Текст книги "Экзамены"
Автор книги: Вячеслав Бучарский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)
Лишний голос
За одной партой с Галей Киричевой сидит круглощекий Юрка Терехин. Очень удобное место: парта недалеко от двери. Можно первым, как только прозвенит звонок, выбегать в коридор на перемену.
А Севе Федотову, прозванному за малый рост Шпингалетом, достался в соседи хамоватый второгодник Борисов. Сева много раз предлагал Терехину поменяться местами. И что только не обещал румяному отличнику за обмен: и лучшие марки из своей коллекции, и авторучку с золотым пером, и даже самое дорогое – колонковые кисти. Но Терехин, выпячивая мокрые губы, повторял одно и то же: «Вот невидаль! Все, что захочу, мне мамка сразу покупает».
Парта, за которой сидят Сева и верзила Борисов, в среднем ряду. Сева часто косит взгляд вправо и видит наклоненное над тетрадкой лицо Гали Киричевой: ее розовое ушко, крутую щеку, короткий, похожий на седло, носик и кончик языка, то и дело пробегающий по верхней губе. Беличьего цвета косы Киричевой топорщатся в разные стороны и едва достают до плеч. А над лбом свисают выбившиеся пряди. Привычным взмахом руки Киричева заводит волосы за ухо, чтобы не мешали смотреть на классную доску и переписывать в тетрадь условие задачи.
Учительница математики Евгения Семеновна вызывает Федотова решать задачу на доске. Сева, побледнев от волнения, с ярко проступившими по лицу конопушками, выскакивает из-за парты и идет к доске, видя только ее, просторную, коричневую, пропитанную меловой белизной – как бы заиндевелую. Задачи по алгебре легко даются Севе. Он старается записать первую строку решения повыше – поднимается на цыпочки. Мел постукивает по линолеуму, словно птичий клюв, и белые крупинки осыпаются на желобок, прибитый снизу к доске. Торопясь, Сева делает ошибку, тут же стирает тряпкой – на доске остается влажное пятно. Писать по мокрому еще приятнее, цифры получаются особенно отчетливыми.
В черном облегающем платье с кружевным белым воротником, Евгения Семеновна кажется очень молодой, похожей на десятиклассницу. Она сидит за столом вполоборота к доске – и на ее туго обтянутом матовой кожей лице сейчас не заметно привычного строгого выражения. Продолговатые темные глаза теплы, тонкие полукружья бровей разъединились в спокойствии.
– Молодец, Федотов, – шелестящим, благодарно-мягким голосом хвалит Евгения Семеновна и ставит в журнал пятерку.
Возвращаясь на место, Сева видит только лицо Киричевой. Оторвав взгляд от тетради, Киричева морщит выпуклый лоб и грызет кончик шариковой ручки. Ее серо-голубые глаза круглы, как новые монетки.
«Вот уставилась! – думает Сева, взволнованно отводя взгляд. Волнует его то доброе, ласковое, что светится в глазах Киричевой. И Сева уверен, что мог бы совершить сейчас самый отважный подвиг. – Я бы и потруднее задачу решил!.. Вот были бы все уроки – алгебра!»
* * *
Следующим был урок пения. И на этот раз урок проходил не в классе, как обычно, а в школьном зале, где в углу стоял большой черный рояль.
– Вон Шпингалет! – закричал Шамиль Зайнетдинов, протянув вверх руку. Сева стал искать свое лицо среди веселых рожиц пятиклассников, отражавшихся в поднятой крышке рояля, и в это время кто-то больно щелкнул его по затылку.
– Ты, Шаман! – Сева сложил пальцы на правой руке для ответного щелчка, но Зайнетдинов успел присесть и вынырнуть из толпы.
– Марь Сергеевна, а сколько в роле струн? – спросил Зайнетдинов, уже оказавшись возле пожилой, раздражительной учительницы пения, которая привела пятый «Б» на прослушивание.
– Эх ты, роля! Рояль, а не роля! – смеялись девчонки.
Мальчишки подхватили:
– Шаман – Роля!.. Эй, Роля Зайнетдинов, иди к роялю!
Упираясь в край остреньким подбородком, Сева смотрел внутрь лакированного черного ящика, дно которого было выстелено натянутыми струнами. Оттуда пахло сухим деревом и пылью. В этот момент кто-то стал нажимать на клавиши. В лицо Севы, точно горячий ветер, ударили звуки, а обитые фетром молоточки запрыгали по струнам, словно кузнечики в траве.
– Это кто там барабанит по клавишам? – Мария Сергеевна, придерживая руками сетчатую шаль, поспешила к роялю. – Нельзя, ты инструмент расстроишь!
– А я умею, – сказала покрасневшая Галя Киричева. – Ко мне учительница музыки приходит…
– Что ты умеешь?
– Мазурку… Шопена.
– Все равно нельзя. Закрой, пожалуйста, крышку.
Про Шопена Сева где-то слышал: по радио о нем говорили или Мария Сергеевна что-то рассказывала. А вот слово «мазурка» он слышал впервые, и его удивило, как легко, будто привычное, произнесла это слово Киричева. С досадой посмотрел Сева на пожилую, с серебряной от седины головой, с тяжелой кружевной шалью на плечах учительницу пения, которая окриком обидела Киричеву.
Руководителя школьного хора ввела под руку гардеробщица тетя Лиза. Игорь Сергеевич был коренастый широкоплечий старик, медлительный, величественный. Голова его с распавшимися в два потока белоснежными длинными волосами казалась огромной, глаза закрывали зеленоватые непроницаемые стекла очков.
Мария Сергеевна бросилась к двери, взяла, вместо тети Лизы, Игоря Сергеевича под руку и повела к роялю. Когда он сел на стул, учительница музыки приняла его тонкую бамбуковую трость и осторожно отставила в угол.
– Внимание, дети! – громко и приветливо воскликнул Игорь Сергеевич. – В нашем хоре не хватает несколько голосов. Мы сейчас всех вас по очереди послушаем, и если у кого-то голос окажется таким, какой нам нужен, того пригласим в школьный хор. Наш хор – лауреат областного конкурса детских коллективов. Поэтому прошу вас отнестись к делу посерьезнее. Я буду по одному приглашать вас к роялю, остальные в это время не должны шуметь. Договорились?.. Ну вот и хорошо. Кто у нас по списку первым?
– Лена Александрова, – подсказала учительница пения.
Александрова была самой высокой девочкой в классе. Мальчишки Лену побаивались и дразнили Дылдой, зато девчонки были преданы ей до конца. Александрова всегда заступалась за подружек, если мальчишки затевали на переменах возню и дергали девочек за косы. Однажды она так поддала Шамилю, что тот кубарем прокатился по паркету коридора.
Александрова смело вышла к инструменту, встала, точно на уроке физкультуры: заложив руки за спину и расставив ноги на ширину плеч.
– Помнишь какую-нибудь песню? – спросил Игорь Сергеевич.
– Я много песен знаю. «Сбереги любовь», «Сердце на снегу», «Любовь – кольцо»…
– Подожди! – остановил ее руководитель хора. – Ты детские песни, пионерские знаешь?
Александрова презрительно повела плечами.
– Ну хорошо… – не узнав ответа, сдался Игорь Сергеевич. – Какая же твоя любимая?
– Про лунный камень, – серьезно ответила Александрова.
– Это тоже взрослая… Ну, ничего, пой про лунный камень.
Неожиданно зычно Александрова запела:
– Па-адари мне лунный ка-амень…
Игорь Сергеевич пустил пальцы по клавишам, стараясь играть в такт с пением, но это было не так-то просто: сделав страшные глаза, широко раскрывая рот, Александрова то ускоряла, то замедляла темп, а голос ее делался все зычнее, громче, пока вдруг не сорвался на визг.
Мальчишки засмеялись. Обернувшись, Александрова погрозила им кулаком.
– Достаточно, – сказал Игорь Сергеевич, опустив руки.
– Пройду? – с тревогой спросила Александрова. – Мы потом объявим, кто прошел, а кто нет… Мария Сергеевна, пригласите, пожалуйста, следующего.
Каждого из подходивших к роялю Игорь Сергеевич просил спеть самую любимую песню. Айзенберг запела «Мой костер в тумане светит», Бурмистрова – «Под железный звон кольчуги». Дойдя до припева, Лена Бурмистрова даже стала притопывать ногой и вихлять задиком. Второгодник Борисов запел «Сижу на нарах, как король на именинах», но Игорь Сергеевич не стал аккомпанировать, сердито воскликнув:
– Это что за хулиганство?
Поскучнев, Коля Борисов затянул: «Спят усталые игрушки…»
Когда очередь дошла до Шамиля Зайнетдинова, он спросил у руководителя хора:
– По-татарски можно?
Игорь Сергеевич кивнул, и Зайнетдинов, прикрыв длинными ресницами глаза и запрокинув голову, запел непонятно и звонко. Получалось так, будто пел он где-то в горах, и голосу мальчишки вторило эхо.
Когда песня закончилась, Игорь Сергеевич резко повернулся к Зайнетдинову на своем вертящемся стуле и воскликнул:
– Очень хорошо, мальчик! Молодец…
Венька Захаров уже вышел к роялю и приготовился петь, а Игорь Сергеевич все еще не поднимал рук к клавишам, оставаясь в задумчивости.
Еще руководителю хора понравилось, как Галя Киричева спела «Пусть всегда будет солнце» – это тоже все сразу заметили. И Севе понравилось, как Киричева пела. Вышла она к роялю, ничуть не робея; пела, взмахивая руками и наклоняя голову то в одну, то в другую сторону – прямо как артистка. При этом глаза Киричевой стали совсем голубыми, губы упруго округлялись, а голос звенел чисто и радостно. Игорь Сергеевич позволил Киричевой допеть до конца. Потом он похвалил песню, но все поняли, что хвалит Игорь Сергеевич Киричеву.
…Сева вышел к роялю и по-солдатски одернул полы пиджачка.
– Что будем петь? – спросил Игорь Сергеевич.
– «Солнце скрылось за горою», – отчеканил Сева.
– Очень хорошо. Как раз сейчас наш хор разучивает эту песню, – сказал руководитель и заиграл вступление.
Эту песню очень любил отец Севы. Рассказывал, что и дед Севы любил ее. Голос у отца был негромкий, чуточку дребезжащий, но вдвоем с Севой у них хорошо получалось. А мать по-доброму подсмеивалась: «Ишь, сошлись, поп и дьякон!»
Первый куплет Сева пропел не очень уверенно, с отцом получалось куда лучше. Зато второй начинался словами, которые всегда волновали Севу:
От жары, от злого зноя
Гимнастерки на плечах повыгорали…
И он отчетливо представлял себе строй марширующих по пыльной дороге солдат – так отчетливо, что самому нестерпимо хотелось смочить засохшие губы водой.
Однако допеть песню до конца Севе не дали.
– Достаточно, – сказал Игорь Сергеевич, после второго куплета прервав игру.
– Шпингалет, ты теперь у нас Шаляпин, – сказал на ухо Севе рыжий второгодник Борисов. Его приятель Захаров добавил:
– Нет, пускай он будет Шпингаляпин!
Оба захохотали, так что Мария Сергеевна кинулась к ним и, грозно тряся головой, зашептала: «Ну-ка потише!»
Когда прослушивание закончилось, Игорь Сергеевич объявил:
– Поете все вы неплохо. Жаль только, что было маловато своих, пионерских песен. Ну да ладно, не об этом сейчас речь… На репетиции хора мы можем пригласить только двоих из вас. Галю Киричеву и еще мальчика, который пел по-татарски – как его? – повернув к Марии Сергеевне слепое лицо, спросил руководитель хора. Услышав подсказку, продолжал: – Да, вот Шамиля Зайнетдинова… У них как раз такие голоса, которые нам нужны.
* * *
В промежутках между дождями небо оставалось мутным, низким, воздух был влажным, и морось оседала на пальто, будто пыль – мельчайшими капельками. Проведешь пальцем по рукаву – останется темная полоса. Коричневые листья, налипшие на тротуар, были растерты подошвами прохожих, а в лужах листья набухали, покоробленные, свернувшиеся в трубки. Мальчишки суетились возле луж, пускали щепочки-кораблики, оснащенные бумажными парусами. Сева завидовал тем, у кого были резиновые сапоги: можно переходить вброд любую лужу. У него были старенькие ботинки со шнурками. Ноги сразу промокали, если вода поднималась выше рантов.
А у Гали Киричевой были красные резиновые сапоги, в которых смешно болтались ее тонкие ноги в синих колготках. Киричева жила в противоположной от Севиного дома стороне, но он шел следом за ней, отставая шагов на двадцать, чтобы Киричева его не заметила. Смотрел на ее нарядное оранжевое пальтишко, на вздрагивавшие на плечах белые банты и все думал: «Чего это я за Киричевой хожу?»
Если бы не маячило впереди яркое, как кленовый лист, пальтецо Киричевой, Сева обязательно остановился бы посмотреть, как рыскают в лужах подталкиваемые волнами от брошенных камней кораблики с бумажными парусами. И сам попытался бы утопить камешком какую-нибудь оперенную щепочку. Но вот шел за Киричевой, хотя в этом не было никакого смысла. Больше того, кто-нибудь из одноклассников мог обнаружить, что Федотов таскается за Киричевой, как нитка за иголкой. И тогда в классе ему просто житья не дадут, прежде всего рыжий верзила Борисов и его компания.
И все-таки Сева плелся следом за Киричевой, отставая из осторожности шагов на двадцать.
…Однажды Сева принес в школу свой альбом с рисунками акварелью. Перед уроком ботаники подсунул его Киричевой под локоть и шепнул:
– Только никому больше не показывай!
На следующей перемене Киричева вернула ему альбом. Стараясь не смотреть Севе в глаза, сообщила строгим голосом:
– Мне понравились рисунки. Ты человек способный… Но должен работать над собой.
Всякий раз, когда Севу хвалили, в приступе судорожной радости он как бы переставал ощущать самого себя, весь терялся в какой-то горячей волне. Но потом вспоминал, что обнаруживать свою радость нескромно, и вообще нескромно – принимать похвалы.
Сейчас Сева чувствовал, что от слов Киричевой он покраснел. Она, конечно, заметила и, должно быть, думает, будто ради похвалы он подсунул альбом. От этой мысли Сева покраснел еще больше. К тому же не одни они были в классе. Борисов, Захаров и Зайнетдинов давили в углу жирного Юрку Терехина, который не хотел угостить их своим завтраком – бутербродом с розовой, в несколько слоев, ветчиной. Теперь возня затихла, и Сева почувствовал, что все четверо смотрят на него и Киричеву.
– Ну, ладно, – неожиданным для самого себя пренебрежительным тоном произнес Сева. – Это я так показал, между прочим. Чтобы ты не очень задавалась.
– А я и не задаюсь! – Киричева удивленно приподняла остренькие плечи. – Чего мне задаваться?
– А кто говорил: «Мазурку Шопена играю… Учительница музыки приходит…» Сева старался передразнить интонацию Киричевой. – И в хор тебя пригласили!
– Ну и что? – уже с обидой спросила девочка.
– Ну и ничего… – Сева сначала отступил от Киричевой, потом и вовсе от нее отвернулся.
– Смешной ты человек, Федотов, – огорченно сказала Киричева и пошла к выходу.
А Сева направился к Зайнетдинову, который сидел на крышке последней парты и доедал ломтик отнятой у Терехина ветчины.
– Хочешь, покажу? – Он протянул свой альбом, со страхом глядя на блестевшие от сала пальцы Зайнетдинова. Среди мальчишек носовой платок не был в моде. Но Зайнетдинов даже об штаны не вытер руки – жирными пальцами схватил альбом. Севе стало больно. Но еще больнее было чувство вины перед Киричевой. А Зайнетдинов небрежно полистал альбом, наклоняя черноволосую голову то влево, то вправо. И вдруг, разделив страницы альбома пополам, накрыл им голову, выставил вперед правую ногу и выпятил грудь.
– Я – Наполеон! – торжественно произнес Зайнетдинов и стукнул по груди кулаком.
– Шаман, если я приду на хор, меня не прогонят? – заискивающим тоном спросил Сева.
Шамиль Зайнетдинов теперь не дурачился, смотрел на Севу озабоченно, что-то прикидывая в уме.
– Игорь Сергеевич, конечно, не заметит, он же слепой. А вот его сеструха тебя сразу засекет, она всех в лицо знает… Но вообще-то можно попробовать, если уж очень хочешь. А что я буду за это иметь?
– У меня кисточки колонковые есть, – презирая в душе самого себя, сообщил Сева.
Зайнетдинов снял с головы альбом, бросил на парту.
– Клеить ими, што ль? – спросил он с пренебрежительной гримасой.
– А марки с военными кораблями?
– Не тянет, – Зайнетдинов покрутил головой.
– Ну, тогда… ракетка для бадминтона?
– Плетеная? – Выпуклые черные глаза оживленно заблестели.
– Ну конечно… Настоящая.
– Вот это – тянет!
…– Будешь стоять рядом со мной, – наставлял Севу Зайнетдинов. – Рот разевай, но только смотри – не пой!
– Почему?
– Балда, у тебя же голоса нет!
– Это как же – нет? – обиделся Сева.
– Тогда почему же тебя в хор не взяли? – остро прищурился Зайнетдинов.
– У меня есть голос, – упрямо сказал Сева. – Только он это… негромкий, наверное.
Зал уже заполнился хористами. Вскоре появился Игорь Сергеевич и пошел через зал к роялю, постукивая тросточкой. Когда он сел к инструменту и похлопал в ладоши – возня, грохот стульев, разговоры – все сразу затихло. Хористы выстроились рядами вдоль стены. Первый ряд стоял на полу, второй – на длинной скамье, перенесенной из спортзала, третий – на стульях. Киричева была в первом ряду. Сева стоял рядом с Зайнетдиновым на скамье.
– Пройдем еще раз пионерскую песню, – распорядился Игорь Сергеевич, поднимая черную крышку, защищавшую клавиши. – Мария Сергеевна, вы готовы?
– Да, да, – поспешно отозвалась учительница пения. Она стояла перед рядами, теребя сухими пальцами края черной кружевной шали, лежавшей на ее плечах.
Игорь Сергеевич заиграл вступление – и старушка, его сестра, вскинула голову, обвела хористов призывным и строгим взором и вознесла руки. Когда опустила их, Сева вздрогнул от разом взлетевших справа и слева, впереди и позади него сильных голосов.
Взвейтесь кострами, синие ночи!
Мы пионеры, дети рабочих… —
пел хор, и получалось так дружно, так слаженно и красиво, что у Севы зашевелились на затылке волосы и мурашки поползли по спине. Скосив взгляд на Зайнетдинова, он старался открывать и закрывать рот одновременно с ним.
Мария Сергеевна с вдохновенно-разгоряченным, помолодевшим лицом вовсю размахивала руками, и скоро Сева сообразил, что если открывать и закрывать рот в такт со взмахом ее тощих рук, то можно не выворачивать глаза на соседа, получается то же самое.
После репетиции Сева опять пошел следом за Киричевой. День выдался солнечный, небо волновало Севу глубиной и силой цвета. Хороши были – и печальны – оголившиеся деревья, на обсохших ветках которых остались кое-где по одному листику, но каждый из них будто светился желтым или оранжевым светом.
Справа от входа в гастроном была палатка из грязно-зеленого гофрированного пластика. В окошке белел халат продавщицы мороженого. Киричева остановилась, достала из портфеля кошелек и стала рыться в нем. Сева тоже остановился, смотрел, как она нашла деньги, протянула их скучнолицей молодой продавщице и получила от нее завернутое в серебряную бумажку эскимо.
Киричева отошла от палатки, зажала портфель между коленями и стала разворачивать бумажку, держа мороженое за торчавшую снизу щепочку. Она лизнула языком верхушку облитого шоколадом мороженого – и верхушка стала снежно-белой. У Севы во рту обильно выступила слюна. Деньги у него были – хватило бы и на пломбир, только он почему-то стеснялся купить мороженое на глазах у Киричевой – стоял перед щитом Горрекламы и делал вид, что читает афиши.
– Федотов, нам по алгебре что задали? – крикнула ему Киричева.
– Неравенства, – ответил Сева и облизнул сухие губы. Медленно приблизился к палатке и тоже купил эскимо.
– А ты речку можешь нарисовать? – спросила Киричева. – Чтобы вода была такая темная-темная, но блестящая. А в воде плавают кувшинки, и рядом берег – желтый такой, песчаный.
– Могу, – подумав, сказал Сева. – А зачем тебе?
– Лето жалко, – вздохнула Киричева. – А зима такая долгая-долгая… Конечно, можно на лыжах и на коньках, но все равно летом лучше.
– Ага, летом лучше, – согласился Сева. – Ладно, я нарисую.
– А почему ты с нашими мальчишками не дружишь?
От этого вопроса Сева растерялся. Нельзя было не ответить, потому что Киричева смотрела на него, выпучив серо-голубые глаза, серьезно и тревожно. А губы ее изогнулись в иронической улыбке. Она ведь видела, как угодничал Сева перед Зайнетдиновым, Что же ему, признаться, что не любит и боится он Зайнетдинова, Борисова, всю их компанию, в которой закон – рабское подчинение вожакам? Противен Севе этот закон, но и выступить против одноклассников в одиночку он боится!.. Нет, Гале Киричевой нельзя признаваться в слабости.
– А я дружу, – независимым тоном произнес Сева. – С кем же еще дружить, с вами, что ли, с девчонками?
– А зачем за мной ходишь? – прищурилась Киричева.
– Ничего я не хожу, – рассердился Сева. – Просто захотел купить мороженое – и все!..
* * *
– Принес ракетку? – спросил на следующее утро у Севы Зайнетдинов. Сева так и замер на пороге класса. Про уговор он совсем забыл.
– Нет у меня ее, – промямлил Сева. – То есть есть, только она на даче…
– Врешь ты все, – зловеще выговорил Зайнетдинов. – Нет у вас никакой дачи!
И он был прав. Две ракетки и волан спокойно лежали дома, на нижней полке этажерки для учебников. Но Севе было страшно представить, что он лишится одной из ракеток. И из-за чего? Из-за того, что Шаман позволил Севе стоять рядом с ним и беззвучно открывать и закрывать рот! Нет уж, это слишком.
– У нас есть дача! На автобусе надо ехать. Долго-долго…
– Врешь! – спокойно презирал его Зайнетдинов.
– Есть! – Сева почувствовал, что в глазах у него затеплились слезы.
– А я говорю, врешь ты, Шпингалет! Просто не хочется отдавать то, что обещал!.. Эй, пацаны, слушайте: Шпингалет – жмот и жадина! Обещал мне ракетку и не отдает. Вот жадина!
– Жадина, жмот! – закричали сбежавшиеся мальчишки.
– Я не жадина! – упорствовал Сева. – Так, как он, тоже не честно. Я на хоре совсем не пел, а он хочет, чтобы я ракетку за это отдал!
Только перекричать ухмыляющийся, горластый, приплясывающий и передразнивающий хоровод, закруживший вокруг Севы, было невозможно. Дрожа от обиды и злости, Сева пытался вырваться из круга, но его отталкивали, не выпускали, и все чаще, все чувствительнее становились толчки, щипки и удары по ребрам. Спас Севу звонок, вслед за которым в класс вошла учительница математики Евгения Семеновна. Круг распался, мальчишки разбежались по местам.
– Отдай, а то хуже будет! – крикнул Севе Зайнетдинов и побежал к своей парте.
– Что случилось? – спросила Евгения Семеновна, удержав Севу за локоть. Зайнетдинов уже сидел за своей партой возле окна и исподлобья следил за Севой.
– Ничего, – почти прошептал Сева, загипнотизированный взглядом Зайнетдинова. – Мы играли.
– Ох уж эти ваши игры! – печально-жалостливо сказала Евгения Семеновна, отпуская Севу.
…В следующий раз репетиция хора началась с песни про синие ночи, и Сева вдруг обнаружил, что подпевает. Слова песни он запомнил с первого раза, и теперь, как ни старался молча открывать и закрывать рот, слова будто сами выскакивали. И так весело, так бесстрашно было чувство своей соединенности со всеми ребятами из хора. А главное – с музыкой, щедро разливаемой роялем, рассеиваемой всеми его фетровыми молоточками, что, как кузнечики, прыгали над натянутыми струнами.
Хор еще не допел песню до конца, как вдруг Игорь Сергеевич отшатнулся от рояля и раздраженно прокричал:
– Кто это у нас фальшивит?
Сева инстинктивно зажал рот ладонью. Игорь Сергеевич, не получив ответа, заиграл сначала. И скоро Сева опять забылся: песня поднимала и несла его, он просто не мог не петь!
– Это же черт знает что такое! – загремел голос пианиста. – Мария Сергеевна, вы разве не слышите эту возмутительную фальшь? Ну кто там у нас безобразничает, выясните наконец!
Бдительным взором старушка прошлась по лицам хористов. Впереди Севы стоял высокий мальчишка из шестого «Б», за ним Мария Сергеевна не заметила Севу и потому сказала брату:
– Новеньких нет, кроме тех двоих из пятого класса.
Некоторое время руководитель хора, недовольно сжав губы, сидел неподвижно. Потом – уже мягко, по-доброму сказал:
– Кто-то у нас все-таки лишний!.. Мальчик, который прячется, я прошу тебя не мешать нам. Выйди, пожалуйста, зачем тебе попусту тратить время?
Сева уже знал от ребят, что брат Марии Сергеевны был на войне и там ослеп. Когда вернулся домой, начал учиться играть на аккордеоне, потом на пианино. И стал сам сочинять музыку. Теперь Игорь Сергеевич работал в филармонии, и его песни часто передавали по радио. И по телевизору он много раз выступал – играл свою музыку на аккордеоне. Севе представилось, как возмутятся хористы, если он сейчас обнаружит себя: такой человек – Игорь Сергеевич, и вот нашелся Шпингалет, выводит композитора из себя! Севе и без того казалось, что уже все смотрят на него. Оттого он чувствовал на плечах невыносимую тяжесть. А смотрел на него только Зайнетдинов. И сердито дергал смоляными бровями. И показывал кулак с острыми костяшками стиснутых пальцев. Он все-таки вытребовал у Севы ракетку, поэтому выдавать его не имел права.
Игорь Сергеевич покачал своей белой, как бы крылатой головой и снова заиграл вступление. Сева стоял, сжав до боли в ушах челюсти. Слева тянул песню Зайнетдинов – голос у него был звонкий, свободный. Справа пел белобрысый мальчишка из параллельного пятого класса. От натуги лицо у него покраснело, так что брови казались светлее, чем лоб. Галя Киричева стояла в первом ряду. Сева видел только ее голову с разделенными лучиком пробора песочно-серыми волосами и белые банты, чутко вздрагивавшие на Галиных плечах. В хоре пело человек сто, но Сева все равно слышал Галин голос. Этот голос звучал радостнее и нежнее всех остальных – так казалось Севе. Хотя все остальные пели тоже с душой, дружно и слаженно, послушно следуя за взмахами рук маленькой Марии Сергеевны, с плеч которой совсем сползла черная кружевная шаль – одним концом уже касалась пола, но учительнице пения некогда было ее поправить.
На этот раз Игорь Сергеевич не оборвал песню. И когда доиграл мелодию до конца и все замолчали, сказал удовлетворенно:
– Вот так и должны петь!.. Пройдем теперь следующую.
И хор запел любимую песню Севы и его отца:
Солнце скрылось за горою,
Затуманились речные перекаты.
А дорогою степною
Шли с войны домой советские солдаты…
Севе почти наяву виделась пыльная дорога вдоль реки, за которой та же необозримая степь и багровеет уже наполовину отрезанное краем земли усталое солнце. Солдаты в выбелевших гимнастерках спешат, снимая на ходу каски, напиться из реки, но вода в чужой нерусской реке мутная и желтая.
От жары, от злого зноя
Гимнастерки на плечах повыгорали, —
пел Сева, прямо-таки ощущая на своих плечах жесткую и раскаленную ткань гимнастерки.
Свое знамя боевое
От врагов солдаты с честью отстояли…
Сева не видел, как проходившая вдоль переднего ряда Мария Сергеевна остановилась перед мальчиком из шестого «Б», за которым скрывался Сева, и как движением руки она приказала тому мальчику отступить в сторону…
Сева тогда только опомнился, когда увидел черную кружевную шаль на плечах Марии Сергеевны и ее лицо, тоже как будто кружевное – в частой сетке морщин.
– Вот он! – торжествующе воскликнула учительница пения. Игорь Сергеевич прервал игру, хор смолк еще раньше.
– Выйди, мальчик, выйди сюда, – позвала Мария Сергеевна, приглашая Севу движением руки к роялю. – Это он фальшивил, – сообщила учительница руководителю хора.
Весь хор смотрел на Севу, выступившего из второго ряда.
– Как твоя фамилия? – спокойно спросил Игорь Сергеевич.
Сева назвался. Трясущимися пальцами Игорь Сергеевич прошелся по своему плохо выбритому подбородку, помотал головой.
– Ты вот что должен запомнить, Сева Федотов, – сказал Игорь Сергеевич, вскинув голову и нацелив взгляд куда-то в потолок. – У тебя неважный голос и нет музыкального слуха. Но, наверное, у тебя есть какие-то другие способности. Самое главное, у тебя есть глаза, есть руки, и ты обязательно станешь хорошим, полезным для жизни человеком. Ты не огорчайся, Сева Федотов. Поищи себя в каком-то другом роде… Конечно, это трудное дело. Но ты ищи… Ради этого, в общем-то, и стоит жить – чтобы найти себя. Ты понял, о чем я говорю, Сева Федотов?
* * *
Ларек, в котором продавали мороженое, был закрыт. У Севы не было денег, но все равно он расстроился, не увидев за стеклом палатки продавщицу. А от вида втоптанных в грязь щепочек у Севы защипало переносицу, и он чуть не расплакался.
Неся портфель сзади, так, что он бил по щиколоткам, Сева побрел к Галиному дому. Пальто на нем было расстегнуто, скрутившиеся в пики концы галстука торчали в разные стороны. Сева нарочно не застегивал пальто – ему думалось, что именно таким вот – грустным и одиноким должна увидеть его Киричева. И Севе так хотелось, чтобы Киричева поскорее вернулась с репетиции, чтобы посмотрела на него вытаращенными глазами и воскликнула бы огорченно! «Ты, Севка, уж совсем!.. Простудиться, что ли, хочешь?»
Во дворе Галиного дома было по-осеннему грязно, Сева пробрался к деревянной беседке, сел на исписанную мелом скамью и стал смотреть на Галины окна. Занавески на них были задернуты, и не заметно было за ними никакого движения. Тогда Сева стал наблюдать за ватагой мальчишек, собравшихся возле кучи щебня. Выбирая из кучи осколки помельче, мальчишки бросали их через забор. За этим сколоченным из серых обветшалых досок забором виден был тоже серый, некрашеный треугольник фронтона и крытый проржавелой жестью скат крыши. Молодая липа уже почти вдвое переросла старый домишко, неизвестно почему уцелевший среди девятиэтажних панельных коробок. За забором не видно было привязанную во дворе собаку, зато захлебывающийся осипший ее лай звенел непрерывно. Лай напоминал звук надтреснутого колокола, в который заполошно бьют тревогу.
Сева не выдержал. Он встал и пошел на этот срывающийся звук. Он вышел к калитке в заборе, встал к ней спиной и, сжимая кулаки, крикнул раскрасневшимся от азарта мальчишкам:
– Идите отсюда!
Должно быть, забава уже наскучила его сверстникам. Они не стали бить маленького Севу Федотова, скуластое и веснушчатое лицо которого было почти голубым от страха и ненависти. Мальчишки отступили.
