Текст книги "Экзамены"

Автор книги: Вячеслав Бучарский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц)

Он прошел все село из конца в конец – мимо огромной плахи из листвяка для гнутья санных полозьев, мимо серебряно-серых с некрашеными бревенчатыми стенами домов, мимо палисадов, в каждом из которых стояло цветущее рябиновое деревце, мимо закрытого магазина и сельсовета с флагом на крыше и доской показателей соревнования доярок. Вдруг до него дошло, что он не встретил в селе ни одного человека, не заметил в окнах ни одного огня. Об этом Бурнин подумал, когда расслышал вдалеке звуки гармони и поющие девичьи голоса. Он пошел на эти голоса, свернув в переулок, и увидел шедших навстречу мальчишек лет пятнадцати-шестнадцати. Средний растягивал мехи гармошки, и все трое дружными высокими голосами тянули старинную песню:

 
Не вейтеся, чайки, над морем,
Вам некуда, бедным, присесть.
Летите в долину Сибири,
Снесите печальную весть…
 

Дальше в песне рассказывалось про окруженный врагами партизанский отряд. Патроны у партизан на исходе, помощи ждать неоткуда, но партизаны решили лучше погибнуть, чем сдаться врагам.

Бурнин забыл про все свои огорчения и смотрел на приближавшихся певцов изумленными глазами.

Мальчишки допели песню, гармонист, в сером, из домашней шерсти свитере, сжал мехи гармошки, и все трое хором поздоровались с Бурниным.

Он растерялся. Певцы поразили его чистотой голосов и чистейшей доверчивостью, с какой они поздоровались. Бурнину не хотелось спугнуть ребят, и он не знал о чем их спросить, о чем вообще можно поговорить с мальчишками.

– Что это в вашей деревне никого нет? – вспомнил наконец Бурнин.

– Почему нет? Спят все…

– А как же… телевизор что ли никто не смотрит?

– Нету телевизора. У нас не принимает. И света нет. Движок в одиннадцать выключают.

– Ну, житуха!.. А поете вы хорошо, между прочим!.. Куда топаете-то?

– Мы к теплоходам…

– А… Ну, значит, это… нам по пути.

– Вы, дяденька, с какого теплохода? – спросил худенький паренек в городской курточке.

– С «Ласточки». Слыхали?

– Да мы все гидростроевские теплоходы знаем – они у нас на ночевку становятся. Вот вчера «Стриж» и «Орленок» были. А мы каждый вечер к теплоходам приходим. Нам песни заказывают. Мы поем. Хорошие ребята на теплоходах, веселые!..

Бурнин остановился, тряхнул головой.

– За деньги, что ли, поете?

– Да что вы, дяденька! Мы так поем, вроде бы для себя. Местные мы. Своим-то не в новину, а вашим ребятам нравится. Мы ведь много песен играем.

– Ну, тогда… пойте и дальше, чего замолчали!

– Какую желаете?

Бурнин дернул плечами.

– Сразу и не вспомнишь – такой случай неожиданный… Может, еще какую про Сибирь?

Мальчишки заметно оживились.

– Дак ночи не хватит. Про родную-то землю мы все, какие есть, песни знаем!

7

Наскочит ли судно на камни и рассечет корпус, пробьется ли тонкостенка-баржа, выйдет ли из строя двигатель – горячей авральной работы с избытком достанется каждому из членов команды.

Но даже если все в порядке, нелегко приходится речникам в дождливую ветреную непогодь, которая на Реке нападает то и дело, муторно бывает у них на душе, когда захватит в плен туман; мрачны бывают речники, пережидая бурю, когда между небом и водой может раскрутиться или град, или снежная метель.

Все это на Реке обычное дело. Маленькому теплоходику трудно двигаться в плохую погоду, не легче и стоять на якоре, пережидая разгул стихии. Ведь нет на нем уютной кают-компании с телевизором и музыкой, нет библиотеки с покойными креслами, нет красного уголка со свежими газетами и журналами, нет комфортабельных кают для экипажа. Все, что есть на теплоходе, это два смежных жилых кубрика: носовой, в котором помещаются только две койки (капитана и его помощника), и общий, с парой двухэтажных нар, круглым обеденным столом и двумя шкафчиками для одежды. И еще ходовая рубка, в которой, если соберется вся команда из пяти человек, уже не повернуться. Но именно здесь чаще всего собирается экипаж. Вот и получается, что ходовая рубка на теплоходах вроде «Ласточки» не только рабочее место несущего вахту у штурвала, но и кают-компания, и читальный зал, и красный уголок.

Зато когда не дует холодный ветер и в ясном небе стоит щедрое солнышко, когда на хороших оборотах спешит теплоход домой и все на борту нормально, становится судно плавучим домом отдыха. Только вахтенный в такую пору в напряжении сутулится у штурвального колеса и острым, тренированным взглядом читает судоходную обстановку по бакенам, вешкам и створовым знакам на берегах. Да кок доваривает борщ или моет после очередной трапезы посуду. Да моторист после ночной вахты отсыпается в сумеречной глубине кубрика. Зато уж для остальных членов экипажа теплоход в такое благодатное времечко настоящий дом отдыха. Можно загорать на палубе. Можно почитать книгу. Но лучше постирать свое бельишко, потому что хорошая погода на Реке все-таки редкость.

Таким вот делом и занимался Карнаухов, когда «Ласточка», ведя за собой две пустые баржи и сама ведомая «Альбатросом», теплоходом подмоги, проходила вверх по течению в виду села Михайлова.

Стирать на теплоходе – одно удовольствие! Горячей воды вдоволь, холодной, для полоскания, еще больше – целая Река. Расстелил на отмытой палубе заношенную майку или трусы, натер хорошенько куском хозяйственного мыла, пожмакал, не жалея молодой силы, и за борт. Прополоскал, отжал и на веревку, протянутую от мачты к корме.

Весь свой гардероб перестирал Карнаухов. И будто праздничными флагами украсился теплоход его бельишком.

А помощник капитана, раздетый до пояса, загорал на диванчике на передней палубе, разглядывал в бинокль дома села Михайлова, мимо которого проходили. Виден был в бинокль и тот бревенчатый ряж, к которому в прошлый раз швартовалась «Ласточка» для разгрузки муки, и черное пятно от костра, у которого отдыхали мужики, выгружавшие муку.

Ведерников передал бинокль присевшему рядом с ним отдохнуть после стирки Карнаухову.

– Смотри, даже пустые бутылки ваши целы. Помнишь, как «гудел» здесь с мужиками?

– Помню, – ответил Карнаухов, принимая бинокль. Посмотрел в окуляры: в самом деле, неподалеку от кострища блестела в траве бутылка.

– А что это взбрело тебе тогда остаться в Михайлове?

– Мужики были хорошие, – грустно ответил Карнаухов.

– Да чем же хорошие? – с долей учительской строгости спросил Ведерников.

– Добрые… Друг за дружку стоят.

– Да это тебе показалось! Отбившиеся от общества подонки не бывают добрыми. Например, эти твои браконьеры, они же вроде волков. Только ради удобства держатся вместе. И волки нападают сообща. А потом каждый рвет себе!

Карнаухов не стал возражать, вспомнив того, со светлыми усами и безжалостными глазами, который подходил к нему на острове. Может, правы Дорофеев и этот непонятный Ведерников. Может, и среди михайловских мужиков были такие, кто запросто может утопить человека.

А Ведерников, будто подслушав его мысли, спросил:

– Знаешь такое слово – иллюзия?

– Ну…

– Иллюзия – это кажущееся. Это тебе кажется, что, отбившись от общества, люди добры и благородны. На самом деле дикость – это всегда и жестокость. А доброта и благородство могут рождаться только в нормальных, сплоченных коллективах. Вот этого-то я и добиваюсь, если хочешь знать. А вы все почему-то принимаете меня за карьериста, выскочку, мечтающего спихнуть Дорофеева. Я же не против Кирилла, поймите вы! Я против анархии, которая Лехе Бурнину так нравится. И докладную записку я написал только потому, что капитан не хочет повлиять на Бурнина. По-моему, он побаивается Лехи. Ведь так, Пескарь?

– Не знаю я ничего, – ответил, нахмурившись, Карнаухов. – Только я это… В общем, значит, того… За Дорофеева я то есть… Уж не знаю, как там и что, только Дорофеев капитан нормальный.

– Да разве я говорил, что он ненормальный! – с усмешкой произнес Ведерников. – Ну ладно, хватит об этом. Значит, говоришь, постирался?

– Ну…

– Что ж, хорошее дело. Давай-ка теперь сделаем с тобой еще одно доброе дело. Тащи сюда из кубрика табличку насчет того, что мы соревнуемся за высокое звание. Надо же укрепить ее в конце концов!

Карнаухов послушно отправился в кубрик и скоро вернулся с запылившейся табличкой.

– Тряпка нужна, протереть, – озабоченно сказал Ведерников. – И проволока. Там, в машинном отделении, знаешь?

– Ну…

– И пассатижи захвати! – крикнул Ведерников вдогонку.

Когда Карнаухов принес проволоку и инструмент, капитан Дорофеев, стоявший в ходовой рубке у штурвала, сделал ему знак, чтобы подошел.

Оставив Карнаухова вместо себя управлять движением теплохода, Дорофеев, щурясь от яркого солнца, вышел на палубу.

– Слушай, Володя, что это ты так торопишься? – спросил он у Ведерникова.

– Я не тороплюсь, – не вполне понимая вопрос, ответил помощник капитана.

– Нет, торопишься! Хочешь, чтобы начальство отметило? Так ведь не тебя отметят, а меня. Потому что я пока еще капитан на «Ласточке». Так что получается: для меня ты хлопочешь. Спасибо, но я об этом не просил. Не надо для меня хлопотать, Володя!

– Не лезь в бутылку, Кирилл, – доброжелательным тоном откликнулся Ведерников. – Ты капитан, никто в этом не сомневается. А табличку надо укрепить там, где полагается. Вот и все!

Дорофеев остро взглянул на помощника.

– Суетишься ты, малый, – сказал он укоризненно. – К показухе гнешься… Я не знаю, может, в других местах такое и проходит, а тут сам видишь: Река, шиверы…

– Кирилл, ведь мы на базу возвращаемся! Надо же, чтобы судно выглядело как полагается!

– Да я вроде не против такого… Порядок есть порядок. Меня другое заботит: то, что на опасных участках тебе штурвал держать не хочется. Вот о чем ты должен волноваться в первую очередь, а не о том, как выглядит судно со стороны.

В глазах Ведерникова заиграли задорные искорки.

– Я могу и в шиверах. Только кто за баржи будет отвечать?

– За все отвечает капитан, – спокойно проговорил Дорофеев.

– Значит, ты?

– Конечно…

– Ладно!.. – Ведерников был заметно возбужден. – Только все равно: дисциплина у нас на судне хромает. Ты должен был списать Бурнина!

– Опять двадцать пять! – от возмущения Дорофеев широко раскинул руки. – Ведь о судьбе человека вопрос… Ну что ты на него взъелся?

– А то, что, если людей не наказывать, они быстро наглеют. Потому я с тобой категорически не согласен. И написал на Бурнина докладную записку!

– Интересно, что же ты там изобразил?

– Написал обо всем, что произошло во Временном, пока тебя не было. Такое безобразие нельзя скрывать. В том числе и такой факт, что ты не наказал Бурнина!..

– Да не беспокойся, Володя, я его наказал, – признался Дорофеев, отвернувшись от своего помощника и глядя на далекий лесистый остров. – Плохо то, что Бурнина ты совершенно не понял!.. Вообще тебе бы надо повнимательнее к людям быть. У нас в Сибири так принято. Потому что климат суровый. И работать здесь нелегко… А записки можешь писать. Это, как говорится, на любителя. Скорину многие пишут. И на Скорина…

Ведерников обиженно потупился.

– Если бы я писал доносы, – сказал он, – я бы о них помалкивал. А я хочу оздоровить моральный климат. Вот и табличка для того же. Надо, чтобы у людей была высокая цель, – вот в чем главное условие для сплоченности коллектива.

Дорофеев с интересом посмотрел на своего помощника.

– Ох, говоришь ты складно, Володя! Давай же действуй, раз такой сознательный. Скоро Главный порог будем проходить. Вот и покажи, на что ты способен. А то, знаешь, уж больно много стало людей, которые только громкие слова говорить умеют. Очень я не уважаю таких людей!

И капитан удалился в ходовую рубку.

Ведерников некоторое время сидел в глубокой задумчивости. Дорофеев его не переубедил. «Несерьезные все-таки у него отговорки. Прежде всего надо навести порядок на судне. А остальное приложится. Нет, Дорофеев, ты меня орсовской неразберихой не испугаешь! Порог – это другое дело. Только ведь, если я баржи потоплю, тебе за них отвечать, Дорофеев!»

Он встряхнул головой и бодро сказал вернувшемуся из рубки Карнаухову:

– Давай прикрути растяжки к табличке. И протри ее получше… чтобы блестела!

…Не мог капитан Дорофеев перед уходом в рейс сфотографировать своего Сережку. Единственное, что он успел, – застраховать жизнь сына. И то получилось неожиданно: как раз перед выходом «Ласточки» объявилась на базе бойкая женщина из Госстраха. Умеют выжимать информацию эти госстраховские женщины! Она поздравила Дорофеева с сыном и не отставала до тех пор, пока не выписала страховое свидетельство.

Теперь Дорофеев испытывал чувство благодарности к Госстраху. Потому что на приборной панели в ходовой рубке лежало страховое свидетельство, в которое красивым почерком было вписано имя застрахованного: Дорофеев Сергей Кириллович.

Три этих чудесных слова и утешали капитана, и радовали, и мучили тревогой. «Как ты там, Сергей Кириллович? – мысленно спрашивал капитан. – Как там твоя мамка? Все ли у вас путем?»

Как тревожился он за беременную жену, когда она уходила на работу или отправлялась по магазинам! А долго ли поскользнуться в гололед или в слякоть? Душа Дорофеева рвалась, чтобы защитить жену и будущего ребенка, хоть как-нибудь помочь им пройти через все опасности. Но получилось, что защищать себя должна была сама новая жизнь, которую обещала располневшая в беременности Наташа. И если в большинстве случаев все обходилось нормально, дети рождались в срок (а Среднереченск по рождаемости занимал одно из первых мест в стране), росли и вырастали, то, значит, не так уж слаба и беззащитна была эта новая жизнь, одолевавшая течение времени в будущих матерях.

Он приехал за Наташей в веселый весенний день. Плавился в тени забора последний почерневший снег, на асфальте под деревьями было насорено облетевшими с почек чешуйками.

Он позвонил, и по телефону ему сказали: «Ждите, сейчас выйдут». Забывшись, мял он коробку конфет, которую полагалось вручить медсестре в обмен за ребенка.

И вот прошли за дверью Наташа в просторном больничном халате и красивая высокая медсестра, которая так легко несла на одной руке голубой байковый сверток.

…Главный порог был едва ли не самым серьезным экзаменом для судоводителей на Реке. Тяжело приходится здесь капитанам, которые обязаны стоять в это время у штурвала. Но еще тяжелее было Дорофееву, решившему не вмешиваться в действия помощника капитана.

Весь этот час, пока надрывно, из последних сил стонал двигатель и Река была укутана бурым туманом выхлопных газов «Ласточки» и «Альбатроса», пока клокотала за бортом близкая и страшная в бешенстве вода, Дорофеев сидел за спиной Ведерникова. Ни о чем другом в тот час он не смог заставить себя думать, а вот представлять себе несмышленую мордашку сына с косящими, беспомощно плавающими зрачками ему удавалось.

В мрачноватом коридоре между покрытыми тайгой берегами Река переламывалась. Кончался горный массив, уровень русла понижался. Понижение совершалось не скачком, как в водопадах, а плавно; дно Реки представляло собой пологий, почти километровой длины скат, выстеленный диабазовыми плитами. В начале ската зеркало Реки явным образом искривлялось, и взбугрившаяся, точно взбесившая вода устремлялась по каменному спуску. В километре от верхнего слива вода успокаивалась, снова становилась гладкой – это был нижний слив Главного порога, со стороны которого и подходила «Ласточка», подтягиваемая «Альбатросом».

Средняя скорость «Ласточки» составляла около шестнадцати километров в час. Примерно с такой же скоростью неслась вода в пороге. Вот для чего нужен был теплоход подмоги: без него «Ласточка» остановилась бы, несмотря на работающий с максимальной нагрузкой двигатель.

Не сам Дорофеев придумал этот эксперимент в Главном пороге. Было время, когда капитан Чепуров вот так же сел на люк камбуза, поручив Дорофееву, тогда помощнику капитана, самостоятельно подняться в пороге.

Теперь все зависело от Ведерникова. От его выдержки и сообразительности. Если помощник капитана умный человек, он поймет, что основная его задача – не мешать «Альбатросу». Мухин капитан что надо. Он уже двадцать лет ходит на Реке. Он протащит и «Ласточку» и баржи, только бы Ведерников не мешал.

«Так как же, Володя? – мысленно спрашивал Дорофеев. – Умный ты человек или нет? Для капитана это очень важное качество!»

8

Главный порог прошли благополучно. За ним на листе лоции, лежавшей перед глазами Ведерникова, были изображены речка Школьница и остров Школьный, а выше по течению коричневыми засечками на правом берегу были помечены Свальные скалы, и цепочкой синих звездочек пересекала фарватер Свальная шивера.

Словно нарочно, чтобы зачаровать людей, притупить их бдительность, принарядилась Река на подступах к Свальной шивере, там, где впадала в нее таежная речка.

В ходовой рубке смолкли разговоры, только дымились сигареты, ребята поворачивали головы то в одну, то в другую сторону, точно пассажиры экскурсионного автобуса.

Справа под песчаным вогнутым обрывом, поверху уставленным отдельными соснами, синело устье Школьницы.

– Эх, вот бы где встать! – с детской мечтательностью сказал Карнаухов. – Уж здесь точно на голый крючок рыба берется!

Слева, напротив песчаного обрыва, небольшим, но крепким плотиком как бы плыл по Реке остров Школьный. Половину острова занимало ровное, как футбольная площадка, зеленое пастбище, а дальше, начинаясь, шарообразными комками кустарника, поднимался пестрый разнопородный лесок. Охотничья избушка с серыми бревенчатыми стенами стояла среди кустарника на опушке леса.

«Жить бы вот здесь, в той избушке!» – подумал Уздечкин, и от сильного чувства у него заблестели глаза. Несбыточная мечта! Увлекала Уздечкина мысль о том, что именно Маргарита должна стать его женой. Ведь это по глупости влюбилась она в Бурнина. Ну, сложились так обстоятельства! Зато теперь-то она разобралась, кто есть кто… Нынче же вечером, когда, поднявшись в Свальной шивере, «Ласточка» станет на ночевку, он вызовет с баржи Маргариту и скажет, чтобы выходила за него замуж. Вот и все! И нечего тут мудрить, колебаться, сомневаться!

Добросовестно трудился дизель, теплоход потихоньку карабкался против течения; остался позади остров Школьный, и уже тянулся слева остров покрупнее и поскучнее – лесистый остров, называвшийся Каменным, потому что густо-зеленая шерсть тайги местами как бы вытерлась, и проступали там каменистые осыпи. А справа берег разделился на сопки, также покрытые густой тайгой, но от Реки, снизу, она была снята, точно баранья шерсть ножницами стригаля. И там розовели выступы скал.

За верхушками деревьев острова Каменный сквозил белесый размыв скрытого облаками солнца. Точно в старом зеркале, поцарапанным бликом отражалось оно в воде. И от вечерней пасмури еще угрюмее казались и каменистые осыпи слева, и скальные ребра справа.

Ведерников хорошо знал лоцию. Не было ничего непонятного и на той шестой странице, в которую он смотрел теперь. «Здесь пройдем по створу, дальше между красным и белым бакенами, потом пойдут вешки, у нижнего слива и у верхнего…» При этом он ждал – с каждой минутой все более напряженно, – когда же наконец заменит его у штурвала капитан.

В Главном пороге, как убедился Ведерников, пределы теоретического, изображенного в лоции судового хода были намного шире реального хода, лежащего в сорокаметровом коридоре, размеченном бакенами и вешками. Потерять эту нить – значит коснуться днищем теплохода или, хуже того, днищами барж дна. И какого дна! Не известняковые шары-окатыши устилали здесь дно, а напоминавшие осколки брони диабазовые глыбы. Чтобы убедиться в этом, стоило только заглянуть через борт – прозрачная, «химически чистая», как писали в книгах о Реке, вода не таила донного рельефа.

Не знал Ведерников, где лежала такая нить в Главном пороге: спасение было в том, чтобы подчиняться маневру шедшего впереди «Альбатроса». Он точно и послушно повторял все, что делал на «Альбатросе» капитан Мухин, и они благополучно проскочили порог. До сих пор Ведерникову казалось чудом, что их не пробило – ведь все-таки дважды царапнулись корпусом «Ласточки» о камни, и он посылал Карнаухова в машинное отделение посмотреть, нет ли течи.

Но чудеса два раза подряд не случаются. Когда заправлялись топливом, начальник дебаркадера передал капитану «Альбатроса» Мухину радиограмму от Скорина: срочно следовать в Бредихино, где затонула скалобурильная установка. Это означало, что проходить Свальную шиверу «Ласточке» предстояло собственными силами.

А Дорофеев, единственный человек на «Ласточке», который знал, как продернуть теплоход и обе баржи над острыми камнями в шивере и который умел это делать, с отчужденно-задумчивым лицом смотрел вдаль и не спешил сменять Ведерникова у штурвала.

Капитан Дорофеев действительно знал тайну прохождения Свальной шиверы без подмоги. Открыл ему секрет капитан Чепуров, с которым Дорофеев ходил мотористом, а потом помощником капитана. Секрет был прост: надо довериться своему страху. Но не тому первичному, поверхностному страху, который кричит: «Я не пройду, я пропаду!» А тому, глубинному, который подсказывает: «Держи левее, там, кажется, дно мягче…»

В более широком смысле тайна состояла в том, что капитан как бы вел непрерывную, хотя и переменного азарта игру: она велась то спокойно, даже нудно, когда требовалось только не терять из виду обстановочные знаки, то взлетала на высоту самых рискованных ставок, когда проскочить сужение, порог, шиверу удавалось только ценой отчаянной решимости, которой обязан обладать капитан.

– Кирилл, ну что, встанешь? Уже подходим, – с вымученной, виноватой улыбочкой напомнил Ведерников. – Давай рули, я ведь пробьюсь!

Дорофеев молча кивнул. И передвинулся вправо, к штурвальному колесу. Ведерников встал на его место.

Дорофеев перевел рукоять газа в верхнее положение, разрешая двигателю разогнаться до максимальных оборотов. Остров Каменный быстро отодвинулся назад, справа выступили в прозрачных сумерках четыре одна за другой стоявших скалы, у подножия которых Река кипела, роилась белыми всплесками, словно раздутая ветром клумба с белыми цветами.

В лоции про это место было написано так:

«Шивера Свальная имеет ряд скальных гряд. Дно каменистое, с устойчивым рельефом, кроме участка 613—612 км, где наблюдается переформирование гравелисто-песчаных кос и осередков. Судовой ход извилистый, наименьшая глубина 0,95 м, ширина 40 м. В районе каменной гряды скорость течения достигает 15 км/ч. При проходе шиверы рекомендуется держаться ближе к правой кромке, так как здесь наблюдается свальное течение на правую кромку судового хода».

На шпиле «Ласточки» трепетал узкий выцветший вымпел. Он бился беспорядочно, то отклоняясь влево, то трепетно вытягиваясь в правую сторону, то взлетая вверх.

Этот вымпел больше всего тревожил Дорофеева.

– Чертов ветер! – тихо выругался капитан. – Никогда здесь не знаешь, куда он дует.

– А парусность у барж – будь здоров! – понимающе откликнулся Ведерников.

– Если будем держаться правой кромки, как сказано в лоции, – капитан ткнул пальцем в замусоленный лист, – нас аккурат на берег вынесет, никаким трактором потом не стащишь!

– А слева острые камни, – напомнил Ведерников.

– Ага… Получается как в сказке: направо пойдешь – сам умрешь, налево пойдешь – разбойнички помогут. Значит, только прямо, в самую пасть!

Чем ближе подходили к шивере, тем яростнее шумела вода, тем меньше становилась скорость теплохода. В сливе, то есть там, где вода уже вскипала, совсем замедлились, хотя двигатель ревел с надрывом. Со стороны казалось, что маленькое суденышко, тянувшее за собой на длинном тросе две пустые железные посудины (каждая с большой речной теплоход), подкрадывалось к перелому на воде.

Проходить шиверу одиночной тягой нелегко и в тихую погоду, но теперь здесь метался шквальный ветер, и пустые широкотелые баржи были для него заманчивой игрушкой. Вот какую задачу предстояло решить Дорофееву: караван, имеющий осадку где-то около восьмидесяти сантиметров и не имеющий положенной двойной тяги, должен был пройти участок глубиной около метра, где рельеф дна меняется, где скорость встречного потока почти равна скорости теплохода, и при этом не поддаться не только ветру, но и свальному, то есть поперечному течению, сносящему караван, от правого берега к левому.

В старые времена русские купцы и крестьяне, обживавшие эти дикие места, перед тем как войти в шиверу, усердно молились богу. Все было в воле божьей: смилостивится – проскочишь, пойдешь дальше, улавливая в паруса попутный ветер, а уж если разгневается – окажешься на мели в разбитой посудине, а не то и выкупаешься в ледяной зеленой купели.

У Дорофеева, выросшего в большой трудовой семье, где полагались больше на выносливость и на собственные умелые руки, о боге понятие было смутное. И доверял он лишь самому себе и своей молодой удачливости.

Вскинув брови, выпучив голубые глаза, Дорофеев то припадал к штурвальному колесу, то оглядывался назад, на баржи, то выскакивал из рубки и свешивался за борт, чтобы взглянуть на дно, то опять бросался к рогатому колесу штурвала и прокручивал его в полный оборот вправо или влево.

В какие мелкие лоскутья рвалась о зубчато-каменистое дно вода за бортом!

Связанное с рулями штурвальное колесо, а также рукоятка газа, позволявшая маневрировать скоростью, – вот все, что было у капитана для управления и судном, и баржами, тащившимися на длинном (чтобы минимальным было сопротивление течению) тросе.

Все произошло неподалеку от верхнего слива: судно замерло и баржи остановились в том самом месте, про которое в лоции было сказано, что гравелисто-песчаные косы и осередки, то есть зародыши островов, постоянно изменяют здесь рельеф дна.

Уже близки были вешки, показавшие выход из шиверы. Мотало их из стороны в сторону разламывающейся водой. Метров сто до них оставалось – и не дотянуться!

Баржи ерзали на короткой тросовой связке между собой, свальным течением сносило их вправо, а ветер давил на их правые бока и толкал влево. Вдруг ветер изменился, погнал вместе с течением баржи вправо, на мель. Дорофеев кинулся к штурвальному колесу и крутанул его на полтора оборота – теплоход нехотя шевельнул кормой, и слабый рывок передался по туго натянутой струне троса баржам, они как бы в недоумении замерли.

Ах, как нужна была сейчас скорость! Ну хоть самая малая, самая черепашья… только бы двигаться!

Дизель ревел и стрелял, завеса рыжеватого выхлопного чада окутала и теплоход и баржи, но вода давила в лоб на теплоход, и он не двигался.

В эту минуту каждый из членов экипажа испытывал одно и то же чувство: неукротимое желание хоть чем-нибудь помочь Дорофееву. Но ни теплоходу, напрягавшему все свои так называемые лошадиные силы, ни капитану, мобилизовавшему все свои силы человеческие, помочь они не могли. Капитан вел поединок с Рекой в том месте, где дикий ее характер проявлялся с полной откровенностью и в полную силу.

«Мог бы я вместо Дорофеева провести здесь караван? – спрашивал себя стоявший в ходовой рубке Уздечкин. И честно признавался: – Не мог бы!» Он сознавал это так же ясно, как и то, что никогда не поднимет штангу с рекордным весом, никогда не пробежит быстрее всех стометровку, не будет отсчитывать последние секунды до старта в космическом корабле. Человеку многое хочется, но не все он может. Однако кое-что все-таки может! Надо только вовремя понять, что именно твое, твоя судьба, и уж в этом узком и конкретном деле постараться достичь настоящей высоты.

Уздечкин не забывал, что ему предстоит разговор с Маргаритой насчет женитьбы. Это было нешуточное дело! Сначала она может не понять его и отказаться. Может даже посмеяться над ним. Надо будет терпеливо объяснить ей, что она должна полюбить Уздечкина, потому что он любит ее серьезно и глубоко. Что с ним ей будет хорошо, в ее жизни появится постоянная опора, и тогда она уже не станет хороводиться со шкипером и рефрижераторщиком. Тогда она станет самой обыкновенной женщиной, женой и матерью, а это как раз и есть то самое, что она так слепо и беспомощно ищет.

«Мог бы я вместо Дорофеева выскочить из шиверы? – спрашивал себя забравшийся на люк машинного отделения Карнаухов. – Мог бы, наверное, если бы не был таким маленьким и слабым. Если бы не боялся Бурнина и вообще никого бы не боялся. Если бы учился на судоводительских курсах… А почему бы не поучиться? Ведь учился я на крановщика! Да, но потом случилась у меня авария. А тут до аварии еще ближе. Нет уж, лучше я в мотористах останусь! Только как же это можно – всю жизнь в маленьких оставаться? Может, попробовать? Может, рискнуть? Пусть даже авария! Все равно попробовать!»

«Мог бы я вместо Дорофеева? – спрашивал себя Леха Бурнин, сидевший на диванчике на передней палубе. – Да запросто, понял!» В эти мгновения Бурнин действительно понял, что все, что удавалось ему одолевать до сих пор, было шутейным, несерьезным. Кого-то приручил… Кого-то сбил наземь… Разве это были дела! Пожалуй, самое серьезное, что пережил он в жизни, – боязнь высоты, когда перед прыжком открывался люк самолета. И как ломал он в себе этот страх и прыгал. Потом, когда его комиссовали из воздушно-десантных войск, он добивался зачисления в отряд парашютистов-пожарников. За тем и приехал в Сибирь. Но не взяли по состоянию здоровья: дознались, что перенес операцию желудка. И вот теперь, переживая вместе с Дорофеевым потрясающее напряжение всех сил, Леха вдруг подумал с радостью: «Это мое! Это и я хочу! Только вот так и было бы мне по-настоящему хорошо!»

«В следующий раз мне придется, – думал стоявший рядом с Дорофеевым Ведерников. – Смогу ли? Должен! – отвечал он себе. – Я ведь, кажется, понял, почему они – Дорофеев, Мухин – не бьются в шиверах и в пороге. Они этого не боятся! Просто не думают об этом. Думают о конкретном: как пройти здесь, как пройти там. Но они умеют чувствовать ответственность за каждый метр пути. Здесь они не сбиваются, не теряются, действуют на каждом метре собранно и четко! И потому-то у них удачно складывается весь рейс. А я всегда шел от общего. Тут принципиальное отличие. Это мне еще надо как следует обдумать. Какой-то здесь существует парадокс! Надо подумать обо всем хорошенько!»

Когда, настоявшись под напором течения, «Ласточка» рыскнула к скалам, потом отвернула влево и опять вправо, вывернулась из-под лобового напора течения, наконец как-то перехитрила его, перерезала сбоку и пошла, медленно, неуверенно, но пошла, и дотянулась до верхнего слива, и потом выскочила на спокойную гладкую воду, бывшие в ходовой рубке Ведерников и Уздечкин, а также сидевший на диванчике Бурнин и забравшийся на крышу машинного отделения Карнаухов – все они с радостным облегчением вздохнули.

Да, «Ласточка» выбралась из Свальной шиверы и вытянула за собой связку невредимых барж, но если бы Дорофеева спросили, сможет ли он и в следующий раз проделать все то же самое и так же благополучно, то он честно бы ответил: «Не знаю!»