Текст книги "Экзамены"

Автор книги: Вячеслав Бучарский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)

– Может, привезут, а может, и нет… Это у вас в городе везде телефоны: позвонил и узнал. А у нас вот так – без связи…

– Плохо это… Чтой-то ты все сердишься, Виктор? Или портрет не понравился?

– Слушай, отстань ты от меня ради бога! – резко сказал Мокроусов. – Нечего меня вышучивать, а то ведь и я могу пошутить!

– А я не вышучиваю!

– Ну вот и ступай, делай свое дело, а я буду делать свое. И не надо мне твоих портретов!

– Зря ты так… – Горохов укоризненно покачал головой. – Мы с тобой заодно должны действовать… А портрет – тоже… Его ведь и в стенгазету можно!

– Чего?

– Да портрет-то… Уж больно похож ты вышел!

– Ну! – Мокроусов с трудом сдержался, чтобы не выругаться. – От липучка, ей-богу! Я же сказал: на кой он мне сдался, этот портрет! Возьми его себе, если нравится, только не лезь ты ко мне. А то знаешь, я ведь тихий-тихий, а как врежу промеж глаз!..

Сутулясь, Мокроусов побежал к агрегатам.

– Я возьму, – глядя ему вслед, произнес Горохов. – А вот командовать один все-таки должен. У тебя, Витя, машины, а у меня – люди!..

Не первый год ездил Алексей Иванович на полевые работы. Это называлось шефскою помощью селу, и, будучи человеком ответственным, Горохов, когда его посылали, не роптал, а бодро соглашался. В нынешнем году ехать ему особенно не хотелось: лето выдалось жаркое, сад требовал ежедневного полива, жена прихварывала, и тут – на тебе: опять на месяц на заготовку кормов. Горохов пошел отговариваться, добился приема к начальнику, хотя перед дверью кабинета шумела толпа таких же недовольных, показал справку из поликлиники, что у жены радикулит, но не помогло. Начальник высказал разочарование в гражданских чувствах Горохова, давил на сознательность; давила и вся обстановка огромного, богатого кабинета. Сдался Горохов, когда начальник, поднявшись, дружески похлопал его по плечу и сказал: «Я бы рад тебя не посылать, но кому я доверю наших людей? Ведь молодежь в основном едет, нужна дисциплина, нужен опытный руководитель.

А ты, Алексей Иванович, самая лучшая наша кандидатура!»

…Отмотав бечевки, Горохов порезал ее на куски и вернулся к агрегату, чтобы завязывать накопившиеся в его отсутствие мешки с теплой еще, духовитой травяной мукой. Эта работа была в общем-то нетрудная: сжать бумажные края и обвязать веревочкой, однако многие мешки оказывались переполненными (Жаркин не успевал вовремя снимать их с крючьев насыпного устройства), приходилось уминать муку деревянной толкушкой, что затягивало дело. К тому же холка мешка обозначалась жесткими бумажными ребрами, от которых по краям ладоней набивались мозоли. Именно потому такое острое негодование испытал Алексей Иванович, когда увидел (нес на весы очередной упакованный мешок), как Витька Мокроусов подошел к художнику и отдал ему рукавицы.

– Вот так!.. Они уже спелись! – трясущимися губами выговорил Горохов и швырнул мешок на землю. Он почувствовал вроде как приступ астмы – не хватало воздуха!.. Огляделся. И потопал к Жаркину.

Жаркин, весь запорошенный желто-зеленой пылью, методично двигался от мешка к мешку, подвешенному на крючьях под высыпными люками, и, засовывая толкушку, утрамбовывал муку.

– Видал? – распаленно выкрикнул Горохов.

– Чего? – не понял Жаркин. Он был похож на негра: курчавый, с черным лицом от налипшей на потную кожу муки.

– А вон!.. Мокроусов этому белоручке рукавицы принес!.. Вроде того: ты меня нарисовал – вот тебе за это благодарность. Спелись, а! Ты понимаешь?

– Понимаю, – усмехнувшись, ответил Жаркин.

– Что ты понимаешь?

– А то, что надо бы тебе, Алексей Иванович, взять у Игнатьева вилы да побросать траву.

– Я что, не работаю? У меня вон тоже мозоли! Ты думаешь, легко мешки завязывать да на себе таскать?

– Ну и таскай… А ты ходишь, языком треплешь… Правильно Витька сделал, я считаю.

– Правильно, правильно… У тебя все правильно! – Не удовлетворившись, Горохов отошел. Жаркина он побаивался. Да и шумно было здесь, ничего не докажешь!.. И Алексей Иванович отправился к Хореву.

Уже два десятка неупакованных мешков скопилось у Хорева, но он неторопливо утрамбовывал муку, неторопливо сминал горловину, неторопливо завязывал мешки. В общем, был верен пословице, которую любил повторять: «Кто понял жизнь, тот не спешит!» Еще Хорев любил считать, и в голове у него непрерывно действовал некий, вроде арифмометра, механизм. Если меня послали сюда на месяц, думал он, значит, вся зарплата останется целой. Итак, сто восемьдесят – чистыми. Дальше: сколько жена и Серега за этот месяц проедят? Ну, пусть даже половину Варькиной зарплаты. То есть шестьдесят все-таки должны остаться. Уже двести сорок… Выходит, здесь я должен заколотить, помимо шамовки, никак не меньше шестидесяти!.. Тогда целых три сотни можно будет положить на книжку! А всего там станет четыре тысячи девятьсот… Вот черт, опять сотни не хватит для круглого счета! Говорят, в прошлом месяце на муке по пятерке была деньщина. Значит, мука – другую работу не признавать!..

– Вот она, низость человеческая! – трагическим голосом воскликнул подошедший к нему Горохов.

– Это вы про меня, что ли? – спросил, распрямляясь, Хорев.

– Почему про тебя!.. Ты – ни при чем. Вон Колька Лукьянов… Он тоже на загрузке работает. А этот деятель ему рукавицы не дал. Зато художнику – принес! Вот что значит: ты мне – я тебе… Ты мне портрет, я тебе – рукавички.

Хорев, хитрым взглядом окинув старшого, сказал:

– Вы же сами подбивали его Витьку рисовать!

– Ну и что!.. Я же из уважения. А тут – подхалимство!.. Ты всем принеси или уж никому. А так нельзя. Так – нечестно!

– И охота вам, Алексей Иванович, кипеть попусту! – удивлялся Хорев. – Про какую честность вы говорите, кто ее видел?.. Уж если шуметь, так не здесь надо, а в конторе. Так и заявить: голыми руками работать не будем! А еще – чтоб нам по пятерке в день наряды закрывали, и не меньше!

– Там не очень-то пошумишь, своих крикунов хватает, – сказал Горохов, – вспомнив утреннюю толкотню в кабинете главного агронома. – Вот если бы я освобожденный был, тогда другое дело!

– Ну, и добивайтесь, у вас полное право! – поучал Хорев.

– Один я ничего не добьюсь. Мне вот скажут: белоручки вы! И мне нечем крыть. Потому в самом деле: присылают вот таких интеллигентов с мольбертами… Нет, надо всем коллективом требовать, чтобы старшой был освобожденным. Тогда я и насчет рукавиц, и насчет всего прочего!

– А платить как же вам будут? – спросил Хорев, – зорко поглядывая на старшого.

– Это уж пускай начальство решает. А я приехал старшим, значит, и должен быть старшим!

– Они решат!.. Скажут: за счет коллектива. А если так, то и я не против быть атаманом. Не хуже вас, Алексей Иванович, покомандую! – Сказав это, Хорев наклонился к мешку и стал его завязывать. Горохов посмотрел на круглую плешь на макушке у Хорева, пожал плечами и пошел дальше.

Семен Семенович сидел на пустом ящике и покуривал – у него мешки насыпались медленнее, чем у Жаркина. По лицу старого почтового работника можно было догадаться, что мысли его далеко от грохочущего агрегата – они были там, где тихо плещет вода о берег, где шуршит камыш и плюхаются в заводях разжиревшие карпы. Семен Семенович был заядлым рыбаком и работу в совхозе воспринимал как досадный интервал между утренней и вечерней зорьками.

– Я так думаю, что из этой муки подкормка хорошая будет, – сказал он подошедшему Горохову. – Если цыплята едят, почему рыба не станет? С глиной муку намешать, налепить комьев – лучше не надо!.. Вечерком попробуем?

Горохов только рукой махнул – о чем толковать с блаженным!

Всякий раз, когда Горохов сталкивался с людьми, не хотевшими его понять, он искренне обижался. Ведь всю жизнь (Горохову перевалило за пятьдесят) он беспокоился о том, чтобы во всем был порядок. И чтобы всякий знал свое место. Причем самого себя, как человека исключительно благонравного, он видел в роли руководителя. Но люди – где бы Горохов ни работал – почему-то не хотели считаться с его благонравием, не замечали его любовь к порядку и не доверяли Горохову власть.

Вот и Мокроусов не доверял!.. Еще утром Горохову не понравилось, как непочтительно спорил механик с главным агрономом совхоза. Однако Горохов решил, что это Мокроусов перед женщиной такой смелый. И понадеялся приручить независимого механика. А вот не получалось!..

Только в Хореве да в Игнатьеве был уверен старший группы. С первым ясно: главная его черта – постоянная готовность схватить. Но пока хватать нечего, Хорев тих и послушен. Ну, а Игнатьев – интеллигент; интеллигентам, считал Горохов, по их положению в жизни следует быть тихими и послушными.

Семена Семеновича Горохов вообще всерьез не принимал, потому что старого почтальона, кроме рыбалки, больше ничто не волновало.

Жаркин был умный и дерзкий. Горохову пришлось бы ему подчиняться, если бы только Жаркин этого захотел. Но, к счастью, Жаркина сильнее, чем что либо, увлекали женщины. Он любил их самих, любил осложнения, связанные с ними; он обхаживал сразу нескольких – и своих, и местных. В этом Горохов ему не препятствовал, и потому Жаркин лишь презирал старшего, но не мешал ему.

Коля Лукьянов был еще молод и глуп. Этот жил как на стадионе: болел за того, кто играет лучше. Сам Лукьянов в игрока еще не созрел и, хотя болел за Жаркина, Горохову все-таки подчинялся и потому был неопасен…

Всю траву поблизости от транспортера Лукьянов уже выбрал и теперь швырял охапки издали. Никакой усталости в его движениях не чувствовалось – подцеплял тяжелые навильники и швырял играючи.

– Передохни малость, – повелительно сказал ему Горохов. – Ну-ка, покажи руки!

– А чего?

– Не чивокай, показывай!

Лукьянов вонзил вилы в зеленку и, растопырив пальцы, показал обе ладони.

– Ну вот, – удовлетворенно произнес Горохов, – будут мозоли!

Лукьянов по-молодецки тряхнул кудрями.

– Подумаешь!.. Мы привыкшие. Будут, да сойдут.

– Конечно, – жалостливо кивнул Горохов. – Парень ты трудовой, рабочий. Тебе можно и мозоли набивать. Не то что некоторым белоручкам… Вон, взгляни! – Он показал на Игнатьева, – В перчаточках интеллигенция трудится…

– Да вы что, Алексей Иванович! – Лукьянов изумленно выкатил глаза. – Вы, наверное, шутите?.. Да я бы такому человеку свои рукавицы отдал бы, не пожалел! Это же… Здорово он механика нарисовал, правда?

– Что правда, то правда, – угасшим голосом откликнулся Горохов. – Молодой ты еще… Давай вкалывай, трудяга, раз мозолей не боишься.

* * *

В рукавицах дела у Игнатьева пошли значительно лучше. Вилы как будто полегчали, боль в пояснице притупилась, а усталость хоть и чувствовалась, но уже не угнетала. К тому же Игнатьев заметил, что если в ленте травы, уползавшей по транспортеру в агрегат, допускать разрывы, то ничего страшного не происходит. Потому можно секунду-другую постоять, опираясь на вилы, вздохнуть полной грудью и посмотреть, как ловко действует своим трезубцем Коля Лукьянов, как блестят на черном лице зубы Семена Семеновича, как мечтательно улыбается о чем-то задумавшийся Жаркин и с каким озабоченным видом снует по площадке, приставая то к одному, то к другому, старший – Алексей Иванович Горохов. Но более других интересовал Игнатьева механик Мокроусов, к которому он испытывал чувство благодарности.

Громоздкие цилиндры и трубопроводы агрегата витаминной муки здесь, поблизости от ракит над ручьем, выглядели чужеродно, как чужеродна по отношению к природе всякая индустрия. Мокроусов что-то переключал на пульте управления, открывал заслонки и бросал в них просыпавшуюся сечку, прислушивался к работе механических передач, и при этом в простых чертах его крестьянского лица угадывалась чуткость, а глаза светились живым умом. Вот это и удивляло Игнатьева: нераздельность отношения Мокроусова к технике и к окружающей ее природе. Все у механика ладилось, агрегат исправно громыхал, росли под навесом штабеля из мешков с мукой. В травяной сечке, просыпавшейся в щели дробилки, попадались зерна ржи. В свободную минуту Мокроусов, пересыпая сечку с ладони на ладонь, провеивал зерна и потом жевал с выражением детского довольства на лице.

Игнатьев вспомнил о портрете, оставленном возле сеялки. Торопливый набросок был сделан в упор, как фотокарточка для документов. Теперь же Игнатьев знал, как просветляет лобастое угрюмоватое лицо механика эта его любовь к технике и к простоте окружающей природы – соединяющая любовь!

* * *

Первым закончил Лукьянов. Подобрал с площадки все до травинки и пошел к навесу, где лежал свернутый в кольца шланг. Открыл кран, поднял конец шланга и иссохшими губами преломил стеклянную струю воды.

Скоро закончилась зеленка и у Игнатьева. Некоторое время барабаны агрегатов еще вращались, выгоняя остатки травы. Потом Мокроусов нажал нужные кнопки, и все стихло. Игнатьев не мог последовать примеру молодого Коли Лукьянова – сел в тени, чтобы остыть.

Горохов и Хорев завязывали и носили к весам последние мешки. Взвесив их, Горохов все же заставил механика сверить записи и остался доволен: все сошлось точно.

Хлопая крыльями, на опустевшую площадку садились голуби. Между ними шустро скакали рыжевато-коричневые крохи-воробьи. До обеда оставался еще почти час. Тракторы с зеленкой не появлялись. Горожане разлеглись на травке, а Мокроусов, опять хмурый, отошел к сеялке, пристроился в прежней позе на раме и, не поднимая головы, сидел, молчал.

А Игнатьев радовался наступившей тишине. Работа с вилами замучила его. Напившись воды, он растянулся на траве, смотрел в небо.

Плыли караванами небольшие кучевые облака. Время от времени закрывали собою солнце. На те минуты, пока огненное ядро увязало в очередном облаке, спадал жар, разливалась по земле благодатная тень. Но солнце пробивало дряблую облачную плоть, вырывалось на волю и снова обжигало лучами.

«Так было всегда: день и ночь, облака и солнце, жар и холод, – думал Игнатьев. – Это вечность!.. А человек – недолгий гость на земле. Пожил, посуетился – и прощай, прекраснейший из миров!.. Да, но зато только человек и может оценить красоту мира, любоваться совершенством природы, любить ее. И эта любовь соединяет то, что существует разделенно, само по себе. И я, может быть, только и нужен, чтобы в моем сознании соединились солнце и эти облака, плывущие неизвестно куда… И кони… И ракиты над ручьем… И этот славный парень Виктор Мокроусов…»

– Я ведь говорил, – услышал между тем Игнатьев поучающе-размеренный голос Горохова, – не будет пользы, если старшой наравне со всеми. Вот опять загораем… А почему? Да потому, что некому подогнать трактористов. А может, они набрали вина да и в рощу заехали? Может, вместо того чтобы везти зеленку, спят сейчас в тенечке под березками?.. А мы – сидим! Ну, давайте сидеть. Мне что? Я как все, пожалуйста…

– Ну и что вы предлагаете? – спросил Хорев.

– А то, что ежли мы приехали сюда загорать, тогда другой разговор. А ежли денег заработать, чтоб хоть еду оправдать, тогда артельно надо жить. Артель – это что? В ней должен быть атаман, чтобы и еда вовремя была, и крыша над головой, а главное, работа, то есть заработок…

Жужжал, гудел, как надоедливая осенняя муха, голос старшего. «Отчего этот Горохов такой занудливый? – думал Игнатьев. – Да от постоянной неудовлетворенности! Ему кажется, что он занимает в жизни слишком скромное место. Вот в чем беда многих – нет чувства собственного достоинства… Душа не развита, способности так и засохли в зародыше – и вот начинают верить, что только значительная должность дает человеку силу. И нет таким беднягам никакого дела до красоты окружающей жизни… А вот Мокроусов что-то чувствует. Да и Лукьянов. А Жаркин – этот неутомимый дон-жуан! И Семен Семеныч, тоскующий по озеру… Нет, человек обязательно должен любить! Хоть что-нибудь любить в этом мире. Только тогда он почувствует мощь потока жизни, и его собственная жизнь не будет бесцветной, пустой, напрасной…»

Приподнявшись на локтях, Игнатьев посмотрел на механика. Тот сидел отчужденно, как утром. По выражению его лица можно было понять, что Мокроусову не до философских рассуждений. Он с болью и злобой переживал вынужденный простой.

– Ладно, хватит базарить! – решительно прервал механик разговоры горожан. – Пойдемте пока обедать. За это время должны все-таки подвезти зеленку!..

* * *

Войдя в кабинет директора, Горохов разом постиг причины неблагополучия и отсталости совхоза. Это был маленький, прокуренный, несерьезный кабинетик! Просто каптерка какая-то!.. Сейфик в левом углу, не больше больничной тумбочки, был обшарпан и тускл; из дверцы торчал ключ с прикованной кольцом полудюжиной других ключей. Письменный стол был покрыт зеленым сукном, но что это было за сукно! Кроме обильных чернильных пятен, на нем красовались оставленные окурками подпалины, здесь же стояла и грязная, потерявшая всякий блеск хрустальная пепельница. Узкий стол для заседаний был покрыт лаком, однако без полировки и (просто кощунство!) весь ободран и исцарапан. В правом углу стояло Красное знамя.

Директор, навалившись грудью на стол, вычитывал какую-то справку. Размашисто ее подписал и потом, вынув из кармана брюк круглую коробочку с печатью, втиснул печать в сухую штемпельную подушку и, подышав, приложил к бумаге. Горохов заметил: оттиск получился слабым, бледным. Кто же поверит такому документу!..

– Слушаю вас, – сказал директор. У него было круглое лицо, маленький покатый подбородок и редковатые, гладко зачесанные назад волосы, совсем седые, хотя на вид директору было никак не больше сорока.

– Александр Федорович, я знаю, что у вас уже были неприятности!

– Каждый день и сколько угодно, – усмехнувшись, подтвердил директор. – Вообще-то что вы имеете в виду?

Горохов медлил. Не дождавшись ответа, директор поднял трубку, набрал номер и сказал Марии Степановне (Горохов догадался: главбух совхоза), что сводка по кормам готова, можно передавать в район.

– Так какие же неприятности? – напомнил директор.

– Знаете что, Александр Федорович! Я ведь тоже человек бывалый, всю область, можно сказать, исколесил, в комиссиях по проверке не раз участвовал. Значит, когда я прибыл в ваш совхоз, мне это сразу же в глаза бросилось! – Горохов вновь сделал умышленную паузу.

Директор тряхнул головой.

– Что-то я ничего не понимаю! Вы ведь из горожан, из шефов?.. Так о чем это вы?

– Ну, хорошо, давайте по порядку! – оживленно заговорил Горохов. – Мы должны вам помочь в заготовке кормов. Дело это патриотическое, как говорится, рабочую руку селу. Я приехал сюда как старший группы. Значит, должен людей нацелить и воодушевить. Как?.. Я с вашим парторгом Игорем Васильевичем говорил на эту тему. Обещал он помочь… Ну, я его понимаю: лето, дел по горло, запарка. В общем, не пришел. Тогда я решил сам. Понятное дело, посмотрел газеты, последние решения органов… Только этим не обойдешься, нужны конкретные цифры по вашему хозяйству: план, соревнование, показатели. А где их взять?.. Отсутствует у вас наглядная агитация, вот ведь какое дело, Александр Федорович!

Директор потерся ухом о плечо.

– Ну, что, в самую точку попали, – сказал он виновато. – С художниками прямо беда. Кого ни попадя не назначишь – талант все-таки нужен. А у нас как назло!.. Был один. Да вот прошлой осенью пришлось на лечение отправить – пил, сукин сын, с утра до вечера и без выходных…

– Приведу еще одно упущение, – уверенно вел Горохов. – Надо же было поинтересоваться, кто мы, на что способны. Все-таки горожане!.. Я понимаю, заседать с нами у вас времени нет, но уж со мной-то вы должны были побеседовать! Все-таки я старший группы. Вот, сам пришел побеседовать, хотя рискую без обеда остаться… А пришел-то я, между прочим, с хорошим предложением. У нас в коллективе есть такой Павел Петрович Игнатьев. Он со мною на витаминной муке трудится, вилами там орудует. А человеку уже за пятьдесят, сами понимаете, какой из него работник!.. Но зато он художник… Да вот, взгляните!

И Горохов протянул, развернув, лист с портретом.

– Вот черт! – изумился директор. – Это же Витька Мокроусов!.. Хороший мужик, между прочим! Трудяга-мужик, осенью будем в партию принимать… Ну, ловко! Прямо вылитый!.. Экий лобан! Вот только вид у него что-то уж больно сердитый.

– А таким он и был, когда Павел Петрович его изображал. Простаивали мы. Зеленку трактористы не подвезли, вот и загорали… А ежли б я был освобожденным руководителем, я бы и в поле сбегал, жатчиков поторопил и трактористов проконтролировал!..

– Ну и что же, захочет этот Павел Петрович рисовать плакаты, стенды, доски показателей?

– Как то есть захочет? – удивился Горохов.

– Ну, это же… – Директор еще раз взглянул на портрет. – Художник-то ваш, видать, высокого класса. Я, конечно, не знаток, но тут сразу ясно – мастер!.. Он сам, что ли, вызвался?

– Куда там! Это же ребенок, его еще за ручку водить надо.

– В общем, так, – решительно остановил Горохова директор. – Если ваш Павел Петрович согласится, то мы, конечно, со всем удовольствием. Краски у нас есть, кисти тоже как будто Акимов не успел пропить. Так что пусть располагается в клубе и работает. А мы не обидим, заплатим по совести…

– Это еще не все, Александр Федорович!

– Ага, выходит, только наживка!.. Ну, показывайте крючок.

– Вот в том-то и дело, что есть крючок. Закавыка, так сказать… Наши люди – они ведь какие? Нужно постоянно им на сознательность нажимать. А то – один художник, лошадок рисует, другой рыбак, ему лишь бы с удочкой сидеть, а третьему только бы девкам подолы поднимать. Так как же я могу ими командовать, если, извините, в одном корыте с ними?.. Надо, чтобы я был освобожденный. Уж старший так старший!

– Не хотите, значит, в одном корыте… – проговорил директор потерявшим напор голосом. Отвернулся к окну и долгим, выражавшим беспредельное терпение взглядом посмотрел на улицу. – Ладно, давайте так договоримся. Если этот художник возьмется за оформление, тогда я вас избавлю от общего, как выразились вы, корыта. Будете освобожденным вождем. Но учтите: весь спрос за работу группы – только с вас. Правильно ведь, а?..

…Алексей Иванович шел по краю шоссе, и его кеды белели незапятнанными и нестираемыми подошвами. По сторонам шоссе стояли аккуратные домики, недавно покрашенные масляной краской. Защищенные рябым штакетником, в палисадниках цвели мальвы, георгины и золотые шары. А между домами темнели сгущенной зеленью сады. От садов и палисадов веяло прохладой и благодатью. Где-то журчала вода – поливали. Где-то скрипело дужкой ведро. Где-то затрещал мотор мотоцикла.

Навстречу Горохову вышел из лопухов рыжий кобель с добродушной мордой. Привыкший к ласке, он приближался, виляя туловищем, и радостно вертел хвостом. Алексей Иванович занес назад ногу, чтобы пнуть. Угадав недобрый замысел, кобель ринулся обратно в лопухи.

«В полях полно камней, жатки то и дело ломаются. Не хватает бумажных мешков для муки. На телятнике крыша течет… А тут – личные огурцы поливают. Личные мотоциклы заводят! Какая же кругом безответственность!» – раздраженно думал Горохов.

В столовой Алексей Иванович никого уже не застал. На скорую руку отобедав, он отправился в общежитие.

Игнатьев сидел на своей раскладушке, отрезал лезвием бритвы кусочки бактерицидного пластыря и заклеивал ранки на ладонях.

– Наши пошли к агрегатам? – спросил Горохов.

– Да, они сразу из столовой. А я вот забежал полечиться. – Игнатьев поднял голову и виновато улыбнулся.

– Брось ты эту медицину, – усевшись на стул, сказал Горохов. – Все самообман, не поможет ни черта!.. У тебя ведь руки интеллигентские, не приученные работать… И зачем посылают? Никак я этого не пойму!

– Не мы решаем, – развел руками Игнатьев.

От сдерживаемой ярости у Горохова дрожали пальцы. Кое-как он справился с пуговицами, расстегнув свою защитную куртку, и сбросил на кровать.

– Я не про то хочу сказать, – продолжал он. – Вот ты, Павел Петрович, уже в годах, мой ровесник примерно. Ты объясни, почему люди свое место знать не хотят? Все куда-то лезут, чего-нибудь добиваются, требуют, воображают из себя незнамо что, а дело-то общее из-за этого страдает!.. Ты посмотри, что здесь вот хотя бы творится, в совхозе этом. В поле камни, из-за них жатки ломаются, мы простаиваем, рукавиц нет, мешков не хватает, по улицам собаки непривязанные скачут, а народ свои личные огурцы поливает!

Художник смотрел на Горохова с тревогой.

– Алексей Иванович, что это с вами? – спросил он. – Вы как будто больны!

– Ничего я не болен! – нервно воскликнул Горохов.

– Может, дома у вас что стряслось?

– И дома все в порядке… Здесь полная безответственность – вот что! Распустил их тут директор. Огурцы поливают, мотоциклы заводят… Какой-то там Мокроусов – прямо князь! Никого не боится: ему, видишь ли, командовать агрегатами поручено. А что такое агрегат? Машина – и только!..

– А мне показалось, что Виктор хороший работник, – заметил Игнатьев. – И знаете, он интересный человек, умный, со своим особенным отношением ко всему. Я, например, рад, что познакомился с ним.

– Нет, Павел Петрович, ты не говори, у тебя в этом деле опыта не хватает. А я вижу! Гордость в нем нехорошая. Поручены ему агрегаты – вот и должен их обслуживать. Да чтоб в кладовке порядок был. Да чтоб рукавиц на всех хватало, не каждый ведь догадается из города пластырь с собой захватить!

– Между прочим, он куплен здесь в аптеке, – суховато сообщил Игнатьев.

– Вот и хорошо. Это я так, к слову пришлось… – Горохов шумно вздохнул. – Вот, уже голова разболелась. Нервы не выдерживают… Я вот что хотел тебе сказать, Павел Петрович. Ты на витаминную муку больше не ходи, я Туркина от удобрений освобожу и вместо тебя поставлю.

– Что же, снова мне овес затаривать? – спросил художник, заметно поскучнев.

– И овес не надо! Я тебе непыльную работенку подыскал. Значит, магарыч, это самое, за тобой. Будешь в совхозном клубе трудиться, вот как! Надо помочь им с наглядной агитацией. Сам же видишь: ни доски показателей, ни плакатов – скукота!.. Был я у директора, и решили мы тебя на этот участок перевести. Талант ведь беречь надо!.. Так что вечерком можем с тобой уединиться на природе и культурно отдохнуть. Как ты, не против?

Откинувшись на стуле, Горохов ласково посмотрел на художника. Но тот почему-то не радовался. Молча разглядывал белые заплатки на ладонях. Наконец поднял голову и спросил:

– Как же вы без меня решили? И вообще – с какой стати?

– А ты не доволен?

– Да просто непонятно как-то все это.

– Ну, я показал директору портрет – он аж зашелся от радости. У них своего художника нет. Заплатим, говорит, ни в коем случае не обидим!

– Вот оно что… – Игнатьев болезненно поморщился. – Нельзя так делать, Алексей Иванович, некрасиво это. Я взрослый человек, и вы должны были прежде спросить: хочу ли я заниматься плакатами. И я бы вам сказал, что не хочу. Какой смысл бросить работу в городе и ехать сюда, чтобы делать то же самое? На мой взгляд – никакого смысла…

– Да ведь ты же интеллигент! Ну зачем тебе вилами махать? – Горохов был искренне удивлен отпором.

Художник поднялся, натянул на голову дачную, с целлулоидовым козырьком кепчонку, достал из-под подушки свою папку для набросков и, постукивая ее ребром по колену, спокойно сказал Горохову:

– Немножко интеллигентности, Алексей Иванович, и вам бы не помешало… Но теперь уже поздно, должно быть, говорить об этом. А вот что касается ваших переговоров с директором совхоза, то давайте будем считать их несостоявшимися. То есть не было никакого разговора, вы понимаете?.. А если не было, то мне, значит, пора идти к агрегату. Должно быть, уже привезли эту самую… зеленку.

С тем Игнатьев и удалился, забыв прибрать оставшуюся на раскладушке обертку с пластырем.

Опять сжала сердце Горохову привычная обида. «Все не по-нашенски! – думал он, тупо вглядываясь в латинские буквы на обертке. – Все – не то!.. А главное, люди – не те! До чего же все упрямые, черти! Своевольничают!.. Потому и порядка нигде нет!»