Текст книги "Мир мой неуютный: Воспоминания о Юрии Кузнецове"

Автор книги: Вячеслав Огрызко

Владимир Личутин. Между небом и землёю

С Юрием Кузнецовым (я не хочу к нему приникать вплотную, говорить, что мы были друзьями, близкими людьми), так получилось, что наши жизненные или, вернее, творческие стези как бы соприкоснулись и шли бок о бок. Помню, как в 1976 году на съезде писателей СССР я с ним познакомился. Тогда нас было трое – Плетнёв (прекрасный русский прозаик), Юрий Кузнецов и я. Саша Плетнёв, высокий, осанистый такой, шахтёр, кудря чёрная на голове, глаза пронзительные, лукавые. И Юра, похожий на Блока, в начищенных штиблетах, высокий, сановитый, взгляд принащуренный такой, принахмуренный, лоб высокий, покатый, стоит так, покачиваясь, и дружески разговаривает с Плетнёвым, оба почти одинакового роста, оба красивые. И тут такой пенёк маленький сидит. Кузнецов так вскользь на меня посмотрел и даже мне ни одного слова не сказал, что меня несколько смутило и огорошило, потому что я был им очарован. Красивый. Оба красивые. А так получилось, что первые три статьи были о нас в журнале «Москва» рядом, значит, про Юрия Кузнецова, Плетнёва Сашу и про меня. И я там выглядел внушительно: у меня голова большая, такая крупная, львиная причёска. Я тогда учился на Высших литературных курсах. Саша Плетнёв сидел сзади, а мы ещё были не знакомы, и он спросил меня: «Ты кто такой?». «Я – Личутин». «Ха-ха-ха-ха! Ты и есть Личутин? Шибздик такой. А я думал – ты великан».

И когда мы познакомились более близко, то обнаружилась наша схожесть в детских впечатлениях. Помню у Кузнецова: «Отец!..Ты не принёс нам счастья…», его стихи. Это восклицает мальчик. У меня отец погиб в 42-м. И от него осталась наволочка писем. Мать часто вечерами, когда ей было очень тошно и нужно было как-то прийти в память, чтобы не покончить с собою, воспитать детей, она ложилась на кровать и эти письма раскладывала на груди, читала их перед сном и восклицала: «Счастливый! Вот ты погиб, а меня оставил на страдания». Это был непонятный для меня и совершенно несправедливый упрёк, потому что мы же ещё были на земле, а он уже был там, где безоблачно, торжественно и счастливо. То есть эта тема небесного счастья, небесного рая она, как можно проследить, Юру тревожила, беспокоила и провожала всю его жизнь. Здесь скудость, здесь хворь, здесь несчастья, здесь трясина, здесь хмарь-болотина, засасывающая всё человеческое, чистое. А там, в небесном рае, наконец, наступает счастье.

О рае и аде писали многие. О Христе написаны тысячи томов, и будут писать бесконечно, пока существует мир. Уж так создан человек, что он опирается на идеал. А Иисус Христос – Бог, Господь – он всечеловеческий идеал. И каждый стремится прикоснуться хотя бы к плащу этого идеала и напитаться чем-то чистым, сокровенным: будет мечтать об этом идеале и стараться хоть чем-то быть похожим на него. Поэтому, когда раздавались упрёки Кузнецову, что, мол, нельзя писать о Боге, что это кощунство, то я, конечно, возражаю всем внутренним существом. Мы все хотим понять Христа. В чём дело? Почему человек стал Богом? Значит, в самом человеке заложено это божеское? И если мы овладеем своими страстями, если мы успокоим в себе гордыню, если мы вспомним в себе человеческое и начнём пестовать его и воспитывать, мы можем ещё на земле хоть в малом уподобиться Богу. Вот в русском народе мечта о рае и жила, и бесконечно жила, и это было совершенно обычным состоянием, как обычным было понимание Бога. Бог был живой. Он никогда не покидал Русь, он приходил к несчастному, бедному, униженному, кто соблюдал заветы Христовы, и помогал ему. Это был живой человек. И вся вера православная до Никоновых реформ зиждилась на том, что Христос «живяе» среди нас, и при усилии нашего душевного взора, мы можем разглядеть его. Они сидят в раю – Бог, Сын и Дух Святый, попивают винцо. Это была живая Троица. И этим была крепка вера, что Христос живой человек. И он живым вознёсся. Когда мы потеряли чувство живого Христа, когда он превратился в эфир и пар, в некую оболочку и огнь возносящийся, тогда и православная вера припотухла, принаклонилась и потеряла свои трезвые, чёткие и ясные человеческие границы. Христос после Никона стал несколько размыт. Он размыт стал не столько в вере, как в человеческом понимании. И даже священнослужители не могли донести до православной души понятие «что такое Бог». Люди понимают Бога, Христа, как человека, сидящего на небесах, а им внушают, что это некий эфир и пар вознесшийся. И этот конфликт крепко угнездился в душе человека и, между прочим, следствием этого и стала революция 17-го года. С одной стороны, Бог есть, и, с другой стороны, Бога нет – это некий эфир вознесшийся. И поэтому церковь разрушали не пришедшие со стороны – не латиняне, не сошедшие с небес бесы, но церковь рушили те самые, верующие хрестьяне, не терявшие Бога. Но Бог у них был другой, Бог живой. А им сказали, что живого Бога нет.

И у Кузнецова было желание понять, что такое Бог «живой». Конечно, это желание очень сложное, может быть, и неисполнимое. Это некое идиллически-романтическое мечтание. Потому что мы уже не можем увидеть Бога, у нас другая структура души. Бога мог увидеть хрестьянин 17-го века. Могли увидеть Бога в 18-м и даже в начале 19-го века. В 20-м веке Бога живого крестьянин уже увидеть не мог, потому что Бог был развенчан. Нет, Христос жил, он по-прежнему не покидал Руси, но только взор наш стал слепой. Лишь душевным, внутренним оком можно его увидеть. И поэтому, с одной стороны, попытка была естественная у Юрия Кузнецова увидеть и написать о живом Христе, а, с другой стороны, это была и невозможная попытка. Но это понимание не отнимает желания написать живого Христа. Русские люди, особенно женщины, летали на небеса, и это зафиксировано во многих преданиях. Они были в аду, русские женщины, они были в раю. Они видели всё это и запечатлели. Но они запечатлели это точно так, как это хранилось в заветах церковных. То есть вроде бы небеса, но – это небесная твердь, и всё, что там располагается, точно так же, как на земле. Те же самые сады, птицы, соловьи поют, яблоки падают, дворец (дом Бога), в нём сидят Иисус Христос и Дух Святый. То есть когда наши предки, бабушки наши, взлетали на небеса, были там, они видели то, что им было завещано. Они плотской душою такою видели, естественной. И им было очень легко всё это видеть. Они заходили в ад и слышали стенания грешников, видели чертей с чертовками, то есть видели всё так, как изображено в сценах Страшного Суда в церквах. Вот черти мешают кочергами в котлах, грешники стонут, мечутся. Блудодейцы-бабы лежат на каменных лавках, и бесы хлещут огняными вениками бесконечно, на колу кто-то сидит, кому-то язык прищемили. То есть они видели так, как это творилось в мире, потому что ад на небесах повторяет то, что творилось на земле. Юрий Кузнецов, стараясь писать Ад, с одной стороны пытался совершить восхождение на небеса и повторить тот путь, каким летали женщины наши православные, страстотерпицы. Но ему не удалось. Потому что он сам-то не летал! По крайней мере, нет свидетельств, что он летал на небеса. И поэтому ему трудно написать Ад. Он красив в его изображении, то есть поэма прекрасна. Может быть, даже гениальная по изображению, по структуре языка, по метафорике, по своей торжественности, античной торжественности стиха. Они многомудрые – эти поэмы. Но, увы… как бы он ни пытался, как бы он себя не истязал… А мы знаем, что он истязал себя сильно. Когда он приходил в Литинститут после написания поэмы – весь опухший, в желвах, глаза налиты кровью, – то выглядел человеком, прошедшим какие-то страсти необыкновенные. И признавался своим студентам: «Вы знаете, я же был в аду!». То есть он говорил, что он был в аду. Значит, переживал такие же чувства, как бы он был в аду, но нет свидетельства, что он действительно был в аду, что он туда летал. Он не оставил вот этого наглядного свидетельства, где было бы так же всё ясно, как у женщин, что летали на седьмое небо. И так Юра не был на самом деле в аду, поэтому его ад аморфен, расплывчат. Это облака, похожие на дворцы, это тучи, это дым, похожий на тучи, это прах, это бездна, тень от облака и тучи, это свист и ветер. То есть нет точного очертания ада. А в чём сила настоящих верующих от меня, или от нынешних верующих? В том, что они точно знали, что такое ад и что такое рай каким-то мистическим, внутренним чутьём, чутьём души. За прелюбодеяние – это грозит, за кощунство – то-то, за предательство это. Они точно знали. И они знали всё, что будет, если они будут в раю. И вот этому точному знанию ада Юрию Поликарповичу очень мешала литература. Он должен был очень изощряться в художественности текста. Посмотрите, как строка Кузнецова насыщенна метафорой, какая она густая. Но Ад не плотский получился, а образы очень плотские, строка плотская. Всё неопределённо, а сама поэтическая строка – она очень густая и пронзительно художественная.

Юрий Кузнецов в этих поэмах трагичен. И не тем даже, что он описал, а трагичен, прежде всего, предощущением. Так получилось, что он описал ад и только приник к раю – и тут завершился его жизненный путь, и поэтому сами поэмы наполнены совсем иным чувством, получилось какая-то эссенция чувства, и мы накладываем на каждую строку знание того, что он вскоре умер. И мы спрашиваем себя, а что с ним сейчас, в каких лабиринтах Юра плутает, и что с ним происходит, и неужели он повторяет те же пути, которые прошли грешники в тех самых теснинах, где Гоголь летает в гробу, по колени объятый пламенем. Неужели, думаешь, он «накаркал себе». А в то же время, когда поэт описывал Ад, он-то был уверен, что будет в Раю. Это просверкивает – Бог всё время ведёт его за руку, и обнадёживает, говорит: «Не бойся, иди сквозь Ад, тебе же место всё равно будет в Раю». И вот эта уверенность, что он будет в Раю, помогала ему протискиваться сквозь теснины Ада. Он даже пишет, что вроде бы ангел ему мечом эту щель расширил, чтобы он туда проник, ведь она была как игольное ушко сначала. И он взмолился Богу: «Дай посмотреть!». И ангел щель мечом раздвинул, и он прошёл. И на этом обрывается самое могучее его художественное, поэтическое творение… Тут, конечно, много трагического и очень опасного для человеческой сущности. Потому что в поэме «Сошествие в Ад» поэт выступает в роли судьи. Это очень опасно. Он помещает в Ад самых различных людей. Он помещает их по тем поступкам, которые дошли до нас в литературе. Но мы знаем, что литература и предания доносят только одну сторону человеческой личности и совершенно скрывают иные стороны. Человек богат по своей сущности, а предание или история изустная открывает одну только сторону. И Кузнецов помещает в Ад людей, о которых донесла до нас эта изустная история, а она может быть и не правдивая, а ложная. Как вот история Руси, она во многом ложь осознанная, так же и история тех или иных людей, которых он помещает в Ад, может быть осознанной ложью. А вдруг он ошибся, а вдруг они не такие? Это очень опасно – судить людей, которых мы не знаем и над которыми с такой лёгкостью мы проводим судилище. Конечно, если бы он был живой, я бы с ним поговорил об этом. У нас был бы разговор сложный. Конечно, он вторгся в область, может быть, и запретную, хотя для художника нет запретных областей, но эти запретные области для художника так притягательны своей таинственностью и невозможностью их постичь, что в этот омут желал бы, наверное, кинуться каждый из нас. Но может решиться только исключительный по дарованию, редкий человек. И то, что Кузнецов смог превозмочь земное притяжение, смог превозмочь все страсти и страхи, которые обуревали его в это время, – говорит о силе его таланта. Я представляю, какие он жуткие страхи испытывал, когда выводил эти строки об Аде. Я представляю. И не случайны эти все желвы на его лице, и налитые кровью глаза, и чёрные сгустки на его сердце. Потому что подвиг этот требовал огромных усилий воли и бесстрашия.

В заключение я хочу сказать, что Юрий Кузнецов был удивительно бесстрашный человек, и его бесстрашие соответствовало его могучему дарованию.

Владимир Владимирович Личутин родился 13 марта 1940 года в Мезени Архангельской области. В 1960 году окончил лесотехнический техникум. Позже поступил на журфак Ленинградского университета. Автор романов «Скитальцы», «Раскол», «Любостай», «Миледи Ротман», других книг. Живёт в Москве.

Ал. Михайлов. Перед бездной

Письма критика поэту

30 декабря 1985 г.

Дорогой Юрий Поликарпович!

Сердечно поздравляю Вас с Новым годом, – быть может, ещё не опаздывая с этим, – и желаю Вам на будущее успеха и всяческих благ, и первое из благ: чтобы Вас печатали без заминок и церемоний, проволочек и дурных намерений и задних мыслей; чтобы Ваши книги издавали охотно, хорошо, с любовью! Не думаю, чтобы я желал чего-нибудь совсем неисполнимого. Пусть всё это исполнится – пусть это неуклонно исполняется…

Вашу книгу получил и очень Вам благодарен за неё; что у неё была трудная судьба, я знаю и, если бы не знал, мог бы догадаться; Ваша поэзия – это мысль, сливающаяся с чувством и словом в напряжённый, тесный, иной раз тёмный узел; темнота – в смысле давящей неясности (как бывает, когда ноет грудь от переутомления, например), и темнота – в смысле неразрешённости тяжких вопросов, проблем, которые заставляют с усилием извлекать слово широкое, как бы пугающее своими не до конца раскрывшимися возможностями – что за ним стоит, что – скрывается. Это слово не лежит на поверхности, и оно смело – тем, что прислушивается к себе, не боясь сказать больше, чем то, что на первом плане, ясном, вполне обозримом. Благодаря этому Ваше слово приобщено к мифу – к такому, который его сам ведёт, заставляет уступать возникающему образу*, – это отважная и для нашего времени, наших условий редкая продуктивная темнота, темнота, в которой истекает и восходит к зримому, осязаемому образному смыслу новая, неслыханная истина. Это надо ценить, потому что поэтов просто ясных, сразу понятых, толкующих уже сказанное, уже всеми освоенное, – очень много, а Вы – среди немногих. Ясность ведь рождается, и должна рождаться из темноты, из ночи – как свет по древним греческим понятиям: он – не отрицание тьмы, противоположное ей, а её, именно её порождение. Хотелось бы знать и то, что не вошло в сборник.

Извините за многословие (страшноватое, аляповатое оформление книги, не достойное её, пусть не очень Вас огорчает – не в последний ведь раз выходит книга).

Желаю Вам счастья и новых трудных достижений!

Всегда Ваш

Александр Михайлов.

___________

* Совсем иное, нежели то, что иногда могут называть у нас «мифом» – размусоливание обыденных предметов на странный лад, с привлечением чужих образов.

* * *

Дорогой Юрий Поликарпович!

Вот и ты подкатил к серьёзному юбилею, своему 60-летию, с которым хочу тебя сердечно поздравить в убеждении, что, имея в багаже вряд ли сравнимые с кем-либо в поколении творческие свершения, ещё не всё тобою сказано в русской поэзии. Горько и печально только, что Юрий Кузнецов у нас пока, на мой взгляд, не прочитан. Но это уж не твой грех, это проблемы нашей критики. Тут я хочу повторить то, что написал в «Дне литературы»:

«…Только в последние годы я, кажется, стал проникать в истоки, может быть, самого загадочного русского поэта XX века Юрия Кузнецова. Звучит как-то грубовато, но я бы сказал, утробно русского поэта.

Тектонической силы толчки в его поэзии посылают нам знаки былых времён, давая возможность уловить в них движения человеческих душ, сопоставимых с движениями земной коры. И если Есенин, не без надрыва, исполнил разгульно-печальную песню России уходящей и задохнулся в горьком недоумении от большевистской нови, то Кузнецов запустил свой лот в глубины подсознания, чтобы в себе услышать зовы предков. Это обострило его чувствительность к нашей жизни, он увидел её неистраченным на помехи взглядом. Его поэзия, почти с самого начала, с „Атомной сказки“ – грозный предостерегающий жест перед бездной человеческого грехопадения.

Пока Юрий Кузнецов не прочитан. Какой дразнящий своею тайной мощью поэтический массив ждёт молодых исследователей! Увы, у меня уже нет ни сил, ни времени, чтобы начать его осваивать. Всё чаще приходит на ум Твардовский: „Ах, как ты горько, до зарезу попозже молодость нужна!“»

Что к этому добавить?

Что я уже стар. 19 лет разделяют нас. И хотя Господь даровал мне долголетие, но предел уж близок, сил нет. Всему приходит конец. Живу на отлёте, за городом, одиноко, редко выбираюсь в Москву. Хочется побывать на твоём юбилейном вечере (приглашение мне вручил Вадим Дементьев), и если здоровье и домашние обстоятельства позволят, то непременно приеду. Если – нет, то пусть это моё слово будет дружески-почтительным приветом в день юбилея.

Помню тебя студентом, молодым поэтом, хоть и признанным, но только едва угаданным. Да и теперь ощущаю себя лишь на пороге разгадки. Но XXI век – за тобой. И – надолго.

Ещё раз поздравляю и обнимаю —

Ал. Михайлов

1.02.2001

P. S. Захворал (грипп) и застрял в Пахре и даже письмо отправляю с опозданием.

А. М.

Александр Алексеевич Михайлов родился 1 января 1922 года в деревне Куя Архангельской области. Фронтовик. В 1951 году окончил Архангельский пединститут. Позже поступил в аспирантуру Академии общественных наук при ЦК КПСС. Автор книг о творчестве Андрея Вознесенского, Евгения Винокурова, Константина Ваншенкина и других поэтов. Много лет занимался изучением наследия Владимира Маяковского. Скончался в апреле 2003 года.

Валерий Михайлов. Ты шла за мной по склону бытия…

Она

В начале было Слово…

Позже возник Литинститут.

Единственный в мире, до сих пор.

Его придумал Горький. Счастливая мысль! Конечно, на писателя не учат, но учить писателя можно и нужно. Особенно когда он ещё молод и не слишком образован. Однако главное даже не в этом. У вечных, неприкаянных бродяг «с тетрадками своих стихотворений» появилось в Москве своё пристанище. Пристанище духа и тела. Скажем, где бы ещё бросил якорь в стольном граде бывший моряк и почти что до смерти бездомный Николай Рубцов? Общага! Пресловутая и преславная. Тёмное здание о семи этажах (с не менее тёмной родословной) по улице Добролюбова, угол Руставели. И каждый там, любя добро, считал себя витязем в тигровой шкуре, вышедшим на бой во славу свою и литературы… В начале 60-х бдительные «товарищи из ЦК» углядели в институте гнездо вольнодумия. Послышались речи: начудил-де «буревестник революции» со своим шумливым полубогемным детищем, а ещё называется основоположник соцреализма… Никита-кукурузник не долго думая показал учебному заведению кузькину мать. Это был, разумеется, в чистом виде волюнтаризм. Но осознали его не сразу, а через несколько лет, после снятия с должности «нашего дорогого Никиты Сергеевича». В 65-м Литинститут имени А. М. Горького заново открылся. Тогда и появилась в нём Батима Каукенова, высокая, стройная девушка с долгими, как звёздная ночь, волосами.

Она выросла в Семипалатинске, в пригородном посёлке Затон на Иртыше. Там, близ своей тихоходной флотилии и судоремонтного завода, жили речники. Отец Жумакан, простой и добрый человек, тоже был речником, плавал на пассажирском пароходе. Иртыш был ещё полноводным, и ходили от Зайсана до Салехарда. Маму за роскошную тугую косу прозвали «длинноволосой Диной», она занималась хозяйством. Жили в посёлке вполне по-деревенски: держали скот, косили траву… Лишь долгие годы спустя Батима узнала, что мать происхождением из знатного рода, от потомков хана Узбека. Об этом в доме ни ей, ни старшей сестре Умитжан взрослые никогда не говорили. Молчали родители и о том, как в голод начала 30-х младенцами погибли старшие братья и сёстры двух девочек… Из детства особенно запомнилось Батиме, как любил отец носить её на плечах. Ещё: собирались в юрте одинокие женщины по вечерам и красиво хором пели, их голоса летели в решетчатый купол, где синело небо. Пели Абая, народные казахские, русские песни, и ни одной плохой не было!.. Ещё: однажды в сорокаградусный мороз детям запретили идти в школу, но отец потащил её за собой в буран, холод. «Ну как так? Из-за погоды?! Не может быть!» – всё удивлялся он по простоте душевной. И доставил-таки, полузамёрзшую, прямо к первому уроку. В классе было пусто, учитель сидел один. Так и прошёл урок – для единственной ученицы… «Читай! Читай!» – всё время заботливо вразумлял отец. И она читала. Полюбила книги. После школы уехала во Фрунзе, поступила на филологический факультет университета. Ездила в фольклорные экспедиции по берегам Иссык-Куля. Сочиняла своё. На четвёртом курсе приехала комиссия – отбирать будущих студентов вновь открывающегося Литинститута. Так оказалась в Москве. Через год в их очную группу перевёлся с заочного отделения парень из Краснодара. Молчаливый, отстранённо задумчивый. Его звали Юрий Кузнецов. Было это в 1966 году…

– Как он вам показался? – спрашиваю Батиму Жумакановну. И чувствую по голосу, улыбке, что воспоминание ей горячо и дорого.

– Высокий, широкоплечий, зеленоглазый!.. – Долгое молчание. – …Наши девчонки его сразу приметили. Влюбились!..

– А каким он был?

– Знаете, в общежитии все на виду. Другие студенты колобродят, застолья, разговоры до утра. А он сам по себе, серьёзный. Читает, думает… всё время работает…

Первоначально греческое слово «поэт» значило – «трудиться».

Он

Жизнь каждого человека окружена великой тайной. Это тайна судьбы, или, иначе говоря, Божиего промысла. По большому счёту, ничего случайного нет. Человеку дарована свободная воля, но не ведёт ли его по жизни Высшее провиденье? Давно подмечено: чем значительнее человек, тем ощутимее в его судьбе дыхание небес.

…В наше продвинутое время кто только не лезет на публику с рассказами о себе любимом. Уже и третьесортные актриски издают собственные мемуары. Что же говорить о писателях-«профессионалах»! (Один не устающий мелькать «шестидесятник», в семьдесят лет не разлюбивший пёстрых пиджаков, не удовлетворясь писаниной, даже напечатал фотоальбом о четырёх годах большого личного счастья с очередной, кажется пятой, женою.) Кузнецов в последнее, болтливое время ещё молчаливее, чем прежде. Две небольшие автобиографические заметки за несколько десятилетий в литературе. Да и те написаны по конкретному поводу… Одна, вероятно, по просьбе журнала «Литературная учёба», посвятившего в 1982 году номер Литинституту. Другая – предисловие к тому избранных стихотворений и поэм, изданному в 1990 году «Художественной литературой». Но и по этим скупым воспоминаниям заметно, чья рука вела его по земле и направляла к исполнению своего предназначения.

«Моё появление на свет предсказала астраханская гадалка летом 1917 года, когда моей матери было пять лет. Вот как это случилось. Мой дед, призванный в армию, не подавал о себе вестей, и бабка очень беспокоилась, что с ним. Добрые люди посоветовали обратиться к гадалке. Много чего ей нагадала гадалка: и что дед вернётся живым и здоровым, и что у них будет своя земля (которую отобрали потом в пору коллективизации), и сколько у неё сейчас детей, и какого пола и возраста, и сколько она народит ещё, и кто из сыновей будет кормильцем, – и всё сбылось».

Более того, сбылось «невероятное», что и напророчила гадалка пятилетней девочке. Появился поэт невиданной силы. Такие рождаются раз-два в столетие.

Судьба, по иным разгадкам, переводится как «суд Божий». Может быть, так и следует понимать её испытания… Лишают звания и едва не арестовывают отца, кадрового офицера-пограничника. Он хочет дознаться правды. Наконец ему показывают донос, где всё ложь. А жена его ждёт ребёнка… «Отцу удалось оправдаться, и ему вернули звание и права. Но каково было моей матери! От страха за неизвестное будущее она решилась на отчаянный шаг: пресечь беременность. Но, слава Богу, было уже поздно. И я родился, вопреки всему, 11 февраля 1941 года, на Кубани».

Совершенно очевидно: не «вопреки всему», а благодаря всему.

Эти подробности важны. Давным-давно на Востоке считают, что человек начинает жить ещё до появления на свет – с момента зачатия. Нынче недоверчивая наука почти подтвердила это. Разумеется, всё, что переживает мать, передаётся и её будущему дитяти.

В первые же дни войны отец Кузнецова уходит на фронт. Семья переехала на его родину, в село Александровское на Ставрополье. «Осенью 1942 года мы очутились по одну сторону фронта, а отец по другую – в районе Моздока. По рассказам матери я живо представляю такую картину. При наступлении наших войск в серые январские дни над Александровским висел орудийный гул. И вдруг он смолк. К нашим воротам, сбитым из глухих досок, подъехал „виллис“ полковой разведки. Звякнуло кольцо калитки, и мать обомлела: перед ней стоял мой отец.

Он недолго пробыл в селе. На прощание сказал моей матери:

– Я как в воду глядел. Среди секретных документов, которые мы захватили, в списке предназначенных фашистами к расстрелу я увидел нашу фамилию. Что ж, я успел…

Это последнее, что успел отец. Он погиб в 1944 году в Крыму…»

И снова властный знак судьбы, спасающей от гибели того, кто ей нужен.

А теперь несколько свидетельств о самом таинственном – как появился поэт.

«В моём детстве образовалась брешь. Это была сосущая загадочная пустота отцовского отсутствия, которую я мог заполнить только словом… Свои первые стихи написал в девять лет. И долго писал просто так, не задумываясь, что это такое, и не заметил, когда стихи стали для меня всем – и матерью, и отцом, и родиной, и войной, и другом, и подругой, и светом, и тьмой».

И редкое, поразительное признание, в котором ясно выражено понимание своего пути:

«Мой отец погиб не случайно. Это жестокая правда моей поэтической судьбы. Если бы отец вернулся с войны живым, трагедия народа была бы для меня умозрительной, я был бы ненужным поэтом, пошёл бы по боковой линии народной жизни как обеспеченный генеральский сынок, неминуемо бы впал в духовное одичание метафоризма».

Замечу, что ни у кого из послевоенных поэтов нет таких потрясающих стихов о войне, как у Кузнецова. И тут причина не только в том, что война отняла отца. Бросив педагогический институт в Краснодаре, он сам попросился в армию. Служил в Чите. Это было в 1961 году. Начался Карибский кризис, и мир оказался на грани ядерной войны. Молодого солдата вместе с другими бросили на Кубу. Трюмы кораблей были забиты до отказа. Несколько дней под крыльями боевых самолётов США плыли по океану, и солдат не выпускали на палубу. Американцы и не предполагали, что в трюмах могут быть люди. Потом их ночью выгрузили на берег, и под тропическим ливнем, в темноте, они окопались. А утром американцы с ужасом увидели, что русские ракеты уже установлены и направлены на их территорию…

Но вернёмся к поэзии. Кузнецов, по его признанию, недолго увлекался метафорой, круто повернул к многозначному символу и с помощью символов стал строить свою поэтическую Вселенную. Это суждение зрелого мастера, ясно сознающего свой путь в творении стихов. Но куда как удивительнее, когда он касается почти неосязаемого, невыразимого – самой природы своего поэтического видения мира. Это дарует память:

«Свой первый символ я увидел воочию, и ему обязан первым воспоминанием. Мне было с небольшим два года. Помню, как долго открывал тяжёлую калитку с высоким крыльцом, ту самую, перед которой недавно стоял отец. Выйдя на улицу, увидел сырой, мглистый, с серебряной поволокой воздух. Ни улицы, ни забора, ни людей, а только этот воздушный сгусток, лишённый очертаний. Конечно, такое воспоминание не случайно. Это было то самое туманное дремлющее семя, из которого выросло ощущение единого пространства души и природы. Возможно, оттуда идёт загадка „космической туманности“ многих моих строк о мире и человеческой душе».

В 1972 году он написал стихотворение, в котором вживе представляет этот «воздушный сгусток».

Возвращение

 
Шёл отец, шёл отец невредим
Через минное пале.
Превратился в клубящийся дым,
Ни могилы, ни боли.
 
 
Мама, мама, война не вернёт…
Не гляди на дорогу.
Столб крутящейся пыли идёт
Через поле к порогу.
 
 
Словно машет из пыли рука,
Светят очи живые.
Шевелятся открытки на дне сундука —
Фронтовые.
 
 
Всякий раз, когда мать его ждёт, —
Через поле и пашню
Столб крутящейся пыли бредёт,
Одинокий и страшный.
 

Лирическое отступление

У любовной лирики Кузнецова есть особенность. Ни одно из стихотворений не посвящено определённой женщине. (Исключение он сделал лишь одной, посвятив несколько стихов младшей дочери Кате, но это, понятно, уже другая любовь – отцовская.) Поэзия – дама не только капризная, но и загадочная, а прекрасный пол, как известно, редко приходит вовремя. Всё же я выбираю два стихотворения, помеченные тем годом, когда многое решалось в личной судьбе двух студентов Литинститута…

Ветер

 
Кого ты ждёшь?.. За окнами темно.
Любить случайно женщине дано.
Ты первому, кто в дом войдёт к тебе,
Принадлежать решила, как судьбе.
Который день душа ждала ответа.
Но дверь открылась от порыва ветра.
Ты женщина – а это ветер вольности…
Рассеянный в печали и любви,
Одной рукой он гладил твои волосы,
Другой – топил на море корабли.
 

1969

Любовь

 
Он вошёл – старый дом словно ожил.
Ты сидела – рванулась не ты:
Проступили такие черты,
Что лицо налицо не похоже.
 
 
Он ещё не забрал, но уже
Ты его поняла по движенью.
То душа прикоснулась к душе,
То звезда зацепилась о землю.
 

1969

Спички – это огнеопасно

О том, как они поженились, я впервые услышал лет пять назад, от покойного ныне Вадима Валериановича Кожинова.

В своей квартире на Большой Молчановке, заставленной книжными стеллажами до потолка, знаменитый литературный критик и мыслитель вёл, как обычно, важный искромётный разговор на историческую тему, потягивая из мундштука непременную «Приму». Потом речь зашла о современной литературе, а как же тут обойти Кузнецова? С Кожиновым мы встречались не впервые, и я решил от старого друга поэта прояснить легенду, которая ходила про Кузнецова, – о прыжке с шестого этажа общежития. Вадим Валерианович ответил, что поступок сей действительно в пору студенчества имел место быть, но совершён не от отчаяния, а исключительно из молодецкой удали, хотя и сгоряча.

«Кстати, – здесь Кожинов с лёгким добродушием улыбнулся, – это происшествие впоследствии изменило личную жизнь Юрия Поликарповича».

«Как это?..» – естественно вопросил я.

«В больнице его постоянно навещала сокурсница, красавица по имени Батима. Это было поручение от комсомольской организации. А после как по писаному: „Она его за муки полюбила, а он её за состраданье к ним…“. Словом, однажды приходит ко мне Юрий Поликарпович и спрашивает: что, дескать, если жена у меня будет казашка? Ну что же, – отвечаю ему, – у Тютчева жена была немка…».