Текст книги "Ефимов кордон"

Автор книги: Вячеслав Шапошников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 27 страниц)

Как это бывает, когда живешь в местах, где прошли все твои самые ранние годы, где жил весь твой крестьянский род… Вдруг видишь окружающее не таким, как оно есть в данную минуту, видишь то, что было когда-то… Видишь со многих сторон… И почудилось Ефиму: из тьмы этой ночи смотрят на него те, кто жил тут, в его деревне, задолго до него, смотрят пристально… И Ефим вдруг замер… Кто он? Кто он – перед этими темными глазами?.. Кто он – со своими фантазиями?.. Осуждающе или по-доброму, с надеждой, смотрит на него дремучая шабловская старь?..

Время, время… И быстро текущее, и неподатливое одновременно. Увидеть бы его глубину на много лет вперед!.. Что там кроется в ней?.. Что будет вот с этой деревней?.. Или все его фантазии – только тщетные, напрасные усилия одинокого и совсем-совсем беспомощного ума?..

4

В холодный ноябрьский вечер пришло известие: умер Толстой… Оно потрясло Ефима: умер тот, кто столько дал ему… Умер не просто великий писатель, прекратила свое течение, оборвалась вдруг мощная, великая спасительная мысль об этом мире, мучительно пробивавшаяся к людям сквозь всяческую косность, зажигавшая в их сердцах свет и чистую веру в высокое предназначение человека… От нее так много тепла и света перешло на самого Ефима…

Уйдя в сумерках к оврагу, за деревню, он долго шагал взад-вперед по дороге и все не мог успокоиться, прийти в себя. От темного предночного леса, от замерзшей уже Унжи, от ее смутно белеющейся поймы веяло тревогой и скорбью, будто вся земля дышала вестью об этой утрате…

С болью Ефим вспоминал о том, как, еще будучи тенившевцем, собирался сходить в Ясную Поляну: мечталось не поговорить даже с великим человеком (это было бы верхом возможного!), мечталось увидеть само место, где тот обитает…

Вспоминал он и демонстрацию на площади перед Казанским собором в Питере против отлучения Толстого от церкви… Вспоминал, как зачитывался его книгами вместе с другими тенишевцами, как горячо обсуждалось в их мастерской каждое новое печатное выступление писателя.

В самых важных для себя мыслях и замыслах, в нравственных и духовных исканиях Ефим находил опору и поддержку именно в толстовском учении.

Для себя у Толстого он нашел все, что могло укрепить, утвердить и наставить. Порой ему даже казалось, именно к нему обращался Толстой…

«…Встань рядом с теми, которые кормят голодных, одевают холодных, не бойся ничего, – хуже не будет, а будет лучше во всех отношениях… Стань в ряд, возьмись неумелыми, слабыми руками за то правое дело, которое кормит голодных, одевает холодных, – за хлебный труд, за борьбу с природой, – и ты почувствуешь в первый раз ту твердую почву под ногами, почувствуешь то, что ты дома, что тебе свободно, прочно, идти больше некуда, и ты испытаешь те цельные, неотравленные радости, которых ты не найдешь нигде, ни за какими дверьми…»

Да, все это было как будто именно к нему обращено, именно для него одного сказано…

Не из гордыни, какой-нибудь Ефим порою даже так чувствовал истинность своей связи с толстовским учением, что доходил до мысли, может быть, и слишком дерзкой: уж не один ли он в этом мире и есть истинный союзник Толстого?..

Ведь не встречал, не видел он пока ни единого человека на своем пути, который так же, как он сам, всей судьбой своей, на деле, а не на словах, исповедовал бы истины, провозглашенные Толстым.

Встречались, попадались ему люди, считавшие себя толстовцами: они не ели убоины, пили отварной взвар вместо чаю, пытались даже и землю пахать, да скоро бросали, не выдерживали… Такое толстовство – от поверхностно понятой огромной глубокой истины, которой служить надо не так совсем, а всей душой и жизнью своей, ибо и вся-то она обращена к сознанию человека, желающего и ищущего не какого-нибудь эгоистического одиночного спасения для себя, для своей души, а истинной и действительной помощи самой жизни, народу…

5

В начале зимы у Татьяны родился сын. Назвали его Владимиром, Волеем по-шабловскому.

Угодили молодые Василию Самойловичу: наследника ждал от них и вот – дождался! На радостях он решил подарить зятю половину всей своей надельной земли.

На третий день рождества вдвоем с зятем они поехали в Кологрив к нотариусу Лебедеву и заключили там договор дарственной записи, по которому зятю было подарено семь с половиной десятин надельной пахотной земли, половина земли усадебной оседлости, половина выгонной и покосной земли, а кроме того, – новая изба с надворными и гуменными постройками, лошадь…

После заключения договора вернулись они из Кологрива довольные друг другом, весело-оживленные, с морозу и после быстрой езды раскрасневшиеся.

По случаю такого важного дела устроили чаепитие в новой избе. Отец за чаем много шутил в этот вечер, и когда речь у них с зятем зашла о покупке еще одной лошади, и зять спросил его, какую бы хотел он иметь лошадь взамен Карька, отец, подувая на курящееся паром блюдечко, хитровато сощурился:

– А какую бы… Да такую, чтоб была не молодая и не старая, а в годах, чтоб была большая и пузатая, на толстых низеньких ногах, чтоб башкой не вертела и чтоб нижняя губа висела, как вот блин, и чтоб быстро не бегала, а тянула бы любой воз! Во какая лошадь нужна настоящему-то крестьянину!..

Отец всегда был исправным умным крестьянином, хозяйство держал в порядке, а тут два года к ряду выдались урожайными, в семье появился здоровый крепкий помощник – зять, Ефим тоже втянулся-таки в крестьянские дела, народился внук, наследник… Ожил старик, теперь и шутки от него можно было услышать…

Мирным, добрым получился семейный вечер. Ефим сидел, слушая разговоры родных, отпивал из блюдца. На столе пошумливал самовар. В его сияющих боках весь избяной мир распялился, исказился, запылал по-пожарному. В детстве Ефим так любил глазеть на отражения в самоваре, все на его боках становилось каким-то медно-добродушным… Приятные воспоминания, пришедшие под шумок самовара, оставили долгую улыбку на лице Ефима, он чувствовал какую-то легкую размягченность: вот так бы и жили все они – по-доброму!..

Но благостного семейного настроения хватило не надолго… Убирая со стола посуду, мать вздохнула:

– Вон свадьбы у людей-то затеваются… Ефим, и твое бы дело такое… Давно уж пора… Вон Васенка-то!..

Ефим вспыхнул: снова его пытаются подтолкнуть совсем в другую сторону!.. Зачем ему эта Васенка?! Зачем вообще все эти разговоры о его женитьбе?!

6

С нового года Ефим опять стал похаживать на большую беседку. Теперь его тянуло сюда не одно только желание побыть на людях… Уже дважды он провожал с беседки Лизу Серову…

Эта девушка, всегда тихая, застенчивая, нравится ему, есть в ней что-то тайное, что не для любых глаз открыто… Это тайное, загадочное он всегда искал в людях, если находил в ком-то, то и по-особенному смотрел на такого человека – как на своего духовного родственника.

Вот и в Марьке Веселовой он когда-то увидел все это… Но не суждено было духовному-то родству закрепиться через супружество…

А теперь он не может уже ни на ком жениться. Жениться теперь – предать свой мир, свои мечты и замыслы. Не может, не должен он связать себя семьей, нельзя, преступно даже, утопить в непролазных крестьянских заботах создаваемый светлый мир…

Стало быть, не должен бы он и встречаться с Лизой, бывать с ней вдвоем, не должен давать ей никакого повода для надежды… Но отказаться хотя бы и вовсе от немногих встреч он не может: истосковался по женской доверчивой душе. За все эти годы не было у него в Шаблове человека, кому мог бы открыться во всем. Да и вообще случалось так, что месяцами разговаривал лишь с самим собой по-настоящему-то… Так было, что душу в разговорах доводилось освободить только в общении с детьми. Были беседы с Алексаном, с Николаем, с Костюней Матвеевым, но ни в одной из них он не был полностью свободен. Только в разговоре с женщиной он чувствовал себя всегда раскованней, проще. Само собой – не со всякой женщиной, а только с той, в которой видел веры и увлеченности больше, чем холодного рассудка… Так было у него и с Марькой, и с Анной… И вот теперь, так запоздало, появилась еще одна…

Лунная, ясная святочная ночь стоит над Шабловом, холодным голубым огнем сияют снега. Поздний уже час, разбредается с беседки молодежь, кое-где в деревне светятся окна…

Ефим с Лизой остановились под окнами ее избы, надо бы и прощаться, а их что-то держит друг возле друга…

– Может быть, прогуляемся еще немного… – предлагает Ефим. – Такая ночь!..

Лиза кивает, и они идут на дорогу, сворачивают и направляются к северным воротцам деревни.

Шагают молча, в какой-то крайней сосредоточенности, только снег под ногами поскрипывает. За воротцами остановились. Постояли, прислушиваясь к тишине. Ефим, улыбнувшись чему-то своему, вдруг заговорил чуть нараспев:

– Вот мысль о будущем земли… Исподвольно охлаждаясь, земля до центра будет вырыта людьми и станет вроде полого ореха со множеством внутри покоев всевозможных, уютных и прекрасных несказанно, как будто муравьище… И над землей воздушные жилища летать свободно будут! И неречными путями миры соединятся!..

Лиза слушает его, чуть склонив голову набок, и украдкой посматривает на его лицо, запрокинутое к чистому звездному небу, и тоже начинает глядеть туда же – в веселую сияющую пустоту неба, где мреют, переплескиваются россыпи звезд…

Необычные слова говорит ей Ефим, или и не ей вовсе, а огромному внимательному чуткому небу, легко и вольно дышащему над зимними настуженными просторами… Необыкновенный, непростой человек говорит с ней… Это-то она понимает, чувствует. Другого такого нет тут, в их глуши. Он один такой… И что она для него?! Полуграмотная, простая деревенская девица… А он образованный, в Питере долго жил… Вон ведь как говорит!.. О звездах, о каких-то невиданных мирах…

Непонятно все это, но странно теснит дух от таких слов, от его голоса, будто тесно сердцу в груди и оно вместе с душой хочет выбиться, вырваться на волю, улететь к сияющим звездам и полной луне…

И как хорош Ефим… Ему сейчас можно дать не больше двадцати, будто он ее одногодок… Совсем-совсем молодое у него лицо… Да он и всегда-то выглядит молодо, глаза какие-то такие… И голос чистый, добрый, никакой грубости в нем… Она готова слушать и слушать этот голос, хоть и не совсем понимает то, о чем говорит Ефим…

Сам же Ефим забыл как будто, что перед ним всего лишь простая шабловская девушка… Он говорит ей о своем сокровенном, о наболевшем, о душе художника, которой так нелегко, так непросто в мире, о своей собственной душе…

Лиза в растерянности и смущении слушала его, и только когда он умолк, тихо сказала:

– Я, наверно, ничего не понимаю… Ведь я и не знаю о вас почти ничего… Вот только что в деревне говорят…

Ефим лишь усмехнулся в ответ, мол, что могут знать обо мне в деревне?!

И Лиза потупилась. Нет, непонятен он и ей, совсем-совсем какой-то не такой он, не как все… И все же тянет ее к нему… Разве же от кого-нибудь другого она услышал бы такие слова тут, в своей деревне?! И голос у него какой-то особенный, и весь он особенный, непростой…

7

Эту зиму Ефим работал над своим фантастическим романом, сделал к нему много рисунков пером и акварелей. Написал он и несколько новых сказок: «Сергиюшко», «Иванушко», «Чудесный яблок»… К ним тоже сделал много иллюстраций.

Всерьез решил он взяться за постройку в Шаблове своего деревенского театра, и уже приглядел для него две заброшенные избы. Хозяева этих изб Иван Новожилов и Федор Можайский прошлой весной насовсем уехали в Сибирь.

Ефим поговорил со старостой Алексеем Ивановичем Семеновым насчет этих изб, мол, они ему нужны не для себя, а для деревенского театра. Тот хоть и усмехнулся, услышав об этом, однако на ближайшем сходе поговорил с мужиками насчет Ефимовой затеи. И вот теперь основа для задуманного у Ефима появилась реальная.

Еще до вешней распутицы он устроил помочь, брошенные избы сломали и перевезли на зады, свалили у Самохичевых за баней. Пока ломали и перевозили, не раз к мужикам, помогавшим Ефиму, подставали с вопросцами любопытные:

– Куда такое гнилье-то – на дрова?..

– Да вон Ефиму Самохичеву на постройку!.. – отвечал кто-нибудь.

– А чего бы строить-то хочет?..

– Киятру!..

– Киятру?! Слыхано ли дело!.. Зачем?..

– Робятишек будет там развлекать…

– Чудно…

– Знамо – чудно!

Ефим лишь молча хмурился, когда такие разговорцы заводились при нем… Деревенские мужики, посмеиваясь, великодушно позволили ему кое-что осуществить из задуманного, но они смотрели при этом на затеянное им лишь как на баловство какое-нибудь, не как на большое настоящее дело…

Однако как бы там ни было, а дело-то сдвинулось! И Ефим уже воплощенной видит свою идею! Он нарисовал и вычертил будущий деревенский народный дом. Построить дом решил в два этажа: на первом – театр, на втором – мастерская и маленькая комнатушка, где он будет жить вовсе отдельно от родителей, так ему будет спокойней. Вон совсем недавно мать устроила снова скандал, на чем свет стоит честила его… Василису, которую она прочила Ефиму в жены, посватал молодой парень из деревни Окатово, легкомысленный, болтливый, девка, однако, согласилась…

Темная, сырая ночь. Ефим размечтался в своей комнатушке над только что написанной главой романа… Ему представилось, как выйдет он к однодеревенцам из-за кулис и окинет взглядом ряды, и заговорит о необыкновенном, о таком, что и в мысли-то никому из них не приходило… Он будет Марком Бесчастным – первым человеком Будущего!..

И вот словно бы ожило перед ним то, что пока лишь осталось на листах, лежащих перед ним…

…Сцена представляет собой часть сада перед большим каменным зданием, украшенным снаружи фресками, лепными украшениями. На фронтоне его крупными буквами написано:

УНИВЕРСАЛЬНАЯ МУЗЫКАЛЬНО-ТЕХНИЧЕСКАЯ КОЛЛЕГИЯ М. Б.

Всюду необыкновенная чистота, дорожки, ведущие к дому, выстланы гладкими плитами. Везде цветы, фонтаны, искусственные ручьи, едва-едва слышны напевы и музыка, они не мешают разговору, и не определить, откуда исходят… Меж клумб ходит старик-садовник с лейкой в руках, поливает цветы…

«С а д о в н и к. Затихло все. Ученые в науки погрузились… Искусства там у них… Творят красивые картины, из мрамора статуи высекают, и чудно так у них выходит!.. И что наука им откроет, они по планам строят все, и ходят, и толкуют по садам, и всякие диковины в театрах представляют.

Все племена и все народы в своей одежде там у них…

Топеречь, в немного лет, наш край они преобразили! Невиданны богатства от земли… Неслыханные речи и слова занятны так и мудрены, что впору всякому послушать! И всем найдут сказать какое слово… Хотя бы вот и мне… Охотно мне в компанье этой!..

Топеречь наша молодежь на славу зажила. Все учатся в Коллегии наукам разным и искусствам, и делам – играть и петь, и зданья строить, машины разные, заводы! И сеять хлеб, и всякие растенья, и разбивать сады, мосты, воздушные дороги строить, и украшать жилища и землю всю диковинами всеми. Топеречь кто чего лишь пожелает, того и достигает без помех. И взрослые, и дети, мужчины, женщины – тут все равны. Здесь жизнь старинная и новая живут, друг друга дополняя. И, нету слов, занятны все, и все в одеждах ходят разных. И легче, кажется, самой кормилице-земле топеречь стало! Она добрее к нам и веселей! И хлебом, и цветами осыпает нас с избытком!

Ведь с незапамятных времен мы грудь ее сохою бороздили и ломовым трудом искали хлеб… Ученые все изменили здесь. И вижу я, как мудры их приспособленья, и кажется: с самой землей беседуют они, и у нее же вопрошают, чего и как достигнуть лучше им… И я не узнаю своей отчизны: так плодородна и свежа! (Прислушивается.) Пришли!.. Я слышу детский смех и шамканье старушки-няни… Детки там… Они в красивые деньки по саду погулять сюда приходят и любят здесь при солнышке играть на изумрудных луговинках и на песочке у воды, где ручеек из сада вытекает…

Вбегают  д е т и.

Д е в о ч к а. Садовник, добрый господин, сорви мне яблочек вон тот!..

С а д о в н и к. А ты повадилась, плутовка… Который яблочек прельстил, скажи-ка, маленькая Ева?..

Д е в о ч к а. А вон!.. На веточке вон той висит!..

С а д о в н и к (срывает яблоко, подает. Девочка убегает). Ну мне, пожалуй, не до вас… Делов довольно мне по саду…

Появляется  с т а р у ш к а – н я н я.

Н я н я. Ты, старый баловень детей, даешь игрушки непростые! Приставлен ты блюсти за садом…

С а д о в н и к. А, баять нечего, ты, бабка, видишь: яблочек один что значит в этом изобилье?! Вот с лучшей яблоньки сорву для старой няни…

Н я н я. Ну, вот! Ты выдумай еще зорить кужлявку золотую!..

С а д о в н и к. Вот, бабка, мы с тобою, старые, забыли, что этот сад общественный у нас! Цветы и зелень, и плоды любые равно принадлежат тебе и мне, и деткам ясноглазым, и поселянам, и ученым нашим… Все бедность лет былых никак забыть не можем и по привычке к изобилью не подходим…

Н я н я. Да нужды нет, ты старый греховодник!..

С а д о в н и к. И правда то, что нужды нет… Ведь все вы ходите в садах, и яблоки срывать никто не запрещает!.. (Срывает яблоко и подает старушке.)

Н я н я. Спасибо те, садовник-господин… Вот разве деткам отнести…»

Ефим долго смотрит на темное боковое окно, на его лице – счастливая улыбка, не вдруг, не сразу происходит возвращение к действительности… Словно кому-то, незримо наблюдающему за ним из глубины этой темной заоконной ночи, он шепчет: «Край изобилия и привольности, край самобытной чистой культуры – вот Россия моя!.. верую, всей душой верую: все это будет! Все это обязательно будет!..»

8

Неведомо Ефиму, ушедшему с головой в свои сочинения, в думы-фантазии, что творится на сердце у Лизы Серовой…

После той святочной ночи он провожал ее еще не один раз, но потом на беседке появляться стал все реже и заглядывал не надолго… На масленой неделе заглянул в последний раз, постоял у порога и ушел, даже не посмотрев в сторону Лизы. Потом начался великий пост, молодежь на беседку больше не собиралась… Не видела Лиза Ефима нигде в деревне, только попадался на глаза в те дни, когда ломали и перевозили старые избы для его затеи… В те дни имя Ефима часто поминали в каждой избе, само собой, с усмешкой (все-то у него на уме не то, что у людей!), и всякий раз сердце Лизы замирало: о нем говорили, вовсе не знавшие, не понимавшие его.

В мир ее девической души в те чистые январские ночи вошло что-то неведомое ей, поначалу смутно тревожащее, и вот теперь разросшееся, превратившееся в глубокую, неизбывную сердечную муку, в боль…

Ефим лишь приоткрыл перед ней свою душу, она увидела такой чистый, такой манящий свет и, еще неосознанно, потянулась к нему… Но вдруг замкнулась перед нею его душа, и она осталась одна перед какой-то пустотой, перед холодной и темной неопределенностью, не зная, увидит ли хотя бы еще раз тот чудесный, так внезапно открывшийся перед нею свет…

За короткое время ее душа так изменилась благодаря Ефиму… Его голос, его присказулечки, сочинюшки звучали для нее и во снах…

При последнем провожании Ефим стал рассказывать ей про какой-то огромный чудесный мост, который некто Марко Бесчастный вроде бы уже построил тут у них – под Шабловом…

«Вначале этот мост явился лишь у нас. И так желали на него взглянуть, что многие решались делать крюк, хотя бы верст в пятьсот, чтобы проехать только нашим мостом!

– Отколе, деды, и куда?

– Из Тодина мы едем в Кологрив!..

– А вы отколе?

– Из Солюга – на Урму!..

– А вы, почтенные?..

– Из Буя – во Кадый!..

– А вы?..

– Из Куроносова – в Хмелевку!..

– А вы?..

– Из Кинешмы – на Кострому!..»

Ефим тогда так увлекся своим рассказом, что наверное и позабыл вовсе, что она рядом… И, захваченная этой его выдумкой, Лиза глядела на него с удивлением и тайной печалью: так увидела вдруг, так поняла своим девичьим сердцем, что вот то, о чем он уже столько вечеров ей говорит, и есть для него  в с е… И ничто, и никто не может соперничать в его душе с этим…

Больше не было ни встреч, ни разговоров… Лиза пыталась хоть как-то вразумить себя, внушить себе, что вовсе это не любовь у нее, что и не может быть никакой любви: разве пара они?.. И старше он ее намного, и образованней, и вообще слишком весь он какой-то другой… Но тут-то сердце и начинало перебивать сознание, заставляя его вовсе умолкнуть… И перед глазами возникало лицо Ефима, такое молодое, не по его возрасту, всегда чуть печальное, даже в веселую минуту эта печаль словно бы сквозила в нем… И темно-карие глаза Ефима смотрели на нее пристально, неотступно, и слышала, слышала она его молодой, чистый голос, не испорченный ни грубостью, ни куревом, ни вином, ни черным словом…

Совсем, совсем извелась Лиза от неотступных дум об Ефиме и не видела перед собой никакого выхода…

Ах, какой вечер выдался для ворожбы наговорной! Теплом дышит-пышит, сочным воздухом вливается в тело и ходит там, кровь разжигает… И ползут тихо-тихо по небу, позолоченному закатом, робкие весенние облачка.

Снег на полях сел, на угорьях черепками лежит, во многих местах истаял вовсе, проглянули озими, расправляя зеленые перья. На полянах тетерева затокали. В лесу наст испятнан: зайцы играют, свадьбы справляют. На елях да на соснах в бору нежно-зеленые кончики побегов тянутся к солнышку, вот-вот цвет дадут, свечку выкинут…

И ветерок-то какой: в лицо кидается, а в сердце влетает!.. И дорога под ногами вся побурела, вся в провалинах, вся перемешана в кашу…

Остановилась Лиза на краю небольшой полянки, окруженной густым темным ельничком, перевела дух, огляделась, замерла, стараясь утишить стук сердца…

Повернулась лицом к заре, зашептала наговорные слова:

– Лягу я, помолясь, встану, благословись, умоюсь я росою, утрусь я престольной поляной, выйду я на чисто поле, взгляну на зелено поморье, где красно солнышко светит, припекает мхи и болота… Так чтобы припекло раба божия Ефима, чтобы он спать не спал, гулять не гулял…

Печально лицо шепчущей среди ельников Лизы. В силу своего шепота, этих слов не верится ей: слишком робко шепчет она, слишком непослушны ее губы…

Махнула Лиза пучком травы приворотной на закат, к золотой заре, и опять зашептала с колотящимся сердцем, и шепот ее среди елей какой-то сухой, накаленный, и тени вокруг нее вечерние вроде бы шевелятся, покачиваясь, ползут к ней, обступая…

Ах, не чистое дело – этот наговор, да как быть, коль по-чистому-то любовь милого не приходит сама…

Этому наговору Куфара научила, работница Черногубовская, баба – чистая еретница. Вроде бы и нет чертовщинки в словах ее наговора, а что-то дурманом обносит голову лесной воздух, жилки на висках колотятся…

«Ох, Ефим-Ефим… И чегой-то ты не такой, как все?..» – громко вышептала вдруг Лиза, почти в полный голос спросила и голоса своего испугалась, и почудилось ей, будто из-за темных вечерних елочек выглянула вдруг сама Куфара и шепчет ей, будто боится, что кто-то еще услышит: «Ой, девка, зря ты свое сердчушко травишь! Зря себя сушишь! Совсем, совсем другой он человек! Не твоего он поля ягодка! Мысли-думы у него не о тебе! Непростые у него мысли-то!..»

9

С весны до глубокой осени Ефим опять утопал в крестьянских погоняющих друг дружку делах.

Осень принесла несколько новостей, которые словно бы подстегнули в нем его затею с театром. Рядом, в соседней деревне Бурдово, построили новую земскую школу, в Кологриве вместо уездного училища, которое он сам когда-то окончил, открылась мужская гимназия, там же открыли два новых училища (Баруздинское техническое училище на улице Нижней и Высшее начальное училище на улице Верхней)…

Летом в Илешевской волости работала земельная комиссия по переделу земли – тоже немалое событие… Ефим с нетерпением поглядывал на огромный костер из серых бревен, сваленных за двором, за баней…

Помочь он собрал, когда бабье лето только отошло, Погода стояла нехолодная. Утро выдалось серенькое, безветренное. Чувствовал себя Ефим именинником: наконец-то он подошел к задуманному не только как мечтатель, но и как практик!..

Первым из строителей на помочь явился Василий Шаблов, мужик с бритым лицом, тепло, не по погоде одетый. Из-под картуза торчат жиденькие прядки за ушами, козырек надвинут на самые глаза, на шее белый платок завязан «зайчиком» (простужено у Василия горло). Из-под козырька смотрит обычно Василий так, будто его вот-вот должны обмануть в каком-то важном деле…

Подошел Василий к Ефиму, с усмешкой дернул за козырек:

– Здоров, Ефим!..

– Здравствуй, Василий Матвеевич! – заулыбался Ефим и радостно поглядел вокруг, как бы приглашая угрюмоватого Василия поздороваться и с целым белым светом. – Утро-то, утро-то какое! Тихо, тепло, спокойно! Как и не осень!..

– Утро бы ничего… – хмуровато согласился Василий, врубив носочком топор в некрепкое старое дерево коротенького бревешка, валявшегося под ногами, – утро бы ничего… – усмехнулся он. – Вот лесок-то у те, парь, гниловат… Недолго простоят твои хоромы…

– Да уж сколько простоят… – виновато улыбнулся Ефим. И поморщился, как от зубной внезапной боли: ах, люди, вечно они хотят все испортить своими словами…

– Ну, разве что так, коли… – хмыкнул Василий.

Подошли с топорами на плечах братья Скобелевы – Борис и Петр, вместе с ними и Ваня – сын Степана Скобелева. После того, как ему было запрещено отцом дальнейшее ученье, он начал плотничать помаленьку со своим зятем. Его появлению Ефим особенно обрадовался.

Пришел и лучший плотник в деревне Михайло Комаров, мужик необыкновенно добродушный и трудолюбивый, он и взялся всем руководить тут же, не мешкая. Подошли и еще мужики: Захар Вьюгин, Ефим Савостьянов, Арсений Кукушкин, Иван Честняков, Павел Рыжов…

Вышли с топорами и отец с зятем, дай сам Ефим не созерцателем тут был, тоже с топором в руках. Плотницкое дело за эти годы он немного освоил, топор приходилось в руках держать часто: и в лесу работал, и дом для Татьяны рубил наравне с другими строителями…

Прибежали и вовсе малые ребятишки. Эти раздергивали, щипали мох. Их помощи Ефим был особенно рад, ведь и строился-то не какой-нибудь дом, а театр, и прежде всего – для них, малолетков!..

Когда над землей поднялись первые венцы, Ефим сходил к себе, вернулся к строителям с фотоаппаратом, заснял их: хотелось, чтоб осталась память об этом дне…

Работа у строителей пошла быстро. Правда, много зауголков было гнилых, плотники хотели заменить их, но Ефим не разрешил: «Не надо! Оберните их берестом, так и кладите!..» На новые зауголки у него не было денег…

Сруб в два этажа стоял на месте уже к вечеру следующего дня, а еще через два дня были готовы и крыша, и полы, и потолки. Осталось сделать двери, оконные рамы, сложить печи, но такую работу на помочи не делают, за нее надо было платить… Дело приостановилось на неопределенное время…

10

Новый год принес Ефиму известие: в конце декабря и начале января в Петербурге собирался Всероссийский съезд художников. Событие это ему показалось значительным, он долго думал о том, что вот уже сколько лет работает в одиночку, вовсе на отшибе, в полной безвестности, другие же между тем общаются меж собой, обмениваются мыслями и идеями…

За годы, прожитые в глуши, в деревне, у него так много всего накопилось, столько им сделано, но все это – без необходимого художнику творческого общения, без проверки чьим-то авторитетным взглядом, мнением…

Надо было какими-то путями-способами выбраться, хотя бы и не надолго, в столицу, свозить туда свои основные работы, показать их там…

Много накопилось и литературных сочинений – стихов, сказок… Фантастический роман «Марко Бесчестный» тоже разросся уже порядком…

Но где было взять средства на такую поездку?.. Оставался по-прежнему только один выход – написать все той же Наталье Александровне Абрамовой, вичугской благодетельнице…

Легко сказать – написать!.. После письма, которое он послал Абрамовой в ответ на ее, связь с Вичугой и Кинешмой оборвалась, вот уже более четырех лет прошло с того лета… О нем, пожалуй, там и думать давно перестали…

И все-таки за письмо к Абрамовой надо садиться… Поездка в Петербург была нужна. У него давно на исходе запасы масляных и акварельных красок, других материалов, необходимых художнику в работе… И теперь еще мучила неотступно печаль: его театр так и стоял недостроенным, без окон, без дверей… На достройку требовались деньги, нужны они были и на всякое обзаведение для театра.

Если бы состоялась поездка в Петербург, думал Ефим, то там, возможно, ему удалось бы что-либо продать из своих живописных работ или же кое-что издать из стихов и сказок, таким образом могли бы появиться у него хоть какие-то деньги… Но едва Ефим начинал строить такие планы, как тут же спохватывался: как он может думать об этом?! Разве он вправе расчленять созданное, вырывать из него целые живые куски и продавать их?.. Печатать стихи, сказки – это еще можно, тут никакого ущерба для его дела, но вот продавать живописные работы?!

В начале весны Ефим написал Абрамовой небольшое письмо, в котором каждое слово далось ему с великим трудом. Коротко он сообщил о себе, о положении своих дел, о необходимости поездки в столицу.

И вот прошел месяц, а от Абрамовой не было ни строчки… Ефим мучился в догадках: почему?.. Наконец, не выдержав, написал еще одно письмо, в котором попытался объяснить свое положение:

«Многоуважаемая Наталья Александровна!

Месяц назад я послал Вам с Сергеем Александровичем письмо с уведомлением, когда нужно мне отъезжать в Петербург, если будет возможность в средствах. От Вашего круга я не имел после того никаких вестей. Может быть, мое письмо произвело неблагоприятное впечатление. Например, писал о пресловутой непродаже своих работ…

Я имею много невысказанного, и чем дальше, тем больше во мне это накопляется, и мне все труднее высказываться, и я как бы приковываюсь к одному месту, и все больше лишаюсь возможности получать практические средства, в этом отношении становлюсь все беспомощней, мои работы и мысли меня никак от себя не отпускают в практическую жизнь для приобретения каких-то средств.

В моих работах – прямые проекты для улучшения практической жизни (не в грошевом отношении, но – в коренном и настолько капитальном, насколько создает фантазия, опирающаяся на реальную жизнь). Только я не говорю об этом пока по всевозможным путающим причинам. И что я кажу или высказываю, то – лишь отрывки… Чтоб мог я высказаться больше, требуется время и место.

В Петербург я тогда не поехал по многим причинам. Я вообще на всей земле не вижу спокойного места, и если я остался в деревне, то это не значит, что все мне здесь нравится (да нет же!).

У меня же – всякие проекты для преобразования именно деревни, и мне даже очень бы хотелось пожить в избушке с лучиной за своими работами, но это – только временно, для покоя.

Если мы человека не выслушаем и ее поглядим на него и его обстановку, то и знать его будем мало. Положение мое сейчас таково, что я со своими творениями похож на семейного человека. И забочусь, как бы создать хранилище и провести в мир, воплотить желания свои. Создается новый город, я вижу во всевозможных размерах и комбинациях на земле те формы, которые пока умещаются в корзинке, кармане или в книжке. Создается мир детей…

Что мне нужно?.. Немножко средств и чтоб не было стеснения. А у нас – разве так?.. Что значит «немного средств»? Да 5 рублей или 3 рубля в месяц. (Ведь было много месяцев и совсем без копейки.) Помещение – избушка. Пища – огородчик с капустой и луком и прочими овощами, которые и возделывать смогу сам. Великолепная мастерская со стеклянной крышей будет построена и потом, хотя бы не после смерти… Худо ли бы – теперь, да вот – еще не приходится и мечтать… В этом мире жить бедно – плохо, и если богато, то тоже плохо: завидуют…

Но дело делать без средств невозможно. Я не знаю, как мне поступить… Обращаться ли еще за помощью к Вашему кругу или нет… Полагаюсь на Вас: как Вам будет угодно… Если вышлите, то приму с благодарностью, а если нет, то, значит, и не следует, и буду искать другого выхода. Если не на поездку в Питер, то, хотя бы, – на постройку помещения рублей 50 или 25—30… В помещении у меня теперь – главная нужда, без него мне теперь неудобно аж до невозможности. А душа моя тоскует всегда, что лучшие годы идут, а условий для моей работы так мало…

К «Марку Бесчастному», о котором писал Вам в предыдущем письме, написано уже много, не меньше трехсот машинописных страниц. Вещь такая: стихи чередуются с прозой, и проза выходит стихами… Может быть, окончательно выйдет все в драматической форме… Дети играют первые роли. Уже иллюстраций много сделал, и всем нравятся. И они будут роскошны, как картины, пишу их и акварелью, и масляными красками. Обещался Вам послать заказным письмом рисунки и выписки из «Марка Бесчастного», но обещание пока осталось за мной… Здесь посылаю рисунки-эскизы к «Марку Бесчастному»…

Отправив это письмо; Ефим не мог ни на чем сосредоточиться, все его мысли превратились в одно нетерпеливое ожидание: ответит ли Абрамова и что ответит?..