Текст книги "Экзамены"

Автор книги: Вячеслав Бучарский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц)

Они стояли в начале перрона, освещенные холодным вибрирующим светом люминесцентных ламп. Мимо торопливо проходили люди с дипломатками и старомодными саквояжами, с чемоданами и с переброшенными через плечо узлами. Грузчики, разгоняя неповоротливых пассажиров грубыми окриками, толкали свои тележки к ленинградскому поезду.

Самойлов, болезненно усмехнувшись, прибавил после паузы:

– Только мало ему радости от этой победы… Галка его никогда не любила и любить не будет!

– Она ведь тебя любила! – сурово заметил Коркин. Самойлов поднял голову и, осторожно взглянув на приятеля, отвернулся. Он все чаще поглядывал в ту сторону, где шла посадка на поезд. А Коркину его нетерпеливость была неприятна. «Приедем – сразу же пойду к коменданту, пусть меня переселяют в другую комнату!» – решил он.

– Может, к поезду пойдем? – предложил Самойлов. – Посадка уже давно началась…

Горожанка

На брезентовый верх машины сыпался, точно зерно из транспортера, дождь. В тускло-желтом веере света от фар возникали то кипящая под дождем поверхность луж, то осклизлые куски асфальта.

Иван Михайлович сидел рядом с шофером, вполоборота к Наташе, и молча слушал. Огонек его папиросы, разгораясь при затяжках, подсвечивал скуластое, будто литое, лицо. Но что было в глазах председателя, прятавшихся под густыми бровями, Наташа не могла разглядеть.

…Она и не думала «голосовать», когда под ногами замельтешила собственная тень и сквозь шум дождя стало слышно урчание догонявшей машины. Кто же возьмет ее, такую мокрую!.. Но «газик», обогнав, остановился впереди, и открылась его правая дверца. Наташа вскочила под гремящий брезент. «Чуйкина, никак? – признал ее председатель колхоза. – Что-то родные края дождиком тебя встречают! Ты, Коля, полегче, не растрясти бы нам горожанку!» И стал расспрашивать Наташу про житье-бытье.

Отец Наташи умер давно, когда она еще в пятый класс ходила. И с тех пор, если, случалось, заговаривал с ней кто-то из мужчин постарше добрым голосом, Наташу охватывало волнение и близко-близко подступали слезы. Вот и председателеву голосу сразу поверила. Стала рассказывать, что живет в городе на частной квартире. Что работает прессовщицей на заводе. Что поначалу страшно было даже войти в штамповочный цех, где от уханья тяжелых прессов, казалось, пол вот-вот провалится. Рассказала и про то, как долго боялась вырубавшего детали из металлической ленты пуансона – того и гляди, пальцы отхватит. А потом привыкла… Только страшновато после вечерней смены возвращаться на окраину города, в поселок Малинники, где лампочки в уличных фонарях повыбиты, а в доме у бабки Савелихи, в маленькой комнатушке, проживают еще пять таких же, как она, «свиристелок» – это Савелиха своих квартиранток так называет за то, что вроде бы по легкомыслию переметнулись из деревни в город. И призналась, что ненавидит она Савелиху, только и знает вредная старуха что ворчит да еще бессовестно обирает постояльцев. Давно бы ушла от нее, но в заводском общежитии пока нет свободных мест.

– Значит, не нашла себе принца! – весело подытожил шофер. Наташа уже пригляделась в темноте кабины – шофер был незнакомый, лет двадцати пяти; одет он был в толстый свитер и кожаную куртку, на голове лихо сидела фуражка-многоугольник с лакированным козырьком – как у городских таксистов.

– Вас таких там а знаешь сколько! – продолжал он нагловатым тенорком. – И каждой дай квартиру в центре. С ванной, ха-ха… С теплым клозетом! – Он с удовольствием засмеялся, не отводя взгляда от развернутого «дворником» веера на стекле.

Наташа, оробев, сдвинулась ближе к дверце, в самый угол забилась. При этом за ворот пальто стряхнулась вода с клеенчатой косынки и ледяной струйкой побежала по спине.

– Тебе, Коля, в кино надо сниматься, – спокойно заметил Иван Михайлович.

– А чо?

– Смеяться мастак. Прямо завидно слушать!

– Смех – не грех, – с достоинством ответил водитель. Но в разговор больше не вступал.

– Ты в угол не прячься, Наташа, – сказал председатель. – Ничего смешного в твоей истории нет, всякому человеку на новом месте нелегко корешки пускать… А тебе-то, девушка, может, уже и хватит судьбу пытать? Отступиться – не всегда позор. Мать-то в дом примет, наверное, ведь не Савелиха она!.. А уж работу мы тебе найдем, работы у нас на всех хватает и даже остается… Ты вот подумай об этом как-нибудь на досуге.

Когда проехали по деревянному мостику над Брынкой, Иван Михайлович приказал шоферу остановиться и выскочил под дождь. Минут пять его не было. Николай не глушил мотор, на холостых оборотах «газик» нетерпеливо подпрыгивал. Шофер молча курил – Наташе показалось, что у его папиросы и дым едче, чем у той, которую курил Иван Михайлович.

Она вспомнила, как два года назад Иван Михайлович, тогда еще главный агроном колхоза, заходил к ним в дом с просьбой принять постояльцев. Был он краснощек, серьезен; сидел в кухне на табуретке, поставив ноги на перекладину и положив кепку на колени. Он не настаивал, а только просил принять пять девушек-шефов, приехавших из города на заготовку кормов. При этом Батурин внимательно оглядывал кухню, тесную от большой печи с казенкой, на которой резвились котята; взгляд его останавливался то на умывальнике, прибитом к косяку двери, то на тазике с облупившейся по краям эмалью, стоявшем под рукомойником на табуретке, то на ворохе стеганок и плащей, висевших на гвоздях, вбитых в стену, где под пузырившимися обоями шуршали тараканы. Смотрел он на все это без брезгливости и осуждения, а с заботой, видимо жалея простую, скромно живущую семью, в которой два мужика, но оба малолетние (Мишатка в ту пору только еще собирался в школу). Мать согласилась приютить городских, тем более что Наташа, старшая дочь, должна была вот-вот уехать в техническое училище. Заговорил Иван Михайлович и об этом:

– Слыхал я, что Гомонкова подбила тебя в город переезжать. Дело, конечно, ваше, вы уже взрослые, коль аттестат зрелости на руках. Только смотри, не пожалела бы потом… Вера – девица бедовая, она и в городе не пропадет. А ты вот – не растеряешься?

Ответила ему не Наташа, а мать. Пожаловавшись на старость и болезни, она сказала, что никак не хочет своей дочке той же доли, какая выпала в жизни ей самой. Тем и закончился разговор… Но в городе Наташе пришлось самой убедиться, как прав был Иван Михайлович. Они с Веркой окончили профтехучилище и были направлены в штамповочный цех. Только недолго проработала там Гомонкова. Она стала Березниковой, выскочила замуж за инженера, и вскоре после того муж пристроил ее лаборанткой в отдел. Наташа радовалась за подругу, свидетельницей была у нее на свадьбе. Но потом, побывав раз-другой у молодых в гостях, почувствовала, что не очень-то они ей рады… Так и распалась дружба: встретятся иной раз с Веркой на заводском дворе, кивнут друг другу и разбегутся.

…Вернувшись в машину, мокрый с ног до головы, как будто нырял в речку, председатель озабоченно сообщил:

– Все прибывает вода. Лишь бы за ночь мост не снесло, утром будем авралить… Ну и весна, черт бы ее повернул!

Наташа решила, что он забыл о ней. Прижавшись лбом к холодному стеклу, высматривала в кромешной темноте огоньки родного села, которые вот-вот должны были показаться.

– У меня половодье, того и гляди, скотный двор в Павлинове поплывет, так нет, бросай все дела и будь любезен на совещание в район! И ведь никому ничего не докажешь!.. – Иван Михайлович обтер лицо носовым платком. Он проговорил это самому себе, будто размышлял вслух. И вдруг, без всякого перехода, добавил: – А к нам, Наташа, пополнение пришло. Женихов прибыло – чуть не целый взвод… Кто из СПТУ, кто после армии. Хорошие есть хлопцы. Ты меня слышишь?

– Ага, – встрепенулась девушка.

– Геннадия Артамонова небось знаешь?

– Знаю. – Ответ Наташи прозвучал настороженно.

– Хороший малый. Горячий, с норовом, но шофер – высший класс! Да… Что-то давненько у нас в колхозе свадеб не играли, правда, Коля?

– Ишь, надулся, – добродушно проворчал председатель. – Тебя бы, гуляку, тоже не мешало оженить!..

Шофер молча передернул плечами.

Высаживая Наташу возле дома, в котором жила ее мать, Иван Михайлович сказал на прощание:

– Ты разговор-то наш не забывай… В городе многое от случая зависит, а здесь у нас все люди на виду. Не приживешься, так смело к нам возвращайся. Смеяться не будем, примем как родную…

* * *

Красному пальто из искусственной кожи (совсем как настоящая!) дивились в прошлый ее приезд, осенью, на Октябрьские праздники. Теперь был черед удивляться емкому портфелю, твердому, будто чемодан, со щелкающими, как кастаньеты, замками.

Бойкий на язык Васька сразу нашел чем поддеть сестру-горожанку:

– Мам, мы теперича Натаху меньше чем за директора замуж не спровадим. Гля, по́ртфель у нее какой, прямо директорский!

– Не по́ртфель, а портфе́ль, – осадила его Наташа. Щелкнув замками, стала выкладывать подарки: матери шелковую блузку, Ваське рубашку и модный галстук, Мишатке тоже рубашку и домашние тапочки – чтобы не ходил по избе, как старик, в валенках.

Шелестели раздираемые целлофановые конверты, в которые были упакованы рубашки; отталкивая друг друга, братья лезли к зеркалу полюбоваться обновками, и мать смотрела на себя поверх мальчишеских голов – в голубой блузке она точно помолодела.

– Вот и не прячь, носи, – сказала ей Наташа, успокоившись: подарки всем понравились.

– А песни привезла? – спросил Миша, влюбленно глядя на сестренку.

– И песни привезла, вон сколько! Наташа достала из портфеля стопку гибких грампластинок. – Включай скорее радиолу, послушаем!

– Завяжи мне галстук, я не умею, – попросил Вася. – Завтра на танцы в клуб свалюсь. Держись теперича, Артамон, слабо твоим джинсам с заклепками против моего галстука!

Будто между прочим, Наташа спросила:

– Давно Генка из армии пришел?

– Уж, поди, месяц, как дома. Он у нас в королях… С Нинкой Ореховой гуляет.

Завязывая узел на галстуке, Наташа почувствовала, как похолодели и стали непослушными, ее пальцы, когда брат сказал про Орехову. Значит, все-таки правда!.. Какая она, эта Нинка!

Легли спать за полночь. После переезда Наташи в город на ее кровати стал спать Васька, а его железную узкую койку вынесли во двор, рассудив, что приезжая погостить, Наташа может одну-две ночи и с матерью поспать.

Сбросив платье, девушка потянулась к выключателю, чтобы погасить свет, и заметила пристальный, будто ощупывающий взгляд матери.

– Меньше надо на обновки да на подарки тратиться, – заворчала она, когда Наташа влезла под одеяло. – Худющая стала, ровно кошка бездомная. Ты на желудке своем не экономь, вредная такая экономия.

У Наташи от ее слов перехватило горло.

– Я и есть бездомная, – прошептала она. – Хозяйка все грозится с квартиры прогнать. Это за то, что я ей правду в глаза высказала… Она ведь с каждой из нас по пятнадцать рублей дерет, да еще чтоб полы мы ей мыли, а к себе не пускает даже телевизор посмотреть. Девчонки забоялись, не поддержали меня, вот Савелиха и травит теперь…

Мать ответила не сразу. Наташа думала, что, уморившись за день, она уснула, отвернувшись к стене. Но мать не спала. Тяжело вздохнув, сказала:

– Мне бы еще Ваську да Мишатку на ноги поставить. А тебе я плохая теперь помощница, ты уже сама взрослая, от тебя помощи ждем. Пробивайся как сможешь. Одно я хочу сказать: в деревню ты завсегда успеешь вернуться, чай, родные мы тебе, не прогоним… Только разве для того я тебя в школе да в техническом училище обучала, чтобы в деревне, как я, среди телят-гусенят век свой кисла!.. Мечтала полегче тебе судьбу определить. А потому, Наташка, не лезь ты вперед людей, попридержи язык свой окаянный! Правду-то не каждому полезно высказывать. Помирись с хозяйкой и помалкивай, покуда в общежитие не устроишься…

* * *

Мать встала еще до света. Подоила корову, накормила поросенка, выпустила кур и уток, вынесла во двор решето с гусенятами и выгнала из-под печки сердито затрубившую гусыню. Потом нажарила большую сковороду картошки с салом и стала будить сыновей. Васька должен был идти в мастерские, где стоял на ремонте его трактор (по молодости лет дали парню самую разбитую «Беларусь»), Мишатке нужно было в школу.

Мальчишки прятались под одеялами, сонно канючили. И Наташе не хотелось расставаться со сладкой теплынью постели, но она встала, чтобы братья не завидовали ее воле. Нащупала под одеялом Васькины пятки, пощекотала. Васька с воем выпрыгнул из кровати. Принялась за меньшого брата…

Много дней назад начавшийся дождь и не думал отступать: шуршанием мелких капель он обещал тянуться бесконечно, чтобы уснула весна, скрылись под лужами зеленые озими и луговины, спрятались назад, в уютную тесноту почек, острые, как синичьи клювы, листики ракит.

Весь день Наташа сидела у окна – идти в дождь никуда не хотелось. После завтрака увязалась было за матерью в коровник, вызвалась напоить молоком двухдневную телочку Маришку, но та, привыкнув к вымени, никак не хотела пить из подойника. Дело кончилось тем, что Маришка опрокинула ведро с молоком и мать прогнала Наташу из коровника, с досадой воскликнув: «Не можешь – не берись!»

Из окон видна была просторная, как футбольное поле, лужайка, стеклянно отсвечивавшая лужами, за ней правление колхоза, перед входом в которое мок на мачте флаг трудовой славы, поднятый, как прочла утром Наташа, в честь доярки Ореховой Нины Михайловны, надоившей за апрель от каждой коровы по триста килограммов молока.

Наташе вспомнилось последнее в ее жизни школьное комсомольское собрание, на котором присутствовал бывший тогда председателем колхоза Жогликов. Приземистый отечный мужчина поднялся из-за стола президиума (его лицо было почти таким же багровым, как скатерть на столе) и стал говорить о том, что в колхозе не хватает доярок и что долг молодежи – помочь родному селу. Говорил негромко, хриплым больным голосом и весь казался неизлечимо, безнадежно больным. Про Жогликова по селу уже открыто говорили, что он весь колхоз пропил. Кончив свою речь, председатель сел, дрожащими руками развернул клетчатый платок, стал вытирать вспотевший лоб. А на трибуну вступила Нина Орехова и, словно заученное стихотворение, быстро и громко произнесла речь. То и дело приглаживая смоляные колечки волос на висках, она призывала десятиклассниц остаться после школы работать доярками в родном колхозе.

Как и председателю, Ореховой недружно поаплодировали, а в протоколе собрания записали: организовать комсомольское звено доярок из выпускниц школы. Но летом, получив аттестаты зрелости, большинство девочек потихоньку разъехались из села. Вот и Наташа поверила уговорам Гомонковой, подалась вместе с нею в техническое училище. А Нина Орехова все же пошла работать дояркой на ферму. И вот уже – в передовиках…

Пока мать ходила в магазин, Наташа вымыла в доме полы, начистила к обеду картошки. Что еще делать?.. Включила радиолу и, положив на диск одну из привезенных ею пластинок, присела у окна.

Ансамбль «Самоцветы» пел песню, которая нравилась Наташе больше всех. Задушевно звучавшие молодые голоса убеждали:

 
Не надо печалиться,
Вся жизнь впереди;
Вся жизнь впереди,
Надейся и жди…
 

…Это с легкой руки Генки Артамонова прилепилось к ней в школе прозвище Тихоня. Она переживала свою кличку мучительно, у нее это слово связывалось с образом какого-то насквозь ядовитого существа – злорадствующей, поражающей исподтишка ябеды. Но вот уж в чем неповинна была Наташа – так это в ябедничестве. Да и злорадства особенного она в себе не замечала – даже тогда, например, когда энергичная, подвижная Нинка Орехова вдруг, при неловком движении, обнаружила, к восторгу мальчишек, из-под края платья дешевые кружевца нижней сорочки и трикотажные панталоны, стягивавшие ее массивные ноги. Наоборот, ей было удивительно, почему такая обыкновенная, в сущности, вещь, как нижнее белье, так возбуждает мальчишек!

Артамонов поддразнивал ее, когда отвечала она у доски; что-то шептал, вызывая гогот дружков, когда проходила мимо по коридору; вешал на спину ей, зацепляя проволочным крючком за кружевной воротничок, дурацкие картинки… Не раз она плакала, спрятавшись где-нибудь. Ей казалось, что Генка мучает ее, подозревая в ней недоброе чувство к нему, а у нее такого чувства вовсе не было, напротив, ей нравилось видеть, как перед всякой своей выходкой Артамонов замирал на мгновение, чуть отвернув набок голову, и вот так, искоса, четкими карими глазами смотрел, а в следующую секунду в его глазах уже плясали искорки, и весь он был порыв, ветер, огонь…

Генка был ее мучителем, это точно; но также, несомненно, было то, что Артамонов ни за кем из девочек открыто не ухаживал. А уж она-то замечала каждый его шаг, каждое движение. Ко всем девчонкам Генка относился с пренебрежением, они словно и не попадали в поле его зрения, хотя были в их классе и красивые девочки. Даже Нина Орехова – плотная, высокая, почти как взрослая женщина. Щеки у Нины были крепкие, розовые, как поспевающий помидор, лоб крут и чист, без прыщей, из-за которых в десятом классе так ужасно переживала Наташа…

На выпускном вечере разрешили вино – на столах стояли высокие бутылки с рислингом. Но мальчишки тайком принесли и водку. К тому часу, когда пора было идти на улицу встречать рассвет, многие из них были пьяны: глаза мальчишек наполнились какой-то мутной влагой, а движения стали неумеренно размашистыми и неверными. Все они громко кричали и лезли целоваться. Генка тоже пил водку, но выглядел трезвее других. Наташе было почему-то горько видеть, что, танцуя с девчонками, ее он не приглашал. Но хоть не задирал, не насмешничал…

Когда стали расходиться из школы, он вдруг подошел к Наташе и пригласил гулять. И шепнул: «Только отдельно от всех, вдвоем, ладно?»

Странным он был в ту ночь. То начинал объяснять, почему приставал к ней, обижал, но быстро сбивался, умолкал и с яростью смотрел на все более светлевшее небо. То рассказывал о своих планах на будущее, о том, что хочет поступать в военное училище, потому что технику любит, особенно танки, но снова неуверенно умолкал, махал рукой и лез за папиросами… То обхватывал Наташу за поясницу, прижимал к себе. Идти так было неудобно, неприятно, Наташа отталкивала его, и Генка отпускал.

В неглубокой балке, под старой, круглой, как зонт, ракитой булькал родничок. Они спустились туда напиться. Генка и лицо умыл, зачерпнув ладонью холодной воды. Потом предложил немножко посидеть. Она послушно присела рядом с Генкой. Ей запомнилось, что на фоне светлевшего неба был виден только силуэт парня: худая длинная шея Генки была по-мужски наклонена вперед, и торчала на ней кость кадыка, а округлость подбородка, губы, нос были еще мальчишескими.

Генка придвинулся еще ближе, обхватил ее, прижался, потом обнял за шею и, клоня к земле, стал целовать. Он наваливался на Наташу все тяжелее. Генкины руки хватали то грудь Наташи, то бедро, что-то старались сдернуть, оторвать. Ей вдруг стало так страшно, будто Генка задумал ее задушить. Она рванулась, освободилась, вскочила на ноги, обдергивая на себе платье. Поднялся и Генка. Сгоряча, в каком-то головокружении, она ударила парня. И быстро пошла, почти побежала по дороге к дому. Скоро Генка нагнал ее. Она его боялась и приготовилась обороняться всеми возможными силами. Но Генка больше уже не распускал руки.

– Чего ты дерешься? – обиженно спросил он.

– А ты не лезь, не лезь, – успокаиваясь, выговаривала ему Наташа.

…Только уткам дождь был на радость. Немокнущие, снежно-белые, они плавали в лужах, то и дело опускали головы в воду и опрокидывались, взмахивая красными перепончатыми лапками и тряся хвостами. Мать вернулась из магазина, наспех оставила сумку с провизией и, бранясь, схватилась за полено. С этим «оружием» она выбежала на улицу и погнала черного чужака-селезня, который совсем забил белого, ленивого предводителя материных уток и безнаказанно грязнил их.

«А могла бы я вот так жить?» – спрашивала себя Наташа, наблюдая за безуспешными боевыми действиями матери: хлопая крыльями, черный селезень все же ловко увертывался от полена и с лужайки не хотел уходить. Мать уже третий год как вышла на пенсию, но каждый день у нее до отказа забит домашними делами. Вспомнив неудачу с теленком, Наташа с сомнением покачала головой. «Здесь, в деревне, за свое крепко держатся. Утки, телята, корова, огород… А мне странно все это…»

Недавно на заводе был субботник в честь дня рождения Ленина. В конце дня в цехе вывесили «Молнию», где поздравляли отличившихся на субботнике. Наташа в тот день сделала полторы сменных нормы, и ее фамилия значилась среди других выведенных красной гуашью.

Вот и все. Ничто в ее жизни после того субботника не изменилось. Вот только мастер участка Крикунов стал называть ее не по фамилии, а по имени. И еще: как-то шла она по цеху на склад. Стояли начальник цеха и мастер. Наташе показалось, что они смотрят ей вслед. Обернулась: они действительно смотрели, и мастер что-то говорил, а начальник кивал головой и одобрительно улыбался. В ту минуту Наташа ощутила во всем теле легкость и на душе у нее стало отчего-то радостно. И все в цехе: многотонные громады прессов, ажурные перекрытия, где между фермами летали голуби, красные полотнища лозунгов и даже сизый, пахнувший горелым маслом воздух, – все это показалось ей родным, необходимым.

* * *

Новый колхозный клуб открыли в прошлом году. Хороший построил Батурин клуб, каменный, с просторным залом, с библиотекой на десять тысяч томов, со стационарной киноустановкой. Только вот на заведующего клубом не везло: все временные попадались люди, убегавшие от хлопотливой должности, то ссылаясь на ревнивого мужа, то по причине декретного отпуска и необходимости сидеть дома с ребенком. Теперь клубной работой командовала Лина Зятьева, верткая, черноглазая брюнетка, которая еще в школе известна была талантами: неплохо пела, а еще лучше отплясывала твисты и шейки. Потому и в клубной работе преимущество отдавалось танцам, начинавшимся сразу после демонстрации кинофильма.

Лина встретила Наташу хлопаньем в ладоши, суетливыми объятиями, поцелуями в щеки; она успела сообщить, что Наташа похорошела, что лучше голубых теней ей подошли бы перламутровые, что Генка Артамонов вернулся из армии и скоро, должно быть, женится на Нинке Ореховой, потому что у них такая любовь, такая любовь!..

«Растрещалась, будто сорока!» – с неприязнью подумала Наташа, отстраняясь от Зятьевой. Но та не отставала, потому что еще не все рассказала, не все вызнала.

– Эта Орехова такая уверенная, просто страх! – удивлялась Лина. – Надо же такое удумать: Генку по радио завлекла! Он когда в армии служил, Орехова возьми да напиши письмо на радиостанцию «Юность». Дескать, она член комсомольского звена доярок, что девушки хорошо трудятся и желают добросовестной службы своему земляку и однокласснику Геннадию Артамонову. А еще надеются, что Артамонов после армии вернется в родной колхоз, где очень нужны мужские умелые руки, и просят передать для него песню «Вы служите, мы вас подождем!» Генка, конечно, все это слышал. Куда ему было деваться: ответил Ореховой, поблагодарил. А она новое письмо пишет, уже ему лично, про жизнь в колхозе, про то, как они, доярки, между собой соревнуются… Так и завязалась между ними переписка. Ну, а когда Генка вернулся из армии, Орехова своим подружкам объявила: «Мой Артамонов, выйду за него замуж!» Вот так, Наташенька!..

Клубные пластинки были исцарапаны и изношены до такой степени, что записанная на них музыка наглухо увязала в хрипах и шорохах. Зная об этом, Наташа прихватила из дому свои пластинки. Теперь она вспомнила о них и протянула сверток Зятьевой:

– Вот, из города привезла. Совсем новые…

Лина пошла с пластинками в радиорубку, и Наташа облегченно вздохнула. Она ведь давным-давно уже знала про эту историю с письмами.

Поначалу Генка писал ей чуть ли не каждый день. Служил он на Дальнем Востоке; описывал местность, природу и, конечно, про свои чувства к ней рассказывал. Получалось так, что любил он Наташу чуть ли не с первого класса… Когда узнал, что она в город переехала, в письмах его ревность появилась, боялся, что ждать его не захочет, за городского замуж выскочит. А ей, кроме Генки, никто и не нужен был, ни городской, ни сельский… Только она об этом писать ему не могла, стеснялась. «Вот и дура! – поучала ее Вера Гомонкова. – Нет у тебя никого, а ты сочини, напиши, что бегают за тобой, прохода не дают. Пусть терзается – крепче любить будет!» Легко сказать – сочини! А возьмешься писать письмо – так рука не поворачивается неправду рассказывать. Писала Наташа в основном про жизнь училища, про мастеров производственного обучения, про культпоходы в театр и на концерты, про огромнейший, на всю страну известный завод, кадры для которого готовило их училище. А потом и про самостоятельную свою работу на заводе, в штамповочном цехе… Пока не услышала по радио эту самую передачу «Полевая почта», в которой письмо Нинки Артамонову вслух на всю страну читали… А вот Генка в своих письмах об этой передаче и словом не обмолвился. Будто не слышал. Хотя, точно она знала, слышал – мать ей про то написала. Не стала Наташа отвечать на Генкины письма – и он скоро замолчал…

Она с любопытством вглядывалась в зал. Многих Наташа уже не знала. Неподалеку от села вырос поселок строителей автотрассы, да и в селе за последние годы прибыло новоселов. С тех пор как сняли Жогликова и его место занял Иван Михайлович, дела в колхозе пошли значительно лучше, об этом даже мать не раз говорила, на что уж она вечно всем недовольна. Только вот девушек в колхозе не хватало, это верно; даже здесь, на клубных танцах, чувствовалось – парни толпились и у входа, и вдоль стен, а девушек раз два, и обчелся…

Промелькнул среди танцующих и ее братец Васька – в новом галстуке, причесанный, руки по швам – еще чувствует себя новичком на танцах и новый галстук, наверное, сковывает.

Были здесь и такие, кто, вроде Наташи, испугавшись деревенского однообразия, откочевал в город. Вон Игорь Гашков, двухметровый верзила, баскетболист. В городе у него жена, ребенок. Техником в телеателье работает. А здесь, в родном селе, на танцы пришел, холостяком прикидывается… Алка Меньшикова продавцом в обувном магазине. Эта бойкая, острая на язык, такую город не затер… Нина Скворцова и Эльза Радченко… эти в институт поступили, студентки… вон как уверенно держатся, словно и родились не здесь, а в городе…

Наташа опять поймала себя на том, что испытывает неясную вину – будто должна кому-то что-то или нарушила веками заведенный порядок… А ведь никто ее не удерживал в колхозе, да и нет такого закона, чтобы сельскому человеку нельзя было жить в городе. Сумел устроиться, значит, живи, будь горожанином… Правда, может, здесь, в деревне, путь к счастью короче… Вон как у Ореховой: и славы быстро добилась, и жениха нашла… Так ведь и в городе, кому везет, не теряются: вон Верка Гомонкова, ныне Березникова. Двухкомнатная квартира, все стены в коврах, в гости придешь, так и ступать страшно, не дай бог наследишь или хрусталь какой рукавом заденешь!

Генка пришел вместе с тремя не знакомыми Наташе сверстниками, длинноволосыми, расфранченными. У Артамонова, недавно снявшего солдатскую гимнастерку, волосы еще не отросли до плеч, как у его дружков, но вельветовая безрукавка с блестящими никелем пуговицами и расклешенные брюки свидетельствовали о том, что и он не хочет отставать от моды.

В конце концов она и не думала прятаться. За тем и пришла… Но когда Генка остановил на ней взгляд – тот самый, искоса, чуть отвернув вбок голову, и вдруг пошел прямо к ней, Наташа ощутила внезапный, до дурноты, страх.

– А мне, понимаешь, толковали, будто бы ты совсем горожанкой стала! – не вполне уверенно и потому излишне громко воскликнул он. – Это правда? Как ты там, в городе? Где живешь? Замуж вышла?..

Наташа, глядя себе под ноги, отвечала, что работает она штамповщицей на электромеханическом заводе, что живет она хорошо, хотя и не вышла еще замуж.

– Да… Вот, значит, как… – Генка боялся смотреть в глаза. – А я, видишь, демобилизовался… Решил тут остаться, здесь нормально… Мне в колхозе новый «газон» дали. У нас шофера по сто семьдесят запросто заколачивают… Значит, не замужем еще. А мне говорили, что вроде выскочила… Неужто в городе никого не нашла?

Наташа молча повела плечами.

– Ну, это… Пойду я, ребята ждут… Я потом еще к тебе подойду, ладно?

В дверях зала стояла Нина Орехова, белолицая, располневшая, в синем кримпленовом платье, с уложенными в высокую прическу смолисто-черными волосами. В упор смотрела на Наташу.

Генкины приятели давно уже затерялись среди танцующих; Артамонов пошел прямо к дверям, к Нине. Та, сверкнув глазами, что-то короткое сказала ему. Генка объяснялся, размахивал руками…

…В городе такой тишины не бывает. Даже на окраине… Наташа шла по асфальтированной дороге, которая была в селе главной и единственной улицей, по светящимся окнам узнавала дома, вспоминала, кто в них живет. Все это были простые, в общем-то добрые люди, которые много трудились, за день здорово уставали и потому рано ложились спать – как только кончалось кино по телевизору. И она могла бы жить так же. Родились бы дети. Все было бы просто и ясно. Да все так и будет. Только не у нее – у Нины Ореховой. Потому что Генка теперь действительно ее – напрасно и стараться его отнять… Ребят в селе заметно прибавилось, правду говорил Иван Михайлович. Только все они были для Наташи в той же степени чужими, непонятными и ненужными, как и городские парни. Ведь ждала она и думала только об Артамонове…

Мать дремала у телевизора. И Мишатка уже спал.

– Что рано-то с танцев? – спросила мать, расстилая постель.

– Так…

– Ну и не горюй, дочка! У тебя ведь другая судьба вышла. Ты у меня – горожанка. Вот и гордись!..

– Да горжусь я, горжусь, только оставь ты меня в покое!.. – крикнула Наташа и, не в силах сдержать слезы, выбежала в сени.