Текст книги "Цыганская невеста (СИ)"
Автор книги: Яна Лари
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 16 страниц)
Цыганская невеста
Глава 1
– Пашка, прекрати! Вдруг кто-нибудь увидит? – прошу в который раз. Жаркое дыхание молодого человека перемещается с моей ладони на запястье, разливаясь по телу хмельной лёгкостью, а вероятность быть застуканными, вместо того, чтобы отрезвить только придаёт остроту ощущениям. Но потерять бдительность в нашем положении равносильно прыжку с двадцатиметровой башни, в которую он меня так ловко затащил. И это в лучшем случае. – Паш, не дури! Здесь толпы туристов. Кто-то да заглянет. Отпусти. Нам нельзя...
– Плевать. – Из-под светлой рваной чёлки, дерзко сверкают льдистые глаза и, вместо того, чтобы отойти на пионерское расстояние, он продолжает чертить дорожку из поцелуев к локтевому сгибу моей правой руки.
Влажные следы его губ холодит весенний ветер, но тело всё равно пылает, будто изъеденные сыростью стены обдувает не сквозняками, а жаром из преисподней. Пульс зашкаливает. Все чувства обострены до предела. Шерстяная ткань платка кусает плечи даже через налипший к взмокшей коже концертный костюм, а лёгкие саднит от острого запаха кедровых досок, которыми устлан пол старой крепости. Всё, даже сбитое дыхание причиняет жуткий дискомфорт, царапая горло вязью несказанных слов, но разговор расходует время, а у нас всего-то и есть, что эти несчастные пару минут перед новой разлукой.
– Паш, меня могли хватиться! – Мне приходится встать на носочки, чтобы глянуть из-за его плеча, не появился ли кто в проёме арки.
Чисто. Но это ненадолго, концертная программа подходит к концу.
– Достали эти вечные прятки. Рада, тебе уже восемнадцать, так сколько нам ещё зажиматься по углам, шарахаясь каждого звука? – Пашкин жаркий шёпот уносит новый порыв ветра, с угрюмым упорством таранящий узкую бойницу сбоку от нас. Ему приходится повысить голос. – Не могу так больше. Давай сбежим.
– Ты серьёзно?
Отстранившись, я пытаюсь заглянуть ему в лицо, чтобы в глазах найти ответ, на то, чему не верят уши. Если кто-то и способен всего двумя словами перевернуть мой унылый мир с ног на голову, то это определённо Пашка Князев, мой бывший одноклассник. Но сам он, будто не расслышав вопроса, тяжело дышит мне в изгиб шеи. И его руки – они везде. Путаются в тяжелой россыпи угольных волос, сминают шёлк блузы, прижимая мой впалый живот все ближе к мальчишеским напряжённым бёдрам. Всё твёрже, настойчивее проталкивают пальцы под пёструю ткань платка к расшитому золотыми пайетками вырезу.
– Наври что-нибудь дома и приходи вечерком к старой общаге. Мне друг на пару дней ключи от своей каморки оставил.
Сказал – как нож всадил под рёбра и вот уже ярость, а не страсть застилает глаза. Ещё не хватало повторить подвиг своей биологической матери: отличницы-тихони, не побрезговавшей избавиться от позора в виде нагулянной дочери, продав её цыганке прямо в роддоме. Папаша тоже, небось, на пару дней комнатушку нашёл. Повеселился, обрюхатил и умыл белы рученьки. Ненавижу обоих.
– Вот как... На пару дней значит, – шиплю внезапно севшим голосом, пока Пашкины холодные пальцы, не дрогнув, скользят в ложбинку между грудей. – Руки убери! – И, сердито шлёпнув по его кисти, продолжаю: – Правду сестра говорила: у всех вас, парней, одно на уме.
– Дура ты, Волошина, – досадливо цедит парень, нехотя отнимая ладонь от моей бурно опадающей груди. В его бесстыжих глазах нет ни капли раскаянья. – И сестра твоя дура. Нашла, кого слушать. Думаешь, её муженёк, месяцами мотаясь по заработкам, на фотки её наяривает? Приедет раз в полгода, малого ей заделает и дальше по миру колесит. Ты так же жить собралась? Объясни, что плохого в моём предложении? Хотеть любимого человека нормально! Ты меня с класса девятого динамишь и я, как видишь, всё ещё рядом. Вот и решай серьёзный я или нет. Только дело ведь не в этом, верно? Для одного из толстосумов ваших себя бережёшь. На кой тебе какая-то любовь, когда у меня за душой ни гроша, только покошенная халупа, мать – безработная швея и батя инвалид. Куда мне с вашими женишками тягаться? В кого ни плюнь – у всех дворцы да мерины. Прости, принцесса, что смел покуситься...
Князев подаётся ближе, яростно раздувая тонкие ноздри и вселяя в душу ещё больше смуты. В его словах есть доля логики, но это ещё не даёт ему права оскорблять ни меня, ни, тем более Дари.
– Уходи. – Толкаю его в грудь, чувствуя, как первые слезинки дрожат на нижних веках, готовые вот-вот перелиться через край. Это наша первая ссора за все двенадцать лет, что мы знакомы и, скорее всего, последняя. – Видеть тебя не хочу.
– Да ради бога! – огрызается Паша, выглядя при этом слегка обескураженным. – И вот ещё, – добавляет, просовывая пальцы себе за шиворот и стягивая через голову цепь с двумя кулонами в виде половинок сердца: платиновый и золотой. – Вечером подарить хотел. А теперь... держи, в общем, на память будет.
Нам с детства прививают умение за пару секунд оценить точную стоимость золотого изделия в любой из трёх местных валют, поэтому мне не нужно смотреть дважды, чтобы прикинуть их непомерную для Пашкиного кармана цену. А наследства Князевым ждать неоткуда.
Испугавшись собственных предположений, я хватаю парня за плечи, со страхом наблюдая за тем, как нервно поджимаются его губы и предпринимаю попытку выяснить, во что он ввязался.
– Паш! Ты, что... кого-то ограбил?
По мере осмысливания вопроса Паша бледнеет на несколько тонов, отчего льдистые глаза начинают сверкать ещё ярче и злее.
– Конечно, специально пару подкараулил, – он ловко отстёгивает золотой кулон и цепляет его на свой шнурок с деревянным нательным крестиком, а платиновый, вместе с изящной цепочкой кладёт мне на ладонь и до боли сжимает мою руку в жилистом кулаке. – Могла бы хоть сделать вид, что задумалась, прежде чем ярлык повесить. Или такой голодранец как я, по-твоему, не способен накопить на что-то дороже пачки сигарет?
Князев прожигает меня взглядом слишком яростным, чтобы промолчать.
– Ты так и не ответил, но зато успел обвинить! Не сердись, я же волнуюсь...
Паша, не дослушав, разворачивается, собираясь уйти, но мне удаётся вцепиться ему в рукав. Он нехотя останавливается, упрямо продолжая смотреть поверх моей головы, и без лишних нежностей, одним рывком высвобождает джинсовую ткань из плена.
– Удачи. Не прогадай с выгодной партией, красавица.
Его улыбка не трогает глаз, и разочарование горечью разъедает маску беспечности, обнажая мужскую обиду.
– Ты ошибаешься, – выдыхаю хриплым шёпотом. Князев всегда был моей отрадой, единственной отдушиной в бесконечном списке запретов, а теперь уходит, оставив меня беспомощно смотреть ему вслед и гадать в какой момент наши безоблачные отношения пошли под откос. Ну и пусть! Пусть бежит на все четыре стороны. Хватит тайных встреч и переписок до рассвета. Так будет лучше для всех. Но, то доводы разума, а сердцу на него плевать, оно рвётся следом, больно ударяясь о рёбра. Наверное, оттого я, срывая голос, кричу ему в спину, то, в чём никому не признавалась прежде. – Я люблю тебя, Пашка! Люблю!
Он не оборачивается.
Что-то оглушительно тикает, словно часы. Его шаги. И когда глаза застилает обжигающей мутью слёз, всё рушится окончательно. Потому что в проеме каменной арки парень нос к носу сталкивается с Дари – моей старшей сестрой.
Мой выдох застревает в груди тревожным спазмом.
Если у наших отношений ещё теплились какие-то шансы, то в этот самый миг догорает их тень.
Паша идёт дальше, невозмутимо огибая застывшую фигурку Дари. А она так и стоит столбом, в алом концертном платье с пёстрым платком на плечах – точной копией моего. Не моргает, кажется, даже не дышит. И в глазах её чёрных не то ужас, не то осуждение.
– Любишь? – потрясение немного смягчает её резковатый голос, но в лице этой мягкости не остаётся ни грамма. Оно преисполнено ужаса. Пожалуй, Дари спокойней восприняла бы убийство, чем позорную связь с человеком других устоев. – Рада, повтори-ка ещё раз, что ты сказала?
– Люблю! – Дерзко задираю подбородок, пряча в складках цыганской юбки кулак с зажатым в нём подарком. Если родня о нём прознает, то придушит этой же цепочкой, не медля ни секунды.
– Сумасшедшая... – карминовые губы сестры кривит гримаса отвращения.
– А что такого? – ждать извержения долго не приходится. Я захлёбываюсь от негодования, нажитого годами покорного молчания. Дари – моя одногодка, родная дочь вырастившей меня женщины, самый близкий и дорогой человек, но сейчас я не собираюсь щадить её чувства. Никогда ещё вопрос свободы от ненавистных законов не стоял так остро.
– Ты путаешься с гаджо*, вот что! Бесстыже попираешь честь семьи, которая тебя вырастила. Чего тебе не хватает? Хотела доучиться – пожалуйста, не понравились женихи – отец выставил сватов ни с чем. Такова твоя благодарность? Тебе уже восемнадцать, ещё год другой и кому ты нужна будешь? Старая и строптивая как необъезженная кобылица.
– А что, лучше как ты, стать немой прислугой для блудливого кобеля? Да я лучше сдохну, чем скачусь в это средневековье!
Увесистая пощёчина глушит все звуки, замораживая левую половину лица. А вторая, справа, вдруг придаёт им небывалую чёткость.
– Дрянь. Неблагодарная, распутная дрянь, – сестра умолкает, затем медленно – очень медленно, с почти осязаемой материнской болью, поправляет приспущенный Князевым вырез моей блузы. – Но самое страшное даже не это. Ты как гадюка, Рада. Тебя пригрели на груди: несчастную, никому не нужную. А ты жалишь. Ты о ком-нибудь, кроме себя думаешь? О матери больной, о сестре младшей, Заре? Кто её в жёны возьмёт, если пойдут слухи о таком позоре? Нет, не думаешь. Зачем? Лучше жить себе в удовольствие, высмеивая мою долю, и потом принести в подоле. Продать родное дитё за сотню баксов, как тебя продали. Дурная в тебе кровь. Бесовская. А ещё нос задираешь.
– Дари, я всего лишь свободы хочу. Почему ты меня не слышишь?!
– Потому что слова это пыль. А вижу я даже больше, чем ты думаешь, – сестра передёргивает плечами, словно стряхивая мой виноватый, немного неровный тон. Такая юная и одновременно взрослая, что рядом с ней я чувствую себя капризным ребёнком. И только трясущиеся пальцы выдают то, как тяжело ей даётся внешнее хладнокровие. – Зря я ляпнула, что ты хорошо танцуешь, в следующий раз пусть ищут замену больным в другом месте. Больше я тебя под свою ответственность брать не стану. Пошли. Мать звонила, сказала, чтоб к её возвращению ты была дома. У неё какая-то новость важная.
В последний раз под "важной новостью" скрывалось заявление, что мне пора бросить школу. В то время как Дари и Зара с горем пополам окончили по девять классов, я с большим трудом всё же отвоевала право отучиться все двенадцать, но уже тогда стало ясно, что дальнейшее поступление равносильно шансу слетать на Марс. Так что в одном можно быть уверенной наверняка – ничего хорошего мне эта новость не сулит.
Гаджо* – человек воспитанный вне рамок цыганской культуры, отвергающий цыганские ценности. Обмануть такого не считается грехом.
Глава 2
После нашей перепалки что-то в поведении Дари неуловимо изменилось. Она будто стала ещё более замкнутой и за всю дорогу домой не проронила ни слова. Всё взвешивала что-то в уме, прикидывала, однако думы эти едва ли грозили мне разоблачением, ведь мы всегда стояли горой друг за друга. А вот чрезмерная резкость вполне могла её ранить.
Эх, жаль слово не воробей. Любые намёки о неверности мужа сестра воспринимает крайне болезненно, упорно хороня в себе эту горечь. Страдает, но терпит. Ради чего, спрашивается, так жить?
Дома как всегда шумно. Очень шумно. И источник периодически переходящего на ультразвук визга, отнюдь не полуторагодовалая дочь Дари, что было бы простительно, а наша младшая сестра – настоящий ураган в юбке.
Шестнадцатилетняя Зара спит и видит, как выскочит замуж за соседского внука – Драгомира, или Драгоша, как у нас принято сокращать это имя, и искренне верит, что тот в свои двадцать остался холост исключительно из желания дождаться пока она "созреет". Вот и изгаляется, репетируя роль единоличной хозяйки его трёхэтажного особняка.
Слухи о нём ходят самые разные. Достоверно известно лишь то, что мать у Драгоша русская, а сам он вырос на юге страны, куда лет десять назад переехала его семья, поближе к собственному заводу по производству металлоизделий. Говорят, парень очень хорош собой, как и большинство полукровок. Но если он хоть вполовину перенял отцовский нрав, то Заре можно только посочувствовать. Впрочем, поделом ей.
– А этот палас кто будет чистить, я что ли?!
Задрав головы кверху, мы с Дари наблюдаем как краснощёкая запыхавшаяся Зара бойко перекидывает через перила второго этажа золотисто-бордовый рулон.
Дорожка грузно пикирует вниз – едва ли не на голову помощницы по хозяйству, которую Нанэка наняла выполнять особо грязные дела. Мы с Дари под картинно-страдальческий вздох младшей сестры помогаем скрученной артритом женщине растянуть палас на заборе. Зара никогда не отличалась ни состраданием, ни тактом. Пожалуй, ей даже доставляет удовольствие без конца донимать прислугу, подчёркивая свою власть.
– Ходят слухи, что Драгош на днях приезжает, – сестра говорит тихо, тщательно выравнивая свой край паласа, но в глаза мне по-прежнему не смотрит. – Кажись, мелкая опять сватов ждёт.
– Я уже сама готова идти с поклоном к его семейке, лишь бы этот дурдом поскорее съехал.
– О себе пекись, – бормочет Дари, и от её занудно-назидательного тона становится тошно. Но она безжалостно добивает: – А лучше бери с неё пример, за гаджо тебя всё равно не выдадут.
– Дари, там скоро Сонька твоя проснётся, – свешивается через перила Зара, опережая готовую сорваться с моих губ колкость – Лучше за дочерью следи, чем выполнять чужую работу. Или хочешь, чтоб муж запретил тебе её воспитывать? – Последнее она произносит так, будто выкидывает козырь. Веский, неоспоримый.
Дари, суетливо подхватив юбку, кометой бежит в дом, а я смотрю ей вслед, как никогда отчётливо понимая, что не хочу такой жизни. Не хочу зависеть от прихотей какого-то зажравшегося кретина, рожать от него детей и не иметь никаких, абсолютно никаких прав на собственные решения и ошибки.
Сегодня же заведу разговор о поступлении в университет, а там чёрта лысого они меня под венец загонят! Буду работать – всё до копеечки верну, но выгрызу себе свободу.
Мама с рынка ещё не возвращалась, иначе Зара сбавила бы гонор, значит ещё есть время всё хорошенько обдумать, подготовить веские доводы, аргументы. Разговор ведь предстоит непростой. Но планы мои в одночасье рушит трель лежащего в сумочке телефона.
Новое сообщение. От "Оля-наращивание" – так я в целях конспирации записала Пашку:
«Прости, психанул. Отпускать тебя с каждым разом всё сложнее»
Чтобы скрыть непрошенную улыбку, я прикусываю внутреннюю часть щеки, но уголки губ так и норовят растянуться до самых ушей, а пальцы, дрожа, уже вовсю порхают по глади сенсорного экрана.
«И ты меня извини!»
«Мы всё равно будем вместе. Обещаю»
О Пашином упорстве впору слагать легенды, и это лаконичное заверение добавляет уверенности, что задуманное получится. По-другому никак.
Опасливо оглядевшись и убедившись, что вездесущая Зара всё ещё поглощена распеканием горемычной работницы, я спешно набираю ответ. Но прежде чем его отправить, получаю ещё одно СМС:
«Когда-нибудь мы сможем любить друг друга не таясь. Я зацелую твою нежную кожу, очерчу пальцами позвонки и рёбра, поймаю губами тихие стоны. Буду не только первым, но и единственным».
Дочитав, я тяжело сглатываю, чувствуя жжение в гудящей от истомы паутине вен. Такое нужно удалять не читая! Но я лишь повторно пробегаю глазами короткий набор букв, и остро чувствую его фантомные прикосновения – позвонками, рёбрами, жаром подскочившего пульса! А экран вновь мигает, затягивает в самое пекло:
«Ты ведь тоже перед сном мечтаешь об этом? Когда вспоминаешь мои руки, представляешь тяжесть моего тела. Гладишь ключицы, грудь»...
Читать дальше высше моих сил. Я прикрываю глаза, отчаянно прячась от нескромных картинок, но становится только хуже. Отгородившись от внешнего мира, мозг генерирует образы куда более откровенные и яркие, а неведенье лишь распаляет интерес.
Не представляла я ничего такого! Ни разу. Зачем себя так пытать? Теперь бы отвязаться от его влекущего шёпота, такого реалистичного, что ушную раковину словно щекочет призрачным дыханием.
– Рада! Чем ворон считать, делом лучше бы занялась.
От неожиданности я подскакиваю и рефлекторно сбрасываю телефон в ворох сваленных для чистки ковров. Виновен – невиновен, а спешно избавляться от улик первое, чему учит принадлежность к цыганской семье. Поймают за руку, и уже не отвертишься! Будь ты хоть трижды свят. Предубеждения в этом случае неискоренимы. Плавали – знаем, в школе так же было: чуть что пропадёт, сразу косились на меня.
Скинуть мобильный, запахнуть плотнее платок на груди, пряча подаренный Пашей кулон, и даже мысленно выругать себя за обличительный румянец – на всё про всё уходит пара секунд. Наконец, я поднимаю голову, чтобы встретиться с прищуренным взглядом Нанэки – моей приёмной матери.
– Сегодня в крепости проходил весенний фестиваль. Пару танцевальных кружков дали концерт в честь первого марта, – с перепуга мелю хорошо известные ей вещи, мучительно гадая о причине столь пристального интереса, и, дабы сгладить свою оплошность, мягко добавляю: – Дари взяла меня с собой, заменить напарницу. Мы только вернулись. Сейчас я переоденусь и тоже примусь за работу.
Любовь Нанэки к порядку, а если начистоту, то к строгому руководству бесконечным процессом уборки, давно уже входит в епархию местных присказок, поэтому над причиной её недовольства долго думать не приходится. Тем неожиданнее звучит её последующее заявление.
– Оставь это занятие, есть дела поважнее. Послезавтра Золотарёвы приедут за Драгомира сватать.
И смотрит почему-то не на счастливо пискнувшую с площадки второго этажа Зару, а на меня.
– Мам! Я же говорила! – Зара прижимает ладони к вспыхнувшим щекам, даже не пытаясь скрыть простодушный восторг, затем возводит к небу сияющие глаза. – Боже, ты меня услышал!
– Не поминай имя Господа всуе, – Нанэка продолжает сверлить меня тяжёлым, изучающим взглядом, отчего я невольно пячусь, недоверчиво качая головой. – Драгош Раду в жёны просит, не тебя.
– Нет... – выдыхаю одновременно с сестрой, с ужасом осознавая, что такую состоятельную семью как Золотарёвы при всём желании не получится выпроводить ни с чем. – Пусть Зару берёт, мы похожи. Она его любит и родит много крепких детей.
Мы с Зарой действительно схожи, только у неё кость мельче, а у меня кипенно-белая кожа. В остальном отличия не такие уж и разительные.
– Не мелите ерунды, здесь вам не рынок! Или вы мне спорить, паршивки, удумали? – одёргивает нас Нанэка. – Отец прознает, обеим ремня всыплет.
С отцовским ремнём знакома даже матушка. И удовольствие это настолько сомнительное, что желание беспокоить его, или, боже упаси, перечить, в здоровую голову точно не придёт. Но сейчас родитель в отъезде, как раз до выходных, так что воздух вовсю искрит преддверием скандала.
– Да он её даже не видёл ни разу! – змеёй шипит Зара, всерьёз рискуя перевалиться через витые перила. – Или ты что-то скрываешь, а, Рада? Чего молчишь? И зачем только мать тебя купила?! Дочь шлюхи!
– Рот закрой! Стараться лучше надо было, – басовито командует Нанэка, по-мужски хватая меня под локоть, и тут же включает коммерческую жилку, какой даже в самых старых районах Одессы позавидуют. – А ты, Рада, за мной иди. Научу тебя как сватам понравиться. Мы их выкупом до трусов разденем.
– Понравиться? – выдавливаю тихо, не до конца оправившись от шока. И вдруг понимаю, что то, чего я боялась больше всего, свершилось. – Да ни за что! – выкрикиваю самое страшное табу в цыганской семье. Семье, в которой основа отношений между родителями и детьми – строгость и безоговорочное подчинение, а слово старших – закон.
Обидно и досадно, воочию убедиться, что меня всю жизнь оценивали как товар, на котором можно хорошо заработать. Эдакое долгосрочное капиталовложение, с опцией временной домработницы. А все эти цацки и наряды, казавшиеся проявлением родительской любви, на деле лишь яркая обёртка призванная привлечь внимание купца, потому что ни одна уважающая себя цыганская девушка не заговорит с мужчиной первой и уж тем более не станет строить ему глазки.
Вот так сотня долларов через восемнадцать лет превращается в роскошный особняк или пару сотен золотых николаевских монет. Простой расчёт и никакого мошенничества. Только я этот фарс поддерживать не собираюсь.
– Куда намылилась? – моя неуклюжая попытка вырваться крепкую Нанэку лишь умиляет, и она тащит меня к дому, свободной рукой довольно похлопывая себя по увядшей груди. – Ничего, Рада, брак дело нехитрое. Слюбится со временем, а нет – так стерпится. Вот я по молодости перед свадьбой топиться собралась, повезло не дали. Прямо в мокром платье замуж выдали и ничего, гляди, каких красавиц воспитала! Прав был отец, передержали мы тебя, уж больно к воле ты голубушка пристрастилась. Забудь. Драгош скажет ноги ему омыть – омоешь. А пожелает – и воду выпьешь. Привыкай уже сейчас, иначе плакать будешь кровью, не слезами. В роду Золотарёвых с женщинами не церемонятся.
В цыганских семьях нашего региона и вправду царят довольно строгие нравы. Любые решения о судьбе женщины принимает муж. Его слово закон. Он решает можно ли ей ходить в брюках или только в юбках в пол. Пойдет ли она в гости к своей маме или нет, разрешит ли он ей воспитывать детей, или этим будет заниматься свекровь. И не всем везёт связать свою жизнь с адекватным, покладистым мужчиной, готовым общаться на равных или, на худой конец проявить элементарное уважение. Дари не повезло, она вынуждена молча терпеть измены любимого человека, ведь женщине, в случае непослушания, грозит остаться на улице ни с чем. Причем ее семья непременно поддержит супруга.
– Я не хочу замуж! Не так. Другое, что хочешь делать заставь, но не это.
Мой порыв разбивается о стену насмешливой снисходительности, которой так часто отгораживаются старшие, когда уверенны в собственной правоте.
– Тоже мне новость. Никто не хочет, – медленно, с нажимом цедит Нанэка и, замешкавшись, заправляет прядь волос за ухо сбежавшей к нам Заре. – А ты не реви! Прощёлкала парня, зря только пироги его деду таскала. Иди лучше ворота запри, будет и на твоей улице праздник. За Раду теперь головой отвечаешь. Хоть волосок с неё тронь, и отцовский ремень тебе раем покажется.
– Драгош будет моим, – тихо шипит сестра, нарочно толкая меня плечом.
Мы встречаемся взглядами. В её карих глазах неприкрытая ненависть и... угроза. Да. Обещание неминуемой расправы. Чем бы ни стращала Нанэка, Зара не сдастся.
