355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Вячеслав Шапошников » Ефимов кордон » Текст книги (страница 26)
Ефимов кордон
  • Текст добавлен: 11 сентября 2017, 19:30

Текст книги "Ефимов кордон"


Автор книги: Вячеслав Шапошников



сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 27 страниц)

Встретил он как-то своего соученика по Тенишевской студии Владимира Левицкого. Тот уже несколько лет работал художником в издательстве «Грядущий день». Узнав о бедственном положении Ефима, Левицкий пообещал помочь ему – подобрать для него «какого-нибудь автора на предмет иллюстрирования».

Через Левицкого Ефим познакомился и вскоре близко сошелся с литератором Алексеем Павловичем Чапыгиным. Как оказалось, тот тоже был из крестьян и тоже из северной деревни.

Как-то среди лета Чапыгин пригласил Ефима к себе в гости… Они приехали на Бармалееву улицу, Чапыгин снимал тут холодную сумеречную комнатушку.

– Писать в этом погребке почти невозможно… – сказал он, оглядев свое неуютное, явно холостяцкое жилье.

– Вы один живете?.. – спросил Ефим.

– Да, бобылем живу, бобылем, видать, и помру… – усмехнулся Чапыгин. – Семья и искусство, Ефим Васильевич, для нас, бедняков, несовместимы… Семья, брат, по своей сложности с любым искусством поспорит и переспорит его, подомнет… Нет уж, ежели нам серьезно смотреть на свое дело, так уж лучше идти в одиночку, не связывать себе рук…

– Я так же смотрю… – кивнул Ефим.

Вдруг широко распахнулась дверь, и со двора в комнату вбежал, как к себе домой, бедно одетый мальчик. Увидев незнакомого человека, он нахмурился, набычился и так, набычившись, допятился до самой двери, снова распахнул ее и – был таков… И напрасно крикнул ему вслед хозяин: «Федя! Да куда же ты?!»

– Вот… чужие детишки ко мне забегают… – усмехнулся Чапыгин. – Говорю с ними, пою, сказки им рассказываю…

Ефим, обрадованно покивав (разве он сам не таков же?!), улыбнулся. Когда ехали сюда, в вагоне трамвая оказалось несколько ребятишек, все они глаз не сводили с Чапыгина, тот забавлял их, будто в вагоне, кроме него и детей, никого и не было… Посвистывал по-птичьи, рычал, мяукал, гримасничал…

Чапыгин стоял среди комнаты, хмуря кустистые брови, потирал ладонью крупную наголо остриженную голову.

– Да… да, Ефим Васильевич, не проста эта дорожка… Вот уже сколько лет иду по ней с таким трудом, столько всего натерпелся… А первую книжечку только теперь вот тоже издал…

– Мое дело еще хуже, пожалуй… – тихо заговорил Ефим. – Бесправный человек томится и ищет, ждет деятельности… А жизнь ему предлагает всякие пустяки, вместо настоящего дела… Мог бы сказать о себе, что являюсь представителем запросов деревни тут, в столице, если бы не опасался встретить в людях усмешку: «Ах, как же узнать в наше время, что это действительно так?! Все прикрываются этим самозваным представительством! Кто вас-то, скажите, так называет?!»

Всяк по-своему понимает служение… Можно бы мне избрать известный путь – продажу своих произведений в частные руки и в городские хранилища – музеи… Это не мой путь, не мне по нему идти, таких и без меня здесь много. Для меня же в этом – измена деревне. Если ступить на такой путь, то окажусь в стороне от нужд деревни…

Люди, с которыми беседую, встречаюсь тут, мало осведомляются о моих желаниях и целях. Дают советы, подобные ореховой скорлупе без самого ядра, вовсе не соответствующие моему делу, потому что его не знают и узнать не стремятся… Беседы эти не затрагивают ничего и похожи на поверхностную рябь воды… Всякому же невозможно раскрыть свой мир…

Я мучаюсь, видя, как результаты усилий деревни поглощают богатые… У деревни только берут и берут… И смотрят на нее свысока… По какому праву?..

Город… – Ефим гневно глянул в сторону окна. – Сколько тут скопилось всего чудовищного, порочного… Даже те, кто почитается за знаменитостей, являются, вольно или невольно, как бы агентами такого города, его служителями, находясь всегда в нем и не выезжая из него, варясь в этой ненасытной грубой среде, которая зловонным ядром скопляется тут… Они обслуживают эту среду, получая за это всяческие блага… Они подобны лишь бутафорам и клоунам и напрасно изображают из себя служителей справедливости. Для них уже давно непонятны и недоступны прекрасные высшие формы жизни, они распинают жизнь и, находясь постоянно в порочной среде, уже испортили свою натуру, окруженные лживыми людьми, уже не слышат и не видят правды и о себе заблуждаются, пораженные слепотой, как Нерон, воображавший, что он лучший из людей и исполнен всяческих совершенств…

Посмотрите, Алексей Павлович, на таких людей попристальней!.. Они считают себя деятельными, а сколько в каждом из них, агрессивности по отношению к ближнему! Они уже, не способны видеть чужую судьбу как мир, в который надо входить с замиранием… Они вламываются в него, забыв о деликатности и доброте…

Чапыгин, кашлянув заметил:

– И все-таки, Ефим Васильевич, город не только плох… Он, именно он, выявляет наши способности, открывает наши глаза на мир! Здесь, в городе, мы встречаем многосторонних, многознающих людей.

– Да разве же я этого не вижу?! – воскликнул Ефим. – Я же потому об этом и говорю, что хочу видеть истинный чистый добрый союз города с деревней! Но столько всего мешает этому!.. И раскол как будто не сглаживается, а лишь усугубляется…

У Чапыгина Ефим пробыл до позднего часа. Пожалуй, впервые тут, в Питере, за все это время, он разговаривал с человеком, по-настоящему внимательным к нему.

Прощаясь с Ефимом, Чапыгин задержал его руку:

– Я подумаю, как вам помочь… Жаль теперь – лето… Редакционные дела приостановились, редакторы разъехались на дачи, а секретари разве знают, какой дать ответ автору?.. Но вот как-нибудь по осени мы наведаемся с вами кое-куда… Вы тут кстати появились: деревенское теперь в литературе у нас снова поднимают…

Ефим унес от Чапыгина книжки журнала «Русская мысль», в которых был напечатан роман Чапыгина «Белый скит». Не откладывая, прочитал этот роман. Написан он был сильно, но душа Ефима сопротивлялась за чтением: слишком уж много жестокого было в этом романе о деревне, чуть ли не на каждой странице кипела, клокотала драка за существование… Две соседние деревни были переполнены ненавистью друг к другу… Нет, у себя, на Унже, Ефим такой ненависти, такого раздора не знал. Сердце его не соглашалось с прочитанным. Разве же враждовало когда-нибудь его родное Шаблово с соседними деревнями – с Бурдовом или Крутцом?! Никогда этого не было!.. Да и зачем, чего ради надо было живописать всю эту вражду и ненависть?.. В своем творчестве художник должен быть постоянно обращен не ко злу лицом, а к добру! В это Ефим всегда верил крепко.

19

Новый год начался для Ефима куда удачней, чем минувший. Чапыгин свое обещание сдержал, при его содействии сразу в двух местах были приняты сказки Ефима и рисунки пером к ним – в детском журнале «Солнышко» и в детском издательстве «Медвежонок». И там и там Ефиму выдали аванс. Наконец-то он мог вздохнуть, посвободнее, нужда пока отступила от него, он даже смог купить волшебный фонарь и перфескоп для своей будущей работы в деревне.

Еще с осени, по предложению Тиморева и самого Кардовского, Ефим начал готовиться к очередной выставке НОХ, которая, как обычно, должна была открыться среди января. Однако выставка не состоялась, хотя уже найдено было для нее и помещение – на Бассейной, против Эртельева переулка. У Кардовского не оказалось помощника для организации этой выставки: так некстати в начале декабря заболела тяжело старшая дочь Тиморева, и тому было не до выставки…

То, что она не состоялась, не огорчило Ефима: не очень-то он и хотел выставлять свои работы. Тут, в Питере, он почти ни в ком не нашел действительного понимания и поддержки, а ведь обращался он все к тем, кто вроде бы должен был и понять, и поддержать; так чего можно было ожидать от выставки, на которой его глинянки и картины оказались бы перед городской публикой, не знающей, что стоит за всем этим?..

Да и не до выставки было ему теперь: срочно потребовались копии рисунков к сказкам, ведь одни и те же рисунки нужны были и для журнала, и для издательства.

В феврале Ефим сдал издательнице «Медвежонка» Вере Павловне Гриневской 15 рисунков, шесть виньеток и эскиз обложки будущей книги. В этом же месяце он получил первый издательский заказ, как художник-иллюстратор.

Свои рисунки для журнала и издательства Ефим хотел показать Репину, с которым не виделся уже давненько. Он позвонил Юрию Репину и заговорил с ним о возможности побывать в Пенатах на одной из ближайших «сред». Юрий Ильич ответил, что в следующую среду сам собирается побывать там, и они договорились поехать вместе.

– Да! Ефим Васильевич! – спохватился Юрий Ильич уже в конце разговора. – Ведь я чего в Пенаты-то надумал… Туда не сегодня-завтра должен приехать на несколько дней Шаляпин! Он будет позировать отцу для большого портрета! Так что увидите там его живьем! Должно быть, интересно будет!..

В среду они поехали в Пенаты. Гостей в этот раз было очень много, и Ефим сразу же подумал о том, что в таком многолюдстве Репину будет и не до него самого, и не до его рисунков… Однако Илья Ефимович, по традиции обходя своих гостей с рукопожатием, сам заговорил с ним, расспросил о том, каковы его дела в столице. Ефим ответил, что дела были худы, но в последнее время как будто повыправились, и, робея, заикнулся насчет того, что хотел бы показать Репину свои рисунки для журнала и издательства и последние живописные работы.

– Ну что ж… Посмотрим, посмотрим… – кивнул Репин. – Кстати, для прочтения ничего не привезли?..

– Да… прихватил тут тетрадочку… – потупился Ефим.

– Ну, вот и прочтете…

В гостиной, где все собрались, царило оживление. Еще бы, сам великий Шаляпин тут всему задавал тон! Высокий, осанистый, весь какой-то бодро-размашистый, Шаляпин был среди собравшихся самой впечатляющей фигурой. Словно бы бодрый сильный голос самой жизни влетел сюда, в эту «Комнату Венеры», в мирок чопорных идеек госпожи Нордман, и даже свет, воздух чудесно переменились здесь…

И вот в разговор общего оживления Ефиму было предложено что-нибудь прочитать для публики… Репин не забыл о нем…

Ефим с тетрадочкой в руках встал перед собравшимися в гостиной, взгляд его невольно метнулся в сторону Шаляпина. Тот смотрел на него, ожидающе улыбаясь… Мысли Ефима заметались: что прочесть?.. И вдруг будто осенило: «Сказку о крылатых людях»! Ее он написал здесь, в Петербурге, и никому еще не показывал, не читал. А тут вот, благодаря Шаляпину, была, остро ощущалась именно окрыленность, приподнятость… Да и не простой была сказочка – с намеком, сказочка-притча… Откашлявшись, Ефим начал читать:

– «Был на море одинокий остров. Люди, которые жили на нем, построили однажды корабль. Украсили и оснастили его. Стоит корабль на голубых волнах, покачивается. Все собрались на берегу, любуются, сколь он хорош да красив.

Люди слышали, что за морем есть богатая страна и нет, дескать, там тяжелого труда, только играют там все, как дети, всюду – театры и другие места общей радости.

Очень хотелось людям острова пожить в этой сказочной стране, и они решили туда уплыть…

И вот все заторопились на корабль. Но все не могли на нем поместиться, и тогда стали теснить друг друга и сталкивать в воду. Поднялись стоны-крики, послышались угрозы, проклятья…

И нашелся один человек… Стал он людей уговаривать, чтоб не торопились и не обижали друг друга. Человек этот был с доброй и чуткой душой.

На корабль попадали больше силой, хитростью да ухарством. Компания набралась пестрая. Все кричали рулевому, чтоб скорей отчаливал, и все смеялись над тем человеком, дескать, ты слишком жалостлив, истратишь силы на всяких слабых и сам ничего не получишь! А ведь жизнь дана для песни и веселья!.. Не прозевай свой счастье, смотри! Садись с нами, пока не поздно!.. Рулевой же, смеясь, говорил: «Оставьте его! Он ищет страданий, ну и пусть!..»

Когда корабль отчалил, оставшиеся люди стали упрекать того человека: «Зачем ты всякими умными словами нас удерживал?!» – Он же им сказал: «Вы могли не слушать меня. Но я вам добра желал, как и тем, которые отплыли. Ведь остались бы все равно не вы, так другие».

Люди отвернулись от него, не стали слушать. И вот все на острове зажили одной думой: как бы побыстрее построить новый корабль!.. Стали расхищать безоглядно богатства острова. Построили новый корабль. А когда он отплывал, вновь немало слез и крови пролили, спеша и оттесняя друг друга… И опять не смогли все поместиться на нем…

Ушел последний корабль… На острове леса были вырублены на постройку этих двух кораблей, новый строить было уже не из чего…

И тогда сказал тот добрый человек: «Я вам говорил, что нельзя так расхищать богатства земли, а надо умножать их и беречь!.. Что же теперь будем делать?..»

И тут все поднялись на него, зашумели: «Из-за тебя остались! Кто побойчее, те уехали!..»

Он им ответил: «Вы остались из-за тех, кто не хотел сдерживать свои страсти. Но не отчаивайтесь! Будем создавать новые средства, насколько хватит наших сил…»

Лишь одни дети поняли, что не виноват он, а взрослые все отвернулись от него. И тогда он удалился от людей…

В одиночестве, никем не видимый, он трудился долгие дни и наконец создал себе легкие сильные крылья свободы. И прилетел он на них к людям, и научил их тому же. Все стали делать крылья, а когда сделали, поднялись в голубое небо и полетели над морем, и прилетели в ту желанную страну сказки…

Те люди, что уплыли с острова раньше, много понастроили в той стране, но почти все они занемогли, потому что не умели по привычке сдерживать себя и, как мухи на мед, набрасывались на всевозможные наслажденья. Они верили, что счастье только в этом. И вот увидели вскоре, что их что-то точит изнутри, и потом поняли, что их мучит совесть: ведь они оставили за морем, на разграбленном острове, своих соплеменников…

Но что это?! Над их великолепным городом словно бы лебеди белые летают?.. Но и не лебеди, нет… В трепете все глядели в небо… Прилетевшие опустились ниже, и тогда все увидели, что это – те последние, покинутые на острове люди…

«Да это же – наши! Наши!.. – заликовали горожане. – Как же это так?! Ах, какие они свободные и счастливые!.. Ах, мы хотим иметь такие же крылья и так же летать в голубом небе!..»

Когда прилетевшие островитяне спустились на землю, их местные соплеменники тоже попробовали полетать, взяв у них крылья… Но – горе: они уже давно отяжелели и летать не могли…

А островитяне смотрели на удивительный город, раскинувшийся перед ними. Все их удивляло в этой новой чудесной стране. Маленькие девочки, скорее похожие на сказочных принцесс, раздавали прилетевшим необыкновенные яства, подносили цветы и наряды, а те смущенно отказывались: «Мы не привыкли к такому! Покорно благодарим!..»

«Да берите! Берите!.. – слышалось со всех сторон. – Ведь на все это мы не затрачивали никаких сил, все это мы создавали, как бы играя!..»

Однако гости стеснялись. Они не могли и представить, что эти маленькие девочки – обыкновенные дочери тех, что прилетели сюда раньше, и чувствовали себя неловко среди удивительной роскоши.

А тот человек, счастливо улыбаясь, говорил им: «Не стесняйтесь! Берите! Но только знайте во всем меру!.. Смотрите, чтоб не отяжелеть здесь и нам!.. Тогда летать тоже не сможем!..»

И все крылатые люди сдерживали себя, потому что для них не могло быть большего счастья, чем свободно летать в свободном голубом небе!..»

Ефим окончил чтение и робко улыбнулся, бросив взгляд на замерших перед ним людей.

Первым заговорил Репин:

– Да… Прекрасно!.. «Потому что для них не могло быть большего счастья, чем свободно летать в свободном голубом небе…» – Он обвел своих гостей взглядом, словно бы и не видя их, покачал головой. – Ах, вы и представить не можете, какая это правда!..

– М-да… Любопытная, любопытная сказочка… Хороша притча!.. – тихо сказал Шаляпин.

Тут же послышались другие голоса одобрения, гостиная наполнилась ими, воздух ее словно бы закачался перед Ефимом и потек, как в июне – над молодой нивой…

Ефим стоял у стены, смущенно улыбаясь, тетрадь в его руках подрагивала, все не могло утихнуть волнение, с которым он читал свою сказку. К волнению примешалась еще и напряженность: сказка его принята и понята, но вон в какую задумчивость впал вдруг Репин… И поосевший голос Шаляпина… «Любопытная, любопытная сказочка… Хороша притча!..»

До Ефима не сразу дошло, о чем заговорил вдруг Репин:

– …надо так жить, друзья, чтоб душа была постоянно окрыленной, чтоб и все вокруг жили иначе!.. Надо строить новую жизнь! Ах, не так, не так еще устроена она!.. – Репин усмехнулся и хитровато глянул на Ефима, как на своего единомышленника. – Я вот тут хочу затеять одно дело у себя в Чугуеве… Задумал устроить нечто новое… Ефим Васильевич, насколько мне известно, тоже что-то подобное мечтает сделать у себя в деревне… Так вот… у меня даже и название уже определилось – Деловой двор… Этакая, знаете ли, трудовая народная академия художеств!..

С увлечением, присущим ему, Репин стал развивать перед гостями идею производственной школы-коммуны, участники которой «учатся и работают, а все прибыли делятся поровну…»

– Мне представляется, господа, этакое запорожье искусств, где ни рангов, ни дипломов! Пусть учатся всякие люди, всех возрастов и наций! Пусть воспитываются ратники труда и красоты! – провозглашал Репин. – Ведь я по своей натуре, по воспитанию да и по живописной практике – человек мастеровой, так и мерещится мне во всем этом отнюдь не школа, а мастерская! А наша Академия – что? А так, казенный дом!..

Репину аплодировали.

– Да, господа! Все это так верно: надо, надо стремиться к новой, иной жизни! – горячо заговорил некто, похожий на цыгана, смуглый, пышновласый, с усиками над пухлыми сочными губами. – Надо искать новую жизнь и создавать ее! Такую новую жизнь, чтоб в ней душа человеческая расцветала и обретала крылья! Разве все мы не ощущаем каждодневно ужас обыденщины?! Убежать от него, от его раскаленной белой обнаженности, от песчаного шипения пустыни, ползущей за каждым из нас сквозь серость однообразных дней! Вырваться к другому свету, где голубизна и радость, где связи мира трепетны и чисты!

Меня всегда занимало: почему происходит в каждом из нас подмена? Ведь посмотрите: ребенок и жизнь. Ребенок – существо, живущее наедине с прекрасной книгой вечной жизни, где каждый знак – великий символ, неисчерпаемо глубокий… И вдруг… перед маленьким человеком прекрасный мир начинает постепенно затмеваться, расплываться… И… потом предстает все перед ним в новом свете, во всем враждебном, тревожном, противостоящем тому чистому, первоначальному… И если и возможна какая-нибудь радость, так это радость заурядного бытия, то бишь – пошлость… Это всюду вокруг, всюду – превращение в обыденность чудесного, всюду жестокая подмена…

Выстоять, преодолеть это ослепление, обрести снова зрение, достойное человека! Избавление от этой слепоты – в руках каждого! Но люди слабы… Им надо помочь!.. Каждый из нас должен трудиться для новой великой жизни!..

Ефим слушал этого размашистого темпераментного человека, согласно кивая, хотя, пожалуй, и слишком уж красиво говорил тот… Ведь все это давно живет в его собственных мечтах и планах, все это – его собственные мысли!.. Он невольно перевел взгляд на Репина, тоже согласно и с воодушевлением кивавшего говорившему, и с какой-то радостной надеждой подумал о том, что вот, может быть, и случился наконец-то тот день, который откроет для него сердце этого человека, до сих пор относившегося к нему без настоящего глубокого интереса…

– Реальность надо наполнить духовным содержанием! – говорил человек, похожий на цыгана. – Духовное – истинная мера всего! И господин Честняков совершенно прав в своей сказке, поставив окрыленную, свободную жизнь над самой идеальной материальной жизнью! Только, духовное – самое истинное! Ведь что нам осталось, к примеру, от античности?.. Может быть, мы думаем о ее рабстве, о ее кровопролитиях, о ее полисной узости?.. Осталось духовное богатство, осталось то, из чего возникала мечта следующих поколений! А возьмите Возрождение! Разве быт этой эпохи важен для нас?.. Нет! Мысль Макиавелли, поэма Ариосто, проекты Леонардо, Альберти!.. Ренессанс остался для нас в его поисках блаженной Аркадии, в его неимоверных усилиях духа! Разве это было бесплодным?! Было сделано что-то неоценимое! Эта эпоха дала личности самостоятельность, какой не было до того! Жизнь, правда, тогда не изменилась, счастья в ней не прибыло, но она сдвинулась с места, она стала расти над собой в духовном плане! И вот все сегодняшнее, уже приоткрывшее перед нами фантастические возможности человека, вышло из мечты той далекой эпохи! Мы даже не хотим задуматься над тем, что такое мечта… Нас гипнотизирует реальность, в которой живем, мы полагаем, будто она – наипервейшее. Но это не так! Именно мечта, вечная, окрыляющая мечта, должна быть душой и воздухом всей нашей жизни!..

Ефим слушал этого человека, уже весь подавшись вперед, к нему, к его словам: да, да, именно мечта должна быть душой и воздухом всей жизни!.. Это же его, его собственная давняя мысль!..

Перед самым обедом Ефим спросил Юрия Репина:

– Кто это – вон тот, с усиками… Хорошо он говорил…

– Да это поэт Городецкий… Сергей Митрофанович…

– А… – кивнул Ефим. Он слышал о Городецком в Петербурге, даже последнюю его книгу стихов, выпущенную издательством «Грядущий день», не так давно держал в руках…

– Хотите – познакомлю вас?.. – спросил Юрий Ильич.

– Да неплохо бы… – ответил Ефим.

Возвращались в Петербург уже в позднем часу вечера. Все гости Репина ехали в одном вагоне, единой компанией. Все были возбуждены.

Ефим оказался сидящим рядом с Городецким.

– Чудесный вечер… – заговорил он, глядя в заоконную оттепельную февральскую тьму. – Вы даже не представляете, как поддержали меня сегодня своими словами… Нужны, нужны мне были такие подтверждения, такая поддержка… Сколько зуботычин от реальности-то получило мое мечтательство!.. Если бы только знали!.. Э-э!.. – Ефим тряхнул головой. – Крестьянская наша реальность, деревня… Порой мне казалось, что она никогда и не знала, что такое мечта… Мечта для деревни – забава, пустое… Глупость… Не буду и живописать тут, как я себя в иные дни чувствовал, сидя за картинами и сказками в своем Шаблове…

Городецкий похлопал Ефима по рукаву и кивнул на папку, которую тот держал на коленях.

– Вы ведь еще и художник… У вас, должно быть, что-то есть с собой…

– Да вот хотел показать Илье Ефимовичу, а не вышло… Столько было гостей… И Шаляпин… И так разговорились… Тут у меня в основном иллюстрации к моим же сказкам…

Ефим рассказал Городецкому о своих журнальных и издательских делах, показал иллюстрации и живописные работы.

– Вы совершенно особенный художник… – сказал Городецкий. – А знаете… – Он словно бы спохватился вдруг. – Есть к вам предложение… Я сотрудничаю в издательстве «Грядущий день»… У меня есть сейчас одна вещица… Перевод со шведского, вроде сказочки, словом, близкое вам по духу, «Семеро сирот из Фростмо» – так называется… Может, вы возьметесь сделать к ней иллюстрации…

– Я вообще-то и сам искал такой работы… В упомянутом вами издательстве, кстати, работает художником мой товарищ Левицкий Владимир Николаевич, он мне обещал уже подыскать что-нибудь для иллюстрирования… – ответил Ефим.

– Ну, вот и прекрасно! – кивнул Городецкий. – Я скажу Владимиру Николаевичу насчет своего предложения, а вы завтра же зайдите в издательство, на Большую Болотную, я там буду от двенадцати до четырех, там все и решим окончательно…

20

Начало нового года для Ефима оказалось удачным. Ему даже подумалось вдруг, что Питер целый год лишь испытывал его терпение, и вот, как видно, испытательный срок кончился, и что-то сразу же сдвинулось, дела его стали налаживаться.

С конца февраля Ефим увлекся новой работой – иллюстрированием «Семерых сирот из Фростмо». Городецкий посоветовал ему для того, чтоб лучше почувствовать дух Швеции, прежде всего почитать шведских писателей. Он раздобыл для Ефима полное собрание сочинений Сельмы Лагерлёф.

Ефим зачитывался книгами Лагерлёф, находя в них много родственного с миром собственной души. Шведская писательница в романтическом духе идеализировала деревенский уклад, и тут она была особенно близка Ефиму. Ее роман «Сага о Йесте Берлинге» он перечитал не один раз.

Читая сказку Лагерлёф «Чудесное путешествие Нильса Хольгерсона по Швеции», он удивился: как совпадала его собственная сказка «Иванушко» с этой сказкой!.. Его Иванушко тоже улетал на гусях в заповедные места…

Чтение часто переносило Ефима в родное Шаблово. Порой, читая описание Сельмой Лагерлёф какого-нибудь уголка шведской природы, он с тайной радостью думал о том, что так же светло и чисто любил всегда все северное, русское, как и она – северное, шведское, и не только любил, а в мечтах поселял среди своих верхнеунженских мест новую сказочную красоту…

 
Я строил дивный мир с улыбкой,
Свой новый мир, чудесно-зыбкий, —
Дворцы, палаты, шалаши,
Среди селении и в глуши,
И на холмах, и средь долины —
Из камня, дерева и глины…
С сияньем месяца – на Виге,
На Сехе – солнечный венец,
А на Карпиевой кулиге —
С звездою желтою дворец.
С ним рядом – с розовой звездою,
С кометой – Долгий Наволок,
На Солюге ночной порою
Лучиться будет огонек.
На Лондушке прекрасный замок
Встал под звездою голубой…
Звон гуслей слышен несказанный,
Где раньше был лишь ветра вой…
 

Ефим предполагал выбраться из Питера и уехать домой до прихода лета. Однако издательские и журнальные дела задерживали его. Работа над иллюстрированием «Семерых сирот из Фростмо» оказалась далеко не простой: тут надо было войти в незнакомый мир, почувствовать дух другой страны, ее народа… Издание своих сказок и в журнале, и в издательстве тоже оказалось не таким гладким делом: и там, и там редакторы Ефима требовали от него отказа от многих слов и целых словесных оборотов, как от диалектных, слишком местных, подталкивали его к бедной и невыразительной литературной норме… Особенно наседали на него издатели «Солнышка». Чуть ли не каждое пятое слово в сказках Ефима им было непонятно, их невозможно было ни в чем убедить. И все-таки Ефим решил не уступать.

В апреле он еще раз побывал в Пенатах. Ему хотелось поговорить с Репиным о своих целях, о своих издательских делах…

Репин, однако, был на сей раз явно не в духе, и в ответ на просьбу Ефима уделить ему несколько минут для разговора только поморщился: «Ах, я с вами уже беседовал!..»

Ефим тут же покинул Пенаты. Вечером у себя на квартире он сел за письмо к Репину, вгорячах написал его так, что мысли его рвались и путались…

21

Началось второе петербургское лето для Ефима. Выдалось оно сухим и жарким. Ефиму не терпелось поскорее выбраться из серого от застойного зноя города, уехать, сбежать к своему покинутому миру. Держали пока дела…

Среди духоты и зноя он все видел вокруг странно обнаженным, будто в ноябрьском лесу, когда во всем четко выступает неприкрытая основа, так что любой сучок или прутик – весь на виду.

Часто из окна своей комнаты, с высоты пятого этажа, смотрел Ефим на Петербург. Перед ним колыхались в городском мареве огромные кирпичные брандмауэры многоэтажных доходных домов, задние дворы, крыши, дымовые трубы… Безысходная проза огромного города, поправшего собой все живое, являла ему себя… Город казался одновременно и мертвым, и набухающим какими-то зловещими событиями, он словно бы готов был взорваться изнутри… И в этом городе ходили, росли, ширились слухи о близкой войне…

Порой Ефиму казалось, что все в этом городе предназначены в жертвы какой-то жестокой, немилосердной силе. Тут, в Питере, думал он, живут не действительной жизнью, а лишь ее отражениями. Сознание его мучилось от неотступной догадки: все, все вокруг живут в какой-то неистинной, омертвляющей все живое обстановке, в каждом спрятано и не развито зерно его подлинной, лучшей сущности… Он этого не может принять…

Каждому бы убрать, устранить эту невидимую, но вечную преграду между собой, живущим так неистинно, и собой возможным! Попытаться! Неужели это привело, бы к трагедии?.. Почему бы не к истинной радости?! Не быть мертвым в отношении к миру, а стало быть, и к самому себе – вот же самое главное, что должен понять для себя каждый как первую истину на всю жизнь!

Наконец вышел номер журнала «Солнышко» с двумя сказочками Ефима – «Чудесный яблок» и «Иванушко». Как Ефим ни сопротивлялся, язык сказок оказался основательно измененным…

После прочтения сказок (прямо в редакции журнала): Ефим долго кружил по городу. Он не мог прийти в себя: первая публикация вместо радости принесла ему лишь огорчение…

К концу дня он оказался на Васильевском острове, у морского причала. Захотелось просто выбраться из тесноты города к простору, к широкой воде. В трудные для себя дни он не один раз уже наведывался сюда: эта бесстрастно блещущая неоглядность умела успокаивать…

Море было белесо, вдали оно блистало под солнцем, словно лента серебряной, хорошо разглаженной фольги. Носясь вдоль причала, хрипло кричали чайки… Лясы, языки переливчатой грязи колыхались, приплясывая вокруг черной туши огромного судна, крепко учаленного с кормы и с носа двумя толстыми канатами. Глядя на эту грязь, Ефим подумал о том, что судно постоит, постоит и уплывет в свой час к блещущему, сияющему горизонту, и грязь от него отстанет… А вот куда ему-то от своих невеселых мыслей?! С ним всегда бывало так: если уж он что-нибудь по-настоящему переживал, то переживанию отдавался весь.

На другой день, в раннем часу, прихватив с собой журнал со своими сказками, Ефим отправился на квартиру к Чапыгину. Именно с ним он хотел бы поговорить по поводу «искалеченных» сказок, и не потому, что через Чапыгина, с его помощью опубликовал свои сказки, просто Чапыгин, как никто другой, мог понять эту беду, поскольку по-настоящему дорожил народным словом.

Ефим теперь был обеспокоен и судьбой своей книжки в издательстве «Медвежонок». Там поначалу требовали от него примерно того же, что и в «Солнышке»… Правда, затем как будто с ним согласились, но теперь Ефим уже не был уверен ни в чем…

Чапыгина он застал дома за одиноким холостяцким чаепитием. Увидев гостя, Алексей Павлович сразу понял, что с ним что-то приключилось.

– Что это с вами стряслось, Ефим Васильевич? – спросил он.

Ефим положил перед ним на стол журнал, раскрыл его, хлопнул ладонью по развороту:

– Вот полюбуйтесь!.. Посмотрите, что сделали издатели с моими сказками… Ведь люди занимаются словом, живым словом, а вовсе не чувствуют его… Каюсь, что соблазнился возможностью напечататься!.. Все мои слова переиначили!.. Вот с первого же почти слова начинается: вместо «яблок» напечатали всюду «яблоко», Слово это у меня встречается во многих местах и в измененном виде оно мешает ритму, что я считаю важным. Но не это главное, не столько в ритме тут дело… Ведь сказки свои я пишу для простых людей, для деревенских ребятишек в основном, и тут для меня крайне важно, чтоб слова соответствовали, чтоб они были близки тем, для кого я пишу. Сказки мои и по языку, и по духу – деревенские, с особенностями моих мест! Это для меня крайне важно, а они этим пренебрегли…


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю