Текст книги "Владлен Бахнов"

Автор книги: Владлен Бахнов

История моей жизни

 
Я знал всегда: мне жизнь моя
Дана не ради мелких буден.
Что подвиг жизни будет труден —
Сказать всю правду, не тая.
Я помнил чуть не с колыбели
О Цели.
Но, не горячась,
Я знал, что для свершенья Цели
Мне должно выбрать точный час.
И час пришел. В порыве странном
Я понял, что сейчас решусь.
И я решился бы.
Но Русь
Была тогда под Чингисханом.
О эти страшные века!
И так История велела.
Что все-таки для пользы дела
Мне лучше подождать пока…
И ждал я, Господи, прости.
И вновь пришел он – час мой звездный.
Но в это время на Руси
Сидел Иван Васильич Грозный.
И мне История опять.
Не для меня – для пользы дела.
Хранить молчание велела,
И я, вздохнув, решил молчать.
И вновь пришла моя пора,
Да, понял я, пора настала!
Но тут Россия затрещала
В руках Великого Петра.
А от Петра до топора
Ведет кратчайшая прямая,
И это дело понимая,
Я осознал, что не пора.
И так в молчанье терпеливо
Я ждал, хоть было тяжело,
А время шло неторопливо.
Глядишь – и двести лет прошло…
И все сомнения отбросив.
Решился я заговорить,
Но в это время сам Иосиф
Виссарионыч стал царить.
И понял я, что в самый раз
Мне лучше промолчать сейчас…
 
 
Но к черту «быть или не быть»!
И помня о своем призванье.
Заговорил я, Чтоб открыть
Всю правду… Слушайте! Вниманье!
Но тут послышалось мычанье:
За долгие года молчанья
Я разучился говорить!
 
 
А мимо стадо гнал пастух,
И на мое мычанье вдруг
Оно откликнулось мычаньем.
 

1974

Об одной исторической ошибке

 
Знают в Сызрани, знают в Вологде,
Повторяют всем в назидание:
Битый молодец – добрый молодец,
А небитый – одно лишь название.
Знать, недаром так слово молвится.
И не наше то измышление.
Что, мол, где-то за битого молодца
Двух небитых дают – и не менее.
Царь подумал: вот и решение!
Пустим в ход кулаки, зуботычины,
А как станем бить население —
Сразу вдвое его увеличим мы.
И с тех пор холопов вылавливают.
Бьют, не зная ни роду, ни имени, —
Битых молодцев заготавливают.
Чтоб потом на небитых выменять.
Били молодцев с жаром и пылом.
Били честно и так их и этак.
А менять их пора наступила.
Глядь, меняться желающих нету.
Слуги царские не церемонятся.
Истоптали луга и пажити:
Ищут, где за битого молодца
Двух небитых дают – не подскажете?
Короли вокруг извиняются,
Извиняются, а не меняются.
Ах, царю и печально, и горько.
Что ни с кем он не может условиться.
Ведь царя подвела поговорка
Или, может быть, даже пословица.
А теперь мы сказать можем точно:
Некто битый – от страшной обиды
Взял и брякнул когда-то про то, что
За него, мол. дают двух небитых.
Те слова до сих пор не забыты.
Но должны б они все же служить
Не указом, что следует бить,
А скорей – утешеньем для битых.
 

Незримый полк

 
Морозным ветром по лицу
Метель наотмашь лупит…
Полк строй нарушил на плацу.
А царь порядок любит.
И крут, и страшен в гневе наш
Царь-император Павел,
И прямо с плаца – шагом-марш! —
Он полк в Сибирь отправил.
И затрубил трубач поход
Тревожный и печальный,
С Сенатской площади идет
В дорогу полк опальный.
Колышется штандартов шелк.
Чеканя левой-правой,
Столицу покидает полк,
Шагая по уставу.
Вот минул месяц, минул год,
И дни летят без счета,
А полк идет, а полк идет,
В Сибирь идет пехота.
Уже на троне новый царь
И, говорят, нестрогий,
Но полк идет, идет, как встарь.
Все тою же дорогой.
Бунтовщиков-дворян везут.
Развозят по острогам,
А у полка иной маршрут.
Особая дорога.
Ломают реки синий лед.
Дожди летят косые,
А полк идет, а полк идет
Бескрайнею Россией.
Давно истлел штандартов шелк,
И павшие истлели.
Но движется незримый полк
К своей незримой цели.
Опять война, опять бунты.
Погромы и расстрелы,
А полк проходит сквозь фронты.
Сквозь красных и сквозь белых.
Пройдя Сибирь наперерез,
Послушный воле царской.
Идет он мимо Братской ГЭС
И мимо Красноярской.
А путь по-прежнему далек.
Но, может, там, далеко.
Теперь идет незримый полк
Не на восток —
С востока?.. И будут счеты нелегки,
И страшно станет в мире.
Когда опальные полки
Вернутся из Сибири.
 

1974

Гренада

Он хату покинул, пошел воевать.

Чтоб землю в Гренаде крестьянам

отдать…

Откуда у хлопца испанская грусть?

М. Светлов

 
Он хату покинул, пошел воевать.
Чтоб землю в Гренаде крестьянам отдать.
Потом воевал он опять и опять,
Чтоб рикшам в Пекине заводы отдать.
 
 
Он дрался в песках, поминая Аллаха.
За то, чтоб отдать пирамиды феллахам
И чтоб в соответствий с планом единым
Двугорбых верблюдов раздать бедуинам.
 
 
Потом беззаветно сражался он в Чили.
Чтоб там бедняки рудники получили,
И был с партизанами в Венесуэле
Во имя высокой загадочной цели.
 
 
И в Конго далеком он пуль не боялся.
За что неизвестно, да только сражался,
А также в Гренландии дрался, видать.
Чтоб что-то кому-то зачем-то отдать…
 
 
Но вот, из походов домой поспешая.
Вернулся он в хату, а хата – чужая…
О как ты щедра, бескорыстная Русь!
Откуда ж у хлопца испанская грусть?
 

Декабрь 1979

Апофеоз

Апофеоз с человечьим лицом! Это, конечно, прекрасная фраза, но, как ни грустно, не строится сразу апофеоз с человечьим лицом.

Если научно заняться вопросом, нужно решать поэтапно вопрос – и для начала построить всерьез апофеоз с человеческим носом.

Сделали нос, постарались быстрей, нос замечательный, хоть без ноздрей.

Первый этап со вторым крепко связан. Вот и настал подходящий момент – сделать еще один эксперимент – апофеоз с человеческим глазом. Сделали все в окончательном виде. Глаз замечательный, только не видит.

Дальше, назло клеветническим слухам, мы в соответствии с планом своим делаем, строим, возводим, творим апофеоз с человеческим ухом. Ветер победные стяги колышет. Ухо досрочно сдано, хоть не слышит.

Но успокаиваться нам не надо. Будем мы строить теперь на века апофеоз с человеческим задом. Это получится наверняка! '

1976

Подопытный кролик

 
Дают и обед мне, и завтрак
И опыты ставят на мне —
Возможно ли Светлое Завтра
Построить в отдельной стране.
Семь раз мою шкуру пороли.
Семь раз зашивали опять.
Уж раз я подопытный кролик.
То должен терпеть и страдать.
Давно я привык к этой роли.
Как пес, что сидит на цепи.
Я кролик, подопытный кролик,
И принцип один мой – терпи.
Мой опыт весь мир озадачит.
А все остальное не в счет.
Ведь то, что я жив еще, значит.
Что Светлое Завтра придет.
Грызу я морковку с нитратом
И в щелку гляжу от тоски:
Ну как. на дворе – уже Завтра?
А там, как и прежде, – ни зги.
Уж лучше б я волком был задран.
Уж лучше б был съеден на завтрак!
Давно осознать бы пора.
Что Завтра, то Светлое Завтра.
У нас уже было вчера.
 

* * *

 
Не бойся, друг, твой ум всесилен.
И ты поймешь простую суть:
На свете нет прямых извилин,
Извилист всех извилин путь.
 
 
Еще мы только подрастали.
Еще в детсадовские дни
Извилины нам выпрямляли.
Но завивались вновь они.
Извилинами мозг обилен.
Зато не ведает преград.
Вот мозг спинной – тот без извилин.
Но путь его направлен в зад.
 

1983

Сила воли и безволие

 
Сила воли – прекрасное качество.
Не лихачество и не чудачество,
И за нею безделье не спрячется,
Сила воли надежна во всем.
 
 
Но заметить, пожалуй, позволю я,
Что сильней силы воли – безволие.
У безволья своя сила воли есть.
И она настоит на своем!
 

Дачная улица

 
Никого я не хочу охаивать —
Иноземцев или соплеменников. —
Но опасно улицам присваивать
Имена великих современников.
 
 
И хочу сказать я славу любящим.
Что при жизни признанные гении
Могут оказаться в близком будущем
В очень щекотливом положении.
 
 
Согласитесь, что звучит, однако.
Поучительно такая сценка:
– Где. скажите, дача Пастернака?
– Вон она! На улице Павленко.
 
 
Хоть приезжий был не из Монако.
А из нашего Стерлитамака.
Но не ведал, кто такой Павленко,
Он, на память знавший Пастернака.
 
 
Был Павленко крупный заседатель,
Автор протоколов и пассажей.
Очень знаменитый был писатель,
В общем, ничего не написавший.
 
 
Правда торжествует, но, однако,
Медленно идет переоценка:
– Где, скажите, дача Пастернака?
– Все еще на улице Павленко.
 

1977

* * *

 
С волками жить, так уж по-волчьи выть!
Но как ни вой, коль разобраться толком.
Ты все ж не станешь настоящим волком.
Забыв, что можно человеком быть.
Но если ты проявишь волчью прыть.
Глядишь, тебя, пожалуй, примут в стаю.
И ты, приткнувшись скромно, с краю.
Добычу будешь сытую делить.
С волками выть, по-человечьи жить…
Нет, я другой такой страны не знаю.
 

Недальновидный пес

Разбужены лаем, мы страшно страдаем, и спать мы желаем, а пес не дает, он лает и лает и не понимает, что местью пылает неспящий народ.

Не ведает он-то, что дом-то Литфонда, здесь члены живут самого ССП. Мы здесь проживаем и переживаем, что жены не спят, и родня, и т. п.

Пес думал, бедняга, что лает для блага, для нас он с отвагой всю ночь службу нес. Доказывал с жаром, что хлеб ест недаром, тот недальновидный беспаспортный пес.

Старался для нас он, но был он наказан и сослан в чужое глухое село.

Но Бог с ними, с псами! Ах, если б мы сами всегда понимали, что польза, что зло.

Вот так же. наверно, с усердьем чрезмерным хотим показать мы и верность и злость, ц лаем примерно, и служим мы верно за ту же похлебку и сЛадкую кость. Мы не понимаем, что, может быть, лаем кормильцам мешаем и лучше б молчать. Мы лаем – не знаем, что завтра хозяин прикажет: «Довольно!» и скажет: «Убрать!».

Но чу! Слышу лай я! И, счастьем пылая, твержу: «Пес вернулся! Он будет здесь жить! Кто верою служит, тот счастье заслужит. Пес с нами! Пес с нами! Давайте служить!»

Переделкино

К вопросу о прибавочной стоимости

 
За что нам платят, друг мой, не за то ли.
Что мы, покорные казенной воле.
Играем непокорных злой судьбе?
 
 
За что нам платят деньги? Не за то ли.
Что мы так смело выступаем в роли
Бессребреников, гибнущих в борьбе?
 
 
За что ж нам платят все же? Не за то, что
Мы делаем старательно и точно
Все, что не можем, да и не хотим?
 
 
Итак, за что нам платят? От ответа
Зависит жизнь. Но коль плевать на это.
То, значит, мы не даром хлеб едим!
 

1984

К вопросу о чести

 
Как быть нам с честью? Несомненно, часть
Невольно растеряли по пути мы:
Когда не хочешь вообще пропасть.
Потери частные неотвратимы.
Часть чести – эка важность! – только часть,
Зато покой сумели обрести мы.
 
 
Но коль великих классиков прочесть.
Не проходя высокомерно мимо, —
Узнаем: честь на части неделима…
Так как же – есть в нас честь иль нет ее?
Бог весть!
 
 
А если мы не знаем, нет иль есть
В душе у нас неведомая честь,
И продолжаем жить вполне терпимо.
То так ли для души необходима
Честь вообще? Вот что прошу учесть.
 

1984

* * *

 
Не знаю, что тому причиной:
Мне кажется, всю жизнь свою
Стою я в очереди длинной,
Зачем, не знаю, но стою.
Ах, до прилавка путь неближний,
А очередь длинна, длинна…
Она почти что неподвижна.
И все же движется она.
У нас в руках авоськи, сумки,
Я здесь давно не новичок.
Передо мною дама в шубке.
За мной – в футболке старичок.
А на футболке у него
Значки Осоавиахима
И МОПРа, и ПВХО,
И Красного Креста, и КИМа.
Привык я в очереди к ссорам.
Я, как и все здесь, увлечен
Неистощимым разговором.
Где что давали и почем.
Здесь свой, особый быт налажен,
И мне привычен этот быт.
Мне, в общем, безразлично даже.
За чем та очередь стоит
Какие нам нужны покупки?.
К чему на этом сквозняке
Стоит, к примеру, дама в шубке
С заморской сумкою в руке?
Что нужно старичку, который
Значками щедро награжден?
О чем ведем мы разговоры?
Что там дают? Чего мы ждем?
Нет, я, пожалуй, понимаю.
Что очередь идет туда.
Где не дают, а отнимают
Не возвращая никогда…
 

1974

Стихи о погасшем вулкане

 
Разве сосчитает кто-нибудь.
Сколько я прожил на белом свете.
Сколько мне еще тысячелетий
До конца осталось дотянуть?
Где теперь моя былая слава?
Где землетрясения, когда
Разливал я огненные лавы.
Пеплом засыпая города?
Кем теперь я стал? Никем. Горою.
А бывало, только захочу —
Половину неба в дым укрою,
Пол-Земли огнем позолочу!
Сколько было взрывов и безумий —
Сам хозяин, сам себе закон!
А известный до сих пор Везувий
Был тогда моим учеником…
Жил я, великан средь великанов.
Той незабываемой порой.
Думал ли я, будучи вулканом.
Что придется стать простой горой?
Мирным и спокойным стал характер.
Нет во мне ни ярости, ни сил.
Ни огня… И мой заглохший кратер
Так давно в последний раз дымил.
Зря меня еще боятся люди:
«Мало ли чего ждать от него…»
Я-то знаю: ничего не будет.
Ни огня, ни лавы – ничего!
И века проходят за туманом,
И тысячелетий череда…
Да и был ли прежде я вулканом?
Может, я им не был никогда?
 

1945–1978

Признание
(акростих)

 
А я люблю шутливые стихи.
Казалось бы, ну что же в них такого?
Резвясь, пишу иной раз пустяки.
Однако вдруг меняет облик слово.
Серьезным вдруг становится оно.
Тоска проглядывает в нем порою.
И если вам, читатель мой, смешно —
Характер странный мой тому виною.
 

1986

* * *

Еще живой, в глухую тьму

Все удаляюсь, удаляюсь,

Не удивляясь и тому.

Что ничему не удивляюсь.

* * *

 
Если вы свернете вправо.
А потом свернете налево,
И опять повернете налево.
То потом, через полчаса
Вы увидите бесконечность,
Бесконечную бесконечность.
За которой бескрайняя вечность
И бездонные Небеса.
 

1991

УМНИКИ

Иногда, говоря «нет», ты утверждаешь гораздо больше, чем если бы ты сказал «да».

Гегель.

«Сентиментальная диалектика», том 11, стр. 53

Не всем дано, но у всех отнято.

Кукурузенко.

«Очерки современной истории», том XVII.

Для того чтобы называться Иваном Грозным, не обязательно быть Иваном. Но будь Грозным, и тебя назовут, как ты захочешь.

Карамзин – Эйдельман

(из уроков «Младым царям»)

Как хорошо, что римляне не знали, что их светлым будущим станет мрачное средневековье.

(?)

Татарское иго было и до татар.

Батыр-хан

Каждое настоящее имеет прошлое. Но не каждое прошлое – настоящее.

Пятистокл (Афины)

У одних истина рождается в споре, а у других истина рождает спор.

«Занимательная диалектика»

Глупость умнее разума хотя бы потому, что она не надеется восторжествовать, а торжествует без надежды.

Сампидокл Критский (до н. э.)

Бессилие сильнее силы хотя бы потому, что силу можно измерить, а бессилие – нет.

Сарторий Афинский

Как грустно! Ему было шестьдесят лет, и всю свою долгую жизнь он прожил в средневековье.

Хайне. «Der Winter», сказка

Дикарь не может быть образованным человеком, но образованный человек может быть дикарем.

Иван Бронтозавер

Мы живем в страхе перед завтрашним днем не по тому, что боимся будущего, а потому, что помним прошлое.

Перельман

«Занимательная история»

Горожане издали смотрели на пламя первых костров инквизиции и думали, что это и есть светлое будущее.

Старец Пимен «Еще одно последнее сказанье»

Биясь головой о стену, ты должен точно знать, чего ты хочешь: пробить стену или расшибить голову. Если ты хочешь пробить стену – ты романтик, если собираешься расшибить голову – ты реалист. Если же ты надеешься довести до благополучного конца оба дела, ты – просто глуп.

Авиценна

Будьте милосердны, и наказание никогда не падет на вашу голову.

Надпись на табакерке Императора Всея Руси Павла I

Если бы никто не сражался с ветряными мельницами – разве изобрели бы мельницы электрические?

Сервантес

Всякое начало имеет конец. Всякий конец имеет начало. Но если конец опережает начало – начало становится концом, а конец, наоборот, началом. И ничего не меняется.

Гегель. «Сентиментальная диалектика»

Как странно! Я знал многих людей, продавших здоровье за деньги. Но кому они его продавали, если, как известно. здоровья за деньги не купишь?

Соломон Грозный (1601–1603)

Ум отличается от глупости не количественно, а качественно. Иначе большая глупость могла бы считаться небольшим умом.

Рамзес XIV Пирамидальный

Глупость не беспредельна. Но никто не знает, где она кончается.

Цыц Арон (из речи, произнесенной на открытии Америки)

1. На мелководье тонут даже самые глубокие мысли.

2. Никому не может служить утешением то, что он утонул не в пруду, а в океане.

3. А, с другой стороны, уж если суждено утонуть, то лучше в океане, чем в луже.

4. Утонувший в океане не боится болота.

Гегель. «Сентиментальная диалектика»

Почему-то все двуликие Янусы – на одно лицо.

Зеесон

Если у твоего соседа табун коней, а у тебя всего один ишак – погляди на пешехода.

Крез

Если Вселенная не имеет ни начала, ни конца, то где же она, в сущности, размещается? Ведь где-то же должна она находиться, раз мы здесь?

Коперник-младший

Если перо поэта выходит из моды – горе поэту!

Если перо страуса входит в моду – горе страусу!

Голыми руками его не возьмешь: противно!

Глуп тот одногорбый верблюд, который завидует двугорбому.

Рахат ибн Лукум

Кто знает, может быть, светлое будущее уже наступило и незаметно ушло в прошлое?

Большая глупость отличается от небольшой не размером, а очевидностью.

Каждый умный человек боится оказаться в дураках.

А дураку это не грозит.

От великого до смешного один шаг – следовательно, от смешного до великого не больше.

Сентиментальная диалектика

Если ты плохо пишешь – не печалься: вспомни, сколько на планете не умеющих читать. Пиши для них.

Воспоминания о Владлене Бахнове
Бенедикт Сарнов
Искать себя ему не пришлось

С Владиком Бахновым мы вместе учились в Литературном институте.

Это был совершенно особый институт, не похожий – я уверен в этом – ни на одно высшее учебное заведение не только в нашей стране, но, наверное, и в мире.

Преподаватели у нас были самые разные. Были среди них блестящие университетские профессора, ученые мирового класса – такие, как Валентин Фердинандович Асмус, Сергей Михайлович Бонди, Сергей Иванович Радциг, Александр Александрович Реформатский… Были персонажи совершенно реликтовые, неведомо как сохранившиеся в многочисленных советских чистках. Но и у них тоже мы многому могли бы научиться.

Однако, поскольку, как сказано в одном известном анекдоте, «чукча хочет быть писателем, а не читателем», гораздо больше, чем лекции, нас интересовали творческие семинары: у прозаиков их вели Федин. Паустовский, Гладков, у поэтов – Луговской, Сельвинский, одно время, кажется, Светлов.

Но ярче всего из всей моей литинститутской жизни мне запомнились лестница и подоконник. На этом подоконнике, возле этого подоконника шла главная наша жизнь. Если я и научился чему-нибудь в Литинституте. так именно вот здесь, на этом подоконнике.

Конечно, и на лекциях я узнавал много важного и интересного. Да и могло ли быть иначе, если лекции, как я уже говорил, нам читали Бонди, Реформатский. Асмус… Но все, что я узнал от них. я мог бы узнать, если бы учился и в другом каком-нибудь институте. Скажем, на филфаке МГУ А вот то, что происходило у подоконника…

Там читали стихи. Притом такие, которые нигде больше услышать мы бы не могли. Например, ставшие потом знаменитыми, но тогда мало кому известные четверостишия Коли Глазкова:

 
Все говорят, что окна ТАСС
Моих стихов полезнее.
Полезен также унитаз,
Но это не поэзия.
 

С восторгом повторяли мы и другое Колино четверостишие. сочиненное им в первый день войны:

 
Господи! Вступися за Советы!
Охрани страну от высших рас.
Потому что все твои заветы
Гитлер нарушает чаще нас.
 

И вот это:

 
Я на мир взираю из-под столика:
Век двадцатый, век необычайный!
Чем столетье интересней для историка.
Тем оно для современника печальнее.
 

Иногда там, у подоконника, возникал и сам Коля. Объяснял, оттуда взялась первая, вроде бы никчемушная строка этого четверостишия. По пьянке поспорил он как-то с приятелем – сейчас уж не помню, о чем. По условиям спора проигравший должен был залезть под столик и, сидя там, выдать какой-нибудь новый – обязательно новый, только что родившийся. – поэтический текст. Коля проиграл и вот выполнил условия этого, как оказалось, весьма плодотворного спора.

Появляясь у нас, Коля всякий раз приносил с собой очередную самодельную книжечку, на самодельной обложке которой значилось: «Самсебяиздат». Или еще короче – «Самиздат». (Вот кто изобрел это, ставшее потом знаменитым, слово.) А на задней стороне обложки этих его самодельных книжечек неизменно значилось: «Тираж– 1 экз.».

Похваставшись очередной своей самиздатовской книжкой, Коля предлагал всем, кто отважится, помериться с ним силой. Но стального его рукопожатия не мог перебороть ни один из наших институтских силачей. Даже Поженян, который частенько тут же, у этого подоконника, давал желающим уроки бокса («хук справа», «хук слева»).

Поженян, кстати, кроме этих уроков бокса нередко демонстрировал новичкам – после долгих просьб и упрашиваний – свой коронный номер.

Он читал стихотворение Блока (читал, кстати сказать, замечательно):

 
Ночь, улица, фонарь, аптека.
Бессмысленный и тусклый свет.
Живи еще хоть четверть века —
Все будет так. Исхода нет.
 
 
Умрешь – начнешь опять сначала,
И повторится все, как встарь:.
Ночь, ледяная рябь канала
Аптека, улица, фонарь
 

Прочитав, становился на руки и, стоя в такой необычной позе, читал то же стихотворение, но уже в обратном порядке – от последней строки к первой:

 
Аптека, улица, фонарь.
Ночь, ледяная рябь канала…
И повторится все, как встарь:
Умрешь – начнешь опять сначала.
 
 
Все будет так. Исхода нет.
Живи еще хоть четверть века.
Бессмысленный и тусклый свет.
Ночь. Улица. Фонарь. Аптека.
 

Самым поразительным в этом эксперименте было то, что волшебное стихотворение Блока в перевернутом виде оставалось таким же чарующим. И – мало того! – не только весь эмоциональный настрой, но даже и смысл его при этом ничуть не менялся.

Скажу даже больше: этот лихой Поженянов номер, пожалуй даже усиливал трагизм блоковского стихотворения. так сказать, структурно обнажая и подтверждая главную его мысль: вертись хоть так, хоть этак, хоть становись с ног на голову – все равно. Жизнь – замкнутый круг. «Все будет так. Исхода нет».

Здесь же, у подоконника, певали мы любимые наши институтские песни. Главную из них, наш институтский гимн, сочинил Владик Бахнов:

 
Есть в городе бульвар небезызвестный,
А на бульваре памятников два.
Быть по соседству с ними очень лестно.
Но наш Лицей имеет все права!
 
 
Пусть Тимирязев повернулся задом
И Пушкин прикрывает шляпой зад, —
Сыны Лицея будут только рады.
Что классики за ними не следят.
 
 
Знакомые дорожки и тропинки
И коридоров тесненький уют.
Здесь гении в изодранных ботинках
Высокое искусство создают.
 

Владик был автором доброй половины тогдашнего нашего студенческого фольклора.

Одна из множества шуточных песен, сочиненных им в давние времена и распевавшихся на наших литинститутских капустниках (иногда – очень редко! – он сочинял их в соавторстве с кем-нибудь, чаще – в одиночку), начиналась так:

 
Пятнадцать консультантов.
Неловко вставши в ряд.
На молодых талантов
Испуганно глядят.
 

Испуганно потому, что, как выясняется из дальнейшего текста песни, видят в этих молодых талантах опасных конкурентов, напирающих на них жадной толпой и грозящих оттеснить от всех мыслимых жизненных благ. Восседая на кафедрах, эти пятнадцать маститых участников «литпроцесса» обращаются к молодым талантам с такой увещевающей, предупреждающей речью:

 
Литература – наша страсть.
В литератур – наша власть!
Газеты, журналы и окна ТАСС —
Эти блага пока не для вас!
 
 
Литература – наш удел.
Он накормил нас и одел!
Литфонды, лимиты. Пегас и Парнас —
Эти блага сейчас – не для вас!..
 

Но завершался этот хор более или менее утешительно и даже – обнадеживающе:

 
Ваша придет еще пора:
Будут давать вам литер – «А»,
Будете ездить еще тайком
На Пегасе в Литфонд за пайком!
 

Шутка оказалась пророческой.

Почти все студенты Литературного института того поколения, к которому принадлежал автор этой песни, так или иначе вошли в литературу. Многие – довольно быстро и весьма успешно. А некоторые (Юрий Трифонов, Владимир Тендряков) вскоре оказались на таких высоких ступенях тогдашней литературной иерархической лестницы, о которых ни один из пресловутых «пятнадцати консультантов» не смел даже и мечтать.

Не так стремительно, но тоже сравнительно скоро утвердились в литературе и многие другие литинститутцы послевоенного поколения. Но далеко не все из них сразу нашли себя. Вот, например, мои сокурсники – Владимир Солоухин и Александр Рекемчук – в те времена полагали себя поэтами, а о прозе, сколько мне помнится, даже и не помышляли. Можно было бы вспомнить и привести примеры и более длительного «хождения по жанрам» молодых талантов, не сразу обретших свое истинное литературное призвание.

Владик Бахнов нашел себя сразу.

Собственно, искать себя ему просто не пришлось. С самых первых его шагов в литературе обнаружилось, что его стихией, его призванием, его единственной склонностью, властно подчинившей себе все – и тогдашние, и позднейшие – его поэтические начинания, был смех.

Впоследствии им были испробованы едва ли не все существующие в природе жанры комического – от эпиграммы до кинокомедии и сатирической повести. Но главным литературным жанром, в котором он выразил себя поистине блистательно, был едва ли не труднейший и, уж во всяком случае, редчайший из них – жанр литературной пародии.

Редчайший, потому что, помимо изощренного версификационного мастерства, острого чувства комического и совершенно особого дара художественной имитации, жанр этот требует еще и некоторых других качеств. Ведь истинный пародист – это не только карикатурист, пересмешник, имитатор, но также и (а быть может, даже не «и», а прежде всего) – литературный критик. И не просто, а в том не так уж часто встречающемся понимании этого рода деятельности, о котором написал однажды в письме Горькому К. И. Чуковский:

«Я затеял характеризовать писателя не его мнениями и убеждениями, которые ведь могут меняться, а его органическим стилем, теми инстинктивными, бессознательными навыками творчества, коих часто не замечает он сам. Я изучаю излюбленные приемы писателя, пристрастие его к тем или иным эпитетам, тропам, фигурам, ритмам, словам, и на основании этого чисто формального, технического, научного разбора делаю психологические выводы, воссоздаю духовную личность писателя».

Именно это, в сущности, и делает настоящий, талантливый пародист. С той только разницей, что он излюбленные стилевые приемы и пристрастия пародируемого автора не изучает, а постигает художественно. Художественно – это значит не всегда даже осознанно, иногда – интуитивно. Что, впрочем, отнюдь не мешает литературной пародии быть одним из тончайших и острейших инструментов литературно-критического анализа.

Но начинается все это. как правило, с подражания. С передразнивания.

Одним из самых первых стихотворных опытов Владлена Бахнова была поэма, написанная им летом 1945 года. Представляла она собой откровенное подражание знаменитой в то время поэме Иосифа Уткина «Повесть о рыжем Мотеле».

По сути своей поэма была лирической. И главного ее героя, хоть он и был двойником того самого, уткинского Мотеле (а может быть, даже и самим этим рыжим Мотеле, перенесенным в иное время и новые обстоятельства), с полным основанием можно было бы назвать лирическим героем, поскольку за этой маской скрывался (даже и не очень скрывался) сам автор. Об этом прямо свидетельствуют даже названия некоторых ее глав: «Мотеле в «Молодой гвардии», «Мотеле-студент», «Мотеле готовится к экзаменам», «Мотеле хочет печататься, или Консультация для молодых поэтов», «Мотеле на параде Победы».

Иногда – не надолго – автор разводит героя и лирического героя, отделяет их друг от друга:

 
Дело было в июне.
Дело было с утра.
Мотеле на трибуне
Стоял и смотрел парад.
Скажите мне, бога ради.
Как это произошло?
Мотеле на параде
Стоит, как совсем большой?
И ему это очень приятно,
И хорошо на душе.
А вокруг него лауреаты
И разные атташе…
…………………………………………
Мотеле, мой ровесник.
Оркестры вовсю гремят.
Мотеле, хочешь, вместе
Вспомним своих ребят!
Мотеле, мой ровесник,
Ты не забыл о них.
Помнишь, какие песни
Пели мы до войны?
У каждого были ребята.
Были ну меня.
Мы на утраты богаты —
Этого не отнять.
Где-то в полях днепровских
Простой рядовой лежит —
Лёвушка Тартаковский,
Который мечтал жить.
Путь до Берлина длинный —
Его не измеришь войной.
И не дошел до Берлина
Вовка, товарищ мой.
 

Но чаще – гораздо чаще! – два эти образа сливаются в один. И не возникает и тени сомнения, что, описывая горестные хождения бедного Мотеле по литобъединениям, литконсультациям и редакциям, автор рассказывает о себе. И подтрунивая над растерянностью, неопытностью и робостью своего героя на новом, непривычном для него поприще, он подтрунивает над собой:

 
Мотеле, бедный Мотеле.
Как ты сюда попал?
Твой дед и отец работали,
А ты вдруг стихи написал.
Ты пришел сюда выслушать мнения
По поводу
Насчет стихов.
Литобъединение —
Это же тыща голов.
Куда ты попал, невежда.
Здесь каждый – почти поэт.
Здесь все подают надежды
От шести до шестидесяти лет…
 

Эту странную, необычную форму для лирического (в сущности, автобиографического) повествования Владик выбрал не зря.

Зачем понадобилась ему эта маска? Что помешало ему вести рассказ о себе от своего лица. – от себя, как это подобает лирическому поэту?

Может быть, это было то самое чувство, которое испытал, приступая к своему жизнеописанию, герой «Подростка» у Достоевского:

«Надо быть слишком подло влюбленным в себя, чтобы писать без стыда о самом себе… Я – не литератор, литератором быть не хочу, и тащить внутренность души моей и красивое описание чувств на их литературный рынок почел бы неприличием и подлостью».

Как бы то ни было, но это сознательное, откровенное подражание чужой интонации, чужой форме, это стремление спрятаться за чужого героя оказалось для Владика на редкость органичным. В нем – быть может, впервые. – проявился органически присущий ему дар имитации, передразнивания. С этого, в сущности, и начался будущий блистательный пародист Владлен Бахнов. А на первых порах точкой приложения этого его дара стали литинститутские капустники. Именно там постоянно владеющее им стремление передразнивать всё и вся было востребовано и сразу нашло применение.

Темы ему подсказывала конкретика нашего институтского быта, помноженная на реальность тогдашней литературной ситуации:

 
Агранович нынче – Травин.
И обычай наш таков:
Если Мандель стал Коржавин,
Значит, Мельман – Мельников!
 
 
Тут, пожалуй, не до смеха:
Не узнает сына мать
И старик Шолом-Алейхем
Хочет Шолоховым стать!
 

Темы подсказывались и чисто студенческими реалиями, близкими не только нашим «лицеистам», но и всей московской (да и не только московской) студенческой братии. Но форму воплощения самых расхожих и даже тривиальных сюжетов и тем Бахнову, как правило, подсказывал именно вот этот, органически ему присущий дар передразнивания:

 
Может быть, тут
Ордер дадут…
Я впервые за целый семестр
Из столовой зашел в институт….
 
 
Кажется, год
Скоро пройдет.
Я случайно вблизи оказался
И внезапно попал на зачет
 
 
Я с предметом совсем незнаком.
Я его понимаю с трудом!
Перед ликом суровым
Мне молчать так не ново!
В этом зале пустом Я с билетом вдвоем… —
Так скажите хоть слово! —
Я не знаю о чем…
 
 
…У Бовари
Любовника три.
Первый, помню, из них – Квазимодо,
Остальных позабыл, хоть умри.
 
 
Бернард и Шоу!
Кто там еще-у?
Ни того, ни другого не знаю.
Получается нехорошо.
 
 
Я с предметом совсем незнаком… (И т. д.)
 

Это еще не пародия. Но черты пародии здесь уже присутствуют: шуточная, юмористическая песенка травестирует популярный в те времена «Офицерский вальс» Евгения Долматовского. Так же, как другая тогдашняя шуточная песенка Бахнова – песню из только что вышедшего тогда на экран кинофильма «Небесный тихоход»: