Текст книги "Экзамены"
Автор книги: Вячеслав Бучарский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц)
Испытанный способ
Багряная от сурика кровля над ближней к дому половиной сарая напоминала полураскрытую книгу в твердом переплете. Другая половина, крытая замшелым тесом, принадлежала соседям, Серегиным, и прогнулась от ветхости. На скате развалюхи Костька Серегин пристроил оконную раму.
– Кость, а зачем там окно?
– Это не окно, а фонарь, – ответил сосед. Он бросил с крыши ножовку, молоток, потом бесстрашно прыгнул сам.
– Фонарь? – на всякий случай переспросил Ленька, хотя по опыту знал: Костька дурить будет, правду не скажет.
– Фонарь, – подтвердил Костя.
– А зачем такой фонарь?
– Старик, слишком много вопросов. Нажимай-ка на бутерброд, пока осы повидло не слопали…
Костя вошел в дом, а Ленька, оставив на перилах веранды ополовиненную краюху хлеба, намазанного повидлом, подошел к соседскому сараю и заглянул в щель. Всю рухлядь Костя выбросил. В сарае стало светло как на улице и празднично, потому что стены были побелены, а пол засыпан песком.
Вдруг ворот рубашки туго сдавил Ленькино горло, а ноги оторвались от земли. Ленька проплыл над двором, над клумбой со звездочками табака и был опущен на веранду, где гудела над хлебом уже стая ос. Переламываясь посередке, осы садились прямо в повидло.
Светлые, как сосновые стружки, волосы Костьки свалились на лоб. Брови сдвинулись к побелевшей от напряжения переносице, а нижняя челюсть выехала вперед. Никогда еще Ленька не видел лицо соседа в такой устрашающей близости.
– Будешь подглядывать – башку оторву, – пообещал Костя.
Когда он отошел, Ленька крикнул вслед:
– Чокнутый!..
Сосед остановился. Ленька юркнул в сени и запер дверь на крючок.
…Титовы ждали появления соседей, как в театре ждут начала спектакля. Ленька от нетерпения вертелся на перилах и нисколько не боялся Кости, потому что отец, который вернулся с работы трезвым, был рядом. Тут же на ступеньку ниже отца примостилась и мать.
– Тетя Даша еще не видела! – сообщил Ленька.
– Да? – удивился отец.
Мать пояснила:
– Она с самого утра на кладбище. Ныне же петров день, мужа помянуть ушла. Воротится, вот обомрет-то!..
– Костька сказал, что это он фонарь сделал. Пап, разве бывают такие фонари?
Отец поймал ногтями волосинку в ноздре и дернул.
– Костьки тоже нет? – крякнув, спросил он.
– Как же, будет он сидеть на месте. Сарай разделал – и айда гулять. Я днем вышла во двор половики трясти, гляжу, он крышу пилит. Коська, говорю, что ж ты, ирод, делаешь? А он мне… – мать беззвучно рассмеялась, заколыхавшись грузным телом.
– Ну, и чего? – Старший Титов рассматривал выдернутый волос.
– Говорит, революцию делаю. Кадки, стулья, какие были, ящики – все стащил на помойку.
– Вишь ты, не успел отца схоронить, уже хозяином себя почувствовал, – иронически заметил Титов. – Право, чокнутый…
– Вот и я говорю, – продолжала его жена, – взрослый уж парень, жениться самый раз, а он все чудит. Дом-то, гляди, развалится, сарай совсем порушился, а его, обормота, нет, чтобы ремонт произвесть. Тетя Даша всей улице задолжала, кормит его, выряжает, а у него в двадцать лет даже специальности путной нету. Вот чего это он в театре околачивается?.. В артисты, что ль, метит?
– Безотцовщина, – определил Титов.
– И то правда! Был бы Петр Степаныч живой, так он бы Коську урезонил. Положительный был человек!
– Похоже, в этом году нас не снесут. Зима подойдет, тогда как? – задумчиво говорил Ленькин отец. – Окно надо будет на место вставить, это же из их кухни рама. Дыру, конечно, он поленится заделать. Значит за зиму снега полный сарай. А весной вся вода к нам в погреб, так? – Он вопросительно взглянул на жену. Та сладко зевнула и передернула плечами. Отец ответил сам себе:
– Выходит, так…
Сараи и забор, окружавший общий с соседями двор, уже теряли отчетливость, растворяясь в сумерках. Зато ярче засияли на клумбе звездочки табака, и в остывающем вечернем воздухе ощутимее стал нежный цветочный аромат. Никто из соседей не появлялся.
Первым встал отец. Потянулся и с сожалением сказал:
– Ладно, пошли ужинать!
…Ленька прибежал с улицы узнать, который час, но будильник, стоявший в спальне на подоконнике, не тикал. Мальчишка тряхнул накаленные солнцем часы, покрутил ушастый винт для завода. Будильник не оживал.
Вернется вечером отец с работы, взглянет, а на циферблате будильника все еще полдень. И тогда скажет он: «Сам собой будильник не мог сломаться, это ежу ясно. Ты, Ленька, испортил часы!.. Да еще врешь нахально мне в глаза!» Выдернет из брюк ремень с блестящей пряжкой и прикажет подойти. А куда денешься!.. Если уж отец взялся за ремень – никакими слезами его не разжалобишь…
В сарае у Леньки были припрятаны собственные инструменты. Отвертку он нашел по дороге из школы. Пришлось изрядно попотеть, пока отдирал ржавчину кусочком красного кирпича, зато отвертка стала как новая… История с плоскогубцами была похуже. Вспоминая эту историю, Ленька испытывал не изжитый до конца страх. Дело в том, что плоскогубцы он стащил у отца…
Уже были разложены на газете открученные винты, уже, звякнув, легла туда же задняя стенка будильника, когда Ленька услышал из-за стены громкую песню:
Я люблю тебя, жизнь,
Я люблю тебя снова и снова…
Это ликующий голос Кости доносился с соседской половины сарая.
Ленька подкрался к стене и прильнул щекой к занозистым доскам. Сквозь щель увидел, как Костя, мотая головой и щелкая пальцами, плясал в потоке света, сквозившего из окна в крыше. Волосы-стружки падали ему на глаза, на щеки, на плечи. Выпачканная красками рубаха пузырилась. Джинсы вот-вот могли треснуть по швам, потому что Костя прыгал, как козел, высоко вскидывая ноги.
Но еще удивительнее, было то, вокруг чего выплясывал сосед. Посредине сарая стоял сколоченный из толстых реек треножник, к которому был прикреплен большой кусок картона. А на нем нарисована картина…
Такую картину Костя не мог украсть где-нибудь или купить, потому что на ней были нарисованы белые дома-пятиэтажки с окнами без ставней, точь-в-точь такие, какие уже поднялись на другой стороне Сиреневой улицы. Эти домины громоздились на всем пространстве картона, а перед ними был нарисован обнесенный голубым забором сад. Полные спелых яблок ветки тянулись через забор. За вершинами яблонь виднелась красная черепичная крыша. А в заборе была плотно пригнанная к косяку калитка и возле нее – тоненькая девушка в фиолетовом платье. У Надьки Зуевой такое – она в нем на танцы бегает. И калитка как у Зуевых. И забор, и яблони, и черепичная крыша… Только Надька Зуева – жадина и толстуха!..
Ясно, что Костя сам нарисовал все это, потому что перед треногой лежал ящик с тюбиками, а на табуретке – кисточки… Красивая была картина. Совсем как настоящая. К ней бы золоченую раму – и можно вешать на стену в доме. Только зачем он Надьку нарисовал!..
…Струйка воды из умывальника, прибитого к стойке веранды, гремела о жестяную раковину. Ленька тер одну ладонь о другую, не решаясь плеснуть холодной воды на лицо, и наблюдал за матерью, которая украшала двор выстиранным бельем. Она поднимала из тазика то полотенце, то отцову рубаху, то Ленькину майку, встряхивала, зажигая вокруг недолгую радугу, и прикрепляла к веревке большими деревянными прищепками. Веревки, отягченные разноцветным бельем, напоминали гирлянды из флагов, с которыми выходят на парад военные корабли.
– Мать-то чуть свет поднялась, чтобы все постирать, – сказала тетя Даша скрипучим, как у Бабы Яги, голосом. – А тебя нет за водой к колонке сбегать. Стоит и льет, паршивец!
Она сидела на своем крыльце и по-кошачьи жмурилась, поставив утреннему солнышку лицо. Ленты голубого дыма вырастали из кончика ее папиросы, отрывались и, колеблясь, плыли в темный проем раскрытой двери.
– Теть Даш, он у нас больной нынче, – подала голос мать.
– Да ну… Вот уж незаметно.
– Отец вчера ввалил ему за будильник, – сказала мать, заправляя под косынку выбившиеся кудряшки. – Да, видно, спьяну малость перестарался. Болят рубцы, сынок?
– Еще как! – угрюмо отозвался Ленька.
– Это ничего! – оживилась соседка. – Это даже хорошо, дольше помнить будет. Их только так и воспитывать. Я вот своего жалела, жалела, а вырос, дубина, и мне никакого житья не стало… Ты посмотри, Тоня, что он, паразит, в сарае устроил! А ведь ему не скажи, рычит, прямо, как тигр. Ну он у меня дорычится!.. Я вот в милицию пойду. Пусть люди осудят, а я все равно пойду. Потому куда же деваться, если он мать родную не признает!
Ленька сложил ладони лодочкой, подставил под кран и уже собирался намочить лицо, когда во дворе появился Костя. Он вышел из сарая. Все в той же заляпанной красками рубахе и драных джинсах, всклокоченный.
– С утра пораньше завела пластинку? – спросил, прислонясь к косяку.
– Тоня, слышишь, как с матерью разговаривает?.. Вот так нас родные детки благодарят!.. Сегодня же чтобы починил крышу и все вещи вернул на место! Не то я в милицию пойду – вот, при людях обещаю.
– Мать, побереги нервы, еще пригодятся!.. Какие вещи – одна рухлядь! И крышу латать бесполезно, все равно осенью всех нас отсюда вытряхнут… Ты бы лучше насчет завтрака посуетилась, есть хочу до смерти!
– Ага, есть хочешь!.. А заработал на еду-то, сынок? Вспомни-ка, что ты мне в получку принес?.. Десятку дал, а ты, мать, корми его, одевай, крутись как хочешь.
– Опять за свое! – с горечью воскликнул Костя. – Я же говорил – краски надо было купить.
– Краски, маски… Вот и ешь их, свои краски. Тоже мне, художник выискался, от слова «худо». Скажи, на черта ты в театр устроился? Чтобы шестьдесят рублей получать?.. Да у меня пенсия больше, а ты здоровый как бык! Вон сосед на заводе работает, по три сотни в месяц выводят ему. И ты мог бы!..
– Мне и в театре неплохо, – упрямо сказал Костя.
Ленькина мать с пустым тазиком взошла на веранду.
– Сынок, а ты чего уши навострил? Живо умывайся и завтракать!
Когда она скрылась в доме, Ленька почувствовал себя не совсем уверенно. Если и тетя Даша исчезнет, останутся они один на один с Костькой… Мальчишка торопливо стал намыливать щеки и вдруг совсем рядом услышал веселый голос Кости:
– Сосед, возьмешь в компанию?.. Ты же слыхал, мать кормить отказывается, а у меня уже живот подвело. Ну, как?
Забыв ополоснуть лицо, Ленька вытаращил глаза. Костя стоял возле веранды, улыбался.
– Мыло живей смывай, глаза будет щипать! – подсказал он. Поздно: Ленька уже зажмурился от рези и слепо ловил ладонями струйку воды. Теперь ему было не до страха.. А Костя присел на ступеньку веранды, неторопливо закурил.
– Так накормишь или нет? – спросил он, когда Ленька, наконец, закончил умывание.
– Костя, не дразни малого, что к нему пристал! – окликнула сына тетя Даша. – Ступай, ешь, пельмени тебе сварила.
– Не надо мне твоих пельменей. Меня вот сосед покормит, правда?
Ленька растерянно дернул плечами. Костя рассмеялся.
– Ладно, шучу. Как жизнь, сосед?
– Ничего…
– Так уж и ничего? А я вот слыхал, твоя мамка что-то про рубцы и компресс рассказывала… Опять батя экзекуцию устроил?
Ленька взглянул на Костю с испугом и недоумением.
– То есть ремнем воспитывал. Так?
– Было… – потупившись, признался мальчишка.
– Может, покажешь его искусство?
– Чего? – не понял Ленька.
– Рубцы покажи… Не стесняйся, чего ты!
Мальчишка постоял в нерешительности, потом нехотя повернулся задом и приспустил трусы.
– Кра-а-сиво! – Костя покачал головой. – За что?
– Я будильник хотел починить. Он сам сломался, а папка…
– Суду все ясно!.. Я вот что хотел у тебя узнать, сосед. Тебе никогда не приходило в голову, что ты – тоже человек? Понимаешь, че-ло-век!.. Это значит, что у тебя должен быть свой ум, своя совесть, свои чувства и среди них – чувство собственного достоинства… Понимаешь, Ленька, человек человека не имеет права бить, это величайшее свинство!.. Не понимаешь?
– Папка говорит, что он добра мне желает, – заосторожничал мальчишка. Насчет свинства он был, в общем-то, согласен с Костей, а все остальное, о чем говорил сосед, от волнения не совсем понял. Одно только было ясно: у Кости настроение доброе, насмешничать вроде не собирается… И Ленька решился спросить:
– Кость, а ты в самом деле художник?
– Ну, старик, зачем так громко! Пока что я помощник декоратора… Тоже не понимаешь. Не слыхал такое слово?
Ленька помотал головой.
– А в театре был когда-нибудь?
– Не-а…
– Это уже никуда не годится, старина! Ты в какой класс осенью пойдешь?
– В третий.
– И вас ни разу не водили в театр?
– Не-а.
– Плохо!.. Ты ведь горожанин, это звание обязывает. Ладно, вот наши вернутся с гастролей, я тебе обещаю культпоход на «Судьбу барабанщика»… Отличный спектакль, про вашего брата, пацанов. Ну, а декорации – это такие большие картины, на которых мы изображаем обстановку. Например лес… В общем, в театр я тебя свожу, это в наших силах.
– Ленька, ты где прохлаждаешься? – закричала с порога мать. – Нашли время для беседы! А ну, домой, живо, картошка вся остыла!
– Иду, иду, – бубнил мальчишка, не трогаясь с места. Мать он не так боялся, как отца. – Мне мыло в глаза попало…
– Ладно, сосед, топай к столу, раз зовут, – сказал Костя, поднимаясь со ступеньки. – Хочешь, дам совет на прощанье?
– Папка говорит, что ты хорошему не научишь, – все еще чего-то опасаясь, промямлил Ленька.
– А ты сам как думаешь?
– Не знаю…
– Вот ты какой… безответственный… Ладно, все-таки научу тебя, как от порки избавиться. Хочешь, чтобы отец больше не брался за ремень?
– А то…
– Тогда слушай внимательно. Секрет простой: когда он выдернет из штанов ремень, ты соберись в комок – и ни звука! Он начнет бить – ты молчи. Сожми челюсти и терпи. Он заведется, станет бить сильнее. Все равно помалкивай… Вот тогда он испугается, даю честное слово! Один разок так перетерпишь – и больше он никогда не схватится за ремень, вот увидишь!..
– Почему?
– А потому, что если бы он был настоящим человеком – не рисовал бы на твоей заднице такие узоры. Вот он почувствует, что ты не трус, что тверже его духом – сам тогда струсит, Способ-то проверенный – на себе испытал!
…Гвозди были ржавыми от шляпок до самых кончиков, тянулись из досок с громким, противным треском. Мальчишка потел от страха и напряжения. Ему все время приходилось дергать то одним плечом, то другим, чтобы отгонять налетавших с помойки больших зеленых мух. Но вот наконец последний гвоздь. Спрятав в гуще бурьяна лист ржавой жести, Ленька полез в открывшуюся в стене дыру.
Солнце сияло в окне, вставленном в крышу, и ярко освещало укрепленную на треножнике картину.
Ленька разинул рот от удивления, когда взглянул на остро пахнувший красками картон. Панельные пятиэтажки, яблони в саду, зуевский забор, черепичная крыша – все было на месте. Но возле калитки никого не оказалось. Надька Зуева исчезла. Вернее, та с осиной талией, в фиолетовом, как у Надьки, платье. И потому картина решительно изменилась. Она стала скучной – Ленька отчетливо это почувствовал. Даже захотелось взять кисточку и подрисовать кого-нибудь на пустующее возле калитки место. Хотя бы самого Костю. Ведь он часто там торчит, уж Ленька-то замечал!
Он поднял первый попавшийся тюбик, отвернул колпачок, сдавил бока. Неожиданно легко вырвалась и сбежала на пальцы ярко-синяя струйка. Ленька схватил кисть и снял мягкую, как сливочное масло, краску. Нестерпимо захотелось мазнуть!..
Кисть прошлась по шершавой рейке треножника, оставила сочную полосу. Ленька тут же опомнился. Натянув на ладонь рукав свитера, стал стирать след. Ничего не вышло – полоска растерлась в грязное пятно. Нужно скоблить!.. Отыскивая взглядом что-нибудь острое, он увидел на песке оттиски своих рук и коленей. «Всегда так, – похолодев от страха, думал Ленька. – За какое тайное дело ни возьмешься – обязательно всюду остаются следы!»
Он положил кисточку на место и пополз задом к пролому в стене, разравнивая ладонями песок. Вдруг вспомнил, что на кисточке осталась синяя краска. И тюбик забыл завернуть! А кисточку надо взять и отмыть в керосине…
Вместе с кистью Ленька прихватил и весь ящичек с красками. Все равно возвращаться!
…Мать поставила перед Ленькой полную тарелку супа, села напротив, не сводя с сына взгляда.
– В чем это ты руки выпачкал? – неожиданно спросила она.
Мальчишка бросил ложку, спрятал руки под стол. Покраснел.
– А ну, покажи!
Туго сжатые кулаки медленно выползли на клеенку.
– В краске, что ли?
Ленька молчал.
– Господи, опять что-нибудь натворил!.. Где ты взял краску?
– Я это… играл… и нашел. На стройке…
– Что нашел?
– Банка такая была. В ней это самое, краска…
– Ох, врешь ты что-то, сынок, – вздохнула мать, по больше расспрашивать не стала. После обеда собрала посуду, ушла на кухню. Запела там про калину красную, которая уже вызрела… А Ленька на цыпочках вышел из дома и бросился в сарай.
Перетащив на свою половину краски и кисточку, Ленька не долго искал подходящую основу для работы. Оторвал от фанерного ящика крышку. Очень удачный оказался материал – даже в раме: стенка ящика по краям была окантована гладкими рейками. Он пристроил будущую картину возле оконца, расположился перед ней с красками и кистью – и надолго задумался. Что нарисовать!.. С Ленькой случилось такое, чего раньше он никогда не испытывал. Обстановку в сарае – пустые бочки, лаз в погреб, штабель половых досок (отец натаскал со стройки), старый диван, разломанный ящик – все это мальчишка сейчас не замечал. Перед его взором плыли, сменяя друг друга, иные видения.
Нарисовать двор с круглой клумбой посредине, с провисшими от тяжести белья веревками, протянутыми вдоль и поперек с забором, в котором доски от солнца и дождей стали серыми, с серебряным отливом?.. Или родную улицу, вымощенную синеватыми окатышами булыжника, с зарослями сирени, вдоль которых бежит красный, с помятыми и обшарпанными боками трамвай?.. Или ажурную, достающую до облаков башню подъемного крана, стрела которого нависла над быстрорастущими стенами многоэтажного дома?.. Или волжскую гладь в бесчисленных солнечных бликах, среди которых скользит белый пароход с голубыми полосками на трубах?.. Нет, все это было слишком обыкновенно, буднично – даже Волга, даже сверкающий, как снег, теплоход «Доватор», курсирующий между Москвой и Астраханью. Ведь картина, если она получится хорошо, должна висеть на стене. Значит, картина – это как бы волшебное окно, за которым нечто такое, на что можно смотреть каждый день – и не надоест. Значит, на картине должна быть изображена мечта… Когда Ленька понял это, сердце у него запрыгало, он спрятал руки под мышки, скорчился, сидя на обрубке бревна, и тихонько заскулил от восторга. Мечта!.. Разве нужно ломать голову над тем, как изобразить ее. Мечта – это ведь то самое, что всегда перед глазам, стоит лишь закрыть их… Ленька совершенно отчетливо видел, как круты зеленые морские волны, несущие на себе белые гребешки. Как стремителен узкий, голубовато-серый крейсер, рассекающий волны. Ревет и кипит вода за кормой. Ощетинены пушки и ракеты. Бьется на мачте краснозвездный флаг… Вот такую картину захотел нарисовать Ленька. Однако едва он взялся за кисть – мать позвала обедать.
И вот после обеда, не теряя даром ни минуты, он взялся за работу. Нашел тюбик с зеленой краской, выдавил ее на кисть и провел на картине длинную полосу. Будущее море отделилось от будущего неба… Но дальше дело пошло хуже. Он так явственно видел это неспокойное море, волны с острыми кромками и кружево пены… А кисть не слушалась! Волны, которые он пытался изобразить, сливались друг с другом, и на картине вместо моря получалось противное зеленое месиво!
В эту минуту отчаяния дверь вдруг затряслась от нетерпеливых толчков. Голос матери потребовал.
– А ну-ка отопри сейчас же!
Путей к спасению не было!.. Вот если бы он успел закончить картину – ее прекрасный вид, может быть, охладил бы материнский гнев. Однако вместо картины была пока только стенка от фанерного ящика, наполовину закрашенная зеленой краской…
Не отводя взгляда от этой полузеленой картины, мать вцепилась в Ленькино ухо.
– Где ты взял краски, разбойник?
Она так дергала за ухо, что в нем даже хрустнуло, а голова Леньки беспомощно закачалась. Бочки, стены, красное от злости лицо матери – все кувыркалось у мальчишки в глазах. Он даже не мог сориентироваться, где стена, отделявшая соседскую половину сарая, и, наугад махнув рукой, прошептал:
– Там… у Кости.
…Выслушав доклад, отец встал из-за стола. Он показался Леньке огромным: налитые плечи, тяжелые руки с толстенными пальцами, широкий под рубахой живот, на котором внатяжку был застегнут блестящей пряжкой ремень, расставленные ноги в полуботинках на толстой подошве. Руки отца сошлись на пряжке, чуть-чуть сдавили ремень – и пряжка расстегнулась, а ремень змеей прошуршал вокруг отцова туловища.
– Ну, подойди ко мне, ворюга! – сказал тихо отец. Лицо его было серым. Взглянув на отца, мальчишка не увидел глаз – они словно растворились в асфальтовой тверди отцова лица. Нет, плакать бесполезно!.. Ленька послушно приблизился.
– Спускай штаны!
Ленька стянул до колен сатиновые шаровары вместе с трусами и согнулся, будто отвешивая поясной поклон родителю. Тот наложил ему на затылок тяжелую руку, еще ниже пригнул голову – и она оказалась зажатой между ногами отца.
Пока не просвистел в воздухе сложенный пополам ремень, пока не полоснуло по беззащитной коже огнем, Ленька успел подумать: «Пусть порет. Уж как-нибудь… Но что же со мной Костька завтра сделает?.. Ведь только на море ушло два тюбика!..» А потом думать стало невозможно. Ремень просвистел, и огонь ожег…
– Молчишь, сукин сын! Значит, не больно!.. Так вот тебе за картину!.. Вот тебе за краски!.. Вот тебе за воровство!..
До ломоты в скулах стиснул Ленька челюсти и только крутил головой, зажатой между несокрушимыми, как телеграфные столбы, ногами отца.
Но вдруг удары прекратились.
– Почему не орешь? – испуганно спросил отец.
…Ночь, казалось, никогда не кончится. Каким-то чудом Костя пробрался в комнату, где спал Ленька. Он сидел на краю кровати и, грозно выпячивая нижнюю челюсть, требовал: «Верни мне два тюбика! Не вернешь – башку оторву!..» А кровать почему-то стояла у самой воды – море начиналось прямо от ее ножек, и убегали к горизонту крутые зеленые волны с белыми гребешками. Рассекая их, летел узкий крейсер, и бился на его мачте краснозвездный флаг… И мать то и дело всхлипывала за тонкой перегородкой, и сердито погромыхивал приглушенный басок отца. Ленька сбрасывал одеяло, отрывал голову от подушки. Тогда Костя исчезал, пропадали и море и крейсер… Только мать все хлюпала и сморкалась за перегородкой, и слышно было, как чиркал спичкой, прикуривая папиросу, отец…
И вдруг голос матери совсем близко, рядом, над ухом, такой ласковый, теплый:
– Вставай, сынулька, просыпайся, родненький! Мне ведь в магазин надо бежать.
Ленька открыл глаза – в комнате было совсем светло, пятна солнечного света колебались на занавесках. Привычно нашарив ногами сандалеты, Ленька рванулся было к двери… и остановился.
– Мам, Костька во дворе? – спросил он.
– Да вроде не видела. Уж ему бы пора на работу уйти…
Леньку точно ветром сдуло. Однако когда он, облегчившись, вышел из деревянной будки уборной, волна страха захлестнула его. Костя сидел на своем крыльце. Он курил папиросу. Левый глаз Кости щурился от дыма, правый в упор смотрел на Леньку.
– Ага, попался, гангстер! – не то зло, не то весело проговорил Костя. Мальчишка отпрянул назад и спрятался в уборной.
– Эй, сосед, не задохнись там, – кричал Костя. Кажется, все-таки голос у него был веселым.
– Выходи, Ленька, не трону я тебя… Слышишь, даю честное слово!
Медленно отворилась фанерная дверь. Ленька отошел на пару шагов и остановился, исподлобья следя за соседом. Костя сидел на крыльце и скалил широкие белые зубы.
– Ну, вперед, не трусь… Иди сюда, потолкуем.
Ленька бочком подошел и остановился не возле соседского крыльца, а поближе к своей веранде.
– Так… Вчера ты от батьки получил горячего, так что про твои подвиги вспоминать не будем. Ты мне вот что скажи: если бы тебе не помешали, что бы ты изобразил на той фанере?.. Да не бойся, я же не следователь! Мне просто интересно: был у тебя какой-нибудь план – или ты так, лишь бы помазать?
– Я море хотел, – пробубнил мальчишка. – И крейсер…
– И не получилось?
– Не получилось, – со вздохом признался Ленька.
– Ну, ладно, это бывает. Не расстраивайся, у меня вот тоже кое-что не выходит…
– Надька Зуева? – спросил Ленька.
– При чем тут Надька, – нахмурился Костя. – Надька – это Надька, фигура, так сказать, конкретная. А мне нужен образ… Эх, да о чем мы говорим! – Костя замолчал, сосредоточенно докуривая папиросу. Ленька переминался с ноги на ногу, не зная, как ему быть: убежать домой или еще постоять. Костя серьезным острым взглядом посмотрел ему в глаза.
– Ты ревел вчера, когда отец тебя драл?
– Не-а…
– Все время молчал?
– Угу… Они после с мамкой всю ночь шушукались.
– Вот видишь! А говоришь – Надька Зуева… Просто кукла красивая. Она же никогда не сможет понять, что это такое – не плакать, если тебя бьют!
