Текст книги "Мир мой неуютный: Воспоминания о Юрии Кузнецове"

Автор книги: Вячеслав Огрызко

Вообще, по сравнению с прежними книгами, в этом сборнике христианское начало явлено гораздо резче, это бросается в глаза. Вот «Портрет Учителя» – прямо об Иисусе Христе. А «Ложные святыни», «Видение», «Число» – это борьба с сатанизмом, пришедшим на русскую землю… похоже, Юрий Поликарпович окончательно утвердился на позициях ортодоксального православия. Или он всегда на них стоял – а я, по недомыслию своему, раньше об этом просто не задумывался как следует?

Листаю сборник: многие из этих стихотворений Ю. К. читал мне во время наших встреч. Вот про «свечу закона и солнце благодати»… помнится, как-то Юрий Поликарпович обмолвился, что хочет перевести на современный язык «Слово о Законе и Благодати» митрополита Илариона – эта тема явно оттуда. Вот «Родное»… так значит, Будённый и Махно – это не враги, а братья?.. для меня, выпускника советского истфака, такая логика – почти открытие. Вот знаменитое «Откровение обывателя», читанное мне ещё в самом начале горбачёвской «перестройки» и опубликованное затем в «Новом мире»… так и вижу перед собой перекошенное яростью лицо Учителя, слышу его возмущённый голос:

 
Кем мы втянуты в дьявольский план?
Кто народ превратил в партизан?
Что ни шаг, отовсюду опасность.
«Гласность!» – даже немые кричат,
Но о главном и в мыслях молчат,
Только зубы от страха стучат,
Это стук с того света, где ад.
Я чихал на подобную гласность!
 

А вот и триптих о Ленине, который мне, давно уже ненавидящему «Ильича», не совсем понятен: так «за» или «против» Ленина стоит мой Учитель? Окончательно ли он определился в своей позиции?

Вот «Захоронение в Кремлёвской стене», высмеивающее геронтократов, стремящихся попасть в историю России хотя бы в виде коробочки с прахом; вот «Полёт» – о пролёте ангела над Чернобылем… и я сразу вспоминаю реплику Юрия Поликарповича:

– Эти места вообще загадочные… я пролетал над ними. Даже названия там такие… Страхолесье, например… Об этих местах, кстати, ещё Вернадский писал…

Вот «Превращение Спинозы», «Молчите, Тряпкин и Рубцов…», «Наваждение»… всё это я уже слышал. А вот «В деревне», написанное, как мне кажется, после моих рассказов о своих предках (похоже, Ю. К. эти рассказы запали в душу, и он тоже кое-что предпринял для исследования собственной родословной).

Любовная лирика представлена тоже… несколько сильнейших стихотворений на эту тему потрясают меня. А вот «переделанные анекдоты» оставляют иное впечатление: неужели Юрий Поликарпович полагает такую переделку делом перспективным?

В сборнике есть несколько переводов, обозначенных как «стихи, созданные по мотивам» – Байрон, Китс, Мицкевич… а вот и перевод «Пьяного корабля» Артюра Рембо. Эти переводы меня, ранее не знакомого с этой стороной творчества Ю. К., прямо-таки ошарашивают: оказывается, мой Учитель легко вживается в мироощущение каждого из этих поэтов, таких разных… он чувствует себя в разных стихиях, как рыба в воде! «Пьяный корабль» буквально пьянит меня, я перечитываю его множество раз – и постоянно спрашиваю сам себя: в чём же причина? это Рембо гениален – или перевод?

Новая книга ещё раз убеждает меня в том, что мой Учитель находится на переднем крае – переднем крае русской поэзии, русской философии. Сам же я в эти времена продолжаю печататься в «Нашем современнике» и даже удостаиваюсь некоторых нападок во враждебной этому журналу прессе: моё стихотворение «Гроздь», которое кое-кто в редакции викуловского издания именует чуть ли не «манифестом», некий Анатолий Пикач поливает в «Литературной газете» зловонной грязью… впрочем, это вызывает у меня лишь радость: если я не нравлюсь врагам – значит, стою на верном пути. Книга моя в издательстве «Современник» готовится к выходу в будущем году, я связываю с ней большие надежды, много пишу нового.

Нашему знакомству с Ю. К. скоро двадцать лет; в своих мыслях и записях о нём я уже позволяю себе не только восторженные оценки… Вот запись середины зимы 1990 года.

13.02.90.

Вчера узнал, что Ю. К. <…>. А когда по телефону ему позвонил какой-то молодой поэт из Одессы, он, подбоченившись, говорил в трубку:

– Вы что? Я Блока критикую! А вы кто? На что вы надеетесь?

Я, конечно, списал это поведение на то, что он был пьян… но вот в чём штука: я это не у него одного наблюдаю. Таков же и мой ярославский приятель К. – когда его избрали в бюро писательской организации, он напился пьян и стал качать пальцем у моего носа, говоря:

– Ну, теперь твоя песенка спета!..

Откуда эта фанаберия, это хвастовство, «купечество»? Реакция на прежнюю загнобленность? Национальная черта?

Да ведь и я такой же, особливо в пьяном виде! Ничуть не лучше. Эх, русачки…

Болтали о том, о сём. Он собирается в Японию, в туристическую поездку. Я спросил о смысле «Запломбированного вагона».

– Речь о том, что идея – пустая, – ответил он, – матрос хотел увидеть, что за идею привёз вагон, открыл – а вагон пустой.

– Но это ведь ещё Мор с Кампанеллой выдумали…

– Да-да-да!.. Это эти гады, утописты…

Тем временем в стране мало-помалу начинается брожение. В конце февраля в Ярославле по призыву «межрегиональной депутатской группы» проходит митинг против «партократии», за «многопартийность», собравшиеся машут лозунгами «Руки прочь от Гдляна – Иванова», «Сахаров – совесть нашей страны» и т. д. В дневнике я записываю:

«Вот странный оскал времени – главное противоречие затушёвано, выступает в облике борьбы между якобы „консерваторами“, „стагнатами“ – и якобы „радикалами“. И надо быть либо за тех, либо за этих. А я – ни за тех, ни за этих, я – за русских. Но так, оказывается, нельзя. Нельзя быть „за Россию“, надо – либо за Россию „стагнатов“, либо за Россию „радикалов“… И вот я думаю: почему же так – нельзя? И кому это надо, чтобы так было нельзя? Кому это выгодно? И ещё думаю: а ведь это всё уже было в нашей истории, было… Что же, опять: сын на отца и брат на брата?»

Журналистская работа осточертевает мне, я буквально рвусь из газеты – и именно в это время, в начале весны 1990 года предлагаю свою кандидатуру на пост главного редактора журнала «Русь», который создаётся у нас в Ярославле. Но неудачно: «братья-писатели» не видят меня в этой роли, я для них – не слишком правоверный «русофил»… а кое для кого, пожалуй, и «жид». Кажется, именно в это время мне приходится услышать почти анекдотическую историю: в писательском домике на улице Терешковой сидят два местных литератора-«русофила», пьют водку и клеймят евреев. На улице – тёмная ночь, двери домика заперты изнутри на ключ, кроме этих двух людей, в помещении больше никого нет. И вот, пугливо оглянувшись, один из литераторов шёпотом (!) говорит другому:

– Слушай, а Чеканов – не еврей?..

В истории с «Русью» меня больше всего поражает поступок того самого К., которого я за пятнадцать лет близкого знакомства привык уже считать своим другом: при обсуждении моей кандидатуры он заявляет буквально следующее: «Если Чеканов станет редактором, он нам всем тут башки пооткручивает!»

Спустя много лет этот человек вновь начнёт набиваться мне в друзья, будет объяснять, что, мол, «тогда я тебя боялся», а потом, после моего отказа возобновить прежние отношения, напьётся в хлам – и весь вечер будет то костерить меня на чём свет стоит, то плакаться в жилетку своей сожительнице… но тогда, в марте 1990 года, он вместе с другими «ярославскими писателями-патриотами» закроет мне дорогу, о которой я давно мечтаю, – и «толстый» литературный журнал я создам только через полтора десятка лет.

Моё огорчение в эти весенние дни 1990 года несколько скрашивает весьма лестное предложение, поступившее от обкома партии: возглавить единственную в области партийную газету «Северный рабочий» с тиражом 120 000 экземпляров. Очевидно, мою кандидатуру в местном «Белом доме» считают «срединной», устраивающей и коммунистов, и «демократов». Я, однако, наотрез отказываюсь от этого предложения (о чём впоследствии буду неоднократно жалеть). Мотивировка всё та же: я хочу быть писателем, а не журналистом…

Мои творческие устремления подогреваются очередной серьёзной публикацией в «Нашем современнике»; стихи для неё отбирает Юрий Поликарпович, с недавних пор сотрудничающий с этим журналом, поэтому подборка получается весьма солидной – а одно стихотворение из неё вскоре перепечатывает нью-йоркская газета «Русский голос». Я узнаю об этом от своего знакомого, работника местного издательства.

– Мне тут ребята из КГБ газетку принесли с твоими стихами, – звонит он, – зайди, возьми на память.

Я захожу, беру: и правда, Нью-Йорк. Однако!.. не зря свой хлеб едят ребята, каждый чих отслеживают, – думаю я. – Наверно, в Конторе Глубокого Бурения на меня специальное дело заведено, вот и эта газетка в особую папочку аккуратно ляжет…

В начале сентября мы с Юрием Поликарповичем встречаемся вновь; на память об этой встрече у меня остаётся книга его переводов «Пересаженные цветы», которую я специально везу из Ярославля в Москву, дабы получить дарственную надпись. В поезде ещё раз листаю её и ещё раз убеждаюсь в безусловном поэтическом гении Юрия Кузнецова. Перечитываю ту самую «Свадьбу» Ласло Надя…

 
…радуйся, море, стоим мы и тихо цветём
на каменистом утёсе, открытые миру
по приказанию белых, как пена, бород,
за руки взявшись, конца церемонии ждём…
 

…вновь с восхищением погружаюсь в магическую стихию «Пьяного корабля»…

 
…Ледники, перламутровый свет, водопады,
Глубь фиордов, сосущий провал пустоты,
Где кишащие вшами гигантские гады
Наземь падают, с треском ломая кусты…
 

…со священным ужасом знакомлюсь впервые с творчеством сербохорватского классика Мирослава Крлежи…

 
…хлев на трёх столбах дымится, словно это на холме
тридцатью тремя ходами брезжит мельница во тьме,
тайна ада в рваных тряпках, тьма в расстроенном уме,
зад елозит, как на санках, в своём собственном дерьме —
это яд бесовских лакомств, поклонение чуме…
 

И тут живо вспоминается мне, как в одну из предыдущих встреч Ю. К., как раз в те времена переводивший этого самого Крлежу, тыкал пальцем в эту строфу и говорил мне с гордостью:

– Очень близко к оригиналу!..

Впрочем, в этот период Юрий Поликарпович, кажется, более всего гордится своей работой над «Орлеанской девой» Фридриха Шиллера; в ответ на какой-то мой вопрос относительно перевода этой романтической трагедии он замечает горделиво:

– Текст так и льётся… – и даже показывает рукой, как льётся его поэтическое слово.

Я показываю ему газету «Русский голос» с моим стихотворением:

– Юрий Поликарпович, а меня в Америке опубликовали. Это из той подборки в «Нашем современнике» перепечатали, из тех стихов, что ты отбирал…

Он мельком смотрит, удовлетворённо хмыкает. И подытоживает:

– Та подборка – лучшая твоя публикация на сегодняшний день.

Я дарю ему свою третью московскую книжку «Место для веры», только что вышедшую в «Современнике». А домой увожу книгу переводов с дарственной надписью: «Евгению Чеканову с надеждой на образование (!!!). Ю. Кузнецов, 4.09.90 г.» – так Учитель «подкалывает» меня, намекая на моё, и вправду, крайне недостаточное знание мировой литературы.

В конце ноября 1990 года Юрий Поликарпович приезжает ко мне в гости: он задумал купить дачу и просит меня подобрать на Ярославщине домик. Я нахожу где-то в Некрасовском районе домушку, подходящую по цене, он приезжает, смотрит… а потом категорично говорит о требующей ремонта избе:

– Нет, не подниму!

Ночует в этот день он у меня дома; это – первый и последний его визит ко мне. Меня поражает его вид: он сильно похудел и уже не так могуч, как прежде.

Пить он, однако, не бросает – и мы пьём и у меня дома, и в электричке, по пути в райцентр… помню, что в вагоне мне становится плохо и я долго стою в холодном тамбуре, приходя в себя; он же тем временем читает мою новую книжку, изданную, по новой моде, за свой счёт. Когда я возвращаюсь, он признаётся, что над одним стихотворением даже всплакнул – и я с тех пор, читая или показывая кому-то свои «Ладони», не устаю хвастливо повторять: «Над этим стихотворением плакал Юрий Кузнецов!»

Вскоре в моей судьбе начинаются перемены. Из газеты я, как и намеревался, ухожу – почти в никуда, с временным маленьким «приварком» в виде зарплаты заведующего литературным отделом этой же редакции. Параллельно создаю первое в своей жизни предприятие. «Проев» за год вместе с коллективом из трёх человек приличную сумму денег, данную мне «на развитие», создаю ещё одну фирму, беру кредит в банке, покупаю бумагу, размещаю заказы в типографиях, покупаю грузовик… в общем, всячески пытаюсь стать предпринимателем. Результат печален – предприниматель из меня никакой, я бьюсь, как рыба об лёд, и с каждым месяцем беднею.

В стране свирепствуют «рынок» и «демократия», каждый выживает, как умеет; особенно интересны метаморфозы, происходящие с «комсомольцами». Мой бывший начальник из ЦК ВЛКСМ редактирует порнографическую газету; бывший секретарь нашего обкома комсомола становится важным лицом в губернии и, по слухам, тут же даёт крупный валютный кредит известному городскому фарцовщику, почему-то поставленному накануне моего ухода из редакции на должность заведующего отделом пропаганды обкома ВЛКСМ. Другой бывший секретарь обкома ВЛКСМ торгует крупными партиями разного товара и, между прочим, «подводит под монастырь» поручившуюся за него свою приятельницу, тоже бывшую комсомольскую функционерку. Та не платит требуемых денег – и бандиты бросают в окно её квартиры гранату… всё в квартире разносит в клочья. Ещё один бывший «комсомолец», инструктор нашего обкома ВЛКСМ, чеченец по национальности, закачивает из ухтинской скважины на наш нефтеперерабатывающий завод на 18 миллиардов нефти и, получив от этой сделки свои десять процентов, собирается покупать себе «пятисотый» мерседес… но вскоре, взорванный зарядом пластита, гибнет в лифте вместе с приятелем.

Мне, такому же бывшему «комсомольцу», члену бюро обкома ВЛКСМ, бросившему журналистику ради литературы, очень скоро становится ясно, что я совершил ошибку. Поэтам при новом режиме живётся, пожалуй, тяжелее всего, ведь они умеют делать хорошо только одно – профессионально работать со словом… но это уже никому не нужно. От Вити Лапшина идут просьбы «помочь с табачком» (почему-то он думает, что в Ярославле с этим проще, чем в Галиче); ярославские литераторы стонут и ропщут на жизнь; некогда весёлый и шумный домик писателей на улице Терешковой наполняется почти гробовой тишиной.

Я продолжаю пописывать стихи, хотя в них преобладает лишь озлобленность и отчаяние; к Учителю уже не езжу и ничего о его жизни не знаю. И всё-таки встреча между нами происходит… но какая!.. через два года на одном из столичных рынков, где мы с напарником торгуем розничным товаром, я издалека замечаю мощную фигуру Юрия Поликарповича – одетый в свой длинный, чёрный кожаный плащ, он мрачно идёт между рядами, медленно приближаясь ко мне… и я не выдерживаю! Я сбегаю, покидаю своё место в торговом ряду. Я не хочу, чтобы Учитель видел меня торговцем!

Несколько раз он снится мне – и всё время либо как-то очень странно, либо при странных обстоятельствах… В середине ноября 1993 года, кое-как заклеив дырку на подошве сапога своей жены (мы уже обеднели настолько, что у меня нет денег на покупку ей новой зимней обуви), я около двух часов ночи ложусь спать… вижу себя в гостях у Юрия Поликарповича: в ожидании близящейся выпивки сижу на кухне, Батима хозяйничает.

– Ну, как вы живёте? – вежливо интересуется она.

– Да так… – машу я рукой, – на выживание…

И тут меня будит реальный звонок в дверь: на пороге стоит мой знакомый, полусумасшедший местный стихотворец, бывший ранее пару раз у меня в гостях. Он весь трясётся:

– А я к тебе! Понимаешь, очнулся в сугробе… надо похмелиться…

– Да ты что, Серёга! – шёпотом ору я. – У меня спят все! Ночь на дворе! Какие ещё опохмелки!

Тот делает изумлённые глаза и, извинившись, ретируется; а я, тихонько матерясь от возмущения, вдруг бросаю взгляд на часы – они показывают совсем не ночное время, а семь утра. «Кто это приходил?.. Серёга ли? – вдруг приходит мне в голову мистическая мысль. – Может, это была проверка? И я её не выдержал… прогнал посланца…»

* * *

В самом конце года в жизни моей всё волшебно меняется. Оставив мелкий бизнес, я устраиваюсь в мэрию, становлюсь чиновником и начинаю получать твёрдую зарплату, на которую могу вполне сносно существовать; кошмарный призрак бедности разжимает свои костлявые пальцы, уже почти сомкнувшиеся на моём горле. На радостях я обзваниваю друзей-приятелей, поздравляя их с новым, 1994-м годом. Звоню и Ю. К. (пожалуй, впервые за три последних года).

– Здравствуйте, Юрий Поликарпович! Это Евгений Чеканов, Ярославль. С Новым годом вас!

– А, ты ещё жив…

Голос Учителя мрачен, к разговору Ю. К. явно не расположен. Но я всё же продолжаю:

– Жив ещё… Самого доброго хочу вам пожелать, а главное – здоровья…

– Ну, ладно, привет… – говорит он, явно заканчивая разговор.

– Пока… – упавшим голосом говорю я.

Похоже, Ю. К. обижен на меня… что ж, он где-то и прав – я пропал из поля его зрения на огромный срок. Но со своей натурой я всё равно ничего поделать не могу: когда жизнь меня прижимает, я предпочитаю не «светиться», на свет Божий вылезаю, только будучи «в добром здравии».

Проходят ещё почти полтора года; я тружусь пресс-секретарём областной думы, редактирую созданный мною же думский журнал. Бедность давно позади, я зарабатываю достаточно, чтобы прокормить семью; стихи помаленьку пишутся.

В апреле 1995 года еду по делам в Москву и впервые за последние четыре с половиной года решаюсь показаться на глаза Учителю. Вот запись об этом.

13.04.95.

Позавчера был в Москве, занёс стихи в «Наш современник» и «Литературную Россию», побывал на парламентских слушаниях (слушал стенания районных газетчиков об их проблемах), пил водку с Димкой из Костромы, бывшим редактором тамошней «молодёжки». Потом поехал к Ю. К.

Юрий Поликарпович обеднел: получает тысяч 200 в «Современном писателе» и ещё 400 тысяч в Литературном институте; Батима – 200 тысяч. По московским меркам, они – нищие.

Батима встретила меня фразой:

– Надо было ту домушку покупать!

Я ей поддакнул. Но Поликарпыч непреклонно заявил:

– Нет! Мне её было не поднять!

Покурили, побежали за выпивкой на улицу. Ю. К. стал очень осторожен в выборе напитков: подойдя к двум киоскам, внимательно осмотрел ассортимент – и отверг всё, и лишь в третьем велел мне брать «Белый аист».

– Остальное – отрава!..

Выпили и, как всегда, заспорили – о выборе жизненного пути, о детях.

– Юрий Поликарпович, семья ваша бедствует, у Батимы зубов нет… судьба детей ваших непонятна… Так что главное – поэзия? Или всё-таки, как Розанов говорил, наши дети, «с их тёмным и милым будущим»?

– Поэзия!

– А как же дети?

Он (в страшном гневе, выпучив глаза):

– Да что ты говоришь? Что ты говоришь?!..

Узнал новости. Все московские русофилы в страшной нищете, один Куняев держится. Куча всяческих русофильских начинаний развалилась.

Я смотрел на него и вслух сокрушался: ну, как же так? Пускай «за взгляды» его никуда не берут на жалованье, но неужели в столице нет ни одной семьи из «новых русских», которая, например, взялась бы платить великому поэту… ну, хотя бы за «национальное воспитание» их детей?

Ю. К.:

– Нет! Зачем им это?

И с улыбкой горечи добавил:

– Вот так, бодрячок…

– Это я к вам приехал бодрячком! – сказал я с обидой. – А все эти годы я жил плохо…

Обменялись мнениями по поводу «политических стихов». Я сказал, что в такое время, какое мы сейчас переживаем, почти невозможно удержаться от сочинения всякого рода гневных инвектив в адрес власти, не загубить поэзию политикой. Он горячо меня поддержал, сказал, что политика просто съела в последнее время многие русские таланты, но что сам он, однако, смог «удержаться», остался художником.

Общее впечатление: стал проще. Осталось то, что и было вначале – хороший мужик, талантище, отец семейства. Старшая дочь работает бухгалтером, получает 150–200 тысяч. Младшенькая оформилась в хорошенькую полуказашку: фигурка, ножки, глазки…

Вскоре в моей судьбе происходят новые изменения: оставив чиновную карьеру, я решаю вернуться в провинциальную журналистику, участвую в конкурсе на должность главного редактора вновь создаваемой областной газеты – и легко выигрываю. Наступают горячие денёчки: нужно поставить газету на ноги. Начинать приходится буквально с нуля, но опыт издательской и редакторской деятельности не проходит даром: я быстро набираю коллектив, и новая газета начинает с августа того же года регулярно выходить в свет. Накануне нового, 1996 года я звоню Учителю и поздравляю его с наступающим праздником.

Ю. К.:

– Ну, как ты там?

– Да так… Снова вернулся в газету…

– Ну, держись!

Я кладу трубку, вполне удовлетворённый: помнит, старый чёрт! И погружаюсь в размышления… да, ничего нельзя отринуть в жизни, ни старую любовь, ни старую вражду – всё остаётся с нами.

В новой должности я вынужден проявлять себя прежде всего как коммерческий директор – покупаю бумагу, нахожу оптимальные варианты размещения заказов, много времени посвящаю работе с типографией и почтовиками. Газета выходит в свет ежедневно, поэтому времени на стихи остаётся совсем мало… но всё же кое-что мне удаётся сочинить и в эти месяцы.

11 февраля 1996 года Ю. К. исполняется 55 лет; накануне я публикую в редактируемой мною газете полосу его стихов, с портретом и редакционной врезкой. Во врезке пишу то, что думаю:

«Юрий Кузнецов – живой классик русской литературы. Это ясно не только его поклонникам, но и врагам (по крайней мере, тем из них, кто не утратил литературного вкуса и способности адекватно оценивать действительность). Над бездной современного виршеплётства, над буграми и высотками отечественной поэзии его имя высится и сверкает подобно вершине Эвереста.

Завтра Юрию Поликарповичу исполняется 55 лет. Поздравляя своего дорогого учителя с юбилеем, я хочу пожелать ему добра и ясного неба, радости и удачи в нашем мире, ставшем в последние годы куда более опасным, чем прежде. А ещё – терпения и веры. И, конечно же, новых прекрасных стихотворений.

Евгений Чеканов».

Несколько экземпляров этого номера я посылаю Учителю на его домашний адрес: а вдруг ему будет приятно, хоть он, вроде бы, и презирает газеты…

* * *

Осенью, как раз в день своего рождения, попадаю в Москву и заезжаю к Ю. К.; на память об этой встрече у меня остаётся его новая книга с характерным названием «До свиданья! Встретимся в тюрьме» и дарственной надписью: «Евгению Чеканову в день его 41-летия с пожеланием удач. Ю. Кузнецов, 19 сентября 96 г.». В этой книге есть и «Афганская змея», написанная на подаренный мною сюжет: я с удивлением вижу, что Ю. К. практически ничего не изменил в моём рассказе.

– Концовку только… – говорит он, слегка шевеля в воздухе пальцами, – но это… так…

– А почему солдат у вас присел? Я вам этого не рассказывал.

– Я подумал: а как же змея смогла его обвить? И понял: от страха он присел!

В книге, как всегда, множество потрясающих стихотворений – «Цветущий шиповник», «Пульс», «Жена-сомнамбула», «Струна», «Уроки французского»… да всего не перечислить! Стихотворение «Стояние» живо напоминает мне один из наших прошлых разговоров – о стихотворении моей дочери про цаплю… похоже, Юрий Поликарпович ничего не забывает и многое из застольных разговоров использует в качестве материала для стихов.

Он уже не употребляет спиртного и вследствие этого выглядит лучше, чем бывало; в кабинете я замечаю новшество: большой портрет его отца в военной форме. Похоже, он уже не так сильно бедствует; да и в семейной жизни у него, кажется, наступил перелом к лучшему… по крайней мере, некоторые из появившихся в печати его стихов, датированные 1994-м годом, ясно говорят мне об этой перемене, о его благодарности по отношению к Батиме, достойно пронесшей по жизни крест, выпавший на её долю.

В моей же собственной жизни всё, как раз наоборот, туманно: употреблять спиртное я тоже прекращаю, зато уж в остальном себе не отказываю. Последующие годы я проживаю очень бурно, волны «рынка» и личной жизни швыряют меня из стороны в сторону, словно щепку, пишу я мало и лишь в 2001-м году удосуживаюсь издать новую, шестую по счёту книгу стихотворений «Дождь в империи»; между ней и предыдущей книгой лежат десять лет. Зато следующие два сборника выпускаю в свет быстро, в течение года. У этих книжек ничтожный тираж, распространяются они только в пределах Ярославщины… но я уже давно понял, что это – не главное. Главное – чтобы стихи были написаны.

В новом веке я вновь, мало-помалу, начинаю публиковаться в столице: стихи появляются в журналах, коллективных сборниках. Из присланного мною Юрий Поликарпович, ставший к этому времени заведующим отделом поэзии «Нашего современника», отбирает приличную подборку – и она появляется в последнем номере этого журнала за 2001 год. Через полтора года судьба вновь заносит меня в Москву: я ношусь с идеей регионального литературного журнала, прошу у Ю. К. стихи. Он отказывает, мотивируя это тем, что всё, им написанное, немедленно публикуется в общероссийской прессе – но беседуем мы по-прежнему самым задушевным образом.

Я жалуюсь на то, что Василий Белов тоже не захотел дать мне что-нибудь новое, и передаю мою с Беловым телефонную беседу.

– Я говорю: Василий Иванович, вы же пишете о Гаврилине сейчас… дайте хоть одну главу! А он: нет, ничего у меня нового нет, Евгений… э-э-э… Феликсович? И так это «Феликсович» произнёс… вижу: отчество моё ему кажется весьма подозрительным. Я ему: побойтесь Бога, Василий Иванович, мы же с вами вместе ещё пятнадцать лет назад в одном журнале у Викулова печатались! Он опять подозрительным голосом: «Мало ли с кем я знаком…» И сразу начинает про Грешневикова спрашивать. Я говорю: Толя в чистую политику ушёл, а я политикой не занимаюсь, моё дело – литература… Он опять: «Не занимаетесь политикой? Нет, нету у меня ничего нового…». Вот так и поболтал с гением русской прозы…

– Ну, – ухмыляется Ю. К. – он уже не от мира сего…

Говорим о журнальной работе. Он сетует на скудость современных поэтических талантов на Руси («есть края и области, где совершенно нечего взять… всё выжжено!..»), советует мне завлекать авторов в журнал гонораром («хоть по пять рублей за строчку!»), я оставляю ему новые стихи – и отбываю в Ярославль в полной уверенности, что Учитель мой находится в добром здравии.

И вдруг, как гром с ясного неба, приходит весть: 17 ноября Юрий Кузнецов скончался! Моментально собравшись, еду в Москву и застаю в квартире на Олимпийском проспекте плачущую Батиму и её племянницу; обе в чёрных платках. Тело покойного уже увезли в больницу, дочки там же. Весь в слезах, я хожу по кабинету Учителя, по той самой комнате, в которую я с трепетом вошёл впервые ровно двадцать лет тому назад. Книги, книги… И повсюду – его фотографии разных лет. Вот и та, которую когда-то сделал я…

Оказывается, это инфаркт, и уже не первый; о первом он никому не сказал.

– Легко ушёл, – утешаю я Батиму. – Хорошие люди уходят без мучений…

– Это его распад Союза подкосил, – плачет она. – Он очень переживал… Как же мы теперь будем жить? Все на Юрке держалось… Женя, садись, супу похлебай.

Племянница приносит тарелку супа, но мне кусок не лезет в горло. Я уезжаю, чтобы приехать через два дня, на похороны. Везу с собой несколько экземпляров газеты с написанным мной некрологом:

«Русская культура в трауре: на 63-м году жизни в Москве после сердечного приступа скончался один из самых глубоких поэтов XX столетия, классик русской национальной литературы, наш современник Юрий Кузнецов. Мастер поэтического слова, въяве изменявший на наших глазах сам процесс развития отечественной литературы, он был и останется знаменем для всех тех, кому дороги Россия, русская культура, русское слово. Скорбя вместе со всеми, кто осиротел в этот горький час, мы вспоминаем сегодня его строки:

 
Бог свидетель, как шёл я при жизни —
Дальше всюду и дальше нигде
По святой и железной отчизне,
По живой да по мёртвой воде.
 
 
Я нигде не умру после смерти
И кричу, разрывая себя:
– Где ловец, что расставил мне сети?
Я – свобода! Иду на тебя!».
 

На прощальной панихиде в Центральном Доме литераторов меня опять душат слёзы. Лицо Учителя спокойно и величаво; лишь иногда (когда кто-то из говорящих над гробом несёт уже явную чушь) он, как мне кажется, иронически улыбается. Станислав Куняев руководит панихидой; выступают Сергей Есин, Феликс Кузнецов, Валентин Распутин… все говорят то, в чём я был убеждён ещё четверть века тому назад: Кузнецов – русский гений, уровня Александра Блока или выше.

Похоронный автобус везёт тело к церкви, что рядом с ЦДЛ; мне доводится вкупе с другими втащить полированный, тёмно-красный гроб в православный храм; наступает момент прощания. Священник произносит надгробное слово. В руках у двух сотен людей горят восковые свечи; слышно, как в гулкой тишине попискивают мобильные телефоны, такие чужеродные и этому храму, и стихам Ю. К.… и я сразу вспоминаю его угрюмо-безнадёжные строки о XXI веке:

 
Зачем мы тащимся-бредём
В тысячелетие другое?
Мы там родного не найдём,
Там всё не то, там всё чужое…
 

Еду на кладбище, в Троекурово; оказывается, похоронить Ю. К. поближе и попрестижнее власть не разрешила. Что ж, долг платежом красен: он всю жизнь презирал её и ни разу, сколько я помню, не сказал о ней доброго слова.

Я бросаю горсть земли на гроб; выпиваю стопку водки за упокой души. Мной почему-то овладевает спокойствие. О чём горевать? Мой Учитель сделал в этой жизни всё, что намеревался. Ну, разве что не написал поэму «Вознесение в Рай», последнюю из цикла поэм о Христе. Но главное он сделал – то, о чём мечтал в юности, когда бил кулаком по столу и восклицал: «Я переверну всю эту литературу!»

Может быть, не всю литературу… но русская поэзия теперь никогда не сможет сделать вид, что в ней не было Кузнецова. Правильно сказал кто-то из выступавших над гробом: влияние его теперь будет только нарастать.

На поминках я сижу рядом с Куняевым и Есиным; Станислав Юрьевич говорит, что не доверит отдел поэзии никому, будет сам отбирать стихи. Говорю Есину, что лучший профессиональный анализ поэзии Ю. К. сделал, на мой взгляд, Кирилл Анкудинов из Майкопа… оказывается, он даже не слышал этого имени. Пьяненький Олег Кочетков почти срывается на истерику, Евгений Рейн сидит молча. Включают плёнку с записью голоса покойного – и спокойный, торжественный голос моего Учителя плывёт над залом:

 
Мы тёмные люди, но с чистой душою.
Мы сверху упали вечерней росою.
Мы жили во тьме при мерцающих звёздах,
Собой освежая и землю, и воздух.
А утром легчайшая смерть наступала,
Душа, как роса, в небеса улетала.
Мы все исчезали в сияющей тверди,
Где свет до рожденья и свет после смерти.
 

История моих встреч с Юрием Кузнецовым на этом, однако, не заканчивается, а продолжается самым мистическим образом. 29 декабря, в канун нового, 2004-го года я сижу у себя дома, за компьютером – и вдруг чувствую совершенно непреодолимый позыв ко сну. Веки мои слипаются, я ложусь в постель и тут же засыпаю. Через три часа меня будит телефонный звонок.