Текст книги "Экзамены"
Автор книги: Вячеслав Бучарский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц)
Экзамены
Возвращение «Ласточки»
Повесть
1
С возом из двух порожних барж грузовой теплоход «Ласточка» следовал вверх по течению. В начале июня погода на Реке переменчива. Но если светило солнце и не досаждал встречный ветер, скамья в носовой части теплохода, похожая на небольшой парковый диванчик, не пустовала: здесь отдыхали свободные от вахты.
Судовой кок Женя Уздечкин, остывая и обсыхая на диванчике после камбуза, обыкновенно уносился мыслями в будущее. Он мечтал о том времени, когда Река станет глубокой и широкой, по-настоящему судоходной и встанут на ее берегах белые города, населенные молодым человечеством… Моторист Гена Карнаухов, покуривая сигаретку, напротив, думал о том, что лучше бы не строили на Реке одну за другой плотины – тогда рыбе жилось бы в воде спокойнее и вольнее. За неуемный рыбачий азарт Карнаухова в экипаже называли Пескарем… Чаще других отдыхал на диванчике моторист Бурнин. Этот сильный крупный парень двадцати шести лет не любил ходить в парикмахерскую, носил дикую густую гриву. Глядя вдаль из-под тяжелой, сбитой набок челки, Бурнин старался ни о чем не думать, просто наслаждался возможностью посидеть на вольном воздухе и ничего не делать. Выходил на палубу и капитан теплохода Кирилл Дорофеев, обычно с растрепанной толстой книжкой. Он работал на Реке уже седьмой год. Реже всех присаживался на диванчик помощник капитана Владимир Ведерников. Квалифицированный судоводитель, он пять лет после речного техникума плавал механиком на волжском теплоходе. В Сибири Ведерников был новичком, хотел поскорее изучить Реку и потому почти не отходил от штурвального колеса в ходовой рубке.
Уже второй день теплоход «Ласточка» тащил пустые баржи из поселка Временный на свою базу в Среднереченске. Против течения скорость была невелика, и попасть домой экипаж рассчитывал не ранее чем через два дня. Пока рейс складывался нормально, в ходовой рубке на полную мощь работал транзисторный приемник.
Первым заметил лося Карнаухов, он не поверил своим глазам и выхватил у Ведерникова бинокль. Лось, вернее лосенок, ушастый, безрогий, на светлых длинных ногах бежал по берегу в том же направлении, в котором двигалась «Ласточка». Берег был высоким, крутым, густо заросшим тайгой, но вдоль кромки Реки тянулась вровень с водой узкая каменистая полоска прибрежья, по которой медленно трусил зверь. В бинокль Карнаухову было хорошо видно, какой он мосластый, молодой, беспечный.
Заметили зверя и в ходовой рубке. Выскочил из камбуза голый по пояс Женя Уздечкин. Капитан Дорофеев крутил колесо штурвала, чтобы приблизиться насколько возможно к берегу. А лосенок бежал, не обращая внимания на теплоход и тащившиеся за ним бокастые, крашенные суриком баржи.
Будто собственной рукой прощупывал дно Дорофеев – сумел очень близко прижаться к берегу. Лось стал отчетливо виден и без бинокля. Ничего он не слышал, не замечал, бежал себе по каменистому прибрежью. В него уже вполне можно было стрелять. Ружье – тулка двенадцатого калибра – висело в чехле над койкой Ведерникова.
На пределе шепота, едва сдерживаясь, Бурнин воскликнул:
– Не тяни резину, шеф! Тащи свою пушку!
Ведерников не отрывал взгляда от лосенка, в его прищуренных глазах полыхал охотничий азарт. «Если капитан сошел с фарватера и, рискуя удариться дном о камни, крадется вдоль берега… если вся команда этого хочет – почему бы и не шарахнуть! – торопливо размышлял он. – Да, но за убитого лося штраф. Большой штраф».
– Володь, я стрельну, ладно? – попросил Карнаухов. – У меня рука точняк, одной пулей завалю!
– Подожди, – не взглянув на Карнаухова, ответил помощник капитана. – Ты погоди… Это же лось!..
– Кто не рискует, тот не ест мяса! – насмешливо бросил Бурнин.
Ведерников оглянулся на ходовую рубку, из двери которой, едва дотягиваясь до штурвального колеса, высунулся капитан. У Дорофеева ярче обычного синели глаза. Карнаухов смотрел то на Ведерникова, то на дверь в рубку, куда надо было бежать за ружьем. Такая нежданная добыча! Столько прекрасного, нежного, дармового мяса!
– Неси! – шепнул Ведерников Карнаухову.
Через несколько секунд тот вернулся с ружьем и патронташем. Ведерников перезарядил, бросив под ноги патроны с дробью, и вскинул тулку.
Лосенок бежал, не прибавляя шагу.
«Еще немножко… чуть-чуть ближе…» – сдерживал себя Ведерников. На мгновение он отвел взгляд – справа стоял Уздечкин. Кока трепала сильная дрожь.
Все ждали выстрела. А лосенок так беспечно, так неторопливо, так близко трусил вдоль кромки воды, что, казалось, был слышен цокот его копытец о камни.
Ведерников целился в голову. Но тут он вспомнил, что под койкой в чемодане вместе с деньгами и документами лежит сложенный вчетверо лист из тетради, на котором он написал докладную записку.
Азарт его рассеялся и озноб сняло как рукой. Ведерников опустил ружье.
– Стреляй же… Стреляй! – злобно закричал Бурнин.
– Дай, Володь! Ну дай… Я не промажу, у меня точняк! – просил Карнаухов.
Капитан Дорофеев вышел на палубу.
– Что, жалко стало? – спросил он, прищурив голубые глаза.
– Молодой еще, – спокойно ответил Ведерников. – Пусть бегает.
– Правильно!.. Нет, это в самом деле так! – возбужденно зачастил Уздечкин. – Я с самого начала так и думал: нельзя, он ведь совсем еще ребенок!
– Сам ты ребенок! Вместе с… – Бурнин не договорил и сплюнул за борт. Он сел на диванчик и отвернулся от берега, чтобы не видеть убегавшего лосенка.
Снова на полных оборотах стучал двигатель. Теплоход отворачивал от берега, чтобы вернуться на фарватер. Чуть сутулясь, Дорофеев стоял у штурвального колеса и всматривался в далекие бакены и вешки. Рядом с ним дымил сигаретой печальный Карнаухов. Кок Уздечкин гремел на камбузе кастрюлями.
Ведерников разрядил ружье, спрятал его в чехол и спустился в кубрик. Там, обессиленный, он лег на свою койку.
«Распустил их Дорофеев окончательно! – думал он, вглядываясь в каплю засохшей краски на низком потолке. – Учебные тревоги не проводит. Расписание вахт постоянно нарушается. Записи в бортовой журнал заносятся нерегулярно… Так нельзя! С такой командой не только план не выполнишь, но и до беды недолго. Но ничего! Скоро все станет по-другому. Порядок на судне – это все! И я наведу здесь порядок!»
Всю первую половину дня, восемь часов подряд, отстоял Ведерников у штурвала. Теперь он имел полное право отдохнуть. Он мог даже поспать. Но не спалось помощнику капитана.
Он поднялся, достал из ящика под койкой черный лакированный чемоданчик, открыл ключиком хромированные замки и, вынув сложенный тетрадный лист, стал перечитывать.
«Начальнику отряда речного транспорта управления строительства ГЭС товарищу Скорину В. П. от помощника капитана т/х «Ласточка» Ведерникова В. М.
Докладная записка
Довожу до Вашего сведения, что состояние трудовой дисциплины на теплоходе «Ласточка» является неудовлетворительным. Члены экипажа не подчиняются приказаниям старших по званию, например моим приказаниям, а капитан тов. Дорофеев К. Н. не принимает строгих мер к нарушителям трудовой дисциплины, из-за чего в коллективе сложилась беспечная обстановка.
В качестве примера могу привести такой случай. Во время стоянки у причала поселка Временный капитан тов. Дорофеев отлучался в Город повидать брата. В его отсутствие рулевой-моторист Бурнин А. Т. напился и был мною отстранен от несения вахты. А утром без моего разрешения Бурнин взял закрепленную за теплоходом мотолодку и во время плавания повредил ее корпус.
Требую применения административных мер, потому что на мои приказания Бурнин А. Т. не реагирует, а капитан проявляет в отношении его ничем не оправданную терпимость».
Уже более четырех тысяч строителей будущей гидростанции жили в поселке Временный. Здесь были школа, клуб, два магазина, почта, аэродром. Поселок состоял из двухэтажных домов, деревянных бараков-общежитий, благоустроенных финских домиков и наспех сколоченных времянок.
Через несколько лет Временному предстояло скрыться под волнами водохранилища, поэтому километрах в пятнадцати, в дикой тайге, вырубили площадку и начали строить постоянный Город, названия которому еще не успели придумать. Там в числе первых энтузиастов жил старший брат капитана Дорофеева Иннокентий.
Вместе с Дорофеевым в кузове грузовика, крепко держась за деревянные занозистые скамьи, ехали шестеро парней и девчат – возвращались с концерта в поселковом клубе. Концерт понравился. Перебивая друг друга, парни и девчата вспоминали то один номер, то другой, громко смеялись и при этом грызли печенье – у каждого в руках было по развернутой пачке. Из-за того, что концерт затянулся, молодежь не успела в поселковую столовую.
Первой предложила Дорофееву печенье бледная сероглазая девушка в платье синего горошка. Когда он отказался, девушка смутилась, лицо ее покрылось розовыми пятнами. Две другие девушки, в джинсах, в тесных свитерках, также пытались угостить угрюмого незнакомца, но Дорофеев упорно отказывался, переживая чувство неловкости.
Молодые скоро забыли о чужаке, а Дорофееву было досадно оттого, что он такой бука. Ему хотелось сделать встречный шаг, как-то сгладить возникшую неловкость. Когда его спутники завели речь о дне рождения Иннокентия Николаевича, он ожил.
– Это вы про Дорофеева говорите?
Ему ответили сразу несколько голосов.
– А вы его знаете? – спросила девушка в платье в синий горошек.
– Это мой брат.
По тому, как приветливы стали обращенные к нему взгляды, особенно Сероглазки в легком, совсем неподходящем для таежных путешествий платье, Дорофеев понял, что его брата здесь уважают. На душе у Дорофеева стало легко, он уже не чувствовал скованности. Ведь он и сам любил своего доброго, непутевого Кешку.
Брезентовые стены и потолок машины загремели от внезапно налетевшего ветра. Казалось, пропыленная, выгоревшая ткань вот-вот лопнет – так мощно облепил ветер деревянную арматуру навеса над кузовом. Потом обрушился ливень. Брезент над головами трещал и прогибался, будто не дождь, а щебенка сыпалась на крышу. Машина остановилась – водитель перестал видеть дорогу сквозь дымчатую стену ливня.
– Ну, все, – приуныли девушки. – Теперь развезет, до утра не выберемся!
Они жались друг к другу, потому что в кузове стало свежо. Парни подсели к ним, прикрыли полами своих расстегнутых курток. Сероглазка в легком платьице оказалась в самой середине.
Ливень внезапно кончился. Машина тронулась, двигаясь на небольшой скорости. В кузов сквозь проем над задним бортом заглянуло вечернее солнце, осветившее мокрую, парную тайгу, слева и справа подступавшую к дороге.
Вскоре двигатель напряженно взвыл. Машина дернулась назад, вперед. Мотор заглох, потом опять взревел – водитель перебрасывал ручку скорости то на задний, то на передний ход. Мотор выл и стрелял. Дорофеев понял, что забуксовали капитально.
Невыносимо это чувство, когда сидишь в закрытой машине и переживаешь муку и напряжение двигателя в попытках вырвать колеса из глубокой дорожной колеи.
Дорофеев выпрыгнул из кузова, не выбирая места, и попал в грязь.
Шофер, сверстник Дорофеева, дочерна загорелый парень в полотняной кепчонке, беспощадно ругался и вертел баранку, то и дело высовывался из кабины, чтобы поглядеть на буксующие задние колеса.
Дорофеев кинулся к обочине, там были нагромождены валы деревьев с вывороченными корневищами. Им овладели злость и желание хоть чем-нибудь помочь шоферу.
Остальные парни в аккуратных своих брюках и курточках тоже выпрыгнули из кузова и следом за Дорофеевым стали таскать к колесам ветки и камни.
Тоненькая Сероглазка спрыгнула неловко, у нее высоко обнажились ноги.
На нее зашумели:
– Таня, уж ты-то не суйся. Тоже помощница!
Но она уже тащила к машине грязную мокрую ветку.
Скоро стало ясно, что машину надо толкать. Парни встали вдоль заднего борта, послышалась команда. Дорофеев поскользнулся и, падая, увидел напрягшиеся, грязные ноги Тани.
Вытолкали! Но метров через двести завязли снова. Пока доехали до Города, вытаскивать машину из жидкой грязи пришлось несколько раз.
К двухэтажному деревянному домику общежития – единственному законченному строению на всей площадке будущего Города – подъехали с бодрыми, веселыми лицами.
Иннокентий вначале не узнал брата. Но каким светом радости и нежности озарилось его худощавое, в мелких морщинках, старое уже лицо!
– Кирюшка… речной волчище! – растроганно воскликнул он, обняв перепачканного грязью Кирилла. – Ну, не ждал! А ты как будто из бетономешалки выскочил!
Он отдал Кириллу свою рубашку и брюки, оказавшиеся коротковатыми, и повел его знакомиться. Кирилл пожимал крепкие мужские лапы, улыбался девушкам и от взволнованности не мог запомнить ни одного имени.
В комнате брата все шесть кроватей были отодвинуты к стенам, а в середине стояли два стола, несколько девчат хлопотали возле них, выкладывая на тарелки кружочки колбасы, ломтики сыра, расставляли вскрытые банки консервов и миски со свекольно-красным винегретом.
Таня была уже здесь, в голубых брючках и белой шелковой кофточке. Иннокентий, знакомя с ней брата, удивился, что они улыбнулись друг другу с той свободной приветливостью, с какой улыбаются, встретившись, старые и добрые знакомые.
– Иннокентий Николаевич, главного на столе нет, – заметила Таня.
– Зато совершенно точно известно, где оно спрятано!
Старший Дорофеев произнес это с лукавой улыбкой и предложил брату идти за ним. Они спустились на первый этаж и вошли в просторную комнату, где стояло шесть аккуратно заправленных кроватей. В нише тесно висели девичьи платья. Под ними на полу стояли в ряд резиновые сапоги со следами грязи на рантах. Иннокентий достал из-под крайней кровати сумку, из которой выглядывали горлышки запечатанных бутылок.
Он взглянул на брата, как бы спрашивая: не маловато? В эту минуту до сознания Кирилла отчетливо дошло, что этот вот невысокий узкоплечий мужичок с желтоватым и морщинистым лицом, с залысинами, с серыми от седины волосами и есть его родной и единственный брат, которому исполнилось сегодня тридцать семь лет, который смолоду так много мечтал совершить, так много прочитал всяких книг, так сосредоточенно и упорно размышлял о жизни, – и вот живет теперь, на закате молодости, в таежной глуши, в общежитии. Зачем он здесь? Почему так странно сложилась его судьба?
Чувствуя подступившие слезы, Кирилл крепко обнял брата и поцеловал.
– С днем рождения, старичок! Будь же здоров и, как говорится, не кашляй!
– Ну спасибо! Ну рад! – растроганно бормотал Иннокентий. – Знаешь, давай-ка мы выпьем по рюмочке, пока вдвоем. Перекурим, поговорим…
Он открыл шкаф, набитый женским бельем, и где-то на верхней полке отыскал стаканчик с золотой каемочкой.
– Слушай, а почему ты именно здесь завел винный погреб?
– Да я тут вроде как свой человек, – ответил Иннокентий. – Сам понимаешь, среди мужиков такое богатство не убережешь. Ну давай!
Он налил вначале Кириллу, потом себе. Закусили конфетами.
– Ну, капитан, рассказывай, с чем к нам прибыл, – спросил Иннокентий.
– Чем нагрузили, то и привез. Консервы, капуста… А в рефрижераторах – спецодежда.
– Вместо мяса? – усмехнувшись, спросил Иннокентий.
– От меня, что ли, зависит? – нахмурился Кирилл.
– Что ж, ладно, обойдемся тушенкой. Не привыкать… Как семья-то? Сынище растет?
– Серега мой дает прикурить! Вообще-то парень получился что надо – весь в меня. Брови, ноздри, подбородок – точь-в-точь мои. И знаешь, Наташка покормит его – он спит. Малость поспит и давай орать. А я его беру на руки – замолкает. Значит, чувствует: отец! И вот смотрит на меня, смотрит, а у меня аж душа переворачивается.
Лицо Иннокентия как бы накрылось тенью.
– Давай еще по одной? – предложил он. – За наших деток.
Анюта, дочь Иннокентия, осенью уже должна была идти в школу. С матерью и бабушкой она жила в Среднереченске. А ее отец третий год по-холостяцки мотался по общежитиям: сначала в поселке Временном, а вот уже полгода здесь, в Городе, в котором, кроме деревянного двухэтажного приюта для энтузиастов, не было пока ни одного жилого строения.
И теща и жена Иннокентия оказались занудливыми мещанками, которых, кроме денег и ковров, ничто не волновало. Кирилл невзлюбил их еще в ту пору, когда был неженатым и забегал к брату подкормиться. Он одобрял уход Иннокентия из семьи. До тех пор, пока сам не стал отцом. Теперь же ему казалось, что он не оставил бы своего Серегу, даже если бы у Наташки характер оказался еще хуже, чем у Валентины, жены Иннокентия.
Они поженились в апреле прошлого года, незадолго до начала навигации. Наташа продолжала жить в женском общежитии, он – в мужском. Свирепая Мария Игнатьевна, комендант женского общежития, грузная, крикливая, приказала вахтершам ни в коем случае не пускать Кирилла. Он, вернувшись из рейса, пробирался к молодой жене то в окно, то через чердак. И только минувшей зимой, когда Наташка собиралась в декретный отпуск, гравийный завод, где она работала в плановом отделе, выделил для молодой семьи комнату в бараке.
– Кеш, мне с тобой посоветоваться надо, – нарушил молчание Кирилл. – Хочу на берег уйти работать, на гравийный завод, к Наташке. Механиком туда зовут. Зарплата такая же, зато каждый вечер дома. Не могу сына надолго оставлять – тоска замучила!
– А не пожалеешь? – с прищуром спросил Иннокентий. – Привык к вольной жизни – на Реке, можно сказать, вырос.
– Не знаю, – печально признался Кирилл.
– Жена у тебя хорошая, – заговорил Иннокентий. – Такие, как твоя Наташка, совесть никогда не забывают. Так что подумай хорошенько. Все-таки ты капитан – это не фунт изюма. И, по-моему, путевый капитан!.. На вас же, речниках, пока вся наша стройка держится. Это когда еще к нам дороги проложат. Так что все, что имеем сейчас, – металлоконструкции, блоки, весь, какой у нас есть, бетон – это вы натаскали. И еще много, так много должны нам доставить!
– Я-то орсовские баржи таскаю, – напомнил Кирилл. – Потому и разгружать нас не спешат – на причале всего один кран… Вот опять во Временном не меньше недели проторчим – это уж как пить дать!
– Ты, Киря, вот о чем не забывай: долгие колебания портят мужика. Решать надо четко: либо так, либо этак.
– А то не знаю!.. Я бы и не маялся, будь у меня помощник – ходовой малый. Оставил бы «Ласточку» – и вся недолга. А у меня Вовка Ведерников, с запада… Он так-то ничего, грамотный. Двигатель знает как бог. Однако нецельный он еще, суетливый… Молодой, словом.
– А сколько ему?
– Да он всего на год меня старше, двадцать семь…
Иннокентий рассмеялся.
– Ты, стало быть, уже не молодой?
– Паря, дак на мне ответственность какая!.. Экипаж у меня. А еще баржи. У нас ведь каждая баржа как золотая, мало их, не хватает прямо позарез… Ну и то, конечно, что я уже седьмой год на Реке.
– Не спеши стариться, Кирька! – с мягкой и чуть завистливой улыбкой убеждал Иннокентий. – Молодой ты еще… хотя и ранний, как говорится. Так что давай, раз дело серьезное, сам и решай.
Кирилл потянулся рукой к затылку. Вид у него был смущенный.
– Э, не был бы я отцом, разве бы колебался! – воскликнул он. – К тому же нельзя никак капитану колебаться – за такое Река наказывает. Но вот как вспомню, что дома Серега мой орет… И Наташка одна с ним воюет. А я в это время за четыреста верст у причала без дела ошиваюсь… Дом ведь теперь у меня есть, чувствуешь? Никогда не было своего угла, а теперь целая комната в шестнадцать квадратов!
– У тебя есть, а у меня вот нет, – жестко произнес Иннокентий. – И ничего, живу, как видишь.
Кирилл даже поежился – так ему совестно стало, что нечаянно задел самую больную для брата струну. Он решил сменить разговор, но в эту минуту дверь открылась и в комнату решительно вошла Таня.
– Вот они где окопались! Хорошо устроились, братцы, ничего не скажешь. Только ведь публика скучает, очень интересуется, когда к столу пригласят.
– Ну, вот и пойдем. Только присядь с нами на минутку, очень тебя просим, – с пьяноватой задушевностью заговорил Иннокентий. – Это ведь братишка мой, Кирилл! Видишь, какой он молодчина. Приехал повидаться со мной, стариком…
– Ну и имена у вас! – произнесла Таня. – Иннокентий… Кажется, в полкилометра длиной. Да и Кирилл – тоже частокол порядочный.
– Зато исконные, сибирские. Ты выпей с нами, Танюш. По семейному, так сказать.
Старший из братьев улыбался, на его обмякшем лице было выражение разоблаченного обманщика, который, впрочем, ничего плохого и не замышлял.
– Нельзя! – категорически отказалась Таня. – Нехорошо. Там ведь ребята ждут! Берите сумку, Иннокентий Николаевич, и пойдемте наверх.
– Да ведь брат же он мой, Танюша! Уж при нем-то можно не притворяться! – огорченно воскликнул Иннокентий.
– Пойдемте, пойдемте, – нахмурясь, пригласила Татьяна.
Славным получилось застолье! Тамада, маленького роста, почти квадратный толстячок с квадратным же лицом, уверенным тенорком призвал всех к тишине и провозгласил первый тост за именинника. Из его слов Кирилл узнал, что мастер на стройке только таким и должен быть, как Иннокентий Николаевич…
Кириллу понравился тост, произнесенный братом. Иннокентий сказал, что всегда удивляется, когда слышит рассуждения насчет того, где лучше жить: в городе или в деревне, в большем городе или в маленьком, на западе или здесь, в Сибири. Лучше всего живется, сказал Иннокентий, там, где ты чувствуешь себя молодым и сильным, где окружают тебя добрые и надежные товарищи. И пусть у первых жителей пока еще безымянного города много проблем и неудобств, но ему, Иннокентию, жить здесь очень нравится, потому что его жизнь здесь имеет и смысл, и общественную пользу.
Заиграла музыка – крохотный магнитофон, Кириллу захотелось танцевать. Он стал приглашать подряд всех девушек и каждой улыбался и говорил, что ему здесь очень весело и хорошо.
Разгорячившись, он захотел воды и вышел в коридор. На лестничной площадке на подоконнике сидел в одиночестве старший брат.
– Кешка, ты почему не танцуешь? – закричал Кирилл.
– Плохо, брат, получается у меня. Ритм не могу выдерживать, что называется, сдвиг по фазе. Понимаешь, у каждого возраста своя частота колебаний. Моя частота уже не совпадает с вашей частотой.
– А там Таня, – сообщил Кирилл. – Одна… Как же так?
– Ничего, – бодро сказал Иннокентий. – Что за нее беспокоиться. Она молодая… Ты знаешь, что она на пятнадцать лет моложе меня? Да. Почти что дочь. И все они здесь… дети еще. А я вроде бы переросток.
– Неужели поссорились? – удивился Кирилл.
– А мы с ней постоянно ссоримся. С ней нельзя не ссориться, потому что у нее романтический энтузиазм прежде ума, прежде логики. Она приехала по комсомольскому призыву строить новую ГЭС и считает, что плотину должны были начать возводить как раз в день ее прибытия. Чтобы она была на самом переднем крае такого строительства. Но по разным причинам до начала плотины пока еще далеко, а понять этого она никак не может. Хорошо, выход нашелся: нет плотины, буду строить новый город. Вот и забралась сюда. Но опять же… Общежитие-пятиэтажку целый год строим! Своего бетона нет, каждую панель, каждое перекрытие ждем, пока вы по Реке притащите. А она не понимает, плачет, считает, что руководители стройки во всем виноваты, что они бездушные чиновники и бюрократы.
Иннокентий вздохнул, достал сигареты.
– Со мной тоже, – продолжал он, закурив. – Принимает за какого-то литературного героя. Если я, в общем-то, пацаном начинал с Братска и здесь буду строить уже четвертую за свою жизнь плотину, то это для нее важнее всех моих чисто человеческих качеств. Вот, влюбилась. Мечтает построить со мной красивый быт: турпоходы, полеты на дельтаплане, Третьяковская галерея дома, переснятая на слайды. Вот такая ерунда у нее в голове! А я ведь уже старик, Кирька! Меня уже ни на что больше не хватает, кроме как на эту суровую мою работу! Мне бы прийти вечером домой, надеть мягкие шлепанцы, посмотреть телевизор – и на боковую. И вообще – разве оставил бы я дом, семью, будь Валентина ну хоть на несколько граммов умнее?
– Что это ты несешь! – возмутился Кирилл. – Валентине до Тани как до неба! Ты иди, иди к Тане, а то я тебе надаю по шее. Ишь старик нашелся! Иди и танцуй с Таней, если не хочешь, чтобы ее у тебя увели.
– Кирька, ну а вдруг со мной ей будет плохо? Вдруг она пожалеет потом… и влюбится в какого-нибудь синеглазого красавца вроде тебя?
– И влюбится, если ты постоянно будешь думать об этом!
