Текст книги "Мир мой неуютный: Воспоминания о Юрии Кузнецове"

Автор книги: Вячеслав Огрызко

Ещё один случай, связанный с принципами поэта. Однажды я задумал провести на страницах «Литературной России» обсуждение стихов одного провинциального автора. И мне очень хотелось, чтобы в разговоре принял участие Кузнецов. При разности в почерке мне казалось, что Кузнецова в книгах провинциала зацепят его оригинальные философские воззрения и необычная стилистика. Но я допустил ошибку: передавая Кузнецову рукописи, сказал, что один из сборников провинциала отметил и похвалил Иосиф Бродский. Я не думал, что упоминание имени нобелевского лауреата вызовет у Кузнецова изжогу. Ему даже расхотелось предложенные книги брать в руки. Он считал: Бродский ведёт в тупик. Я насилу уговорил его всё-таки полистать рукописи. Но настроение уже было создано. Наутро я получил книги назад с оценкой, что всё это – очень плохо.

Увы, в последние годы Кузнецов замечал и поддерживал в основном лишь своих подражателей и подхалимов. Я не очень-то разделяю многие взгляды на современную литературу одного из нынешних руководителей Союза писателей России Николая Переяслова, но, думаю, он прав, когда написал: «Будучи (может быть, даже втайне и для себя самого) интуитивным предтечей и первопроходцем российского постмодернизма, Юрий Поликарпович фактически к любому из попадавшихся ему на глаза литературных произведений относился единственно как к сырью для своего персонального поэтического творчества» («Вертикаль. XXI век», 2005, выпуск 14). Во всяком случае, доля правды в этих размышлениях, безусловно, есть.

Но это уже к быту не имеет никакого отношения.

Напоследок отмечу: в 1990 году поэту за сборник «Душа верна неведомым пределам» была присуждена Государственная премия России.

Умер Юрий Кузнецов 17 ноября 2003 года в Москве. Похоронили его на Троекуровском кладбище.

Вячеслав Вячеславович Огрызко родился 28 июня 1960 года в Москве. В 1984 году окончил истфак Московского пединститута имени В. И. Ленина. Автор историко-литературного исследования «Песни афганского похода», двухтомного биобиблиографического справочника «Писатели и литераторы малочисленных народов Севера и Дальнего Востока», других работ.

Мария Аввакумова. Последнее тепло

С ЕГО уходом для меня словно бы ушло последнее тепло. Он был – и я ощущала себя на земле богатырей. Он был – и казалось, мы даже в одиночку горы свернём. И ничто не было страшно. Ведь ЕМУ не страшно, сказавшему: «Вожди – подо мною». И я его понимала, сама умудрившаяся прожить почти целиковую жизнь с этим горделивым настроем: у вождей – своя жизнь, у меня – своя.

Между людьми есть отношения, продиктованные дружбой, влюблённостью, разными житейскими обстоятельствами. А есть что-то другое, когда сразу и не объяснишь, что вас спаяло. Но понимаешь – это драгоценно, это нельзя терять ни при каких обстоятельствах. Может, это подсказка нагоревавшейся души?

На протяжении нескольких лет я имела счастливую возможность так или иначе пересекаться с Юрием Кузнецовым: и когда изредка звонила ему в редакцию и ещё реже – домой, и когда забегала в редакцию, чтобы оставить подборку или забрать вышедший журнал. Я могла бы делать это гораздо чаще, но… Теперь жалею.

Рассказывать о Юрии Кузнецове – безусловном, первейшем поэте двух-трёх последних десятилетий русской литературы и русской истории, мне трудно: большая боль молчалива. Да и имею ли я право?.. Я в этом не уверена. На умерших, на ушедших в иные пределы, у нас ещё меньше прав, чем на живых. Может, он сам подаст знак, как это было не раз здесь, на земном плане.

Вот, например, одно из наших самых первых пересечений: 1995 год. Звонок телефона. В трубке густой мужской голос. Назвался. Приглашает зайти в издательство «Советский писатель» и взять трёхтомник Афанасьева, бесплатно, от него в дар. Я, понятно, поблагодарила, но пошла не сразу; когда пришла, стопки с томами почти истаяли. Взяла что осталось. Драгоценный труд Афанасьева по славянской культуре безошибочно поручили отредактировать именно Юрию Кузнецову. Он, понятное дело, вложил в это издание всё старание, всё внимание и потом с явным удовольствием делал эти роскошные подарки. Дарил – «чтобы прочитали»… И сам он в очень и очень многом «из шинели» Афанасьева, из его «Поэтических воззрений славян на природу». В этот раз никакого разговора между нами не было. Я взяла книги и, поблагодарив, ушла.

Следующий звонок от Кузнецова последовал только через пару лет: он начинал работать в журнале «Наш современник». Умер Геннадий Касмынин, ведший отдел поэзии в самое, думаю, тяжёлое для патриотического журнала время (почти все отпрянули, то ли испугавшись, то ли пережидая. А мы с Олей Гречко именно тогда впервые принесли стихи в «Наш современник»…).

Внешнее впечатление о человеке тоже интересно и важно. Помню Юрия Кузнецова в оранжевом пиджаке (он не без лёгкого юмора рассказывал мне, как и по какому случаю его приобрёл). Помню в сиреневом длинном плаще, и в другой раз – у Литинститута, куда я иногда ходила на его лекции, в экстравагантном подобии бушлата, и в не менее удивительном головном уборе. Он не был чужд игры, артистизма. Жаль, что я не сразу догадалась прихватывать с собой фотоаппарат.

«В столетии я друга не нашёл», – это, такое понятное мне, признание он сделал давно. От этого чувства горько, но к нему привыкаешь и невольно сублимируешь энергию в другое, в другом направлении. «Искал я святости в душе…» – это духовный труд поэта в последние годы жизни: поэма «Путь Христа», «Сошествие в ад», одна из последних подготовленных им поэтических подборок в № 10 «Нашего современника» – замечательные стихи протоиерея Вячеслава Шапошникова из Костромы. А сам он… до последнего края крепко держался за верный посох: «Нет! Я не спился, дух мой не убит, и молится он истинному Богу».

…Но нагрузка на сердце была колоссальная. Подумайте только – почти каждый день быть чтецом потока стихов со всей России о её бедах, боли и скорбях; ведь русский поэт не способен превратить поэтическое слово в игрушку-погремушку…

Я старалась его щадить, не навязывала себя. Хотя в той полосе полнейшей изоляции от всех и вся очень хотелось просто человеческого голоса, пусть и такого, немногословного, обрывочного, не допускающего «распускания соплей», то есть не очень-то пожалуешься на жизнь. Однажды именно с этим голосом произошла казусная история. А время было такое подлое – самый разгар тёмных страстей и помыслов. В телефонную трубку можно было услышать о себе разное, да ещё и охотники за одинокими и беззащитными были всегда рядом… Как раз было средоточие такого – на меня – телефонного наступления. Услышав в трубке низкий, неразборчивый, далеко не ласковый голос, я его просто куда-то послала… А это, как оказалось, был Юрий Поликарпович. Но он, слава Богу, всё понял как надо и попросил жену перезвонить мне, а потом уж говорил сам.

Когда он взялся составить мне мою скромную книжку (стихи не выходили десять лет), тогда наше общение загустело. И отношения значительно растеплились. Я, съездив на северную родину, привезла много фотографий. Он восхищался нашими лесными просторами. Увидев на старых фотографиях моих предков: отца, дядьёв, – тоже восхитился, назвав орлами. Никому до него здесь, в Москве, не были интересны мои предки, мои корни. Нет, он был очень внимательный, очень зоркий человек, но не всё хотел видеть.

Сейчас мне думается, что Юрий Кузнецов относился ко мне по-особенному, давал моим стихам зелёную улицу, словно грех за кого-то замаливал, словно вину чувствовал. Но его вины передо мной не было. А моя и наша – есть. Остаётся.

Готовился к 60-летнему юбилею. Предложил в нём участвовать. У меня же в таких делах практики никакой. Но отказываться – верх неуклюжести. Юбилей – это речи, подарки… Пытаюсь выяснить, какой бы подарок он предпочёл.

– Лучший подарок один – ваши хорошие стихи.

(«Ваши» – то есть всех его авторов.)

К юбилейному вечеру я готовилась, очень волнуясь. Исписала для своего выступления много страниц. Но сказала со сцены Большого зала Дома литераторов совсем другое, о чём нисколько не жалею. Жаль только, что не прочла восьмистишие, которое Юрий Поликарпович слышал от меня по телефону. Вот это:

 
Жизнь поэта странна и глубока.
Неотвязною рифмой казним,
Под пятою он ходит у Бога,
Но порою равняется с ним.
Жизнь поэта… До срока могила
Замечательных наших парней.
Я ведь тоже по краю ходила…
Я ведь тоже всё знаю о ней.
 

Выслушав это, Юрий Кузнецов ничего не сказал. Теперь, перебирая по тому или иному поводу черновые листочки, я то и дело натыкаюсь на стихи, адресованные Кузнецову в разное время. Я их ему никогда не дарила и не показывала. Наверное, зря: всё какой-никакой бальзам на детскую душу этого неповторимого в веках человека, рыцаря славянского материка. По-вагнеровски мощная фигура. Ярчайшая фигура русского космоса. В этом сложном, философском и жертвенном понятии «Русский космос» слиты воедино две мощные стихии, две крайности – русская степь и русский лес. Так полагал он. И потому, наверное, ему была так интересна душа северянина, человека из леса. Этим я в какой-то степени могу объяснить неотторжение им меня и моих литературных трудов.

Я не могу не согласиться с Евгением Рейном, сказавшим о Юрии Кузнецове самые проникновенные слова: «…та часть русской истории, о которой некогда было сказано, что Москва – есть Третий Рим, кончается великим явлением Кузнецова».

10 декабря 2003 г.

Мария Николаевна Аввакумова родилась 22 апреля 1943 года в селе Верхняя Тойма Архангельской области. Среднее образование получила в городе нефтяников Альметьевске. В 1967 году окончила журфак Казанского университета. Первые стихи с подачи Евгения Евтушенко опубликовала в журнале «Новый мир». Автор поэтических сборников «Северные реки», «Зимующие птицы», «Неосёдланные кони», «Из глубин» и «Трамвай мечтаний». В 2000 году Юрий Кузнецов помог Аввакумовой составить книгу её стихов «Ночные годы», специально для которой он написал своё предисловие. С 1984 года живёт в Москве.

Кирилл Анкудинов. Неправильные воспоминания

…Знак избранья, особая примета,

Страшный след Твоего прикосновенья.

Дмитрий Быков

I

Всё началось с альманаха «День поэзии» за 1984 год, принесённого мне отцом. Я, четырнадцатилетний подросток, открыл этот альманах и прочитал в статье критика Владимира Гусева «Видеть солнце».

«Юрий Кузнецов?

Инфернальный, безнравственный и пр. – пошли в мозгу привычные слова.

Не такой уж он безнравственный, а просто немного тоже позирует, хотя и талантлив, – хочется сказать спокойную фразу».

Слово «инфернальный» мне тогда было неведомо и потому заинтриговало. Ещё больше удивило определение «безнравственный»: что за поэт такой, которого все привычно называют безнравственным? И хотя критик пояснял, что Кузнецов на самом деле – «не такой уж безнравственный, а просто немного позирует», всё равно меня разохотило.

В этом же альманахе я увидел два стихотворения того самого Кузнецова, прочёл их – и запомнил навсегда. «Воет мартен, или воет сирена. Красные раки ползут» – эти жутко-притягательные строки всё вертелись в моём отроческом сознании, не отпуская.

Я стал собирать информацию о Кузнецове, узнал, что он – почти мой земляк (Тихорецкая, Краснодар – всё это совсем рядом). Потом, роясь в стеллажах юношеской библиотеки, обнаружил тоненькую книжечку «Выходя на дорогу, душа оглянулась» – и стал восхищённо бегать с ней, всем подряд читая стихи про «последнего эмигранта» («Прошу, моему поражению отдайте последний салют» – потом автор изменил – «моему поколению отдайте последний салют» – стало хуже), про «чёрный подсолнух».

 
Мёртвым светом его охватило,
Он уже не внимал ничему.
Только видел ночное светило,
Присягая на верность ему.
 

Незадолго до этого я сам написал в тетрадке для первых стихотворных опытов…

 
Мы не знаем, творим мы добро или зло.
Отчего же тогда нас так тянет творить?
 

Тогда Кузнецов манил этим. Правом на неправильный путь, правом на поражение, на нети, на верность «ночному светилу» («осквернённой святыни не надо»). В Кузнецове был соблазн неоднозначностью – а всё остальное вокруг меня было беспросветно однозначно…

На меня нашёл амок. Я искал стихи Кузнецова повсюду; находя, усердно переписывал в тетрадь…

 
Я встретился с промозглым стариком,
Глаза слезятся. – Что с тобой? – спросил я.
– Мне в очи плюнул тот, кого убил я,
И плачу я с тех пор его плевком.
 

«Как это глубоко, точно, красиво!» – зачарованно думал я.

Закончив школу, я поступил на филфак Адыгейского пединститута и на вступительных экзаменах читал наизусть приёмной комиссии стихи Кузнецова. Моя дипломная тоже была посвящена Кузнецову; и одним из героев моей кандидатской диссертации был Кузнецов (а если бы мне позволили, он был бы единственным героем моей кандидатской). Когда я напишу докторскую, в ней непременно будет идти речь о Кузнецове. Юрий Кузнецов со мной – на всю жизнь…

С первого курса института я попал в армию («перестроечный призыв»; кто был, не забудет), вернувшись через год, раздобыл домашний адрес Кузнецова и отослал ему свои стихи с сопроводительным письмом. В письме я (на своё несчастье) привёл список поэтов, которые мне нравятся. Нормальный «джентльменский набор книжного юноши» того времени – Брюсов, Блок, Анненский, Пастернак, Мандельштам; предпоследним в списке шёл Высоцкий, которого тогда любили все; незадолго до этого я прочитал стихотворение Кузнецова «Гитара» («Смердяков гитару взял у Аполлона») и удивился «высоцким» интонациям; мне надо было прислушаться к голосу интуиции, говорившей: «Здесь что-то не так», – но я этого не сделал. Завершился список поэтом Ш., который считался «учеником Кузнецова»; я решил: «Даже если Кузнецову не по нраву Высоцкий, упоминание поэта Ш. скомпенсирует это».

Предварительно я зашёл к Литератору старшего поколения, лично знакомому с Кузнецовым, и прочитал ему своё письмо.

Литератор огорошил меня.

– Что это ты в своём списке собрал одних евреев?

– Как одних евреев?! Ну, Мандельштам с Пастернаком, ладно. Но остальные…

– Читай список.

– Брюсов…

– Еврей…

– Брюсов – еврей? Ну а Блок?

– Тоже еврей.

– Он немец.

– Значит, немецкий еврей. Кто дальше?

– Иннокентий Анненский.

– Чистокровный еврей…

Но даже после этого удивительного диалога с Литератором я не убрал список из письма. Теперь я понимаю, что допустил ошибку: писателей (равно как и всех людей) прежде всего интересуют упоминаемые персоналии, и только во вторую очередь – остальное.

Тогда я этого не знал. И надеялся на магию имени «поэта Ш.». Я просчитался.

Привожу полный текст ответного письма Юрия Кузнецова.

«Дорогой Кирилл!

Ваши стихи не выдерживают никакой критики. Сплошь литературщина. Ни одного живого слова. Видимо, серебряный век соблазнил Вас книжными призраками. Не забывайте, что это век распада. Вы хотите казаться, а не быть. Но на этот счёт уместно напомнить завет Н. Рубцова:

 
Давно пора понять настала,
Что слишком призраки люблю.
 

Вы начинаете „литературную“ жизнь с ошибок. Так Вы считаете В. Высоцкого „серьёзным философом“. Но это заблуждение. У него нет никакой философии. Нельзя же считать философией его глумливое отношение к простым людям, которое не идёт дальше лакейских рассуждений Смердякова: „Русский народ надо пороть-с“. (Надеюсь, Вы читали „Братьев Карамазовых“).

Что касается Ш. (сокращение фамилии моё. – К. Л.), то такого поэта в природе не существует. Он эпигон и производит суррогаты.

И таковы Ваши ложные ориентиры.

Если вы не обратитесь к реальной жизни, из Вас ничего не выйдет: не только поэта, но и полноценного человека.

Вот всё, что я могу Вам сказать.

Желаю всего доброго.

Ю. Кузнецов.

23.09.90».

Я был самолюбивым мальчиком: в ответ на это письмо я накатал пародийную поэму про агента похоронного бюро Ангела Молодцова («…Когда в конторе за столом подсчитывал гробы, на круче дьявольской узлом завязывал дубы…») – и отослал её Кузнецову. Уж не знаю, дошла ли моя поэма до Кузнецова; отклика на неё я, конечно, не получил (кажется, всё же дошла; в одном из стихотворений Кузнецова того времени мне расслышались полемические отклики на мой опус; впрочем, это может быть «обманом слуха»).

В середине девяностых годов я учился в аспирантуре Московского педагогического университета и жил в Москве. Однажды, зайдя по каким-то делам в Литинститут, я узнал, что рядом, на ВЛК, преподаёт Кузнецов – и решил встретиться с ним.

Дождался перемены. Выходит Кузнецов – такой же, как на портретах и фотографиях, и совершенно не намеренный общаться со мной.

– Слушаю.

– Юрий Поликарпович, я пишу кандидатскую диссертацию по вашему творчеству.

– Это меня не интересует. Обо мне написали столько глупостей – и хвалебных, и ругательных. Одной глупостью будет больше.

– Г-м. Юрий Поликарпович, знаете, вы – мой литературный учитель…

– Это меня тоже не интересует. Говорите, зачем пришли. Мне некогда.

Я не знал, что сказать своему кумиру, и тут ко мне явилась совершенно безумная идея…

– Юрий Поликарпович, я нашёл интересные совпадения в ваших ранних стихах и в стихах Иосифа Бродского…

Сделаю отступление на несколько лет назад.

Когда мой отец, театральный актёр, стал вести курс культурологии в открывшемся коммерческом вузе (это был 1992 год), благодарные студенты подарили ему двухтомник Бродского. Я начал читать ранние стихи Бродского – и вдруг понял, что эти интонации я встречал раньше.

 
…и вдруг понять, как медленно душа
заботится о новых переменах.
 

(И. Бродский. «Воротишься на родину. Ну что ж…»).

 
…Ты поразишься – тяжести в душе,
Как та сопротивляется чему-то.
 

(Ю. Кузнецов. «Грибы»),

Этого было мало, иногда у Бродского и у Кузнецова попадались такие аналогии в сочетаниях образов, которые – по теории вероятности – никак не могли быть случайными совпадениями.

 
Мы пьём золотой лимонад,
Рогатый и злобный, как роза.
 
 
О славе, любви и вражде
Трубите, победные трубы!
 

(Ю. Кузнецов. «Как птицы, стаканы звенят…»).

 
…ты стоишь на виду
на
мосту возле лет безвозвратных,
прижимая к лицу недопитый стакан лимонада,
и ревёт позади дорогая труба комбината.
 

(И. Бродский. «От окраины к центру»).

Поскольку стихи Бродского появились хронологически раньше стихов Кузнецова, Кузнецов был знаком с ними – я не сомневаюсь в том. Краснодарский поэт и журналист Игорь Ждан-Пушкин сказал, что лично познакомил Кузнецова с творчеством Бродского. Но это было в послеармейский период биографии Кузнецова, а первые параллели с Бродским появляются у Кузнецова в «кубинских стихах». Я думаю, что Кузнецов познакомился с «самиздатским Бродским» на Кубе, где служили ребята из разных регионов Советского Союза, в том числе из Москвы и Ленинграда. В армейской среде вполне мог распространяться «неполитический самиздат»; тем более что военный состав изображал «гражданских» («солдаты в клетчатых рубашках»), значит, были возможными послабления. Доказать это предположение невозможно. Как и то, что Бродский оставался для Кузнецова актуальной фигурой даже в последние годы жизни (я убеждён в этом).

…Возвращаюсь к своей московской беседе с Кузнецовым.

Отреагировал поэт на мою выходку так, как и должен был отреагировать…

– Ничего общего. О Бродском я не знал. Его стихи прочёл поздно. Они мне не нравятся…

И тут Кузнецов произнёс фразу, которая украсит анналы его знаменитых «кузнецовских mots» (впервые знакомлю широкую аудиторию с ней)…

– Бродский – поэт вторичный, а я – первичный.

Поскольку поэт продолжал интересоваться, для чего я пришёл к нему, мне не осталось ничего кроме признания: я пришёл показать свои стихи.

Поэт буркнул: «Давно бы так», – и ушёл, унося мою тетрадь со стихами. Через неделю мы снова встретились в коридорах ВЛК. Разумеется, мои вирши были раскритикованы в пух и прах. Кузнецов назвал их «третичными» (что по-своему радовало: я оказался одной ступенью ниже Бродского).

Больше Кузнецова я ни разу не видел.

II

Мои воспоминания о Кузнецове неправильны, неканоничны.

Но дело в том, что я вообще не встречал глубоких и информативных воспоминаний о Кузнецове (может быть, за исключением очерка ярославского писателя Евгения Чеканова «Мы жили во тьме при мерцающих звёздах»). Всё, что попадалось мне, не выходило за рамки ракурса «выпил-закусил-изрёк», а несоответствие между интересами вспоминающих и того, о ком они вспоминают – обычно оставляет у меня от таких воспоминаний комические впечатления.

Юрий Кузнецов – совершенно немемуарная фигура.

Этому есть две причины. Первая из них связана с сомнительностью самого мемуарного жанра.

Неразумно и невежливо требовать от человека, наделённого огромным Даром, чтобы он (вдобавок к своему Дару) был бы ещё и симпатичным светским собеседником. Дар – тяжелейшая ноша, мучительная рана; талантливые люди – в большинстве – не могут справиться со своими талантами и погибают, раздавленные страшным грузом. Чем сильнее, мощнее талант, тем труднее выдержать его; сколько Бог даёт человеку, ровно столько же Он у человека и отнимает. Не думаю, что встреча с античным или библейским пророком стала бы благодатным источником для изящных мемуаров. Юрий Кузнецов был пророком – и это не метафора и не преувеличение. Я отношусь к Кузнецову соответственно – как к пророку, и потому, говоря о нём, отключил своё самолюбие: одно дело – быть побитым гопниками в переулке, совсем другое дело – быть поражённым жезлом Иеремии или Ионы.

Перехожу ко второй причине, идущей непосредственно от личности Кузнецова.

Всякий, кто знаком со стихами Кузнецова, знает: сюжет этих стихов разворачивается в двух мирах – в мире обыденной реальности и в параллельном ему мире Мифа. Первый мир – скучен и нелеп, второй – велик и грозен. «Людям снилась их жизнь неуклонно, снился город, бумаги в пыли, но колёса всего эшелона на змеиные спины сошли».

Сам Кузнецов, как и его герои, большей частью своего бытия пребывал в мире Мифа. Он жил жизнью рядового советского писателя: учил студентов, встречался с друзьями, пил водку, ездил в составе литераторских делегаций в регионы – и в данной своей ипостаси, пожалуй, был не слишком интересен. Иногда два мира – мир обыденности и мир Мифа – в его душе соприкасались; тогда от их столкновения летели искры – странные «словечки» Кузнецова, блестящие для одних, дикие и неуместные для других (вроде «я пил из черепа отца», «пень, иль волк, или Пушкин мелькнул», или «Бродский поэт вторичный, а я – первичный»). В этом отношении я бы сравнил Кузнецова с набоковским Лужиным (только вместо шахмат у Кузнецова был Миф).

Кузнецов знал это. И ещё он знал, что все его привязки к реальности настолько слабы и незначимы, что реальность не простит ему это.

Какие уж тут мемуары?..

…У Кузнецова есть короткое стихотворение – потрясающее, гениальное, страшное. В этом стихотворении Кузнецов сказал всё о себе, о своих взаимоотношениях с миром и о своей судьбе.

Начинается оно просто, почти банально…

 
Над родиной встанет солнце.
 

Вторая строка – подхватывает эту расхожую метафору, ввергая её в жутковатый мелодический водоворот, – и одновременно пародируя.

 
Над морем встанет скала.
 

А потом – Кузнецов ещё два раза прокручивает…

 
Над женщиной встанет крыша,
А над мужчиной – звезда.
 

Ошеломляет контраст между тривиальным, само собой разумеющимся содержанием – и издевательской формой, в которую это содержание облечено. Две начальных строки – девичий альбом, две следующих – и того пуще – адская шарманка, танго, рэгтайм, данс-макабр. Первая и третья строки – вообще не рифмуются, вторая и четвёртая – рифмуются глумливой рифмой «скала-звезда». Плюс дичайший залихватский логаэд в последней строке строфы («маэстро, урежьте марш!»). А смысл строфы – красив и романтичен: «над мужчиной встанет звезда». Да, встанет. Участь мужиков – отправляться в дорогу «за звездой кочевой» – из века в век. Участь женщин – ждать их под крышей…

 
Ворон взлетит над прахом,
А над чужбиной – дым.
И вырвет дубы с корнями
Над именем бедным моим.
 

«Вырвет дубы с корнями» – не ворон и не дым, как кажется (после слова «дым» стоит точка). «Вырвет» – неопределённо-личный глагол. Само собой «вырвет дубы». Силой обстоятельств.

Всем есть место в этом мировом круговороте, в этой нескончаемой петле Мёбиуса: и женщине, и мужчине, и ворону – нет места только поэту, лишь его бедному праху и имени.

…О том же самом писал и Бродский, но как же бледны, узки, невыразительны его строки – в сравнении с орлиной речью Кузнецова! Они глядятся как картонные декорации.

 
Теперь меня там нет. Означенной пропаже
дивятся, может быть, лишь вазы в Эрмитаже.
Отсутствие моей большой дыры в пейзаже
 
 
не сделало; пустяк: дыра – но небольшая.
Её затянут мох или пучки лишая,
гармонии тонов и проч. не нарушая.
 

(«Пятая годовщина»).

Бродскому вяжут язык «культура» и «политика». Кузнецову – не до «культуры» и не до «политики»; он пишет о Мироздании. Вот уж воистину, Бродский поэт вторичный, а Кузнецов – первичный…

Повторюсь: какие могут быть мемуары там, где «вырвет дубы с корнями над именем бедным моим»? О Бродском можно писать мемуары. О Кузнецове их писать невозможно. Над бездной мемуары не пишутся…

III

А предсказал Юрий Кузнецов многое – пророк ведь.

Он предсказал даже Путина – причём в 1985-м году. Не верите? Перечитайте стихотворение «Воля».

Интуиция, не подведшая меня в случае с Высоцким, подсказывает, что и обо мне Кузнецов высказался – в одном из своих поздних стихотворений. Разумеется, я в этом стихотворении – отрицательный персонаж. Ну не совсем отрицательный, но комический, во всяком случае.

Какое это стихотворение – не скажу. Сами догадаетесь…

г. Майкоп

Кирилл Николаевич Анкудинов родился 30 марта 1970 года в Златоусте Челябинской области. Окончил Адыгейский университет и аспирантуру Московского педуниверситета. Кандидат филологических наук. В 1996 году вместе с критиком из Вологды В. Бараковым написал и издал первую книгу о творчестве поэта «Юрий Кузнецов». Автор нескольких поэтических сборников. Живёт в Майкопе.