Текст книги "Мир мой неуютный: Воспоминания о Юрии Кузнецове"

Автор книги: Вячеслав Огрызко

Магомед Ахмедов. Моя поэзия – вопрос грешника

1

Юрий Поликарпович Кузнецов – самая яркая классическая звезда русской поэзии века минувшего и века нынешнего. Мастер символов и космической тьмы, глашатай мифов и русского национального духа, в стихах которого жест – шедевр, фраза – афоризм, пауза – золото, слово – музыка.

Поэзия Кузнецова – это зрячий посох классической лиры, который будит таинственные родники, спящие в душах людей ушедших времён и сегодняшних дней.

Кузнецов – поэт в высшем, в божественном понимании таланта поэта.

«Гений, – сказал Расул Гамзатов, – это человек, который каждый день разговаривает с Богом».

Кузнецов, даже разговаривая с самим собой, ищет Бога.

Как никто другой из современных поэтов он имел полное право сказать о себе: «Моя поэзия – вопрос грешника. И за неё отвечу не на земле».

Кузнецов – очень трудный поэт, но его трудность, неожиданность, бескомпромиссность в силе духа, слова и веры, поэтому у него нет случайных стихотворений, они полны драматизма пути, судьбы и любви. Вот его «Завещание».

 
Объятья возвращаю океанам,
Любовь – морской волне или туманам,
Надежды – горизонту и слепцам,
Свою свободу – четырём стенам,
А ложь свою я возвращаю миру.
В тени от облака мне выройте могилу.
 
 
Кровь возвращаю женщинам и нивам,
Рассеянную грусть – плакучим ивам,
Терпение – неравному в борьбе,
Свою жену я отдаю судьбе,
А свои планы возвращаю миру.
В тени от облака мне выройте могилу.
 
 
Лень отдаю искусству и равнине,
Пыль от подошв – живущим на чужбине,
Дырявые карманы – звёздной тьме,
А совесть – полотенцу и тюрьме.
Да возымеет сказанное силу
В тени от облака…
 

В предисловии к своему «Избранному» Кузнецов пишет: «Свои первые стихи написал в девять лет. И долго писал просто так, не задумываясь, что это такое, и не заметил, когда стихи стали для меня всем: и матерью, и отцом, и родиной, и войной, и другом, и подругой, и светом, и тьмой».

Когда читаешь Кузнецова, понимаешь искренность и истинность этих слов, здесь вырисовывается личность поэта.

Стихи и поэмы Юрия Кузнецова похожи на минные поля. Он ставит мины на подступах к самому дорогому и святому в его жизни – к России, матери, Родине, другу, подруге, войне, свету и тьме, чтобы враги со всех сторон оставили их в покое, чтобы они со своими шкурными интересами не рвали на клочья израненную столетиями душу его Родины. И надо очень любить Россию, чтобы обезвредить эти минные поля и перейти через них к поэту Кузнецову и понять его классическую лиру.

К примеру: «Последний человек».

 
Он возвращался с собственных поминок
В туман и снег, без шапки и пальто,
И бормотал: – Повсюду глум и рынок.
Я проиграл со смертью поединок
Да, я ничто, но русское ничто.
 
 
Глухие услыхали человека,
Слепые увидали человека,
Бредущего без шапки и пальто;
Немые закричали: – Эй, калека!
А что такое русское ничто?
 
 
– Все продано, – он бормотал с презреньем, —
Не только моя шапка и пальто.
Я ухожу. С моим исчезновеньем
Мир рухнет в ад и станет привиденьем —
Вот что такое русское ничто.
 
 
Глухие человека не слыхали,
Слепые человека не видали,
Немые человека замечали,
Зато все остальные закричали:
– Так что ж ты медлишь, русское ничто.
 

Кузнецов чувствует время, самоуглубляясь и самовыражаясь, он живёт в этом времени мужественно и тревожно, предчувствуя грядущее и улавливая свой пророческий внутренний голос.

Самоотдача таких классических поэтов, как Кузнецов, ещё раз напоминает нам о том, что высокий талант улавливает небесные звуки и превращает их в бессмертную музыку слов не для того, чтобы мы так бездарно погубили поэзию и её идеалы, потеряв всякую совесть, лжесвидетельствовав перед Богом и народом ради ничтожных земных благ и собственного благополучия.

А Кузнецов всегда чувствует великую ответственность перед собой и беспощадно это выражает. Вот стихи, которые называются «Заклятие в горах»:

 
Когда до Бога не дойдёт мой голос
И рухнет вниз с уступа на уступ,
Тогда пускай в зерно вернётся колос
И в жёлудь снова превратится дуб.
 
 
Иному человечеству приснится,
Как вдаль бредёт мой распростёртый труп —
А на одной руке растёт пшеница,
А на другой – шумит могучий дуб.
 

2

Преодолевать душевный мрак – самая мужественная задача поэта, тоска поэта по совершенству, красоте, радости, по свету и добру делают стихи предельно искренними.

Недаром Блок сказал о Пушкине: «Пушкин так легко и весело умел нести своё творческое бремя, несмотря на то, что роль поэта не лёгкая и не весёлая, она трагическая».

Именно такая трагическая роль выпала на долю Кузнецова – он, иногда один, отстаивает достоинство и величие его родины и великой русской литературы.

Ведь, чтобы так написать, надо чувствовать, знать и любить свой народ и свою родину: поэт, который не любит свой народ и свою родину, – не поэт.

 
Ни великий покой, ни уют,
Ни высокий совет, ни любовь.
Посмотри! Твою землю грызут
Даже те, у кого нет зубов.
И пинают и топчут её
 
 
Даже те, у кого нету ног,
И хватают родное твоё
Даже те, у кого нету рук.
А вдали, на краю твоих мук
То ли дьявол стоит, то ли Бог.
 

Поэт, как лакмус, определяет реакцию родины на слово, он, как барометр, реагирует на колебания народа и времени, но лучше жить в долгу у вечности, чем в материальном рабстве у современности, где твою землю грызут, пинают и топчут.

Узел грома и зигзаги молнии в небе поэт распутывает и выпрямляет на земле, и ему с вечностью легче разобраться, чем с повседневной стихотворной рутиной иных ретивых современных пиитов.

Поэтому Кузнецов трагически вздыхает:

 
Поэзия давно легендой стала,
От бесов Болдино она свершила круг
До блоковских полуроссийских вьюг.
А мы… мы растеряли все начала.
 
 
Учения убиты образцы,
Заброшена старинная работа,
Исполненная боли и полёта.
А мы… мы оборвали все концы.
 
 
Три поколенья после Блока серы,
Соперника не родилось ему.
Кто искру даст славянскому уму?
На Западе нет вещего примера,
И сами не приходим ни к чему.
 

Кузнецов даёт «искру славянскому уму» и приходит к высоким поэтическим образцам, достойным Пушкина и Блока.

3

Мой друг поэт Николай Дмитриев очень верно заметил: «Образы пустоты пронизывают поэзию Кузнецова насквозь. Но об опустошённости не может быть и речи, ибо от стихов веет силой… Русское ничто – и сам поэт со своими сквозными и неисчерпаемыми символами, с тревожным любованием самоцветными переливаниями славянской души, с неизбывной, казалось бы, дремотой, вдруг сменяющейся порывами неукротимой энергии».

Действительно, энергии стихам Кузнецова не занимать, стихи его полны великой, живой и целительной силы, его духовный максимализм труден для обычного восприятия, но, углубляясь в его мир, мир поэта, безусловно, великого, понимаешь, что всё неслучайно и что драматический узел кажущихся противоречий продиктован лишь истинным талантом, который выводит его на орбиту духовной жизни современной России, но не красивые слова, а открытия оживляют поэзию. В поэзии же Кузнецова звук поэтической речи высок и вечен, у него даже тени прошлого горят как свечи в ночах нынешних; где идёт открытая война света и тьмы:

 
Мы тёмные люди, но с чистой душою.
Мы сверху упали вечерней росою.
Мы жили во тьме при мерцающих звёздах,
Собой освежая и землю, и воздух.
А утром легчайшая смерть наступала,
Душа, как роса, в небеса улетала.
Мы все исчезали в сияющей тверди,
Где свет до рожденья и свет после смерти.
 

«Всё связано во Вселенной: малое и большое, близкое и далёкое, старое и новое», – говорит сам поэт, являясь летописцем этой Вселенной, даже названия книг Кузнецова являются символами этой летописи: «Гроза», «Во мне и рядом – даль», «Край света – за первым углом», «Выходя на дорогу, душа оглянулась», «Отпущу свою душу на волю», «До последнего края», «До свидания! Встретимся в тюрьме», «Пересаженные цветы», «Русский узел», «Русский зигзаг», «Золотая гора», «Ни рано, ни поздно», «Душа верна неведомым пределам», «После вечного боя», «Ожидая небесного знака».

Мой учитель Ал. Михайлов говорил: «Слово родилось из огромного желания человека вырваться из гнетущего плена немоты. Вместе с великим благом, которое оно принесло человечеству, благом общения и способности мыслить, слово открыло возможности и для лжи, источения яда. Поэзия родилась для блага, она уловила перворядное назначение слова и утвердила себя как самая изящная и синтетическая форма мышления.

Она есть верховный акт мысли. Поиски наиболее концентрированного, эмоционального и эстетически эффектного воплощения мысли – вот неумирающая традиция мировой поэзии».

Вот этот «верховный акт мысли» является главным и для Кузнецова. Вот стихотворение «Книги»:

 
От проницательного чтенья
Вся обнажается до дна
Литература самомненья,
Где копошится злоба дня.
 
 
Где топчут бисер свиньи быта,
На ум дерзает интеллект
И у разбитого корыта,
Как вещь в себе, сидит субъект.
 
 
Но попадаются глубины,
В которых сразу тонет взгляд,
Не достигая половины
Той бездны, где слова молчат.
 
 
И ты отводишь взгляд туманный,
Глаза не видят ничего.
И дух твой дышит бездной странной,
Где очень много своего.
 

Это там, «где очень много своего и „дух твой дышит бездной странной“, бьётся его живая, трепетная, беспокойная мысль, которая, нарушив молчание, рвётся в глубь веков, раскатывая мир в яйцо мифа, в чудо образа, в силу символа, где чувства упрятаны в глубинах мира, мифа и символа, достигая внутреннего союза мысли и чувства».

 
Есть у меня в душе одна вершина
С певучим эхом… Дремлет жизнь моя,
Но чутко отзывается и длинно
На первый луч иного бытия.
 
 
Ещё душа темна наполовину,
Но властный луч иного бытия
Заставил петь и трепетать долину,
Но этот трепет слышу только я.
 

Это и есть поэзия умного сердца, где мысль, рождённая чувством и движимая им, ждёт и от нас более живого отклика души, а душа, по Кузнецову, верна неведомым пределам.

Кузнецов признаётся:

«Свой первый символ я увидел воочию, и ему обязан первым воспоминанием. Мне было с небольшим два года. Помню, как долго открывал тяжёлую калитку с высоким кольцом, ту самую, перед которой недавно стоял отец.

Выйдя на улицу, увидел сырой, мглистый, с серебристой голубизной воздух. Ни улицы, ни забора, ни людей, а только этот воздушный сгусток, лишённый очертаний. Конечно, такое воспоминание не случайно. Это было то самое туманное дремлющее семя, из которого выросло ощущение единого пространства души и природы. Возможно, оттуда идёт загадка „космической туманности“ многих моих строк о мире и человеческой душе».

Это очень важное признание. Здесь мы находим ключ к пониманию самой сути поэзии Кузнецова – единство пространства души и природы.

По верному определению Николая Дмитриева: «Читателям открылся космос, страшная своим безразличием к человеку бездна. Но каким бы холодом ни веяло от „космических стихов“ Кузнецова, его мужественное предстояние перед непостижимым воспринималось как заступничество за человека. „Я пришёл и ухожу один“, – сказано о себе и обо всех».

Особого разговора требуют и поэмы Кузнецова: «Дом», «Золотая гора», «Сказка гвоздя», «Змеи на маяке», «Афродита», «Красный сад», «Путь Христа», «Сталинградская хроника», где он достиг небывалых глубин и высот поэтического слова.

Зададимся тем же вопросом, что и мой друг Николай Дмитриев: «Каковы особенности поэтики Кузнецова в дополнение к тому, что уже сказано?»

Это – многозначный символ, служащий стержнем многих созданий, яркая антитеза, необычайно чёрный поэтический образ, дерзость заглядывания в самые тёмные закоулки души, умение, подобно Даниле-мастеру, быть в опасной близости от тёмной силы.

* * *

Хочу закончить блестящими стихами Юрия Кузнецова «Здравица»:

 
То не ворон считают соловьи —
Мы говорим о славе и любви.
Бокал обвит змеиным женским телом,
Стряхни змею! Займёмся русским делом,
Пуская из ноздрей заморский дым.
Но где же слава, Кожинов Вадим?
 
 
За горизонтом старые друзья
Слились, а новым доверять нельзя.
Твой дом парит в дыму земного шара,
А выше Дионисий и гитара,
И с книжной полки окликает Рим:
– Мементо мори, Кожинов Вадим.
 
 
Смерть, как жена, к другому не уйдёт,
Но смерти нет, а водка не берёт.
Душа верна неведомым пределам.
В кольце врагов займёмся русским делом,
Нас, может, двое, остальные – дым.
Твоё здоровье, Кожинов Вадим.
 

г. Махачкала

Магомед Ахмедович Ахмедов родился 13 ноября 1955 года в аварском селении Гонода. В 1979 году окончил Литинститут. Первый поэтический сборник на родном языке «Ночные письма» выпустил в 1979 году. На русский язык стихи поэта переводили Сергей Васильев, Евгений Семичев, другие очень талантливые литераторы. Народный поэт Дагестана.

Владислав Бахревский. Юрий Кузнецов и наша культура

1

Моя жена перевелась из Ленинградского Герценовского института в Орехово-Зуевский педагогический. Поезд из Ленинграда приходил очень рано, и Колька Рыжих предложил:

– Переночуем у меня в общежитии и встретим.

Так я попал в стойло Пегаса. Николай Прокофьевич делил комнату с детиной в тельняшке.

– Юрий Кузнецов! – Рука сильная, но не властная. Полуулыбка и несколько отсутствующий взгляд.

Интеллектом от Кузнецова не веяло. Грубое лицо, грубые движения. Простолюдин. Откуда-то с Кубани. Кубань сильна казачеством и сельским хозяйством, но этот, скорее всего, из работяг. А лоб-то высок, громадная лбина! И в осанке горделивость, даже вызов.

Ну, это понятно. Студент Литинститута. Не только для своей деревни, для всей Кубани редкость.

Кузнецов уступил мне свою кровать, ночевать ушёл к приятелям.

Колька сказал:

– О нём ещё услышишь. Многих удивит.

Удивил очень даже скоро: сиганул с пятого этажа. Ногу сломал: голов Бог берёг.

Даря мне одну из первых своих книг, Кузнецов написал: «На звезду нашего знакомства». Эта звезда никогда не меркла, но стояла высоко и далеко.

Публикация в «Новом мире» открыла всему Советскому Союзу большого поэта. Нежданного в повальной обывательщине эпохи Брежнева. При Брежневе большевистская идеология свелась к одному правилу – свой тянет своего, но чтоб без дуростей, говори положенное, а живи как можешь. Россия во второй раз в своей истории впадала в грех лицемерия. Первый раз при царе Алексее Михайловиче, когда слово «лицемериться» стало государственной доктриной. В церквах надо было креститься, как велено, – тремя перстами, а дома по-старому – двумя.

В поэзии Юрия Кузнецова ничего чуждого не было, она стояла особняком: не приспособить, не пригладить.

Потом был пленум, где Кузнецова намечали в литгенералы, и стал бы генералом, не брякни, что Евгений Винокуров и ещё кто-то – поэты никакие.

Государственной премии ему тоже не дали. За язык. За дурь, по мнению степенного серого нашего начальства.

Я уехал в Крым. Доставал книги Кузнецова. Увлёк его могучей поэзией своих детей и товарищей, но своих книг Юрию Поликарповичу не дарил. Он уже в открытую почитал себя за великого, и хотя вроде бы принимал меня в круг избранных, но я великих сторонился. Впрочем, видел в его глазах интерес, да видно потому, что я теперь крымчанин. В Крыму сложил голову его отец, майор Красной Армии.

А годы летели, летели… Николай Прокофьевич Рыжих, рыбак с сейнера, издал «Избранное», уехал жить на родину в село Хлевищи Белгородской области. Встречались мы, однако, по-прежнему в Орехово-Зуеве. Время от времени Колька говорил: «Поеду поразговаривать с Кузнецовым». Меня ему как-то не случилось пригласить с собой.

Рыжих написал замечательные повести о камчатских рыбаках. Конечно, статус в литературе у него был другой, и всё-таки они были похожи. Мужицким нахрапом, который сродни интеллигентскому выкамариванью. Но нахрап от природы, а выкамариванье – от ума. Суть одна: отвоевать себе больше солнца.

В ЦДЛ Колька Рыжих приказывал официантке: «Борща. Две тарелки. Фужер водки». Как же, рыбак среди писателей, человек из моря жизни. Увидев однажды за столом под лестницей в Дубовом зале Михаила Алексеева, главного редактора «Москвы», лауреата, секретаря и прочая, вскочил с криком: «Мишка!» Сграбастал, обнял.

«Мишка» сказал несколько добрых слов о Колькиной повести, а Колька, небось, прислал Мишке посылку с красной самодельной икрой – вот и вся дружба.

Юрий Поликарпович был величав и ломать Ваньку не стал бы, его Ванька несколько иной: «Я пью из черепа отца», о Пушкине, как о ровне, огульное отрицание женской поэзии. Правда, это мнение он изменил в годы перестройки. Женская поэзия нынче намного сильнее «мужской».

2

На юбилейном вечере в Большом зале ЦДЛ Вадим Кожинов, почитавший себя «открывателем» Кузнецова, вновь допущенный ЦК КПСС пророчествовать и выстраивать писателей по рангу, вынес приговор творчеству юбиляра:

– Мы живём в эпоху Юрия Кузнецова.

Эпоха Пушкина, Некрасова, Блока, Есенина – Маяковского… И вот – Кузнецова… В тот миг счастливого торжества русской поэзии я был согласен с Кожиновым. Но как это ни горько, теперь видишь: своеобразие эпохи Юрия Кузнецова в том, что его поэзии не знают, в народе о Кузнецове слыхом не слыхивали.

Время глухое к великому слову? Маразм обывательщины? Много хуже. Сталин убил в крестьянине дух собственничества и саму личность сеятеля, убил Микулу Селяниновича. Новая власть, вроде бы взявшаяся возродить крестьянство, закончила чёрное дело реформаторов убийством на русской земле деревни. Убила питательную среду русского языка. Убила язык. На нём говорят, но его уже не творят. Он мёртвый.

Кузнецова никогда не будут знать. Он как эпос. Необъятен, вечен, но не пригоден для жизни, где потребление – идеология. Оплывают мозги, жиреет душа. А что может быть безобразнее ожиревшей души! И главное, Кузнецова не запоёшь, как Есенина и Рубцова.

Вадим Кожинов, может, хватил лишку ради красного словца и ради своего имиджа пророка. Эпохи Кузнецова не было, но он был. Его поэзия так же достояние русского гения, как «Слово о полку Игореве», как «Житие протопопа Аввакума»…

3

В 1990 году я пригласил Юрия Поликарповича на учреждение «Общества русских, украинских, белорусских писателей». В Ялту. Декабрь, а в Ялте барвинки зацвели. Опять же проживание в Массандре, на бочке виноградного вина.

Мы ехали в одном купе: моя супруга Лена, я, Олег Тихомиров и Юра. У поэта, в эпоху которого мы жили, болело ухо, и лицом он был серый, хуже скверной туалетной бумаги. Лена ужаснулась, попыталась устроить вкусный обед, но Юра от еды отказался. И тут Олег Тихомиров достал бутылку с какой-то удивительной настойкой. Собирался дать по глоточку, на пробу. Юра могучею рукой завладел бутылкой, и целительная настойка, выпитая до дна, сотворила чудо: ухо великого поэта перестало болеть, он обрёл аппетит и даже разговорился. Вот только весело не стало. В который раз поэзия наша наступила на проклятые грабли, смертоносные.

«Союз русских, украинских, белорусских писателей» был и опережающим шагом. Крымский писатель-философ Анатолий Домбровский торопился создать духовную опору единства славянских народов. Мы понимали, политические деятели из личных, из националистических целей предадут Советский Союз, предадут великую Россию – Америке служат. Журнал «Брега Тавриды» стал органом писательского братства. Юрий Кузнецов напечатал в журнале несколько больших стихотворных подборок. Не передавая ему номера, я видел: он не нашего графоманского племени, публикация где-то в Крыму – малость мизерная для него. А может быть, так вот они живут, бессмертные.

Всего раз наблюдал я Кузнецова борцом и даже организатором. В Московской секции поэзии в начале перестройки победила русская партия, негласная, разумеется. Другая партия, тоже негласная, не уж очень сплочённая и явная, потеряв привилегированные посты, тотчас подняла бунт – демократы по сути своей разрушители. Союз писателей разорвали на части, по-собачьи. Во главе своры стоял Евгений Евтушенко, вскоре смотавшийся в Америку. По его утверждению, работать. Вот только против кого?

Не долго походил Юрий Поликарпович в руководителях, ушёл в поэзию, слава богу.

 
В горной впадине речка ревела,
Мощный корень камнями дробя.
Но зелёное дерево въело
Перекатные камни в себя.
 

Поэзия Юрия Кузнецова «въела» в себя наше время, время утраты великого государства, время поголовного предательства всех идеалов, время нашего противостояния, духовного, сатанизму.

Последнюю книгу, подаренную Кузнецовым, я грешным делом не принял за удачу. Писать о Христе по апокрифам, выдумывать жизнь Бога, его человеческий путь – это же фэнтези. Вроде бы всего достиг? Пора с небом разговоры разговаривать.

Но такова прожитая в поэзии жизнь. Такова. Наше дело – донести всё могучее в слове Юрия Кузнецова до народа, снять его сборники с полок книгохранилищ и доставить в дома, которые теперь в основном квартиры. Дело трудное.

У нас в России бок о бок сосуществуют две культуры. Культура изысков, ведущая к уничтожению образа и, стало быть, божественного в слове. Культура, идеал которой – хаос. Мы эту культуру почему-то именуем западничеством. А ведь истоки этой культуры – Карамзин и Жуковский. Мы почитаем их за создателей русского литературного языка. И вообще литературы в России. Свадьбы с мертвецами, взятые напрокат в Германии, бедные Лизы… А ведь у нас был Аввакум. В его писаниях жизнь Русская. Невыдуманная, Страшная жизнь, но с Богом в душе. И какое слово! Слово – Творец! Кузнецов – аввакумовского толка поэт. В силе изображения, образности, в силе верности народу, в сути творчества. Оно – частица потока жизни и одновременно птица, летящая над потоком.

Но ведь те, для кого кумирня поэзии – Пастернак и Окуджава (хотя уровень здесь несовместимый, точно так же пели славу одномерному Светлову), Кузнецова не приемлют. Не потому что не ахти какой, а только потому, что «не наш».

И другой лагерь будет отмахиваться от Пастернака. Тоже «не наш».

А жизнь одна. Сколько же будем дурить друг друга? Поэзия, если она поэзия, – это ведь счастье. Усекновенное счастье – как нынешняя Россия, урезанная происками Америки и подлостью «героев» перестройки. Урезанная Россия, урезанная поэзия – обрубки. Боль и лазарет. Но время выписываться из лазарета придёт.

Владислав Анатольевич Бахревский родился 15 августа 1936 года в Воронеже. В 1958 году, окончив Орехово-Зуевский пединститут, уехал в Оренбург. Позже строил Нурек. Автор исторических романов «Аввакум», «Смута», «Ярополк», «Никон», «Василий Шуйский» и других книг.