Текст книги "Владлен Бахнов"

Автор книги: Владлен Бахнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 40 страниц)

ГЛАВА ПЯТАЯ

А между тем связи Вечногорска с зарубежными странами крепли и расширялись. Не успел еще приехать в Амбарию Будимирыч, еще в страхе ожидал прибытия опер-жрецов Сфиридонов, а уже многие расторопные вечногорцы установили личные дипломатические контакты с далекими экзотическими странами.

Едва в прекрасной Бамбукии взошел на престол Бамбук Третий Сладкий, как в его честь фельетонист газеты «Вечерний Вечногорск» Семен Данилов поспешил назвать своего первенца Бамбуком и тут же послал международную телеграмму с оплаченным ответом. Оплаченный ответ не заставил себя ждать. Он гласил, что признательный король всемилостивейше повелел присвоить Данилову-младшему дворянское звание и с 17 июля сего года считать Данилова-юниора дворянином.

Фельетонист, честно говоря, был разочарован столь мизерной и эфемерной благодарностью короля. К тому же он испугался, не зная, как посмотрят на королевские фокусы в редакции и не попрут ли его, советского журналиста-фельетониста, за связь с сыном-дворянином из газеты. Однако никаких неприятностей не последовало. Отдел кадров не реагировал, редактор, не имея указаний, дружелюбно помалкивал. И, постепенно успокоившись. Данилов стал окольными путями выяснять, считается ли почетное звание дворянина потомственным. Но ответить на этот вопрос толком никто не мог, а послать запрос непосредственно королю фельетонист как-то постеснялся. Он деликатным был, этот человек, и под грубой фельетонийской кожей скрывалось нежное, легко ранимое сердце.

И тут кто-то из близких надоумил Данилова обратиться в посольство.

Бамбукия была такой крохотной и бедной страной, что посольство ее помещалось не в тихом уютном особняке, не в многоэтажном доме – нет, посольство Великого Королевства занимало всего две комнаты в коммунальной малонаселенной квартире. В одной комнате была канцелярия (офис), во второй – жил посол, который по совместительству за полставки служил в своем посольстве шофером, а еще за полставки сотрудничал в местных компетентных органах, куда регулярно писал на самого себя подробные доносы.

Вежливый, равнодушный посол объяснил Данилову, что по законам Бамбукии пожалованное королем дворянское звание к потомкам не переходит, но зато имеет обратную силу и распространяется на предков, то есть на отца, деда, прадеда и так далее до седьмого колена. После этого дипломат угостил журналиста чаем с мятными пряниками и, поговорив о погоде в Бамбукии, вежливо проводил его до дверей.

От посла Данилов уходил в странном состоянии. Что же получалось? Получалось, что и сам он, член Союза советских журналистов, и отец его, некогда популярный холодный сапожник, и дед, знаменитый городской золотарь, и прадед, прославленный конокрад губернского масштаба. все они теперь были дворянами. Пусть не российскими, а бамбукскими – все равно: дворянин он везде дворянин. А то, что не местный, а иноземный, так в этом есть даже что-то усиливающее эту самую дворянскую голубизну. Вон как в России раньше котировались французские дворяне – будь здоров!

С незнакомым интересом стал прислушиваться к себе Данилов и услышал, как в жилах его плещется чистопородная дворянская кровь, а в железах внутренней секреции играют древние аристократические гены и хромосомы.

Впервые в жизни Данилов стал интересоваться своей генеалогией и помимо сапожника, золотаря и конокрада нашел среди своих предков со стороны матери барского кучера Севастьяна, который теоретически вполне мог быть незаконным сыном своего барина, который гипотетически вполне мог соблазнить дворовую девку Пелагею. Барином же был известный предводитель дворянства Данилов-Задунайский. Так что в жилах Семена Данилова действительно могла плескаться голубая дворянская кровь, несколько, правда, разбавленная кровью приказчиков, половых, конюхов и прочих лиц не совсем аристократического происхождения…

Не прошло и недели, а вечногорский газетчик уже привык к мысли о том, что он бамбукский дворянин и происходит из древнего аристократического рода. Мысленно он уже называл себя не Даниловым, а Д аниловым. Долгими зимними вечерами он набрасывал эскизы своего фамильного герба, напоминавшего помесь значка ГТО со знаком Отличника боевой и политической подготовки. Затем он старательно выпиливал лобзиком из фанеры этот замысловатый герб и, когда кропотливая работа наконец была закончена, в Бамбукии свершилась революция, и первым ее декретом были упразднены дворянские звания и привилегии.

Случившееся больно ударило по интересам Д’Анилова, и он объявил себя монархистом. То есть, разумеется, он никому об этом, кроме жены, не объявлял, но в душе твердо верил, что отныне он убежденный сторонник монархии.

Впервые в жизни у него появились хоть какие-то убеждения. И он проникся к себе уважением – т. е. опять-таки впервые в жизни изведал незнакомое ему чувство, о котором только читал в книгах да писал в своих фельетонах.

Вскоре убежденному приверженцу монархии удалось раздобыть полустертый медальон с изображением генерала Скобелева. Принимая героя Плевны не то за Николая Первого, не то за Александра Второго, Данилов приделал к медальону цепочку и стал его носить на своей волосатой груди под теплой нижней рубахой. Совершив этот вызывающе смелый, граничивший с отчаянным безрассудством поступок, журналист проникся еще большим уважением к своей свободомыслящей личности.

Причем внешне в жизни газетчика ничего не изменилось, и он по-прежнему писал фельетоны, в которых бесстрашно бичевал тружеников прилавка, разоблачал сантехников и клеймил капиталистов – в действительности все это делал не прежний Данилов, а новый. Новый презирал и свои фельетоны, и редактора, и газету, и тех, кто читал его фельетоны. Новый Д'Анилов твердо знал, что при монархии и сантехники вкалывали бы как следует, и труженики прилавка бы трудились, и он сам не мучился бы над фельетонами, а был бы главным редактором газеты «Вечерний Монархист».

Империалистам же теперь от фельетониста доставалось пуще прежнего. Во-первых, он как настоящий дворянин не уважал всяких Дюпонов, Рокфеллеров и прочих выскочек-буржуа. А во-вторых, он не мог простить империалистам то, что они проспали революцию в Бамбукии. Есть у них в конце концов ЦРУ или нет?! Так куда же оно, черт возьми, смотрит?! Вот она, их хваленая демократия! Взяточничество, коррупция! Нет, монархия, только монархия! И не какая-нибудь там просвещенная, ограниченная… Только абсолютная монархия может спасти мир!

Таковы были на текущий момент политические убеждения Данилова. И когда на газетном профсоюзном собрании кто-то предложил избрать фельетониста в местком, он сам отвел свою кандидатуру.

– Я не могу быть членом месткома, – побледнев, твердо сказал он.

– Почему? – закричали присутствующие.

– У меня есть причины…

– Какие? Какие такие причины? – не унималось собрание.

– Я… я, видите ли. монархист, – еще более побледнев, признался газетчик.

– Смешно! Это не причина для самоотвода, – сказал председатель.

– Бросьте валять дурака!

Так в месткоме профсоюза работников печати появился первый монархист.

…А между тем в компетентные органы поступил очередной рапорт бамбукского посла. После свержения короля посол в Бамбукию возвращаться не захотел и попросил убежища в своей коммунальной квартире. А так как новое революционное правительство в Бамбукии затеяло сразу же какие-то темные махинации с империалистами и начало разнузданную антисоветскую кампанию, Москва стала на сторону свергнутого короля и оставила королевского посла в столице. Дипломатической работы у посла, естественно, не было никакой, посольской зарплаты он не получал, и единственными кормильцами его стали теперь компетентные органы. Поэтому донесения бывшего посла становились все более пространными и велеречивыми. С утра до вечера посол на машинке кропотливо отстукивал свои послания. Он был трудолюбив, как дятел, ибо ему, как дятлу, хотелось есть.

Многословные и малоинтересные сочинения посла читать ленились и разве что иногда бегло просматривали и подшивали в толстую картонную папку.

И вот из очередного донесения стало известно, что некий Данилов интересовался правами бамбукских дворян. А так как любой интерес к любым правам всегда подозрителен, а все подозрительное находится в компетенции компетентных органов, Данилова вызвали.

Разговаривал с ним майор Зубатых. С ходу беря быка за рога, майор спросил, почему Данилов не указывал в анкетах своего дворянского происхождения? Фельетонист попытался объяснить, что тогда, когда он заполнял анкеты, он еще не был дворянином. Но этот довод майора не убедил.

– Нам известно, что ваш отец был дворянином, не так ли? – спросил Зубатых.

– Что вы! Он был холодным сапожником на углу Первомайской и Восьмимартовской.

– Одно другого не исключает! Значит, отец ваш дворянин, стало быть, вы тоже дворянин. Так ведь получается? Зачем же вы пытались скрыть этот факт? Будь вы на моем месте, вам не показалось бы это странным?

Данилов начал с самого начала рассказывать об отношениях о королем Бамбукии. Майор слушал не перебивая, но и без интереса, вращая в пальцах блестящую шариковую ручку. Данилов почему-то не мог оторвать глаз от крутящейся ручки. Это мешало ему сосредоточиться. И чем дальше он рассказывал, тем более неубедительной казалась ему его история. Наконец он умолк.

– Ну, хорошо, – проговорил Зубатых. – Допустим, – он подчеркнул это слово. – Допустим, ваша версия соответствует действительности. – Майор помолчал и вдруг пристально поглядел в глаза фельетониста. – Вы монархист?

«Вот оно! – подумал Данилов. – Вот оно самое». Ему очень хотелось выкрутиться и соврать. Но святая убежденность в правоте своего мировоззрения не позволила ему покривить душой, и он, как ему показалось, с непоколебимой твердостью, а на самом деле смущенно, заикаясь и ерзая на стуле, промямлил:

– Ну, вообще-то я, можно сказать, монархист, но я не диссидент какой-нибудь… Я всей душой предан партии, правительству и лично…

– Вот именно это вам и предстоит доказать! – строго оказал Зубатых. – Кто еще из ваших знакомых монархист?

– Не знаю, честное слово, не знаю. – торопливо залепетал труженик пера.

– А если подумать? – майор снова стал крутить в пальцах шариковую ручку. – Да вы не бойтесь, мы ничего против монархистов не имеем. Так кто же еще разделяет ваши взгляды?

– Видите ли, я монархист, так сказать, в глубине души и никогда ни с кем своими взглядами не делился… Так что я не знаю, кто их разделяет, а кто нет.

– Ну, как же так? – ухмыльнулся майор. – Нам известно, что вы на собрании прямо говорили, что вы монархист. И как же отнеслось к этому собрание?

– Да просто никто мне не поверил…

– Но кто-нибудь что-нибудь по этому поводу говорил? – продолжал гнуть свою линию Зубатых. – Почему вы все время что-то утаиваете, чего-то недоговариваете? Что, например, сказал председатель собрания?

Данилов задумался и вспомнил:

– Он сказал, что то, что я монархист, не причина для самоотвода…

– Вот видите, значит, председатель не осуждает ваши монархические взгляды. Так ведь получается?

– Так, – ответил фельетонист.

– Следовательно, он их разделяет. А как называется тот, кто разделяет монархические убеждения? Ну? Мо-на… Ну?

– Монархист, – угадал труженик идеологического фронта. Майор опять улыбнулся:

– Вот видите, значит, вы сами убедились, что у вас в редакции есть еще монархисты… Как, кстати, фамилия председателя?

– Тимошкин Алексей Иванович…

– Верно. Ну а если монархисты есть даже в редакции газеты, в нашей, так сказать, идеологической цитадели, то уж в других учреждениях, сами понимаете! – и майор снова широко заулыбался, так, будто рад был сообщить собеседнику это приятное известие.

Данилов тоже, как бы радуясь приятной новости, изобразил на лице улыбку, но тут майор внезапно посерьезнел и, пристукнув по столу шариковой ручкой, тоном приказа сказал:

– Теперь вы, товарищ Данилов, будете совершенно откровенно делиться мыслями со своими сослуживцами и выявлять среди них своих единомышленников и тех, кто разделяет ваши монархические взгляды. Было бы хорошо, если бы вам удалось сколотить небольшую, но хорошо законспирированную группу верных идеям монархии товарищей. В своей деятельности опирайтесь на нашу замечательную молодежь… Родине нужны преданные партии и правительству идейно подкованные монархисты…

– Я понимаю, – услужливо кивал идейно подкованный дворянин. – Я понимаю. – Нов действительности он ничего не понимал, кроме того, что происходит что-то нереальное.

– Разумеется, имена членов вашей подпольной организации вы будете сообщать лично мне. – сказал, прощаясь, Зубатых.

– Я понимаю, я понимаю…

– И не забудьте указать Тимошкина Алексея Ивановича. Засветил он себя, ох, засветил! – и Зубатых крепко пожал руку монархисту Данилову.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

А братание вечногорцев с главами заморских держав продолжалось. Расширялись и крепли государственные связи вечногорских аборигенов с шейхами, шахиншахами и вождями свободолюбивых племен и слаборазвитых кланов. Компетентные органы до поры до времени не мешали возникновению подобных связей и даже поощряли их, потому что в непредвиденных дипломатических схватках родственные связи могли оказаться прочней и надежней межгосударственных.

Теперь граждане Вечногорска с не лишенным прагматических целей интересом следили за сменой зарубежных правительств, переворотами и кровавыми действиями хунт, а также за здоровьем многочисленных монархов, среди которых особым вниманием пользовались дряхлые старики и их молодые наследники.

Деторождаемость в городе увеличилась на пятьсот процентов. Произошел демографический взрыв, и предприимчивые вечногорцы старались использовать его в мирных, хоть и корыстных, целях.

Но мало было родить ребенка. Надо было подгадать так. чтобы он родился в самый благоприятный момент, т. е. когда где-нибудь на престол взойдет новый монарх или появится свежеиспеченный глава правительства. А для этого необходимо было основанное на точной информации научное предвидение: где, когда, кто? Атакой информацией во всем городе располагал один-единственный человек. Нет, это был не секретарь горкома, не председатель горсовета и даже не начальник компетентных органов. Этим информированным человеком был скромный пенсионер Абрам Маркович Глузман.

С давних детских лет, еще с «Биржевых ведомостей» Абрам Маркович регулярно читал газеты и интересовался мировыми проблемами. Одни читали про лаун-теннис и футбол, других занимала судебная хроника и уличные происшествия, а часовщик Глузман следил исключительно за международным положением. Не было такой страны, какой бы он не знал, не было такого главы государства, которого он не помнил бы.

Правда, последнее время пенсионера несколько беспокоил все убыстряющийся темп появления новых государств и премьеров. Но, с другой стороны, в этих стремительных переменах, как в остросюжетных романах, была своя прелесть, особенно если ды помните нить сюжета и понимаете, что к чему. А старый часовщик как-то умудрялся хранить в памяти бесконечное число фактов, имен и событий. Он даже помнил, кто такие правые христианские демократы, а кто – левые демократические христиане.

Но вот беда: говорить об этом старику Глузману было абсолютно не с кем. Дети разъехались, жена раз и навсегда сказала, чтоб он не приставал к ней со своими международными глупостями, потому что нормальный человек от этой ненормальной политики может сойти с ума. И Абрам Маркович с этим смирился. Обычные пенсионеры забивали во дворе козла, играли в шахматы, говорили о диабетах и выгуливали собак, а Глузман сидел на балконе и думал, как бы лейбористам получше выкрутиться из очередного валютного кризиса. Кто все-таки умней: теперешний сенатор, Джексон, или бывший, лорд Керзон?

Прежде часовщик обсуждал мировые политические проблемы со своим постоянным оппонентом Епиходовым. Пал Палыч хотя и ошибался, когда утверждал, что христианские демократы левее демократических христиан, и все-таки он был в курсе новейших международных течений, и Абрам Маркович мог говорить с ним на равных. Но года три назад Епиходов, к сожалению, уехал к сыну в Тюмень. и приятные политбеседы закончились. Друзья пробовали переписываться, но сочинять длинные послания о положении в Родезии или перевороте в Сальвадоре было утомительно.

Тогда политпенсионеры стали слать друг другу короткие открытки типа: «Как тебе нравятся Эфиопия? Кто б мог подумать!» или «Вот так Лучезарро Кастракки! Я ж тебе говорил!». Старики прекрасно понимали друг друга, но обмениваться одними междометиями было неинтересно, и вскоре переписка заглохла. Теперь Глузман в печальном и гордом одиночестве следил за сложными международными хитросплетениями. Но никого не интересовали его прогнозы. И только изредка, когда то ли в парке, то ли в красном уголке жэка какой-нибудь пропагандист читал лекцию о международном положении, Абрам Маркович обрушивался на него с лавиной вопросов. Вопросы были специфичными и трудными. Тонкости их не понимали не только слушатели, но и пропагандисты. Слушатели начинали шуметь, лекторы не знали, что отвечать, а пенсионер разочарованно вздыхал и горько удивлялся, как таким необразованным людям доверяют такое серьезное дело, как лекции о международном положении!

Да, никому в Вечногорске не нужны были его уникальные познания… И вдруг он стал самым уважаемым человеком в городе. С ним мечтали познакомиться все супруги, ожидавшие пополнения семьи. Его приглашали на чай дедушки и бабушки предполагаемых внуков. К нему приходили в гости, чтоб перекинуться парой слов о международных делах и выведать, не предвидится ли, по его мнению, где-нибудь дворцового переворотика и в какой точке земного шара можно ожидать появления хоть какого-нибудь заштатного суверенного государства и кто станет во главе этой свободолюбивой державы.

Абрам Маркович был счастлив, что у него появились собеседники. Он часами готов был обсуждать мировые проблемы и самым подробным образом рассматривать шансы всевозможных претендентов, мечтающих занять просторное президентское кресло, мягкий престол или скромный кабинет диктатора. Жена пенсионера Нина Семеновна была рада, что к ее мужу пришло наконец-то настоящее признание. А признание было так велико, что ей стали отпускать продукты не там, где их получают, а точнее сказать – не получают простые смертные, а в подсобке, и Нина Семеновна хоть на старости лет перестала стоять в очередях, в которых она провела большую часть своей жизни. А Глузману звонили теперь из универмага и спрашивали, не нужны ли ему китайские брюки или алжирские подштанники. Да что там, заведующий собеса предложил Глузману горящую путевку в кисловодский желудочный санаторий. И хоть любитель-международник был по своему медицинскому профилю не желудочник, а сердечник – все равно такая забота была приятна.

Так Абрам Маркович стал полноправным членом неофициальной, но существующей в каждом населенном пункте элиты. Той элиты, которую объединяет один-единственный принцип: в нее входят только нужные люди. Одни – потому что могут достать путевки, другие – потому что ведают театральными билетами, третьи – потому что способны обеспечить алжирскими подштанниками или подпиской на Жан-Жака Руссо. И то, что политнадомник попал в их число, означало, что обширные знания Глузмана были оценены по достоинству и приравнены, по меньшей мере, к алжирскому исподнему.

Неожиданно выяснилось, что заявление, которое Глузман нехотя оттащил в райсовет двадцать лет назад, рассмотрели, и чету Глузманов переселили из коммунальной квартиры в отдельную. Неожиданно им также поставили телефон, и Абрам Маркович, проклиная склероз, никак не мог вспомнить, просил ли он кого-нибудь об этом и кого он должен благодарить за такую невероятную услугу. Однажды утром раздался звонок, и вежливый бархатный голос сообщил, что Абрама Марковича беспокоит референт товарища Самоедова. Но пенсионер, мысливший в глобальных международных масштабах, был абсолютным профаном во всем, что касалось самого Вечногорска. Он парил над странами и континентами, и с той высоты, на которой витали мысли пенсионера, заштатный городок был почти незаметен.

Если бы товарищ Самоедов являлся самым незначительным министром в какой-нибудь грейпфрутовой республике, Глузман, конечно, о нем бы знал. Но Николай Трофимович Самоедов был всего лишь самым главным человеком в Вечногорске, и Абрам Маркович о нем как-то не слышал. Он не входил в круг его интересов. Однако Глузман был человеком воспитанным, отнесся к референту доброжелательно, и когда тот сообщил, что товарищ Самоедов хотел бы проведать товарища Глузмана в среду вечером, пенсионер, ни о чем не расспрашивая, сообщил референту, что готов принять товарища Самоедова в любой день, кроме среды. Потому что как раз в среду в районной библиотеке должна быть лекция о положении в Южной Африке, и он хотел бы уточнить с лектором некоторые важные детали.

Референт также был человеком воспитанным, вернее – вышколенным, и не стал настаивать. Договорились, что товарищ Самоедов приедет к товарищу Глузману в четверг в 19.00. Затем референт пожелал старичку доброго здоровьичка, и в трубке послышались короткие гудки.

Когда Нина Семеновна узнала, что к ним приедет товарищ Самоедов, она не поверила. Уж она-то, как всякий нормальный человек, хорошо знала, кто такой Николай Трофимович. В очередях то и дело кричали, что пойдут жаловаться к Самоедову. Поверить-то она не поверила, но на всякий случай начала генеральную уборку и приготовление своего главного фирменного блюда – пирога с маком.

Абрам Маркович, когда жена объяснила ему что к чему, тоже смутился: ему стало неловко, что он, как какой-нибудь оголтелый бюрократ, перенес встречу со среды на четверг. Он уже согласен был не пойти на лекцию и встретиться с Самоедовым в среду, но не знал, как позвонить референту…

В конце концов, немного успокоившись. Глузман, старательно пылесося ковер, стал думать, зачем он мог понадобиться такому большому человеку? Конечно, старик понимал, что Самоедов хочет потолковать с ним о международном положении. Зачем же людям еще нужен Глузман? Но что конкретно может интересовать Самоедова? Ближний Восток? Отношения Сомали с Эфиопией? А что, если он собирается обсудить проблемы Общего рынка? Или кризис в Италии?

Хорошенькое дело! Товарищ Самоедов захочет узнать, чем закончится этот кризис и войдут ли коммунисты в правительство, а Глузман будет сидеть и хлопать ушами… И хотите знать, почему? Потому что он понятия не имеет, что себе думают христианские демократы. Это же не партия, а какая-то гоп-компания: то они объединяются с одними, то с другими, то они с профсоюзами, то не с профсоюзами… Но это же не ответ на вопрос. Раз уж Самоедов приезжает к Глузману, ему нужен точный ответ, потому что неточный он мог бы получить у своего референта. И Глузман решил сосредоточиться на правительственном кризисе в Италии. Машинально он продолжал пылесосить ковер, и неизвестно, сколько это бы продолжалось, но тут в комнате появилась Нина Семеновна.

– Ты соображаешь, что делаешь? – закричала она. – Сколько можно мучить пылесосом этот ковер? Или ты хочешь. чтобы он стал лысым, как ты?!

И Абрам Маркович был переброшен на вытряхивание подстилок. В четверг в 19.00 у дома, где жил пенсионер, остановилась «Чешка». Затем неслышно захлопнулись дверцы, и машина отъехала.

Николай Трофимович, высокий и широкоплечий, с едва намечающейся типично номенклатурной полнотой, оказался человеком простым и вежливым.

– Это вам не какой-нибудь босяк! – говорила о нем потом Нина Семеновна. Он извинился за то, что нарушает заслуженный покой пенсионера, не отказался попить чаю с пирогом, попросил еще кусок пирога и особо отметил замечательные кулинарные способности хозяйки. Во время чаепития разговор шел о градостроительстве, о мерах по дальнейшему озеленению… Абрам Маркович все ждал, когда же гость заговорит о международных делах, но Самоедов не торопился. После чая он внимательно осмотрел комнату, сказал, что с удовольствием прогуляется, и спросил, не составит ли ему компанию Абрам Маркович.

– Совсем, понимаете, разучился ходить пешком, – проговорил Самоедов, когда они вышли из дому. – Все, понимаете, заседания, совещания…

– Пешком ходить очень полезно, – вежливо откликнулся Глузман. – Воздух, кислород и вообще…

– А у меня к вам, Абрам Маркович, очень серьезное дело. – сказал, озираясь, Николай Трофимович. Они вышли на пустынную набережную имени Беломорканала и направились вдоль реки Хлюпки. – Серьезное и в то же время деликатное…

– Слушаю вас…

– Но сначала я хочу попросить, чтобы разговор остался между нами. Можете вы мне это пообещать?

– Товарищ Самоедов, – сказал Глузман, поднимая с земли камешек. – Видите, я бросаю этот камень в речку, – пенсионер размахнулся, и камешек, булькнув, ушел в воду. – Так вот скорее этот камень выплывет обратно, чем я нарушу обещание.

– Я вам верю, – торжественно проговорил Николай Трофимович. – То. что я вам расскажу, касается не меня, а моего близкого друга. Он живет в другом городе и занимает там примерно такой же пост, как я в Вечногорске, понимаете? – Самоедов пристально поглядел на Глузмана.

Глузман медленно кивнул.

– У моего коллеги должен появиться ребенок. Но вы же знаете женщин с их женскими причудами… Так вот жена моего друга понаслышалась о связях наших горожан с заграницей и настаивает, чтобы крестным ее ребенка тоже сделали какого-нибудь иностранного политического деятеля. Муж объясняет ей, что он и рад бы, но ему при его должности никак нельзя. А она ни в какую! «Что ж, – говорит она. – получается, что наш ребенок хуже других! Лучше бы, раз на то пошло, я бы аборт сделала!» Представляете, она на седьмом месяце, ей нельзя волноваться, а она каждый день устраивает скандалы! Друг, чтобы успокоить ее, пообещал посоветоваться с вышестоящими организациями. а те сказали, что, если он выдвинет подходящую кандидатуру, его просьбу в порядке исключения уважат. Он спрашивает, не могут ли они подобрать для него кандидатуру по своему вкусу, им все-таки видней, а они говорят: пусть выбирает сам и притом под собственную ответственность! Вы представляете мое положение?!

– Разумеется! – кивнул Глузман. делая вид, будто не заметил оговорки.

– Но ведь никто в нашем городе, кроме вас, не может ответить, есть ли в мире подходящие кандидатуры и если есть, то кто именно?

– Другими словами, вы хотите переложить ответственность за выбор кандидатуры на меня?

– Ну что вы, Абрам Маркович! Зачем вы так ставите вопрос?

– Тогда давайте подумаем вместе. Во-первых, каким требованиям должен отвечать этот гипотетический кандидат в родственники?

– Ну, прежде всего он, разумеется, должен быть другом нашей страны…

– Ясно. Еще?

– Во-вторых, он обязательно должен быть прогрессивным деятелем.

– Ну, это, я извиняюсь, одно и то же. Не все прогрессивные деятели наши друзья, но все наши друзья – прогрессивные. Как говорится, скажи мне, кто наш друг, и я скажу тебе, что он прогрессивный! – Самоедов вежливо улыбнулся, показывая, что он ценит юмор.

– Откровенно говоря. Николай Трофимович, я не понимаю. зачем вам понадобился мой совет? Пусть этот ваш приятель даст своему ребенку имя любого политического деятеля – друга нашей страны, и все! Их, слава богу, чтоб они были здоровы, как собак нерезаных…

– Э нет, Абрам Маркович, вы упрощаете! Вы недопонимаете сложности ситуации. Сегодня этот деятель наш друг, и все в порядке. А завтра этот друг переходит в лагерь реакционеров, противников разрядки, и я оказываюсь в родственных отношениях с нашим врагом! То есть не я, а мой приятель… Вот ведь в чем опасность. И я хочу, чтоб вы мне порекомендовали такого деятеля, который не подведет. Понимаете?

– Понимаю. Вам нужна надежная дружба со знаком качества и бессрочной гарантией… – Глузман задумался. – Товарищ Самоедов, вы, извиняюсь, хотите услышать то, что я думаю, или то, что вы думаете? Я боюсь, что наши мнения не совсем идентичны.

– Конечно, я хочу знать, что именно вы думаете по этому вопросу. Для этого я к вам и приехал.

– И вы не обидитесь?

– Разумеется! – без колебаний пообещал Самоедов.

– Видите ли, Николай Трофимович, сколько бы наших друзей мы ни перебирали, никакой гарантии я как порядочный человек вам дать не могу. Наоборот, я вам могу гарантировать ненадежность дружбы. И хотите знать, почему?

– Любопытно…

– Потому что дружба с нами никогда не переходит в любовь. И только по одной причине. Мы обожаем с нашими друзьями обниматься.

– Обниматься?

– Да, именно обниматься! И чем сильнее дружба, тем крепче наши объятия. И, в конце концов, объятия становятся такими, что у наших друзей начинают трещать кости! Они пытаются хоть чуть-чуть разжать наши дружеские объятия, а мы прижимаем их к сердцу еще сильней. Я не собираюсь учить вас физике, Николай Трофимович, но действие, представьте себе, равно противодействию. И чем крепче мы их прижимаем, тем сильнее они хотят освободиться. Но чем больше рвутся они из наших объятий, тем крепче мы их прижимаем. И что отсюда следует? Отсюда следует, что чем больше мы с кем-нибудь дружим, тем больше шансов, что завтра этот друг станет нашим закадычным недругом… Я старый опытный часовщик – и что же? Я скорее дам гарантию на те часы, которые почему-то выпускает наш паровозостроительный завод, чем поручусь за наших зарубежных друзей. Я, конечно, не говорю про страны Варшавского пакта. Но вы знаете такого человека, который хотел бы с этими странами породниться?

Самоедов на этот риторический вопрос не ответил. Он сказал:

– Вы мрачно смотрите на вещи. Вы пессимист.

– Что вы, Николай Трофимович! – не согласился пенсионер. – Я самый настоящий оптимист. Иначе как бы я мог столько лет читать газеты и не умереть от инфаркта?

– Но неужели во всем мире нет такого прогрессивного деятеля, на которого можно положиться?

– Почему нет? Патрис Лумумба, Че Гевара, Мартин Лютер Кинг… С каждым днем их все больше. Они прогрессивные, они друзья, на них можно положиться. Они таки не перейдут в другой лагерь. Но… – Абрам Маркович пожал плечами и. задумавшись, прищурился. – Но кто знает, – сказал он после долгой паузы, – мы же сами можем перейти. И тогда все равно мы окажемся даже с ними в разных лагерях. Нет. Николай Трофимович, я, конечно, извиняюсь, но при современном международном положении я лично ни за что не ручаюсь!

Самоедов развел руками – мол, ну что ж поделаешь! – выдавил вежливую улыбку и еще раз напомнил о секретности разговора.

Тут же откуда ни возьмись рядом возникла «Чайка». Глузман не заметил, чтобы Самоедов подавал какие-нибудь знаки водителю. И как водитель догадался, что разговор окончен и нужно подъехать именно в эту минуту – было совершенно непонятно. Возможно, между шофером и его хозяином существовала телепатическая связь. Николай Трофимович вежливо предложил подвезти пенсионера, но тот отказался, и самый главный человек в городе раскланялся и уехал. А международник-надомник пошел, раздумывая о превратностях мировой политики, домой.