеркала калейдоскопа оборачиваются битыми витринами. Праздничные наряды – это все рухлядь, это все в прошлом, во времена «цыганки». Они обречены на то, чтобы и их поела моль. Площадь взбунтовалась.
Остается – бежать.
«Сани» – еще один атрибут «былой жизни». Какой анахронизм! И до чего несовременна вся эта «любовь», все это разглядывание мельчайших деталек жизни под лупой, которым славился девятнадцатый век да, и вообще, все искусство эпохи гуманизма.
Ну что, убегут они на санях от танков? Да нет, конечно.
Даже и гнаться за ними смысла нет. Куда они денутся с подводной лодки?
Бежать с площади-ада-балагана-от-судьбы-невозможно. Еще один ярмарочный персонаж – попугай, достающий из шапки билетики со «счастьем».
Существовали, конечно, «счастливые» трамвайные билетики. Но только в данном случае «счастье» (слово-переход, связывающее цепочку «билет со счастьем» – «счастливый трамвайный билет») опущено. Счастья быть не может. Его просто не бывает – теперь.
Трамвай же идет до ближнего моста – о том, что есть МОСТ, я уже говорила. А там уже ждет вертолет без окон и дверей. Еще одно круговое движение – лопастей.
И здесь, на мосту, неожиданно возникает стремительно расходящаяся вертикаль: вертолет – вверх, человек – вниз, с моста. Но и наверху, и внизу – круги:
Холодный пот, расходятся круги…
Избежать невозможно. И, что еще более соответствует логике тоталитаризма, смерть настигает стремительно и неуклонно: «Колесо вращается быстрей».
SUMMA. В песне «На Черный День» смерть представлена как круг и балаган. Персонажи Смерти (персонажи балагана): карусель, калейдоскоп, колесо, плаха, попугай с билетиком. Это персонажи судьбы и они так или иначе «круглые».
Жизнь предстает как прямоугольник и как убогий интерьер провинциальной мелодрамы конца девятнадцатого века: поеденная молью шаль, игральные карты (прямоугольнички), бильярдный стол, сани.
Жизнь НЕЖИЗНЕСПОСОБНА в силу своей прямоугольности – природа стремится к скруглению углов, к шару. Не открытое провозглашение («Друзья, давайте все умрем») неизбежности смерти, а глубинная логика всего мироздания – вот что создает трагичность мира янкиной песни. Жизнь неизбежно умрет, потому что жизнь искусственна. Смерть торжествует, потому что обнаруживает себя во всем.
А ты кидай свои слова в мою ПРОРУБЬ
Ты кидай свои ножи в мои двери,
Свой горох кидай горстями в мои стены,
Свои зерна в зараженную почву.
На переломанных кустах клочья флагов,
На перебитых фонарях обрывки петель,
На обесцвеченных глазах мутные стекла,
На обмороженной земле – белые камни.
Кидай свой бисер перед вздернутым рылом,
Кидай пустые кошельки на дорогу,
Кидай монеты в полосатые кепки,
Свои песни в распростертую ПРОПАСТЬ.
В моем углу засохший хлеб и тараканы,
В моей ДЫРЕ цветные краски и голос.
В моей крови песок мешается с грязью,
А на матрасе позапрошлые руки.
А за дверями роют ЯМЫ для деревьев,
Стреляют детки из рогатки по кошкам,
А кошки плачут и кричат во все горло,
Кошки падают в пустые КОЛОДЦЫ.
А ты кидай свои слова в мою прорубь,
Ты кидай свои ножи в мои двери,
Свой горох кидай горстями в мои стены.
Здесь смерть принимает обличия ямы, дыры, колодца – это пропасть, приветливо ожидающая человека («распростертая пропасть», с распростертыми объятиями).
Основная тема песни – безнадежность.
Как мне представляется, персонажей здесь двое: во-первых, «я», и во-вторых, «ты».
«Ты» явно моложе «меня». Запал у «тебя» еще есть, энергия еще хлещет, еще не иссякло стремление что-то делать. «Я» подбадриваю «тебя»: конечно, все, что «ты» делаешь – бесполезно («я»-то это знаю!), но – делай… А вдруг что-нибудь да прорастет?
Бесполезность «твоих» действий не выражена явно, СЛОВАМИ, но поддержана традиционным ассоциативным строем. Какие действия исстари считаются бесполезными? Как об стенку горох, «вышел сеятель сеять, и иное упало при дороге», метать бисер перед свиньями…
А «я» призываю «тебя» продолжать это делать, внутренне уже обрекая «твои» действия на поражение.
Но может быть… пока «ты» еще имеешь силы это делать… может быть…
Второй персонаж, «я» – не просто потерпел поражение. Он находится в мире, где бесполезность любого действия, где всякая разруха не просто присущи бытию, они ВОЗВЕДЕНЫ В КВАДРАТ.
Кусты не просто переломаны – на них еще и КЛОЧЬЯ флагов. Фонари не просто перебиты – на них не просто кого-то повесили – уже и трупы сняли, обрезав веревки. Глаза не просто обесцвечены – они еще и скрыты за мутными стеклами. Хлеб не только засох, но и погрызен тараканами. В крови не только песок, но и грязь. Руки не ВЧЕРАШНИЕ, а ПОЗАпрошлые, ПОЗАвчерашние…
И весь мир постепенно валится в пропасть, вслед за словами: деревья – в ямы, кошки – в колодцы.
Но «ты» продолжай кидать. Продолжай. Голос из ямы, из пропасти. Пока хоть один кидает – может быть… может быть…
Принципиальный антигуманизм янкиного творчества – это принципиальный антигуманизм нашего времени. Этот мир таков, что его совершенно не жаль – «Гори, Гори Ясно!».
Мир в этой песне – дом. В определенной степени поддержанный традиционной сказкой «Кошкин дом». Кстати, это выражение иногда обозначает «сумасшедший дом»: «Ну, это просто кошкин дом какой-то!»
Кошка легко заменятся козой, а коза – козлом. На «козла» же охотно наматываются совершенно иные значения, за «козла» и в морду дать можно, что и происходит:
Этот «дом» спасать определенно не хочется. Хозяин – козел:
Дом горит – козел не видит,
Дом горит – козел не знает,
Что козлом на свет родился,
За козла и отвечает.
Деструкт приветствуется настолько, что не жаль даже самое себя. Частушка, вплетенная в песню о пожаре «кошкиного дома»:
На дороге я валялась,
Грязь слезами разбавляла,
Разорвали нову юбку,
Да заткнули ею рот, —
полностью лишена самосострадания. Да и насрать-то на меня, НА ТАКУЮ! Да на всех насрать, лишь бы только весь этот козлиный дом наконец сгорел дотла!
С заткнутым ртом, видимо, изнасилованная и избитая, героиня радостно выкликает: «Гори, гори ясно!»
Лейся песня на просторе,
Залетай в печные трубы,
Рожки-ножки черным дымом
По красавице земле.
Солнышко смеется
Громким красным смехом,
Гори, гори ясно,
Чтобы не погасло!
Печные трубы, печи – то, что остается после выгоревшего деревенского дома. То, что развалится последним. От козлика же, к величайшей радости всего мира, остались «рожки да ножки», да и те скоро будут развеяны черным дымом. И земля, освобожденная от козла, от дома, от всей этой гадости (из которой янкина героиня НЕ ИСКЛЮЧАЕТ И СЕБЯ), вновь становится «красавицей». И солнышко весьма одобряет это дело, более того – солнце связано с пожаром: оно КРАСНОЕ.
Я запуталась. Для чего я начала эту телегу? ДОКАЗАТЬ, что мне нравится янкино творчество? Ну, и что это доказывает?
