Текст книги "От полуночи до часа кошмаров"

Автор книги: Вольфганг Хольбайн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 24 страниц)

Ах, черт возьми, почему бы, собственно, и нет?

Те улицы, по которым я ковылял, спотыкаясь, не были улицы Грайсфельдена. В первый момент я подумал, что это они, мой внутренний голос подсказал мне, что это должны были бы быть они: ведь я уснул в Грайсфельдене, а значит, и должен быть там. Но это было совсем не так. Кроме того, едва ли я мог покинуть монастырь (а уж о Грайсфельдене нечего и говорить), так как я все еще лежал в узкой, дурно пахнущей постели на последнем этаже бывшего монастыря и спал. Единственное место, где могла разыграться эта странная пьеса, была виртуальная реальность моего сна.

Это был не первый случай, когда я видел сон и при этом находился в сознании. Я хорошо понимал, что это необычное явление, во всяком случае, я никогда не встречал кого-либо, у кого бы это случалось так же, как у меня. Сколько я помню себя, я был в состоянии понимать, что вижу сон, или видение, и при этом видеть его. И это случалось довольно часто. Обычные ситуации, пережитые в течение предшествовавшего дня, сюрреалистические фантазии, не имевшие смысла и ничего не объяснявшие, сколько я ни пытался об этом размышлять, кошмары, из-за которых, казалось, стынет кровь в жилах, эротические фантазии… короче, все, чем занят мозг в то время, когда тело стучит на холостом ходу, чтобы собраться с новыми силами. С одним только отличием: я почти всегда знал, что я вижу сон, и мог даже наслаждаться этим в тех случаях, когда мое сновидение имело хоть какой-то смысл. Это было как мое собственное кино в голове, которое я смотрел, уютно откинувшись в кресле и наблюдая за тем, что будет.

Однако кое-что в сегодняшнем сне было совсем по-другому. Я как-то сразу знал, что этот кошмар – один из самых худших, которые плохо начинаются и быстро доходят до того момента, когда просто не может быть еще хуже (и в этот момент просто прерываются, понятное дело), – однако это знание не предохраняло меня от страха, который я испытывал в этом кошмаре. Мое сердце колотилось. Я обливался потом. Мои босые, кровоточащие ступни были расцарапаны о булыжную мостовую, которая была вымощена не с помощью обычного цементного раствора, состоящего из цемента и песка, а, похоже, в него добавили хорошую порцию металлических игл, так как каждый шаг причинял моим ступням обжигающую боль. В этом маленьком, невзрачном городке дома тесно прижимались друг к другу, однако это был все же не Грайсфельден. Это больше не был Грайсфельден.

Улицы Грайсфельдена не были усеяны соломой и гниющими отбросами, в Грайсфельдене по улицам не носились с визгом сумасшедшие свиньи, в Грайсфельдене так жутко не воняло. И Грайсфельден не горел.

А этот город пылал в огне. Над соломенными крышами в небо взвивались языки пламени, из разбитых окон валил густой черный дым, который висел над улицами, как разорванное шерстяное одеяло, невозможно было дышать. Вокруг меня летали летучие мыши, издавая свой ультразвуковой писк и дико взмахивая крыльями. Некоторые из них горели, другие стремительно пикировали с высоты вниз, как будто пытаясь напасть на какого-то невидимого противника, натыкаясь на крыши и стены. Некоторые разбивались о землю.

Кругом стоял невообразимый шум. Крики людей, визг и хрюканье животных, которые выбежали из своих хлевов и сараев, заглушали треск пламени. Где-то позади меня с ужасающим шумом обвалились два или три рядом стоящих здания, подняв в небо пепел и дым, который завис над городом мертвящим, горячим и сухим валом, как ударная волна от атомного взрыва, которая быстро и бесшумно распространяется по сторонам и разрушает все, что встречает на своем пути.

Девочка, которую я держал за руку, испуганно вскрикнула. Я быстро глянул на нее и понял, что она не ранена, а только сильно испугана. Огненный вихрь пронесся над нами, встречая на своем пути крыши и стены, повергая в огонь то, что он не мог разрушить. Но он не мог причинить зла ни мне, ни девочке (это была Юдифь, то есть у нее было лицо Юдифи, а волосы не как у Юдифи, рыжие, а черные густые локоны до плеч), потому что был частью другого кошмарного видения, и часть меня осознавала это и упорно старалась убедить себя в том, что я сплю и всего лишь вижу сон, в котором мне на самом деле ничего не угрожает. Это был черно-белый отрывок из фильма начала пятидесятых, в котором впервые были показаны последствия ядерного взрыва: деревья, которые нагнулись книзу, как трава, прибитая к земле бурей, с которых мгновение назад ударная волна сорвала листья и еще через наносекунду счистила всю кору со стволов; дом, с которого величественным движением могучий атомный вихрь сносит крышу и тут же разбивает ее на тысячу осколков, не дожидаясь пока все здание вместе с ней разрушится в пыль от мощного удара гигантского кулака. Бедно обставленная комната, полная манекенов, тряпичных зверей, столиков овальной формы и торшеров, оконные рамы в которой вдруг взрываются, и сразу же все разлетается, как от шрапнельного взрыва, и наконец волна достигает камеры и изображение исчезает. Каждый, у кого есть телевизор, видел эту сцену уже не один раз. Какая-то странная часть моего подсознания ассоциировала и путала эту сцену с пылающим средневековым Грайсфельденом, сон во сне, который уничтожал реквизит, но не актеров.

Но у меня не было времени, чтобы вздохнуть с облегчением. У меня не было времени, чтобы обнять девочку, защищая ее. У меня не было времени ни на что, кроме того, чтобы бежать, все быстрее и быстрее. Она не поспевала за мной, несколько раз споткнулась, но я тянул ее дальше. Я не знал, куда мы бежим, просто прочь отсюда. Прочь от дыма и туч пепла, прочь от огня, который пылал повсюду, куда ни глянь, – ненасытный молох из света и жара и чистой, разрушительной энергии, который буйствовал над городом и бушевал в полном негодовании оттого, что он не может нам навредить. Если следовать абсурдной, но настоятельной логике кошмара, это знание не защищало меня от страха, а еще более усугубляло его. Я не мог ничего сделать, кроме как мчаться, пытаясь выскочить из этого кошмара, прочь от огня, который злобно бушевал, стараясь уничтожить в этом городе все вдоль и поперек, и это был средневековый город, когда еще стирали белье в бадьях, а ночные горшки просто выливали в окно.

Прочь от людей, которые преследовали нас.

Они кричали. Они визжали. Они ругались. Но кричали они не от страха перед огнем, который их настигал, а от ненависти. Ненависти ко мне и к бежавшей рядом со мной девочке. А может быть, только к ней.

Я все еще не знал, кто эта девочка. Я даже не знал еще, откуда она взялась, но когда я в следующий раз повернул голову, чтобы посмотреть на нее, это уже не было лицо Юдифи, это уже было лицо восточного типа, которое больше подходило к ее черным вьющимся волосам, чем толстощекая мордашка Юдифи. Она была гораздо моложе, совсем ребенок, и в ее потемневших от панического страха глазах я заметил примесь немого укора, который был мне непонятен и который, тем не менее, как острый нож пронзал мне грудь. По-видимому, режиссер этого фильма в стиле Кафки, который прокручивался в моей голове, решил затянуть гайку на еще один оборот и посмотреть, что из этого выйдет. Что вообще случилось с этой девочкой, отчего вообще она бежала, я не знал, но во сне это была моя вина. Я не мог себе этого объяснить, но в кошмарах не требуется никаких объяснений.

Преследователи настигали нас. Не слишком быстро, но все же они приближались, и они будут приближаться и дальше, и в этом смысле этот кошмар ничем не отличался от обычного ночного сна: можно мчаться и мчаться, так быстро, как только ты хочешь, но преследователь всегда тебя настигнет, даже если ты бежишь, преследуемый фуриями, а они плетутся не спеша.

Однако наши преследователи не плелись.

Они кидали нам вслед камни, извергали угрозы и проклятия, и мне не надо было оглядываться на них через плечо, чтобы знать, что они плевали нам вслед. Я не мог понять их слов, не знал, почему, несмотря на грозящую им опасность, на горящие, разрушающиеся балки и стропила, они продолжали преследовать нас, вместо того чтобы убежать прочь и спасти свою шкуру. Я не мог понять, что заставляет их поступать так. Они просто делали это, и все. Но я понимал, что им мало будет убить нас, когда они нас догонят, что они намереваются сделать что-то более гнусное. Они хотят это сделать именно с ней. Я должен был вырваться из этого проклятого кошмара, так как я вдруг почувствовал, что есть еще одно отличие. Возможно, он не окончится с моим пробуждением. Я должен был проснуться, пока они нас не догнали. Иначе я никогда не смогу этого сделать.

Я еще сильнее сжал руку девочки. У нас ни за что не получится! Боже мой, мы бежим гораздо быстрее, чем мы теоретически можем, и, несмотря на это, у нас не получится! Все, что нам может удастся, это, оторвав наши ступни от твердых, неровных булыжников мостовой, спотыкаясь и получая удары и синяки, пробежать еще несколько шагов, прежде чем свора наших преследователей поймает нас, собьет с ног, побьет камнями, распнет, сожжет или сделает с нами что-то еще.

Но я не мог сдаваться. И не мог бросить ее. Даже если они догонят меня, пусть она убежит! Она должна выжить. Если она умрет – если она и в этот раз умрет, – произойдет что-то непоправимое. Мне хотелось сказать ей об этом, хотелось крикнуть, чтобы она не ждала меня, если я упаду или если они схватят меня, а чтобы обязательно спасла себя, так как она и является самой главной ценностью. Но я не мог. Мои легкие готовы были разорваться, дымный, сухой воздух жег глаза, нос, горло, я не мог издать ни одного звука. У меня ужасно болело все тело, эта боль мешала мне быстро бежать, но я игнорировал ее. Что-то твердое и холодное ударило мне в затылок, и я тут же почувствовал, как из затылка на шею течет теплая струйка крови, но это не заставило меня остановиться, а, наоборот, подстегнуло меня. То, что происходило со мной, не имело никакого значения. Мириам (почему именно Мириам?) должна была выжить. Я должен был разорвать этот дьявольский круг.

Мы добежали до перекрестка, от которого вправо и влево шел узкий переулок. Верхние этажи прилегающих зданий ярко пылали. Долю секунды я медлил, сомневаясь, в каком направлении нам бежать дальше. От огня не было никакого спасения. Волна огня распространилась на весь город и вернулась обратно, рыскала кругом как жадный, голодный хищный зверь, который никак не мог настичь свою жертву, но не собирался сдаваться.

Летучие мыши, сопровождавшие нас, немного залетели вперед, вдруг остановились прямо в небе, застыли, трепеща крыльями, как стая гигантских колибри (летучие мыши вообще-то так не делают, но это мало волновало зарвавшегося выскочку Карпентера, режиссера моего фильма-сна, который, развалясь на своем режиссерском стуле, нимало не беспокоился и о том факте, что он абсолютно перепутал исторические эпохи), затем вернулись обратно и, не обращая внимания на языки пламени, повернули налево в переулок. При этом как минимум полдюжины этих тварей погибло и упало на землю. И все-таки я доверился инстинкту этих зверушек. Кроме того, мне казалось, что мы сможем пробежать мимо здания за несколько мгновений до того, как начнут рушиться перекрытия и падать горящие балки. Если бы здание обрушилось вслед за нами, это могло бы задержать наших преследователей и даже прибить некоторых из этих негодяев.

Так и случилось. Только при этом на Мириам, которую я тянул за руку, обрушился пылающий клок соломы, он упал с крыши прямо между нами, как пылающая гильотина, которая нарушила связь между нами клинком из пламени и света, он коснулся ее щеки и опалил часть черных волос. Девочка вскрикнула, стала хлопать свободной рукой по своему лицу и волосам, попыталась вырвать свою левую руку и схватиться за поврежденное место, похлопать по нему или еще что-то, но я не дал ей этого сделать, потому что я снова схватил ее за руку и потащил дальше. У нас не было времени на жалость.

Позади нас послышались испуганные крики, так как пылающие кучи соломы и балки обрушились с крыши на группу наших преследователей. До нас донесся сильный сладковатый запах горелого мяса. Должно быть, обломки угодили в самую толпу и погубили полдюжины человек, а то и всю дюжину. Но это не помогло, так как оставшиеся, разозлившись еще больше, с новой решимостью бросились преследовать нас.

Банда преследователей догоняла нас. Все чаще в нас попадали камни и куски дерева, которыми они кидали в нас. Они снова нагоняли нас. Они бежали явно медленнее нас, но, тем не менее, они догоняли нас!

– Стой, негодяй! – раздался звонкий детский голос. Он был наполнен той абсолютной злобой и резкостью, которую могут чувствовать только дети. Боже мой, это дети, нас преследовали дети!

Считается, что правду говорят только дети и пьяные. Поэтому в это мгновение я почувствовал, что мы действительно попались в ловушку. Переулок, в который мы свернули, оказался вовсе не переулком, а тупиком. В самом его конце стояло угловатое здание, массивные деревянные ворота которого были заперты. В отличие от большинства домов средневекового города, крыша этого здания была крыта не соломой, а черепицей, а на фасаде здания, по крайней мере, с нашей стороны, не было видно ни одного окна, ни одной двери, вообще ничего.

Все кончено! Не надо мне было доверять инстинкту этих летучих мышей, ведь у меня не было крыльев!

Я все равно бежал вперед, решительно таща за собой девочку, которая уже почуяла безвыходность ситуации и замедлила свой бег. Мы все равно не сдадимся! Никогда! Мы будем бежать до последнего, так дешево мы не отдадим свои жизни!

Что-то просвистело мимо моей головы и исчезло в огненном дожде у стены, может быть, камень, или какой-то метательный снаряд, или горящая летучая мышь. С неба хлынул шквал огня, воздух был такой раскаленный и плотный, что каждый вдох давался с трудом. Мы словно вдыхали жидкий огонь.

– Стой, негодяй! Все-таки ты попался!

Я не поддался искушению оглянуться и потерять драгоценное время, но я знал, что они уже близко. Переулок был довольно коротким, и даже если бы он не кончался этими огромными воротами, которые выглядели настолько массивными, что могли бы выдержать обстрел из корабельных орудий, у нас не было шансов. Они догнали бы нас, прежде чем мы добрались бы до конца этого пылающего адского ущелья. Я должен проснуться, я должен прекратить этот кошмар любой ценой!

Вдруг сквозь действительность (действительность? – ха-ха) проскочил какой-то толчок, случилась крошечная остановка, словно дефект на пленке во время просмотра фильма, который даже не особенно заметен, а только слегка ощущается – и огонь и дым вдруг исчезли, а на их месте заклубились темные дождевые облака, они покрыли все небо над нами. Мы были уже не в Грайсфельдене, во всяком случае, не в средневековом пылающем Грайсфельдене, но все же нас окружали высокие стены из бутового камня и здания с черепичными крышами.

Через несколько мгновений я понял, насколько резко переменилась обстановка, оглядевшись, я, наконец, узнал новые декорации. Это монастырь! Мы находились в крепостном дворе, спустя пять столетий и во многих сотнях метров от пылающих декораций первого акта.

– Сдавайся же! Ты все усложняешь, негодяй!

В этом голосе слышалось так много злости и ненависти, что я остановился как вкопанный и стоял так несколько секунд, прежде чем собрался с силами, чтобы обернуться. Мы убежали из тех декораций, но актеры оказались прежними. Часть наших преследователей была с нами в моем новом кошмаре.

Их было немного, четверо, а может быть, пятеро или шестеро, и хотя странным образом никак не мог узнать их лица, я чувствовал ненависть, которая от них исходила, как прикосновение ледяной руки. Это были дети – маленькие, худые, шустрые – и тем не менее я знал, что мы против них беззащитны. Это как стадо хищных динозавров, которые охотятся на добычу и не остановятся даже перед тираннозавром. Ничего не изменилось.

Не говоря ни слова, я снова обернулся и кинулся бежать дальше. Переулок превратился в длинный внутренний двор бывшего интерната, и все-таки еще оставался единственный выход: ворота, которые находились на верху каменной лестницы. Они были заперты, как и те ворота в конце пылающего переулка.

Еще пятьдесят шагов. Сорок. Тридцать…

Я кинул последний затравленный взгляд через плечо. Рапторы приближались. Казалось, они и двигались совсем как стройные, ужасные рептилии. Я все еще не мог узнать их лица, но они приближались быстро, невероятно быстро. У нас нет шансов!

Двадцать пять. Двадцать. Пятнадцать…

Летучие мыши над нами снова остановились в небе, хлопая крыльями, они застыли на месте во второй раз. Вдруг они резко и под углом бросились как раз в сторону ворот. Еще один миг – и они должны были разбиться всмятку о ворота, глупые летучие лемминги, они вот-вот разобьются об отвесную стену из крепко сколоченных бревен.

Вместо этого ворота внезапно плавно открылись и их створки отъехали назад, пропуская стаю летучих мышей.

Я на мгновение остановился как вкопанный, наблюдая эту странную сцену с расширенными от изумления глазами и открытым ртом, но решил, что сейчас не время удивляться, я подумаю об этом позже (если будет у меня это «позже»). Я бросился вслед за летучими мышами внутрь здания, где нас не ждало ничего, кроме абсолютной черноты. Это не была темнота. А именно чернота. За воротами был не погруженный в темноту холл интерната, за ними просто ничего не было. Даже свет, который должен был падать внутрь через вход, обрывался в воротах, как будто это были ворота в совершенно другой мир, в котором просто не существовали свет и тьма, и я вдруг осознал, как ужасно я ошибся. Эти ворота были не спасением, а лишь началом самого ужасного. То, что ждало нас за воротами, было неизмеримо ужаснее всего того, от чего мы до сих пор убегали. Это не был путь наверх к свободе, это была ступень к новому уровню ада. Данте ошибался. За девятым кругом ада был еще один. А потом еще один. Теперь я не мог сделать и того малого, что раньше, чтобы ускользнуть от наших преследователей. Теперь я мог остановиться. Створки ворот продолжали открываться, они проглотили нас, чтобы уже за нашей спиной снова прийти в движение словно по мановению волшебника и закрыться.

Я остановился, задыхаясь, и обернулся. Темнота была плотная и абсолютная. Никогда ранее мне не приходилось видеть ничего подобного, но по какой-то причине я все еще мог видеть ворота, может быть, не видеть, а воспринимать их наличие каким-то другим, таинственным образом, что нельзя описать обычными людскими понятиями, так как для этого просто нет слов. Я видел их: таинственно колышущиеся контуры в призрачных красках, они находились там, где были ворота. Однако это были не ворота. Их там никогда не было.

Крылья летучей мыши. Створки ворот имели форму огромных крыльев летучей мыши.

Я почувствовал, что Мириам крепко впилась пальцами в мою руку, так что я ощутил боль. На глазах от боли выступили слезы. Я хотел вырваться, но не получилось. Я не мог пошевельнуться, ни один мускул меня не слушался. Я даже не мог посмотреть ей в лицо.

– Почему ты делаешь это? – жалобно застонала Мириам. – Почему ты делаешь это со мной?

Ворота дрогнули. За призрачными линиями что-то начало принимать образ… Я услышал, как ко мне приближаются невероятно громкие шаги. Белое привидение. Это не ангел…

Почему ты делаешь это со мной?!

Сильнейшим усилием воли я сбросил видение этой страшной погони и, задыхаясь от крика, открыл глаза.

Еще несколько мгновений я лежал, пытаясь ровнее и спокойнее дышать, и ждал, что мой пульс, который ощущался во всем теле, нормализуется. Это сон. Всего лишь сон, и ничего больше. Я знал об этом, когда спал, теперь я понимал это. Моей жизни ничего не угрожало, это был ночной кошмар, беспокойный, жестокий и пугающий, но все же это всего лишь игра какой-то химии в извилинах моего мозга, причудливо превратившаяся в путешествие в Иерусалим. Чего же еще я ждал после такого дня, как этот, и в такой местности, как эта, черт возьми?!

Это не сработало. Я пытался логически мыслить, но в данный момент логика в высшей степени не работала, и то, что я до сих пор воспринимал скорее как приятное – тот трюк, что ты знаешь, что ты всего лишь спишь, и поэтому переживаешь ночное видение как приключение, – вдруг превратилось в бумеранг. У меня не было ощущения, что я пробудился. Может быть, я открыл еще одни ворота и шагнул в них, оказавшись на новом уровне адской игры?

Да это просто безумие!

Хотя я точно знал, что мне, скорее всего, станет плохо, я все же поднялся одним рывком и принудил себя открыть глаза и быстро оглядеться по сторонам. У меня тут же закружилась голова, да так быстро и сильно, что я чуть не упал с края кровати. Комната была такая же убогая и удручающая, как и в моих воспоминаниях, но это все же была нормальная комната. Никаких дверей в виде крыльев летучей мыши, ведущих в безумие преисподней.

Я подождал, пока не рассеется темнота перед глазами, пройдет головокружение, что продолжалось довольно долго. Дольше, чем обычно. Я боялся, что из-за головокружения меня затошнит. Глубоко в горле я чувствовал очень слабый привкус приближающейся тошноты, сладкий запах гниения, но какой-то назойливый и непонятный, мне даже показалось, что в комнате пахнет чем-то острым, резким. Аммиак? Странно.

Через некоторое время я снова открыл глаза и тут же сглотнул чистую желчь, скопившуюся у меня в горле. Комната осталась прежней, а тошнота прошла, хотя и не полностью.

Только теперь до меня дошло, что я нахожусь в одиночестве. Мириам (я тут же мысленно поправился: Юдифь), ее больше не было в комнате. Как я ни напрягался, я не мог вспомнить, когда она встала и вышла, но это не могло быть давно. В комнате еще ощущался, хотя и слабо, ее аромат, а воспоминания о том, что было до того, как мы оба заснули, были еще живы, и думать об этом мне было очень приятно. Сказать, что мы пережили головокружительный секс, было бы преувеличением. Никто не мог бы в такой комнате, как эта, с тонкими, почти бумажными перегородками, за которыми, без сомнения, находились любопытные, прислуживающиеся к любым звукам соседи-родственнички, ожидать чего-то по-настоящему сенсационного, тем более после такого дня, как тот, который мы только что пережили. И, тем не менее, я был удивлен. Юдифь, несомненно, не относилась к моему типу женщин, и я мог бы ожидать после всего случившегося скорее чувства неловкости, нерешительности или нечистой совести. Но у меня, вопреки моим ожиданиям, было очень приятное чувство, странная смесь разочарования и смутного облегчения. Разочарования оттого, что, к моему совершенному удивлению, я хотел бы проснуться рядом с ней, и облегчения, что ее все же нет рядом и она не смотрит с озабоченно нахмуренным лбом, как я, в поту и с криком, а может быть, и лопоча имя Мириам, внезапно просыпаюсь от ночного кошмара.

Мириам…

Некоторое время я напряженно копался в своей памяти, но это ничего не дало. Даже если была какая-то причина, почему мне приснилось именно это имя, это было так глубоко в моей памяти, что я не мог до этого докопаться. А может быть, ничего и не было. И уж совершенно определенно то, что я сделал в это мгновение, было не особенно конструктивно. У меня был кошмар, совершенно неприятный кошмар, – но ничего более, и баста! Если я попытаюсь его анализировать, это вряд ли что-нибудь даст. В конце концов, я не психиатр. Позже, когда все будет позади и у меня на счету будут все эти миллионы, об этом позаботятся профессиональные психоаналитики, если это действительно будет необходимо, но в данный моменту меня были заботы и поважнее.

Например, пойти в соседнюю комнату и разбудить Юдифь, чтобы стрельнуть сигарету.

Словно в напоминание о том, как вредно курение, у меня неожиданно случился сильный приступ головной боли, не такой сильный, чтобы меня сразу же затошнило, но достаточно сильный, чтобы закружилась голова. Я быстро лег обратно на кровать, закрыл глаза и сжал ладонями виски, чтобы переждать, пока по ним перестанут стучать молоточки или, как минимум, боль ослабнет до приемлемого уровня. Так и случилось, но на это потребовалось немало времени. В конце концов, я почувствовал себя лучше, головная боль утихла, но она оставила неприятный привкус во рту и чувство легкой тошноты в желудке, как будто я только что очнулся от лихорадки.

Может быть, так и было. Утверждать, что я привык к этим проклятым головным болям, было бы неверно, есть вещи, к которым просто невозможно привыкнуть, и это в первую очередь относится к этим загадочным приступам мигрени, но они редко начинались так внезапно (и так часто), как сегодня, и вообще никогда не сопровождались ночными кошмарами. Может быть, я просто подхватил где-то мерзкий вирус: просквозило в дороге, в такси или в этой миротворческой экспедиции на оливковом джипе Карла. Да. Должно быть, это все и объясняет. Нельзя сказать, чтобы это объяснение что-то изменило к лучшему, но все-таки стало как-то спокойнее.

Однако ничего нельзя было поделать с двумя обстоятельствами: первое – что я прескверно себя чувствовал, и второе – что я имел твердое чувство, что так быстро я снова не засну. Я глянул на часы, но оказалось, что это была не самая лучшая идея. Как раз минуло одиннадцать – поздний вечер, если считать по моим обычным жизненным ритмам, а это означало, что должно пройти минимум еще семь или восемь бесконечных часов, прежде чем кончится ночь и мы все снова встретимся на кухне внизу. Вопрос на засыпку: как проводят восемь часов в замке с привидениями, в котором нет ни телевизора, ни радио, ни видео, ни DVD-плеера, а мини-бар состоит из одного пустого фанерного шкафчика, который лет уже как двадцать был не в лучшем состоянии. Ответ: смертельно скучают или ищут компанию. И самое главное: эта компания в данный момент обладала единственной пачкой сигарет в радиусе нескольких километров. Итак, я решил выйти из своей комнаты, больше похожей на гардеробную, и сделать вылазку в комнату Юдифи. Мысль о том, что я разбужу ее и, возможно, вызову этим ее гнев, меня не остановила. Я был совершенно уверен в том, что никто из нас в эту ночь не будет крепко спать, если вообще попытается уснуть. Думаю, только Далай-лама мог бы спокойно спать в такую ночь, как эта. Ни за что не уснешь, если на следующее утро все решится: либо ты станешь богатым человеком (я имею в виду действительно сказочно богатым), либо будешь испытывать полную фрустрацию, став банкротом, потерявшим надежду, и ни с чем отправишься восвояси. Короче, я подошел к двери, взялся за ручку и замешкался, так как внезапно заметил кое-что.

На шатком ночном столике, который с наклоном прислонялся к не менее шаткой постели, так, что нельзя было точно сказать, кто кого поддерживает и спасает от неминуемого падения, стояли красно-белые банки из-под кока-колы, которые вечером раздобыла для нас Юдифь. Вероятно, мы не всегда помним о том, что делаем, вот и я с удивлением обнаружил, что количество банок увеличилось. Сейчас их было три.

Ничего не понимая, я схватил третью банку и с удивлением отметил, что она не только еще не открыта, но и холодна как лед. На лакированной металлической поверхности выступили крошечные капельки воды, и я, недолго думая, прислонил банку к гудящей башке, чтобы прийти в себя. Я медленно прикладывал банку то ко лбу, то к обоим вискам. Это оказало на меня благотворное действие. Однако осталась загадка, отгадка которой не обязательно обещала быть приятной.

Три банки? Пока я наслаждался ощущением, которое испытывал, когда ледяной металл скользил по моей коже, я напряженно раздумывал, но так и не пришел к окончательному выводу, но я был почти уверен, что в тот раз она принесла только две банки. Я же помнил, хорошо помнил, что я еще тогда легкомысленно пообещал ей, что предприму вылазку в таинственную кухню этого замка Франкенштейна, чтобы принести добавку.

Это не могло означать ничего другого, кроме того, что здесь кто-то побывал. Юдифь?

Тем временем гораздо более обеспокоенный, чем я готов был признать, я опустил банку и осмотрел разобранную постель. С учетом того, чем мы тут занимались последний час, было маленьким чудом, что эта развалина просто не разрушилась. Созерцание кровати навело меня на мысль, не слишком приятную по сравнению с моими воспоминаниями о теплой кожи Юдифи под моими губами и о том, как ее волосы щекотали мой пупок. По меньшей мере, я уснул сразу, и я предполагал, что она тоже. Если бы кто-нибудь вошел и увидел нас в постели, спящих рука об руку…

Глупости! Эти все мои неожиданно приобретенные родственнички были мне безразличны, и тем более мне было безразлично, что они про меня могут сказать или подумать.

В задумчивости я поднял банку кока-колы, поднес к лицу и уставился на нее, как будто, внимательно посмотрев на нее, я получу все ответы на свои вопросы, которые мне так бы хотелось услышать. И действительно, на какое-то мгновение у меня перед глазами возникла картина, но она пропала слишком быстро, чтобы я мог ее внимательно рассмотреть. Все, что осталось, было нехорошее чувство, и, пожалуй, предчувствие воспоминания о чем-то большом, куполообразном, под чем я двигался, преследуемый странными тенями и бьющимися крыльями…

Конечно, это было воспоминание о сумасшедшем ночном кошмаре, который мне приснился. А что еще?

Я испытующе смотрел на банку с напитком в моей ладони.

– Скажи же мне, дорогуша, – тихо сказал я. – Кто же тебя принес сюда?

Но банка не отвечала, и поэтому я вдруг почувствовал себя еще более беспомощным и сумасшедшим, чем до этого. Вот я стою здесь посреди ночи, в кальсонах, майке и одном носке и беседую с банкой колы! И я еще раздумываю над тем, как бы кто-нибудь не вошел и не увидел нас с Юдифью, лежащих рядом в постели?

– Ну хорошо, – я многозначительно посмотрел на банку, нахмурив лоб, как школьный учитель, поставил ее рядом с ее пустыми сестрами на ночной столик и демонстративно скрестил руки на груди. – Если ты так туго соображаешь, то я вообще не буду тебя пить. Сама виновата. А потом выдохнешься!

С гордо поднятой головой я повернулся, нагнулся за моим вторым носком, и попытался, прыгая на одной ноге, надеть его. Это удалось менее чем за пять минут, и мне удалось даже не разбить носа. С джинсами и пуловером дело пошло быстрее, но по какой-то причине я никак не мог найти свои ботинки. Наконец я обнаружил их, встав на колени и нагнувшись, под кроватью. Как они туда попали? Для того чтобы их достать, мне пришлось бы растянуться на брюхе около постели и потом снова подняться… Я подумал, как бы не начался опять приступ головокружения. Нет, только не это! Так что я вышел из комнаты в носках. В конце концов, здесь всего пара шагов до комнаты Юдифи.