Текст книги "Мир мой неуютный: Воспоминания о Юрии Кузнецове"

Автор книги: Вячеслав Огрызко

Как-то, не так давно, прочитал я в литературном еженедельнике короткую заметку одного писателя. Что-то вроде реплики или особого мнения. Я вовремя не отложил газету, а потом уже не отыскал, так что перескажу по памяти смысл этой реплики. А был он в том, что-де поэт Юрий Кузнецов отнюдь не народен, вот Николай Рубцов, тот поистине народный, а Кузнецов – нет, писал-де для элиты, а стало быть, только элитный поэт, зря его раздувают.

О Господи, подумал я тогда, нет и не будет пророка в своём отечестве. Разве Пушкина кто-то сразу народным признавал? Даже друзья-поэты морщились и думали про него, что исписался и мыслить не умеет. Столетие понадобилось, чтобы Пушкина по-настоящему поняли.

Век человека короток, а мы поэтому торопливы в суждениях. А народ долго живёт. И не спеша думает. И не так он прост, как иному кажется. Вон чего наворотил в пословицах, сказках и загадках – голову сломишь… Да и вообще, как рокотал в таких случаях поэт-трибун Маяковский, зайдите через сто лет – там поговорим.

Опять-таки припомнились мне стихи самого Юрия Поликарповича. Они у него всякие есть. Есть такие, как его детская улыбка. Другие же – смаху не поймёшь. Почтенный критик Ал. Михайлов как-то заметил, что Кузнецов – самый загадочный поэт XX века, самый сложный для понимания и что его будут разгадывать весь нынешний век. Да нашему народу не привыкать: он загадки сызмалу любит… А раз породил Кузнецова, так уж сам его и поймёт, это непременно.

Народность заключается не в прижизненной или посмертной славе и известности, а в необходимости поэта последующим поколениям и временам. В необходимости духу народа, то есть высшему развитию народа. Явление национального поэта всегда предопределено этой необходимостью. Душе народной, на новом этапе её судьбы, потребно выразиться в слове, ибо слово есть существо её жизни, непременное условие её продолжения в пространстве. В поэтическом слове – народная душа осознаёт себя.

Для кого как, а для меня несомненно, что Юрий Кузнецов был необходим России в её нынешние страшные времена, а значит, он необходим будущему. Он был наделён редким по проницаемости даром слышать голос крови, и он воплощал в слове этот прикровенный голос родовой памяти с потрясающей выразительностью. Всё это – корневые свойства национального поэта. Надо ли снова напоминать, что в поэзии Кузнецова, как облака в небе, клубятся русские, славянские мифы, в ней живут обновлённой жизнью предания, былины, песни, поговорки – всё наше кровное, изустное, народное, что исподволь и составляет сказку русского лица, отличную от всех других на Земле. И всё это не нарочито (как, видимо, полагают некоторые толкователи), а естественно, умно, живо и свободно. Это же тот самый русский дух в ярком и вольном словесном воплощении…

Одни читатели его поэм о Христе презрительно недоумевают: дескать, зачем было зарифмовывать Евангелие; другие, «православные РАППовцы», нещадно клеймят поэта за кощунственные, по их мнению, искажения канонов; литературоведы пытаются понять, что же это за жанр – то ли поэмы, то ли апокрифы, то ли ещё что-нибудь; – а мне сдаётся, что это, чисто в кузнецовском духе, русский народный миф о Христе, соединяющий в себе и героическую былину, и живое сказание, и святую легенду – и всё пронизано глубокой сыновней любовью ко Спасителю. Тем же, кто считает страшный суд, устроенный поэтом в его преисподней, слишком жестоким и несправедливым по отношению к некоторым личностям (мне тоже что-то не нравится), я попросту скажу: а чем вы можете опровергнуть Кузнецова? Видения ада – из моих кошмаров, – как-то обмолвился он. Вы-то сами, судари, спрошу я противников поэта, небось куда как спокойней по ночам спите, не так ли?.. Вспомните формулу предельно честного Боратынского: «Не напряжённого мечтанья / Огнём услужливым согрет, / Постигнут таинства страданья / Душемутительный поэт. / В борьбе с тяжёлою судьбою / Познал он меру вышних сил, / Сердечных судорог ценою / Он выраженье их купил». Ведь Кузнецов, в аду своём, и себя отнюдь не пощадил. Как никогда не щадил себя в жизни, коли дело касалось поэзии…

…А тому писателю – диагносту народности, мне хочется почему-то привести вот эти строки Кузнецова:

 
Я сплю на Слове. Каюсь, Боже!
Чудно сияет это ложе.
Оно из молнии и грома,
Из толщи звёзд, и невесомо.
Лежу с открытыми глазами,
Как жертва перед небесами.
И пью из Твоего дыханья
Сладчайшие благоуханья.
Во мне струятся сны простые —
Оранжевые, золотые.
А пробуждение другое —
Зелёное и голубое.
 

(«Ложе сна», 2001)

_______

 
…Но попадаются глубины,
В которых сразу тонет взгляд,
Не достигая половины
Той бездны, где слова молчат.
И ты отводишь взгляд туманный,
Глаза не видят ничего.
И дух твой дышит бездной странной,
Где очень много твоего.
 

(«Книги», 1996)

И ещё одно, вроде как мечтание.

Кузнецов, в отличие от Державина и Пушкина, не воздвиг своего «Памятника». Много чего написал, а вот этой традиции не продолжил. Пожалуй, некогда было… Впрочем, как-то обмолвился на эту тему. Правда, больше в сердцах. Случилось это аккурат в день собственного рождения – 11 февраля 2000 года. А дело в том, что, посещая свою родину – Кубань, поразился он, что землячки-то знать его не знают и не желают знать. Даже повитуха не признала! (А, то-то! – возможно, воспрянет тот писатель, что спец по народности, – я, я прав!) Ну, и Поликарпыча по-человечески проняло от такого поведения земляков-кубанцев…

 
И я загнул такую стать:
– Эх вы, живущие без вести!
Мне будет памятник стоять
Вот здесь! На этом самом месте!
 

Сгоряча поэт даже разбил оземь бутылку вина. Но… не прошло и строфы, как смирился со своим бесславием:

 
Ушёл я, голову склоня
Под мелодические визги.
Пускай Кубани на меня
Плевать… Зато какие брызги!
 

(«Посещение Кубани»)

А я вот, хоть родом отнюдь не с Кубань-реки, поставил бы там памятник Кузнецову даже за одно его стихотворение «Кубанка». Я очень люблю это стихотворение, и более того скажу: оно каждым словом своим, каждым звуком – народное. А потому Юрий Кузнецов, даже если бы у него было бы только одно это стихотворение, – народный поэт.

 
Клубится пыль через долину.
Скачи, скачи, мой верный конь.
Я разгоню тоску-кручину,
Летя из полымя в огонь.
 
 
Гроза гремела спозаранку,
А пули били наповал.
Я обронил свою кубанку,
Когда Кубань переплывал.
 
 
Не жаль кубанки знаменитой,
Не жаль подкладки голубой,
А жаль молитвы, в ней зашитой
Рукою матери родной.
 
 
Кубань кубанку заломила.
Через подкладку протекла,
Нашла молитву и размыла,
И в сине море повлекла.
 
 
Не жаль кубанки знаменитой,
Не жаль подкладки голубой,
А жаль молитвы позабытой,
Молитвы родины святой.
 
 
Клубится пыль через долину.
Скачи, скачи, мой верный конь.
Я разгоню тоску-кручину,
Летя из полымя в огонь.
 

1996

Впрочем, я увлёкся и отвлёкся от того, что хотел сказать. Оно, конечно, банально, что скажу, но что поделать? – Великим русским поэтам надо ставить памятники не только там, где они родились, но прежде всего – в Москве.

Понятное дело, от нынешних столичных властей этого не дождёшься. Они-то, бедные, думают, что Окуджава с Высоцким великие поэты. Но ведь это не так.

Будут, надеюсь, когда-нибудь в России, Москве и другие власти, и другие градоначальники – духом русские, а не только фамилией. Да и сами москвичи, не исключено, разберутся, что к чему.

А теперь, собственно, моё мечтание.

Стоит в будущей Москве, у общаги Литинститута, в скверике среди берёзок и рябин бронзовый Николай Рубцов на пьедестале. Да-да, именно там, у той общаги, откуда его время от времени всё выселяли коменданты, не пускали ночевать, именно того института, откуда его вечно выгоняли.

(Ещё бы я поставил Рубцову памятник в Ялте, куда он так и не смог поехать – отдыхать… Вон, благодарный Киев поставил же памятник Паниковскому – наверное, за то, что в Киеве Паниковский гусей не крал… Почему же Рубцова не почтить монументом в Ялте: он всё же её курортную прославил в знаменитой своей стихотворной шутке.)

А в Переделкино, среди берёз и сосен Дома творчества, я бы возвёл памятник Николаю Ивановичу Тряпкину. Там он столько лет спасался от своего московского бездомья…

 
Молчите, Тряпкин и Рубцов,
Поэты русской резервации!..
 

Вот и пусть молчат – в бронзе. Они своё, что Бог велел, уже сказали…

Теперь Кузнецов… Долго я перебирал в памяти московские уголки. И вот что придумал. Тверской бульвар! Где-то между Пушкиным и Есениным. Это же не простое место: где Пушкин – там сердце вечной поэтической России. Поэт – сердце народа. Кузнецов – сердце России, такое, какое Бог дал нашей державе в последние времена. Он их любил – и Пушкина и Есенина. И в Литинститут, что расположен рядом, ходил – сначала студентом, потом преподавателем… Александр Блок совсем неподалёку стоит, и его Поликарпыч любил… Хорошее, подходящее место.

А я – их всех люблю!..

* * *

Памяти Юрия Кузнецова

1. Прощание

 
Народ не заметил, что умер великий поэт.
А может, народа уж нашего больше и нет?
Безмолвно плывут в небесах облаками
стихи,
Слезами-росинками плачут нездешних
цветов лепестки,
И Божии громы гремят в вышине неземной
Над бедной, слепой и оглохшей, родной
стороной.
 
 
Я тихо вослед отлетевшей душе помолюсь.
Отчалила в вечность она, как небесная Русь.
Растаяли выдохом детским и тёплым
лихие грехи,
Взошли, словно звёзды, рекою надмирной стихи.
Как долго им лить отрешённый до времени след
Туда, где своих-то почти никого уже нет.
 

2. Стансы

 
I
На берегах ветхозаветной Леты
Когда-то жили первые поэты.
Они молились в небеса убого
И слово брали для людей – у Бога…
Худы, угрюмы, страстны, светлооки,
Звались они по-древнему – пророки.
II
Мельчает время. Видно, вышли сроки.
Давно исчезли вещие пророки.
Кто нынче в небо молится убого?
И кто теперь расслышит слово Бога?
На берегах новозаветной Леты
Тоскуют синеокие поэты…
III
Но крепок только Бог в пустынях рока —
И Он порой даёт средь них пророка.
 

3. Молитва

 
Я слеп, как червь, у древнего огня,
Обстала темень-тьмущая меня.
 
 
Мои глаза не видят ничего.
– Отверзи очи сердца моего!
 
 
Сними заклятья вечную печать,
Чтоб книгу жизни мог я прочитать.
 
 
Открой мне навсегда пресветлый свет,
Где только жизнь, где смерти больше нет.
 

2004

Январь 2007 г. г. Алма-Ата

Валерий Фёдорович Михайлов родился в 1946 году в Караганде. В разные годы руководил редакциями газеты «Казахстанская правда» и журнала «Простор». Автор документальной повести «Хроника великого джуга» о трагической коллективизации в Средней Азии и многих сборников стихов.

Геннадий Морозов. Среди смутной, рассеянной думы

5.09–04.

Здравствуйте, Батима!

Давно хотел написать Вам, выразить своё соболезнование в связи с такой неожиданной (по крайней мере, для меня) кончиной Юрия Поликарповича, нашего замечательного Юры, которого я всегда обожал и как человека и тем более как выдающегося поэта. Я всегда где только мог говорил о его замечательном даре, о его неповторимых и удивительных стихах и о его каком-то всеохватном философском и художественном феномене. Если Вы помните, Батима, Юра однажды пригласил меня к себе ночевать. Из ЦДЛ мы тогда ехали к Вам на только что полученную квартиру. Был ещё с нами Саша Медведев (где он?), и ехали с нами Вы. Юра на кухне, когда уже наступало утро, читал нам поэму «Змеи на маяке», понять которую до конца у меня не хватило мозгов, да к тому же башка раскалывалась от выпитого. Но всё равно внутренне чувствовалось, что это какая-то загадочная поэзия. Но – поэзия!

На протяжении жизни я виделся с Юрой нечасто. Однажды я приехал в Переделкино (кажется, в 87-м году) и увидел там Юру. Он занимался переводами. Вечерами иногда встречались, всегда говорили об одном – о русской поэзии и поэзии мировой. Он оригинально толковал Есенина, «поругивал» Ахматову. Мысли были удивительно просторными. Мне запомнилась эта переделкинская зима, как мы бегали на электричку, шумно дышали, толкались среди битком набитых вагонов. Знаете, Батима, я ощущал Юру, как брата (мы одногодки), он – февральский, я – сентябрьский. Так же я ощущал Шукшина и Рубцова – я был редактором его книги «Посвящение другу», Лениздат, 1984. Я там работал. Закончил я Литинститут (семинар Д. Ковалёва, а потом, после его смерти, был в семинаре В. Цыбина).

Летом прошлого года Юра прислал мне коротенькое письмо, сообщая, что подготовил мою подборку, запланировав её в № 10. Она вышла в № 11. И вдруг – такое несчастье.

Поверьте, дорогая Батима, я много месяцев был угнетён и расстроен до слёз. Многие мои друзья, знавшие Юру, были также потрясены этой катастрофой.

Теперь, когда прошло несколько месяцев с 17 ноября (вот уже 9 месяцев), я вдруг стал понимать (пришли в голову такие ассоциации), что мои стихи, подготовленные Юрой для публикации, это как бы его прощание со мной, ибо это, видимо, была одна из последних подборок, им подготовленных. Он сам назвал её: «Мелькнёт что-то светлое вдруг…» (по одной строке). Стихотворение заканчивается так:

 
Бродя среди этого шороха, шума, —
Не будь же угрюмым, мой друг,
Когда среди смутной, рассеянной думы
Мелькнёт что-то светлое вдруг.
 

Стихи написаны в 75-м году. И вот я думаю: наверное, эти стихи о Юре, это он мелькает среди «смутной и рассеянной думы». А строка «Бродя среди этого шороха, шума» – не что иное как сама наша нервная жизнь. Ужели уже тогда, в 75-м году, образ Юры запечатлелся в этих стихах? Да, видимо, это так. И он, отбирая стихи для публикации, из множества текстов выбрал и этот, и даже взял из него строчку для названия цикла.

Хочу посоветоваться с Вами: разрешите ли мне посвятить эти стихи Вашему мужу? Называются они «Слушая шелест…», имеется в виду – слушая саму жизнь. Высылаю Вам беловик этого стиха. Если дадите согласие, то я включу его в какое-нибудь издание. Поэтому если будет возможность – черкните мне. Я сейчас нахожусь не в Петербурге, а в родном Касимове, где у меня недавно скончалась мама. Для меня это горе, как обвал в моей жизни. Всегда думалось, что мама бессмертна, что она не умрёт никогда. Но вот ушла она, как и Юра, во сне.

Похоронили её на сельском погосте, в тех местах, где прошло её детство, юность… Так она завещала. Она стала готовиться к смерти, как к самому главному торжеству, ещё лет 25 назад. Приготовила смертный узел, учла всё до мелочей. Так уж положено у нас. Теперь её могилка окольцована шелестящими берёзами, липами, заброшенными полями, оврагами и заросшей пустошью.

Здесь – глубинная Россия.

В 83-м году я написал поэму «Император» (о Петре I), и в ней есть строки о Рубцове и Кузнецове. Царь из бронзового (медного всадника) превращается в живого человека. В конце поэмы идёт текст: (царь говорит):

 
«Это нервы должно быть,
Дрянные, поганые нервы.
Или это знобит меня
Наступающий век двадцать первый.
А двадцатый, увы, одряхлел, он уже на угасе,
Зато сколько поэтов толчётся на русском Парнасе!
Неплохие ребята, калёные в жизненном тигле…
Храбрецы и певцы. Вы недаром в России возникли.
А Рубцов на прощанье оставил стране завещанье…»
 

(и т. д.),

а вот о Юре:

 
«Как нагрянули, ух!
И к вершине, где властвует Слово,
 

(имеется в виду Олимп)

 
Только там уж давно вторит эхо строфе Кузнецова.
В ней – порыв вихревой…
Сердцу – знобко и жарко.
За таких молодцов пьют до дна мою царскую чарку.
Сам я выпить готов! Разнуздайте коня, отпустите…»
 

(и т. д.)

Строка: «Как нагрянули, ух!». Имеются в виду супротивники Юрия, пытающиеся занять вершину Олимпа, а там уже давно «Вторит эхо строфе Кузнецова». Он уже давно там, покорив вершину.

Конечно, дорогая Батима, со временем я напишу о Юре, надо только найти в рукописных развалах кое-какие записи наших бесед, разговоров и споров.

В моей жизни свой трепетный свет оставили два Юрия – Селезнёв и Кузнецов. Оба стоят перед моим внутренним взором – выдающиеся творцы и неувядаемые личности. Они со мной навсегда – и в их книгах, и в моей памяти.

Когда я узнал об утрате Юрия Поликарповича, то звонил, просил прислать мне журнал с некрологом. Редакция прислала мне 2 экз. И ещё я написал Станиславу Юрьевичу письмо-соболезнование.

Если будет готовиться сборник воспоминаний, то сообщите, пожалуйста, я пришлю стихи и прозаические тексты. Если это будет необходимо, конечно.

Последний раз я виделся с Юрой в Петербурге на Пленуме Союза писателей, в зале, где нас принимал губернатор Владимир Яковлев. Потом были в Невской лавре. Более всего я поразился запечатлённой скорби на лице Юры, его как бы отстранённости, замкнутости и глубокого ухода в себя, им владела неразрывная интеллектуальная концентрация своих мыслей и размышлений, поэтому из-за пленумовской суеты он как бы выпал и был только с самим собой.

Но я был тепло им встречен, мы немного поговорили, пожали руки друг другу… И вот – последний прощальный привет от него – публикация цикла стихов. Вечная ему Память, Царствие Небесное! Да будет ему земля пухом. Я ходил в церковь, ставил поминальные свечи. И с горечью в душе живу сейчас: жалко маму и жалко Юрия.

Держитесь, Батима. Я разделяю с Вами Ваше большое горе. Молюсь за Юру.

Ваш Геннадий Морозов

* * *

Слушая шелест…

Юрию Кузнецову

 
Такое бывает в душе состоянье —
Задумчив становишься, тих.
И слушаешь чутко берёз трепетанье,
Идя по тропе среди них.
И воздух вдыхая прохладный, с горчинкой,
Подумаешь: как же он чист!
А тронешь ладонью сырую осинку —
На кепку спланирует лист.
Ты будешь идти по земле еле-еле,
Качая плечами слегка,
Качать будут лапами тёмные ели,
Качаться, блестеть облака.
И слушая шелест и шорохи листьев,
Шуршание жёлтых осок, —
Почувствуешь вдруг, что под ветреной высью,
Как молод ты и… одинок.
Бродя среди этого шороха, шума —
Не будь же угрюмым, мой друг,
Когда среди смутной, рассеянной думы
Мелькнёт что-то светлое вдруг…
 

1975, Ленинград

Геннадий Морозов

Геннадий Сергеевич Морозов родился 10 сентября 1941 года в Касимове. Окончил Литинститут. Первый сборник стихов «Мещёрский городец» выпустил в 1974 году. Живёт в Санкт-Петербурге.

Сергей Небольсин. Юрий Кузнецов – мыслитель

Среди поэтов – то есть людей, которые образами делают не что иное, как мыслят – Юрий Кузнецов вдвойне поэт и вдвойне мыслитель.

Серебристая трещина мысли – его слова. Они и в пользу мысли вообще, и в пользу мысли тонкой, и в пользу мысли как тревоги. Мысль – и знак невидимо-тонкого разлома, и какой-то целебный припой, залечивающий надтреснутое. Для расколотого или надломленного это и мёртвая, и живая вода.

Сказанное и написанное Кузнецовым даже помимо поэзии – это напряжённая, не знающая покоя мысль. И в поэзии он вдвойне образен – по насыщенности, густоте, бездонности образов. О, глубоко коренная его поэзия, которая корнями и питается от матери сырой земли, и её же скрепляет, да ещё соединяет при этом и недра, и небеса – она в целом именно бездонна.

И он вдвойне мыслитель – не потому, что помимо поэзии мыслит ещё и в статьях или лекциях, а потому что собственно поэтическая мысль его стихов сквозь достоверность житейского, исторического, личного неуклонно, мучительно, и нередко мучая и нас, пробивается к безмерностям и неотменимостям чего-то гораздо большего, чем жизнь и история.

Художественная литература даже и без этого высший вид мышления: постижение чего бы то ни было полнее, точнее и одухотворённее, нежели это дано любой специальной и отдельной науке. У Юрия Кузнецова его мышление образами – это какая-то сверхмысль.

Расположенность к сверхмышлению – драгоценное свойство и всей нашей литературы – не знаю откуда или не решаюсь впасть в словеса, но доставшееся ей и даром, и под расписку о её непременном и должном использовании в порядке обязательства. Не надо обкрадывать эту истину через отсылку к особым и невесёлым, к нашим сугубо русским обстоятельствам. Мол, у нас некие чёрные силы издавна или изначально не давали ходу что свободным наукам, что свободе газетного слова. От этого якобы и взяла наша литература на себя совершенно чуждую искусству слова ношу.

О нет, всеобъяснительность, перед которой меркнут и возможности, и достижения любой отдельной и даже до конца свободной науки, что философии, что социологии, политологии, истории, психологии или футурологии – это принципиальное и существенное свойство художественного слова, а не случайно, только на время и поневоле и даже во вред делу приобретённое качество.

Так и всесодержательность поэзии Юрия Кузнецова – её природное и существенное качество, она никаким замерам средствами кафедрального литературоведения почти не поддаётся.

В разное время что-то житейское, гражданское и земное бывает схвачено у него по-разному, это да. И обозрение им многогрешных и многострадальных дел земли не исключает совсем служебно-учёных измерений, комментариев, членений и периодизаций. Делят ведь развитие и развёртывание Пушкина на периоды – и подсобно-уместно, и мало что объясняет. Три периода, три этапа. Так и русскую литературу в целом членили – и главное всегда выпадало. По чрезвычайно полезному наблюдению Петра Палиевского (в одном из его интервью журналу «Кубань»), есть три точки в том, что было создано и оглашено Кузнецовым на конец двадцатого века – «Атомная сказка», «Маркитанты» и «Федора». О последнем стихотворении помню, как Кузнецов сам говорил: да, мысль здесь есть, но она в образе – и никакой компьютер её оттуда не извлечёт и не передаст просто словами.

Однако сквозное и стержневое у Кузнецова ни на какие периоды не разложимо. И это война. Есть поэт, у которого он мог взять формулу «вечный бой», но постичь нашу войну как участок или средоточие вечного боя было его собственным, было им самолично предпринятым делом. И вопрос о войне владел им вне того, что можно называть тем или иным этапом творческой биографии.

Биография оставила в его душе брешь. Он говорил, что отсутствие отца он мог восполнить в себе только мучительно мыслящим словом. (И поскольку такая рана была нанесена у нас многим – он и в душах многих эту брешь заполнил; всех не спросишь, но насчёт себя удостоверяю это с определённостью полной.) Однако человек, который хотел вдохновеньем и словом поэта всё связать —

 
…два разорванных света:
тот и этот – замкнуть на себе.
 

Сказал о войне даже больше.

Как это возможно в мировой литературе после «Илиады», «Одиссеи»? После «Войны и мира»?

Вникнем в стихотворение Юрия Кузнецова «Простота милосердия», чтобы понять и размах, и груз, и благородство его мысли. Подчёркиваю – со словом о войне выступает сын воина, погибшего в 1944 году от захватчиков.

 
Это было на прошлой войне,
Или богу приснилось во сне,
Это он среди свиста и воя
На высокой скрижали прочёл:
Не разведчик, а врач перешёл
Через фронт после вечного боя.
 
 
Он пошёл по снегам наугад,
И хранил его – белый халат,
Словно свет милосердного царства.
Он явился в чужой лазарет
И сказал: «Я оттуда, где нет
Ни креста, ни бинта, ни лекарства.
 
 
Помогите!..» Вскочили враги,
Кроме света не видя ни зги,
Словно призрак на землю вернулся.
«Это русский! Хватайте его!» —
«Все мы кровные мира сего», —
Он промолвил и вдруг улыбнулся.
 
 
«Все мы братья, – сказали враги, —
Но расходятся наши круги,
Между нами великая бездна».
Но сложили, что нужно, в суму.
Он кивнул и вернулся во тьму.
Кто он? Имя его неизвестно.
 
 
Отправляясь к заклятым врагам,
Он пошёл по небесным кругам
И не знал, что достоин бессмертья.
В этом мире, где битва идей
В ураган превращает людей,
Вот она, простота милосердья!
 

Ни грана растерянного пацифизма, ни капли гуманистического сиропа. «Такого не было, быть не могло!» – из самых разных уст представим подобный возглас. И не только «чёрные силы» или соглядатаи за искусством могли бы предать поэта за эти его слова растерзанию.

Но и не только реальную правду факта – что окопную, что штабную, которые одинаково непогрешимы в нашем военном опыте – превозмогает сказанное Кузнецовым. Перед нами нечто сверхисторическое и сверхземное, всегда властвовавшее над поэтом и, конечно, необходимое и каждому народу, и каждому человеку.

Разве не знали мы со времён Гомера трагичности распрей между братьями? Разве не об этом говорит, тая под спокойствием скорбь, «Капитанская дочка»? Или «Тихий Дон»? И что можно предъявить существенно нового об Отечественной войне после «Войны и мира» Льва Толстого? (А такого как будто ждали, на его непредъявленность не раз сетовали и нашей литературе чуть ли не ставили это в упрёк.)

Но ожидания, сетования и упрёки последнего рода ложны и тщетны. «Войной и миром» русская литература высказалась о любой нашей Отечественной войне раз и навсегда: «дубина» народной войны, поднятая по нашей земле повсеместно – от деревенской хаты до полка и до высокого штаба, – добавить к Толстому здесь нечего. Однако Мировая война, однако столкновение разных народов до сих пор нигде не воссозданы и нигде не постигнуты. И Гомер, и Шолохов говорят о распре внутри национально единого, не разноязыкого мира. Их, их подход нужен, а не толстовский – но только к безмерно более непостижимому пространству и объёму! Ко всему миру, охваченному войной.

Вопрос о возможном и необходимом для расколотого человечества – не для лживо, воровато и трусливо «примиряющихся» каждое 8-е мая пацифистов, не для общечеловеков с рыльцем в пушку, при их блудливом всепрощении ухитряющихся подсовывать исторический счёт почему-то по-прежнему России да России.

Кто именно из «кровных мира сего» обладает правом ставить этот вопрос? Кто именно из них – прочтите об этом в стихах Кузнецова – достоин бессмертья? Только тому и дано на земле право считывать и оглашать тяжкую и необходимую истину с высоких скрижалей.

Скажите, что Юрий Кузнецов не мыслитель XX века! Цепенея и содрогаясь от его картин, нельзя не признать глубину, отвагу и властительность его сугубо русской и всемирно-обязательной мысли.

Сергей Андреевич Небольсин родился 13 ноября 1940 года в Мурманске. В 1968 году окончил филфак МГУ. Доктор наук. Автор книг «Прошлое и настоящее» и «Пушкин и европейская традиция».