Текст книги "Ефимов кордон"

Автор книги: Вячеслав Шапошников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 27 страниц)

Алексея он застал дома, правда, уже по-праздничному одетого, видимо собравшегося на беседку. «Давай проходи ко мне!..» – пригласил он гостя и провел его в такую же примерно комнатушку-боковушку, в какой обитал и сам Ефим.

В комнатушке приятно пахло деревом, на стенах ее висели всевозможные принадлежности столярного ремесла: рейсмусы, угольники, фуганки, рубанки, калевки, круглянки, отборники, с полдюжины ножовок и лучковых пил, тут же торчали долота и стамески.

На глаза Ефиму попался кусок липовой доски с вырезанным на ней растительным орнаментом. Он взял, покрутил этот кусок в руках, улыбнулся: прав был Костюня, действительно Алексей – художник по дереву…

– Здорово! Прекрасно!.. – похвалил он работу. – Просто не верится, что это вот… ты…

Алексей хмыкнул, пропустив в стекло лампы тонкую лучинку, прикурил от нее, подмигнул Ефиму:

– Мы все можем! Даже топором часики починим! Только жаль вот: где у часов маятник ходит, туда топор не входит!..

– Я слышал, у тебя рисунки есть… – улыбнулся Ефим: ему нравился этот бойкий, ловкий и на слово и на дело парень.

– Есть немного… – Алексей нехотя поднялся с лавки, сходил в дальний угол комнатушки, скрипнул там, за печкой, крышкой какого-то ящика, вернулся к Ефиму со стопкой листов.

На листах, опять же, были все больше орнаменты, правда, попадались тут куда более сложные композиции, исполненные рукой уверенной и смелой.

– Это все – ты сам или срисовывал с готового?.. – спросил Ефим, разглядывая листы.

– А и свои есть и не свои… Рука на этом уж набита… – Алексей затянулся и, чуть скосив голову, смотрел со стороны на свои листы, как на что-то, нисколько его не касающееся, выпыхивал из себя табачный дым колечками.

– У тебя явный талант… – Ефим тряхнул перед ним пачкой просмотренных листов.

Алексей опять жадно затянулся, выдохнул, из-за дыма глянул вдруг как-то резко, навскидку, будто прицелился:

– Може, и талант… А я вот на тебя посмотрю… Чудной ты, Ефим, какой-то… Право! Эх, мне бы в твоей Академии поучиться! Я бы разве в эту дыру опять забился?! Да ни за какие коврижки! Здесь разве жизнь?! Так, прозябание… – Алексей с особым чувством и чуть врастяжку произнес это слово – прозябание… Видимо, он совсем недавно услышал его и освоил, и теперь вот явно щегольнул им, мол, вот я каков: по одному слову меня определить можно – не деревня!..

Ефим сокрушенно покачал головой:

– Ты даже не понимаешь, что говоришь…

– А что, разве я не прав?! Разве не дыра здесь?! Не край света и жизни?!

– Я так вот иначе думаю… – пожал плечами Ефим. – Думаю, что именно здесь не край света, а самая его середка, самый его центр, – усмехнулся Ефим. – Это как посмотреть! Какими глазами!.. Тебе вот, видно, недорого родное-то, ты и считаешь так…

– Х-хы! Дорого!.. Отсюда без оглядки бежать надо тому, у кого на плечах голова есть! Темнота одна и невежество… Дикарями живут… Центр есть центр! Он там – в Питере! Там теперь такие дела творятся! – Алексей весело тряхнул чубатой головой. – Э-эх!.. – И, оглядевшись, будто его мог услышать кто-нибудь еще, кто-нибудь нежелательный для него, понизил голос: – Ты бы посмотрел, что там этим летом было! Ужасть! Целые битвы-сражения!.. – и принялся рассказывать о том, что Ефиму и так было известно. Он клокотал, он поплескивал словами, как кипятком – переполненный самовар.

Ефим слушал его рассеянно. Он больше следил за выражением лица Алексея. Была, чудилась ему, в этом парне какая-то новая дерзость, видимо, и зародившаяся во взбудораженном Питере. И говорил он с усмешкой человека, что-то почуявшего именно там – в центре всех теперешних событий, почуявшего какой-то новый, небывалый, шалый ветерок, пока что лишь исподволь набирающий силу… Потому, видимо, он и судил обо всем так резко, с какой-то дерзкой усмешкой, с чувством собственного превосходства, мол, я что-то такое знаю, о чем никто из живущих в этой глуши, в этой дыре, и понятия не имеет…

Ефим слушал его, уже опустив голову, нервно трогал, мял пальцами свою меховую шапку на коленях. У этого парня есть вкус, любовь к шумным будоражащим событиям, хотя и вряд ли он понимает как надо их смысл и суть… Он, пожалуй что, и умен, и одарен, но есть, видно, в нем изъянец, раз не понимает, не ценит он своего, родного… Ефим невольно вспомнил, с каким уважением говорили с ним о своей деревне и Николай Скобелев, и Алексан Семенов… А вот для этого все тут – трын-трава, ему не понять, чего ради, зачем застрял здесь он, Ефим… Сразу вот и сказал, что считает чудаком, не видящим собственного счастья….

Если бы их разговор пошел в глубину, к сокровенному, то Ефим заговорил бы с ним о многом, глубоко почувствованном и понятом только тут, на родине. Он знает твердо, что есть в этом мире закон, который слабые духом люди предают постоянно, не желая следовать ему, ибо он вроде бы слишком много от них требует… А он – прост и ясен: хочешь улучшения жизни, будь готов для этого отдать свою собственную! И даже не просто будь готов, а отдавай ее каждодневно, постоянно, отдавай ее там, где живет твое сердце…

И не потребовалось бы неимоверных усилий одиночек, если бы каждый следовал этому закону! Но – если бы!.. В том-то и дело!.. А пока что вот один он тут, посреди Шаблова, со своим пониманием, со своими мечтаниями. И нет у него настоящих союзников… А этот вот, сидящий с ним рядом, он не только не поймет его, но, пожалуй, еще и посмеется над ним…

Расстроенным он ушел от Алексея. Даже и подрамник не стал заказывать.

Поднявшись на крыльцо своей избы, Ефим усмехнулся, вслушавшись в ночную метель: вот от одного непонимания – непонимания своих, близких, – сходил к непониманию другого, вовсе постороннего человека, и опять вернулся к непониманию своих, близких… Круг замкнулся, и не выбраться из него…

12

Изредка по вечерам, при темне, Ефим стал наведываться в дом двоюродного брата матери Степана Скобелева. Тут он узнавал новости, разговаривал с сыном Степана Васильевича Филиппом.

Несмотря на суровость хозяина, в этом доме всегда бывало многолюдно. Все смягчал общительный добрый нрав хозяйки Евдокии Михайловны. И все-таки всякий раз коробил Ефима взгляд, которым встречал его сам хозяин: неодобрительное было в его взгляде, холодно-отчужденное. Чувствовал Ефим, что и тут причина – все в том же непонимании, в неприятии его всего, как чего-то чуждого, непонятного, странного здесь, в Шаблове…

Ефим сдружился с младшим сыном Степана Васильевича – Ваней, десятилетним мальчиком. В наступившем году Ваня должен был закончить Крутецкую трехклассную школу. Был он прилежным, не по-детски серьезным мальчиком, этаким вдумчиво-пристальным маленьким мужичком. Вскоре он стал частым гостем в Ефимовой комнатушке. Бывал он тут и раньше, но – букой, стесняющимся дичком, а тут так освоился, так привык к Ефиму, что тот не уставал удивляться этой его новой открытости и общительности. И уже чудился Ефиму в нем будущий союзник, будущий новый житель нового, зримого пока что лишь им одним, Шаблова…

Однажды, в феврале, Ваня пришел к нему чем-то явно расстроенный. Причина оказалась самой неожиданной…

Ваня сообщил, что вот уже несколько раз в Крутце его останавливал то по дороге в школу, то по дороге домой урядник Пьяный ноздрян и выпытывал, бывает ли у них в доме Ефим и о чем говорит.

На Ефима эта новость подействовала тяжело: вот он живет своим миром, своими мыслями и мечтами, которые могут быть только во благо жизни, а за ним, оказывается, ведется слежка, как за возможным злоумышленником…

Впрочем, вскоре Ефим махнул на все это рукой: за кем только не следит полицейское недремное око на неспокойной Руси-матушке?! От Филиппа Скобелева Ефим слышал, что в Илешеве опять объявился Иван Панов, что в Бурдове было два «крамольника»: илешевский волостной старшина Василий Самарин и приехавший из Нижнего сормовский рабочий Иван Ефимов… В каждой деревне волости и в каждой волости всего уезда было неспокойно.

В апреле всю волость опять взбудоражило: причиной стал Иван Панов. Снова был обыск в доме его родителей, найдено много запрещенной литературы, а сам Иван арестован.

Вскоре началась весенняя страда, вместе со всеми она захватила, втянула в свой круговорот и Ефима, вновь на полгода он оказался оторванным от своего «займища искусств».

Среди июня из Вичуги Ефим получил коротенькое письмо, которого с тревогой ждал уже давно, понимая, что рано или поздно оно будет послано:

«Многоуважаемый Ефим Васильевич,

мои братья, сестры и я считаем лишним посылать Вам деньги, ибо Вы не учитесь, а есть такие люди, которым те же деньги нужны на образование. По сему примите к сведению, что деньги Вам высылать скоро не будут.

Может быть, Вы решили избрать другой род занятия? Сообразно с ним приищите себе работу.

Уважающая Вас Н. Абрамова.

P. S. За июль деньги будут высланы».

Камнем легло это письмо ему на душу. Итак, он оставался вовсе без средств и попадал в полную зависимость от родителей, которые и без того посматривали на него косо. Теперь вся его жизнь крайне осложнится и, может быть, превратится в сплошную муку… Дело свое он оставить не сможет (вовсе бездоходное и вовсе пустое, по мнению родителей дело), так что легко можно было представить, как все будет у него развиваться и складываться под родительским кровом…

Незадолго до получения этого письма Ефим пережил тяжелую сцену…

Ваня Скобелев окончил начальную школу, и его, как способного ученика, по ходатайству учительниц Анны Михайловны Пановой и Анны Афанасьевны Корнаушенко и при содействии уездного школьного инспектора Яблочникова должны были послать за казенный счет в Костромскую семинарию для продолжения обучения.

Этой новостью Ваня сразу же поделился с Ефимом, и тот порадовался вместе с ним. Однако новость вовсе не обрадовала Степана Васильевича, он сказал Ване, чтоб тот и думать перестал о дальнейшей учебе, мол, надо не учиться, а работать дома – помогать отцу с матерью.

В дом Скобелевых явились было с уговорами обе Ваниных учительницы, но хозяин прогнал их с бранью и, распалясь, уже на улице, чуть ли не на все Шаблово кричал сыну:

– Ты что же это?! Хочешь быть шалберником, как у моей сестры Василисы сынок?! Он вон нахватался грамоты и приехал домой на отцову шею!..

Ефим, работавший у себя в комнате при открытых окнах, слышал все это…

Ах, как в тот вечер гневно поглядывали на него родители: они, честные труженики, становятся через него на старости лет посмешищем! Их сын – шалберник!.. На всю деревню это было крикнуто! Разве же не позор?!

После того случая Ефим не находил себе места. К Скобелевым он больше не заглядывал, не заходил по вечерам. Ваня тоже не появлялся у него…

Свел их снова один из сенокосных дней на Илейном. Ваня, словно бы прежним дичком, букой, подошел к нему в обеденное время, молча кивнул и тут же отвел взгляд. Но в глубьевой тьме этого напряженного взгляда Ефим успел увидеть напряженную детскую муку.

Они присели на старые пни и какое-то время сидели молчком. Потом Ефим резко поднялся: «Давай-ка малость пройдемся!..»

Направились в сторону Казенной.

– Ну, что, брат, переживаешь?!

– Угу…

– Это уж так… Как не переживать! Сам в таком положении побывал в твои годы… – И Ефим принялся рассказывать, как когда-то сбежал из дому в Кологрив, в уездное училище…

– Учиться, Ваня, надо! У деревни пока нет настоящего понимания, что без ученья ей никуда не уйти от того, что есть, не покончить с отсталостью… Только, по-моему, раньше большой учебы надо полюбить деревню поглубже!.. Ты любишь ли свое Шаблово? – Ефим с улыбкой посмотрел на шагавшего рядом мальчика. – Любишь ли наши вот места?

– Не знай… Как это их любить?.. – Ваня пожал плечами.

– А так, чтоб вот всем сердцем верить, что нет на белом свете другого такого места, что нет места лучшего, чем твое!.. Твоя деревня! Наше вот Шаблово!..

Где есть такое место, как наше Илейно? Только вот здесь! Где так сладко пахнет цветущей черемухой? Только в нашем Шаблове! Где самый красивый луг? Только под нашим Шабловом!.. Понимаешь?! Чтоб родное было для тебя самым-самым! А без этого никакая твоя учеба не обернется настоящим благом для твоей деревни!.. Люби, Ваня, свою землю! Я ее, любовь эту, в твои годы уже так хорошо слышал в себе!..

Ефим, шагавший впереди Вани, остановился посреди небольшой новочисти, огляделся, на какое-то мгновение явился ему, померещился тот добрый, прекрасный мир, о котором он столько думал с прошлой осени… Новое Илейно…

– Люби, Ваня, свою землю!.. – снова сказал он, повторил, как заклинание. – Тут интересную, прекрасную жизнь можно построить! Ведь наша северная земля не такая уж холодная да бедная. У нас нет вечной мерзлоты, а это немало значит! Будет время, Ваня, а оно, думаю, недалеко, и здесь, у нас, станет расти свой ситный! Люди научатся удобрять поля плодородным камнем, научатся выращивать добрые урожаи! Появится своя пшеница, свой маис! Ученые уже работают над этим. Климат наш, пожалуй, даже благодатный: у нас почти не бывает засух! Нашей земле только знающие, заботливые хозяева нужны… Хлебом мы пока небогаты, зато земной красой не обижены! Ты только посмотри, Ваня, – какая красота кругом! Ах, как любить все это надо! А к любви, Ваня, уже и знания нужны! Именно – к любви! Надо глубоко знать не только то, что может принести практическую пользу! Знать надо глубоко всю историю и большой своей Родины, и малой – вот этих наших кологривских мест, знать их легенды, предания, сказки…

Вот возьми наш Кологрив… Вроде бы лесной глухой городишко… А ведь и у него есть своя интересная история! А как же!.. Были на Руси именитые люди с фамилией Кологривовы…

Ваня зачарованно слушал Ефима. Ни от кого прежде не слышал он таких слов, не слышал, чтоб с такой любовью и добротой говорил тут кто-нибудь о его родных местах.

13

О письме из Вичуги Ефим пока решил не говорить ни отцу, ни матери, хотелось оттянуть разговор об этом, ведь после него все наверняка сразу обострится, вполне возможно, что родители тут же потребуют, чтоб он совсем, навсегда бросил все свои занятия и впрягся в настоящее крестьянствование.

Он написал ответное письмо Абрамовой, в котором попытался объяснить, что средства, хотя бы и вовсе небольшие, ему необходимы не просто для жизни, но для того, чтобы иметь возможность более или менее спокойно работать, делать свое дело, служить своим целям…

Однако минул уже и август, ответа же не было. Только в июле, как и было обещано Абрамовой, он получил последний денежный перевод.

Год опять выдался неурожайным. На душе у Ефима было неспокойно, он готовил себя к самому худшему, но сдаваться, уступать обстоятельствам не собирался.

В начале минувшего лета сестра Саша окончила курс в женской гимназии и получила звание домашней наставницы, а вместе с ним и место учительницы в Нагорновском начальном народном училище Кузьминской волости.

В июне, почти в один день с письмом, полученным Ефимом от Абрамовой, на имя отца пришло письмо от начальницы Кологривской женской гимназии:

«В. Самойлову!

Считаю долгом уведомить Вас, Милостивый Государь, что дочь Ваша Честнякова Александра Васильевна окончила курс Гимназии с золотой медалью.

Согласно желанию всех награжденных медалями, заявленному письменно, таковые не будут им выданы, а деньги, назначенные на покупку медалей, будут употреблены на увеличение ученической библиотеки Гимназии».

Родители поворчали над тем письмом, однако то, что долгое Сашино обучение наконец-то закончилось так благополучно, успешно, смягчило их недовольство. На лице отца Ефим застал даже горделивое выражение после прочтения письма: как же, его дочь окончила гимназию – неслыханное для Шаблова дело! И как окончила – с золотой медалью!..

В Нагорновское училище Саша уехала в конце сентября. Письмо от нее Ефим получил только в конце года. Саша писала:

«В школе мне дела много: я и пение преподаю, и рукоделие. Дети есть очень славные. Сначала было трудно, пока проходили слияние и выделение звуков, неопытна я еще преподавать, бегала подучиваться к другим тут… Но читать уже в ноябре все научились, а я боялась, что и к Новому году не успеть! По арифметике – похуже…»

Ефим облегченно вздохнул над этим бесхитростным письмом: «Ну, слава богу, хоть у Саши все хорошо!..» У него-то все было – отнюдь, как говорится… Родители на него смотрели теперь вовсе худо…

Иногда он получал письма от Николая Скобелева. Тот учительствовал уже на новом месте, на Нельше, неподалеку от Матвеева.

Среди зимы Ефим с отцом заготавливал лес в Шартановской даче и вывозил его к своему двору. Отец надумал строиться: он не отказался от мысли – взять в дом зятя-примака и хотел подготовиться к этому как следует, лес они и заготавливали на избу для будущих молодых, которую решено было прирубить к своей – притычью, сбоку, чтоб была на одних сенях, с общим входом, чтоб жить всем вместе, но – просторно, без стесненности.

Эта работа надолго отвлекла Ефима от своих занятий, а едва стало пригревать, подоспела новая – плотницкая, надо было браться вместе с отцом за топор. Расстраивался Ефим, горевал о своем заброшенном «займище искусств», о своих лишь намеченных планах, но – что было делать?..

В одно время с ними, но не открыто, а по ночам, потихоньку, заготавливал лес для своей избы Филипп Скобелев. У него была уже своя семья, и он решил отделиться от родителей. Однако средств на постройку новой избы у Филиппа не было, и родители ничем не могли ему помочь (только прошлой зимой выдали замуж младшую, третью дочь, Ксению, да и годы пошли все неурожайные). Вот и пришлось Филиппу становиться самовольным порубщиком, работать по ночам… Бревна вывозил он из лесной дачи лесопромышленника Юдина, его дача от Шаблова неподалеку, как и усадьба. Жил Юдин в своей усадьбе при деревушке Лучкино только по летам, как на даче, а по зимам там оставались лишь стражи его лесных владений – урядник и лесник с семьей. Урядник – высокий, прогонистый, сутуловатый, рыжий. Всякий раз при встрече напоминал он Ефиму гончего пса на длинных кривых ногах. Был урядник трусоват, но бахвалист и в подпитии частенько кочевряжился: «Я всех мужиков в бараний рог согну и – на каторгу!..» Лесник же был маленьким, щупленьким, горбатеньким мужичонкой. Он и хозяина своего боялся, и всех крестьян окрестных деревень и дрожмя дрожал, когда случалось ему встретиться где-нибудь в лесном урочище с порубщиком. Сам Юдин – красивый, русоволосый, породистый, средних лет. Мужиков он ненавидел, и те платили ему тем же, называя его меж собой то лешаком, то выродком, то распутиной…

И вот у этой компании Филипп ухитрился по ночам вывезти больше сорока бревен. Однако лесник Юдина узнал об этой краже и доложил своему хозяину. Юдин сам явился со своим урядником и лесником к Скобелевым во двор. Ни слова не говоря, лесник стал перерубать наготовленные бревна пополам, а урядник стоял над ним и покрикивал: «Руби! Руби все бревна, Трофимыч!..»

Филипп, вышедший на шум, подбежал к леснику, вырвал у него топор и бросился на «гостей» с криком: «Сейчас всех вас положу тут к такой-то матери! Уходите прочь, дармоеды!..» Так и угнал всю троицу за деревню. Мужики, прибежавшие на шум, тоже были настроены воинственно, тоже, распаляясь: кричали: «Гони, гони, Филипп, отсюдова эту свору! Чтобы она тут не воняла!..»

Но едва «эта свора» скрылась из виду, к Филиппу бросились его родители: «Что же ты наделал, сын?! Ведь теперь всех нас засудят и зашлют в Сибирь!..»

Степан Васильевич с женой тут же отправился в Лучкино, понес уряднику откупное – деньги, кур, яйца… Кое-как уговорили они урядника не заводить против Филиппа уголовного дела.

Но с этого дня урядник измучил бедняг угрозами и поборами. Может быть, через то спустя год и занемог, а затем и покинул этот несправедливый мир Степан Васильевич Скобелев – лучший в Шаблове плотник, твердый, суровонравный хозяин, прямая честная натура которого, наверное, истерзалась от такой несправедливости.

Вся эта история с бревнами произошла на глазах у Ефима, и он долго переживал увиденное: как груб, как нелеп этот мир, где все пронизано враждой, ненавистью, своекорыстием, как нужна, необходима в нем великая, неотложная работа, которая преобразила бы все вокруг… Но даже он, понимающий, видящий эту необходимость, каждодневно мучающийся этим, вынужден всего лишь подчиниться этому неустрою…

Ему жалко было семью Скобелевых, попавшую в такую большую беду, которая изменила даже тетушку Евдокию, всегда такую приветливую и добронравную… Не осталось в нем и следа от обиды на Степана Васильевича…

Недоброй, недоброй была эта зима для Ефима. Ее холодные, маетные дни спаялись в его сознании в одно, какое-то неподвижное время. А за ней шла страдная весна, за весной – страдное лето, за летом – осень… И невозможно было выйти из заведенного круга… Работать в своем «займище» теперь приходилось ему только урывками. Все свободное от полевых работ время уходило на обустройство новой избы.

Усталый и опечаленный приходил он к себе, словно бы укорно, ожидающе смотрел на него отовсюду – и в передней, и в его комнатушке – многоликий живописный и глиняный мир, создание которого только началось и… приостановилось…

14

Пришел 1909 год. В этот год лето выдалось хорошее, дождики перепадали вовремя, и солнышко хорошо пригревало, так что урожай был на все повсеместный. Скоро и с полей все убрали, и рано перемолотились, и наносили грибов-ягод за лето.

Ефим, втянувшийся в крестьянские дела, с удовольствием отдавался им. И родители заметно подобрели к нему. Ефим как бы впервые увидел вдруг, что отец его, всегда такой немногословный, погруженный в вечные хозяйственные думы-соображения, обладает тонким крестьянским юмором, что взгляд его приметлив, что мать, казавшаяся ему только суровой и властной женщиной, способна и улыбнуться добродушно, и рассмеяться от души… За последнее время он не раз вспоминал свои детские годы, то доброе далекое время, в котором мать его столько перепела песен, столько на-рассказывала ему сказок!..

Все люди вокруг Ефима вдруг стали какими-то иными, бодрыми, шутливыми, добродушно-общительными, и он с радостью думал о том, как был прав, замышляя в своих грезах-фантазиях новую, иную деревню: именно саму жизнь надо устроить иначе, сделать ее доброй, обильной, и тогда всякий человек раскроется по-настоящему, все исполнится доброты, мира, согласия…

Человек прекрасен и добр по самой природе своей, думал Ефим, он только условиями жизни пока так часто ставится на четвереньки, теряет, забывает человеческое в себе…

Началась осень. Пришло тихое бабье лето. Погода стоит наволочная, но теплая, с нешумными висячими дождями, и Ефиму так отрадно в своей комнатушке снова свободно жить замыслами и мечтами, с головой уходя в свое «займище», он радуется каждому новому дню… Мир опять влечет его легко уловимой в глубине каждого дня добротой, жизнь снова исполнена высокого смысла…

Да, человек прекрасен и добр по природе своей! Все дело только в условиях жизни, в ее общем настроении (ведь и у нее есть свое настроение, как и у природы!). Доброе настроение всей жизни, как радостный светлый день, делает добрым каждого человека, улегчает все вокруг, самая тяжелая работа становится не такой уж и тяжелой…

Ефиму запомнился день в конце минувшего августа. В тот день он сеял и боронил новину на Илейном. С краю новины у него была разложена небольшая теплинка, дымок низко стлался над пашней, тихо было. Ефим отдыхал посреди новины вместе с Карьком. Стоял, глядя в ласковое, чуть мглистое небо… Неожиданно в стороне затрещал валежник, и из-за кустов к теплине вышел с ружьем на плече Николай Нефедович Микулин, его в Шаблове все называют просто дедом Микулой, коренастый плечистый старик, неутомимый охотник за белками и зайцами, за рябками и тетерями.

Изба Микулы в деревне почти напротив Ефимовой, чуть наискосок, за дорогой. Живет в ней Микула со своей женой – бабкой Натальей, старшим сыном Василием и двумя внуками, Арсенькой и Васькой. Для своих внуков да и для других ребятишек Микула делает интересные игрушки из бересты, лыка и соломы – птиц, зверушек, человечков. Этими игрушками Ефим не раз любовался, заходя в избу к Микулиным. Дед Микула – большой мастер по плетению лаптей и ступней, все свое семейство снабжает он этой лыковой обувью и даже – сыновей, живущих от него отдельно. Он бы, наверное, все Шаблово взялся завалить лаптями и ступнями, если бы не отвлекало от этого любимого занятия другое, еще более любимое – охота… Коль застанешь деда Микулу дома, то уж обязательно что-либо плетущим-ковыряющим – то с игрушкой, то с лаптем в руках… Как-то поворчал он при Ефиме:

«Люди, посмотришь, все в сапогах теперь норовят форсить! (Косо, неодобрительно глянул Микула на Ефимовы ноги.) Многи уж и забывать стали, как лапти-то плести!.. А я к сапогам не охоч: и ноге неловко, не вольно, и, видно, мне уж не привыкать к ним!.. В старину лапоть-батюшко для мужика первой обувью был! И всяк делал себе из лыка обувку, какая ему токо по нраву! А ежели кто и не умел, так попросит рукодельного человека, и тот тебе сделает какую хошь, и возьмет за работу разве что берестов на ступень, а то и ничего не возьмет, а скажет: «Ты, брат, заковырни этим берестом ступни у своей Пелагеи! Этта я видел: шла по грязи в худых ступнях!» Вот каково было-то!..»

У Микулы в Шаблове еще два сына: Иван и Андрей. Все сыновья Микулы взяли себе фамилию Груздевы, лесную фамилию. Иван живет рядом с отцом, выстроился по соседству. Его жена Ульяна, пожалуй, лучшая певунья в деревне. Ефим слышал ее пенье и всякий раз удивлялся: какой сильный и богатый голос!.. Сын Микулы Андрей, отделившись от отца, выстроил себе избу на отшибе от деревни, в поле, по своему характеру: Андрей – молчун и нелюдим, может, сказались в нем одинокие скитания отца по здешним лесным чащобникам… Всех троих братьев в деревне прозвали Микулятами: Василий-Микуленок, Иван-Микуленок, Андрей-Микуленок….

Рядом с Иваном-Микуленком живет Михайло Комаров – многодетный молодой мужик, хороший плотник. И сам он, и жена его Василиса – люди простые, добродушные, «без всяких закомурьев», как говорят в Шаблове. Четверо сыновей у Михаилы и Василисы: Алексей, Семен, Андрей, Василий. Васька – простоватый, чудаковатый, любопытный мальчишка. Прошлой зимой он повадился ходить к Ефиму каждый день. Приходил «посмотреть картины», как важно заявлял он. Ефим нарисовал его портрет. Васька позировал в белом картузе. Когда Ефим закончил портрет и повернул его, чтоб Васька поглядел на свое изображение, тот от восхищения щелкнул пальцами по сырому еще холсту: «А ведь похож, едри его мать!..» Все это было так искренне и так забавно, что Ефим, вместо того чтоб рассердиться на Ваську (он не терпит скоромных слов, а тут ругнулся такой карапуз!), рассмеялся до слез вместе с дружками Васьки, до того сидевшими спокойно в сторонке.

Есть у Комаровых еще и дочери, большая у них семья, так что в их избе всегда шумно и весело. К Комаровым чаще, чем к кому-либо в деревне, собираются по зимам ребятишки на маленькую беседку. Ефим потому тут тоже частый гость: приходил со своими присказулечками, читал сказки, стихи, загадывал загадки… Рядом с крыльцом их избы – небольшая горка, ребятишки катаются с нее на санках и коньках, Ефим не раз катался вместе с ними! Живое, живое тут для него место. В Шаблове, пожалуй, лишь еще одна изба так привлекает его – изба, тоже многодетного, Павла Кукушкина, уцелевшая, как и изба дедушки Федора, еще от старого, прежнего Шаблова. Ефим даже поговорочку для себя придумал: «Тихо в избе – проходи, дети шумят – заходи!..»

Избы Комаровых и Ивана-Микуленка – самые шумные в деревне. Если у Комаровых собирается чаще, чем у других, маленькая беседка, то у Ивана и Ульяны, обычно на всю зиму, до великого поста, девки снимают избу под большую беседку, да и в избе самого деда Микулы постоянно толкучно по зимам: все шабловские старики и пожилые мужики тут – разговоры ведут про старину, про стародавнее…

А в избе тетки Александры, вместе с тремя этими избами составляющей некий единый островок бойкой оживленной жизни, обычно собираются старушки и пожилые бабы на поседки. И весь этот островок напротив окна Ефимовой комнаты, всегда на виду у него, будто самой судьбе было угодно сделать так, чтоб постоянно перед ним был этот мирок – как бы живая часть задуманного им будущего деревенского мира, населенного добродушнейшими, приветливыми, общительными людьми…

И вот один из таких людей, может быть, самый интересный из них, самый необыкновенный, оказался наедине с Ефимом посреди тихого предосеннего Илейна… Ефим так обрадовался этой возможности побыть, поговорить с дедом Микулой именно в таком легком дне и не в деревне, а тут, на кулигах. Он оставил Карька посреди новины и поспешил к старику, приветно улыбающемуся ему из-за дыма теплины.

– Здорово, дедушка Николай! – поклонился он.

– Здорово, Ефим! – ответно кивнул старик. – Озимку посиял?

– Да, вот – бороню…

– Не худо дело… Место здесь гожо! Большая, гляди, новина-то! Я, этта, по рябки ходил… И стадо тут их, небось штук семь, на елки с новины взлетело! Ну, я не больно их и искал. Пусть летают на благодати! Давно уж знаю, что грех обижать божью тварь… Ну, и шабаш, брат, лесовать! Не молодой уж, паря, стал… Пора и о грехах подумать… Свое ружьишко отдам вот кузнецу перековать на серп да на ухват! Во как! Старухе нужней коло печки возиться, и снохе серп нужен… Уж и ружьишко-то немудряще, малодобычливо… – Микула достал кисет, набил трубку. – Топереч тоже про табак сказать… Тоже – не надо бы курить… Оно и правда – баловство… Привычка, верно что, – вовсе пустая… Да ведь где нам, старикам! Привыкнешь – трудно отставать…

Он наклонился с кряхтеньем, выкатил из теплины уголек на ладонь, прикурил, затянулся, окутался дымом, посмотрел с улыбкой на Ефима, прищурившись:

– Все один живешь… Не скушно, парь?..

– Что сделаешь?.. Бывает и скушненько… – Ефим пожал плечами.

– На вот! Женился бы, да и все!

– Никак не выходит. Дело не позволяет…

– Що и за дело у тебя. Человечков да свистушки из глины лепишь, я слышал, да еще – избушки какие-то… Люди женятся, чтоб ловчее было, а у него – «не позволяет»!.. Чудно тебя слушать… Ты ведь наш, деревенский, родился и воспитывался тут, тут теперь и живешь опять, а мысли у тебя – чудны…

– Я, дедушко Николай, как бы тебе сказать… – Ефим с улыбкой посмотрел на собеседника. – Я, как бы тебе сказать, здесь – сам по себе… вроде бы и не вовсе шабловский… Я – кордонский…

– Как это?! – оторопело уставился на него дед Микула.

– А видишь, сперва я из глины сделал одну избушку, и сидит перед ней дедушко, лапоть плетет, а рядом с ним – баушка сметану пахтает… Избушка эта будто бы в лесу… А маленькие ребятишки сказали: «Это – кордон!..» Потом человечков стало прибывать, и теперь так уже много, что похоже стало на городок. А название все то же – первое: Кордон. И люди там, стало быть, кордонские, и себя называю тоже кордонским, как и свой глиняный народец!