Текст книги "Владлен Бахнов"

Автор книги: Владлен Бахнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 40 страниц)

ТРЕБУЕТСЯ БОЛЬШАЯ ГРУСТНАЯ СОБАКА

Как известно, главный человек в кино – режиссер-постановщик. Все это знают. А Портос не знал. Не знал, потому что, во-первых, сниматься он начал недавно, а во-вторых, – был собакой.

Когда драматург Евг. Сослуживцев написал первый вариант сценария «На большой дороге», никакой собаки там не было. И во втором варианте, доработанном и улучшенном, не было. И в третьем, дополненном и ухудшенном, не было. И в четвертом, исправленном и сокращенном… Собаки не было ни в одном из семи вариантов. А придумал ее сам постановщик фильма – молодой и целенаправленный режиссер Артамон Заозерный.

– Я вижу здесь собаку, – сказал режиссер. – Не могу вам объяснить почему, но вижу… Собака пройдет через весь фильм. Большая и грустная. В этом что-то есть. Поверьте мне!

– А что она будет делать? – уточнил сценарист.

– Ничего. Присутствовать. Быть беспристрастным свидетелем происходящего.

– А чья она. эта собака?

– Конечно, героя! – уверенно воскликнул режиссер. – А может быть, героини… Впрочем, нет: она ничья. Большая, грустная, ничья. Неужели вы не чувствуете?

– Собака для нас не проблема. Собаку можно провести по смете, – согласился многоопытный директор картины Творожный. Он знал, что Заозерный мог случайно увидеть своим режиссерским видением не собаку, а, скажем, слона. И тогда гораздо труднее было бы с кормами…

– Но имейте в виду, мне нужна не какая-нибудь обычная собака. Мне нужна такая собака, которая существует в единственном экземпляре, чтобы второй подобной не было!

– Второй такой не будет, – спокойно пообещал Творожный. – Дай бог, чтобы нашлась хотя бы первая.

…Три дня киностудия напоминала собачью выставку. На помещенное в вечерней газете объявление «Требуется большая грустная собака» откликнулись две тысячи владельцев грустных и больших собак.

Три дня оглушенные лаем ассистенты придирчиво отбирали кандидатов на ответственную роль ничьей собаки. А уж потом сам Заозерный выбрал из дюжины претендентов именно того пса, который наиболее соответствовал его творческим замыслам. Звали победителя конкурса Портос. И следует сразу сказать, что второй такой собаки действительно не было. Огромный пятнистый дог, он даже среди аристократических догов отличался своими изысканными манерами и ростом. И было непонятно, о чем может грустить этот красавец.

– Его что – из двоих сшили? – спросил Творожный, опасливо поглядев на гигантского дога. Но Портос подошел к нему и, обнюхав его костюм из чистой полушерсти с лавсаном, привстал и так доверчиво положил свои могучие лапы на хилые директорские плечи, так ласково заглянул ему в очи своими грустными глазами! И растроганный директор тотчас подписал с хозяйкой Портоса трудовое соглашение, по которому владелица собаки Ольга Михайловна Рубашова обязалась за соответствующее вознаграждение приводить Портоса на съемки и сопровождать его в киноэкспедициях.

Затем директор обстоятельно растолковал Ольге Михайловне ее права и обязанности. В итоге этой беседы Ольга Михайловна уяснила, что основным ее правом является право исполнять обязанности, а Творожный вдруг увидел, что Ольга Михайловна очень недурна собой, и в душу его закралось смутное предчувствие каких-то больших неприятностей.

…Заозерный был в восторге. Портос вел себя перед камерой так естественно и непринужденно, будто окончил актерский факультет ВГИКа.

– Нет, нет, я был неправ, – признался режиссер сценаристу. – Я был неправ, когда говорил, что собака на экране будет лишь присутствовать. Такая собака не может оставаться только беспристрастным свидетелем. У Портоса не тот характер! Портос должен действовать. Поверьте мне!

Хоть Артамон Заозерный ставил всего лишь второй фильм, слова «Поверьте мне!» он произносил так убедительно, что даже сам начинал себе верить. И Евг. Сослуживцеву не оставалось ничего другого, как написать еще один – на этот раз специально собачий – вариант сценария.

Постепенно Портос занимал в фильме все больше и больше места, деликатно оттесняя остальных героев на второй план. Теперь миловидной Ольге Михайловне приходилось доставлять Портоса на съемки почти каждый день. А потом начались экспедиции. Группа приехала в Батуми. И здесь, в субтропиках, Артамон Заозерный впервые по-настоящему заметил Ольгу Михайловну.

– Черт возьми! – только и воскликнул он в своей лаконичной манере. – Ах, черт возьми!

Действительно, было совершенно непонятно, как он до сих пор умудрился не заметить такой очаровательной женщины! И этот вечер Портос провел в полном одиночестве, грустно слоняясь по гостиничному номеру и безнадежно обнюхивая ножки стульев из чешского гарнитура.

И весь следующий вечер Портос был один. И все последующие вечера тоже…

А в понедельник Портос вдруг категорически отказался сниматься. Сначала он вообще не захотел выходить на съемочную площадку. А затем, подойдя к кинокамере, он поднял заднюю ногу и совершил такой хулиганский поступок, какого не позволяла себе по отношению к киноаппаратуре ни одна собака!

Кроткого и послушного Портоса нельзя было узнать. Когда Заозерный пытался погладить его по голове, Портос так рявкнул, что режиссер, отскочив, чуть не повалил юпитер.

На Ольгу Михайловну Портос не смотрел и на слова ее не обращал внимания.

Никто не мог понять, что случилось с собакой…

Расстроенный режиссер отправился перекусить в ближайшую шашлычную. Однако, едва он исчез, Портос вдруг вышел на съемочную площадку и стал перед камерой, всем своим видом показывая, что он готов к съемкам.

Обрадованные ассистенты помчались за режиссером. Но как только Заозерный, торопливо дожевывая шашлык, появился на площадке. Портос зарычал и демонстративно улегся, не подчиняясь никаким командам.

Лежачая забастовка продолжалась до тех пор, пока вконец издерганный режиссер не пошел к морю освежиться. И снова Портос поднялся, потянулся и. добродушно помахивая хвостом, приготовился к съемкам.

И опять помчались за режиссером. Опять прибежал Заозерный. И снова Портос, зарычав, бросился на постановщика.

И тут уж всем стало ясно, что пес абсолютно здоров и просто не желает сниматься у Артамона Заозерного. Зарвавшийся, слишком возомнивший о себе пес буквально предъявлял ультиматум: или я, или режиссер. Это даже было смешно! Наивный Портос не знал, что в кино первый человек – режиссер, и продолжал упорствовать.

Прошло еще три дня. Портос стоял на своем.

– Будем менять собаку! – решительно сказал Заозерный.

– Как это менять? – строго спросил директор. – С Портосом уже отснято три четверти фильма!

– Неважно! Собака не актер. Найдите второго такого же Портоса.

– Что значит «найдите»? Вы же сами требовали подобрать вам необычную собаку. Я вам подобрал. И вы прекрасно знали, что второго Портоса не существует в природе! Так что постарайтесь наладить с ним отношения! В конце концов, режиссер должен уметь работать с творческими кадрами!

Прошло еще пять дней. Пядь съемочных дней! Заозерный пытался честно работать с кадрами. Он говорил Портосу такие неуклюжие комплименты, что даже осветители краснели. Он пытался найти с ним общий язык с помощью краковской полукопченой колбасы. Он старался восстановить с Портосом творческие контакты, выклянчивая для этого в ресторане сахарные кости. Но Портос бросался на режиссера с такой яростью, что Заозерный стал бояться съемочной площадки.

А время шло. А график катастрофически срывался. А выхода не было. И Портос победил! Артамона Заозерного от картины отстранили и доснимать фильм «На большой дороге» поручили другому – молодому и талантливому. Так собака, можно сказать, съела режиссера. Представляете? Ну, если бы хоть лев съел – все-таки царь зверей… А то ведь друг человека – собака. Как обидно должно быть режиссеру!

А ведь, с другой стороны, в первом варианте сценария никакой собаки не было. И во втором не было. И в седьмом. Так что собаку, которая его съела, режиссер выдумал сам. И никто, кроме него, не виноват!

А Портоса, к сожалению, в кино больше не снимают. Хоть он и талантливый, и умный, но уж очень неуступчивый!

ОДНАЖДЫ УТРОМ

Когда юрисконсульт Антон Филимонович Пестриков неожиданно обнаружил, что умеет летать, он просто растерялся. Как человек современный, он твердо знал, что этого не может быть.

Первый раз он поднялся в воздух ранним летним утром, когда, как обычно, делал зарядку и, расставив ноги на ширину плеч, под вежливо-бодрые команды радио мерно поднимал и опускал руки…

Он поднимал и опускал руки, разглядывая в зеркальной дверце шкафа свою не слишком спортивную фигуру… И вдруг зеркало медленно поплыло куда-то вниз, и Пестриков стукнулся головой о потолок. Оттолкнувшись головой от потолка, он плавно опустился на пол, отчаянно замахав руками, снова взмыл вверх и увидел, что в зеркале отражаются только его худые волосатые ноги.

– Я летаю! – изумленно пискнул Антон Филимонович. Легко перейдя из вертикального положения в горизонтальное, он торжественно и тихо поплыл над неприбран-ной тахтой, над телевизором, над письменным столом и полированной гладью шкафа…

Вначале потрясенный юрисконсульт летал только по своей комнате, паря под потолком и описывая неправильные эллипсы вокруг польской люстры. Комната холостяка выглядела сверху необычно и странно.

Затем Пестриков, сообразив, что его соседи по квартире уже ушли на работу, выпорхнул в коридор. Он облетел кухню, покружился в местах общего пользования, присел на холодильник и, с трудом развернувшись в малогабаритной передней, бочком влетел в свою комнату и спланировал на тахту.

Да, черт возьми, он умел летать! Умел летать!

Однако пока он увлекался полетами, время шло. и, взглянув на часы, Антон Филимонович стал поспешно собираться на работу. Доедая бутерброд с диетической колбасой, Пестриков еще раз облетел люстру, приземлился и, схватив папку, побежал в управление.

В течение рабочего дня юрисконсульт раз двадцать запирался в кабинете, чтобы снова и снова проверить, не разучился ли он летать. К счастью, все было в порядке, и однажды он даже чуть не вылетел в распахнутое окно.

А вечером соседи, как назло, были дома, и обладателю феноменальных способностей пришлось ограничить летную зону своей небольшой комнатой. Но ему уже надоело порхать на своих пятнадцати квадратных метрах. Ему уже были тесны просторы жилплощади. Его звало открытое небо, влекла бездонная синева, манили заветные дали.

Едва дождавшись выходного дня, Пестриков отправился за город и отыскал в лесу безлюдную поляну. Прищурясь, взглянул он на бегущие в небе светлые облака, плавно взмахнул руками и взлетел.

Вот уже верхушки берез и сосен остались внизу, а юрисконсульт все поднимался, поднимался…

Какие-то птички пролетели под ним и. испуганно свистнув, бросились в сторону.

Никогда еще за все тридцать пять лет Пестриков не чувствовал себя так хорошо и уверенно. Он нырял, кувыркался, проделывал фигуры высшего пилотажа, а из карманов его сыпались мелкие деньги, папиросы и старые троллейбусные билеты.

– Господи, – взволнованно думал Антон Филимонович. – Я умею летать! Я летаю! И пусть я не знаю, каким образом это у меня получается, – все равно я счастлив! И если даже чудо окажется недолговременным и я разучусь летать так же неожиданно, как научился, – все равно я буду считать себя счастливейшим человеком, потому что…

Однако додумать эту красивую и благородную мысль Пестриков не успел. Другая мысль, внезапная и страшная, мгновенно заставила его замахать всеми четырьмя конечностями и стремительно пойти на посадку.

Снижаясь, он зацепился за какую-то ветку, шарахнулся в сторону и приземлился прямо в крапиву.

А испугало Антона Филимоновича простое и не лишенное рационального зерна предположение. Ведь если он может разучиться летать так же неожиданно, как научился, то не исключено, что это произойдет именно тогда, когда он будет в воздухе. И ничто не спасет его от верной гибели.

Вот о чем подумал Антон Филимонович, кружась высоко над землей. И, даже благополучно выбравшись из крапивы. он долго не мог оправиться от испуга и поверить, что все обошлось.

Почистив пиджак, Антон Филимонович отправился на станцию.

Больше он вне комнаты не летал. Да и в комнате, для вящей безопасности, он кружил только над тахтой. Или в крайнем случае над шкафом, если нужно было вытереть пыль.

Правда, в глубине души Пестриков надеялся, что когда-нибудь в неопределенном будущем он еще взлетит в небеса. И нередко с замиранием сердца он представлял себе этот полет, это свободное и гордое парение, надежно застрахованное от неприятностей.

И не об этом ли думал Антон Филимонович в тот раз, когда, мечтательно глядя в небо, он шел по улице и, поскользнувшись на арбузной корке, вдруг упал.

Нет, нет, Пестриков не погиб. Он даже не очень ушибся. Но после этого трагического падения Антон Филимонович навсегда утратил свою замечательную способность летать.

Теперь он часто грустит о своих былых возможностях. Грусть эта приятна и элегична. А иногда ему снится, что он снова летит, летит… И он вздрагивает во сне.

ЗА ТРИ ДНЯ ДО ПОЛУЧКИ

Николай Терентьевич, или попросту – дядя Коля, был человеком порядочным. На чужое он не зарился, и если что брал, то лишь потому, что горела душа и погасить огонь могла только бормотуха (1 р. 12 к. с посудой).

Сегодня Николаю Терентьевичу подфартило: кто-то зазевался, кто-то недоглядел, и дядя Коля угнал из депо, где он работал, паровоз. Он отогнал его километров за пять, поставил в тупичок, где рельсы почти скрывались в зарослях пыльного лопуха, и стал ждать: авось набежит покупатель.

Первым подошел случайный прохожий.

– Что стоишь?

– Паровоз продаю.

– Сколько просишь?

– А сколько дашь?

– Твоя вещь – твоя и цена.

– Отдам недорого, – заверил дядя Коля. – Лишнего не возьму.

– Я б купил. Только сегодня у меня ни копейки, – честно признался прохожий. – Три дня до получки…

– После получки у меня у самого гроши будут! – вздохнул дядя Коля. – Значит, не возьмешь?

– Сегодня – никак.

– Тогда об чем толковать…

И прохожий побрел дальше.

Потом к паровозу подошла женщина. В руках она не ела тяжелые сумки, да еще на спине у нее был прилажен туристский, туго набитый то ли яблоками, то ли картошкой рюкзак.

– Слышь, машинист! – окликнула женщина. – Ты меня подвезешь?

– Не… – покачал головой дядя Коля. – Я в другую сторону еду.

– Да мне тут рядом, на станцию. Я тебе рубь заплачу.

Рубль, конечно, дело соблазнительное, скинуться можно. Однако на станцию ехать дядя Коля не рискнул.

– Не… – повторил он. – На станцию мне сейчас не с руки. Другим разом.

Женщина подняла увесистые сумки и скрылась в редком ельнике. Николай Терентьевич, прислонившись спиной к паровозу, задумался, представляя себе текущую в стакан бормотуху.

Мимо в разбитых сапогах, мятом пиджаке и соломенной шляпе шел старик. За ним на веревке трусила коза. Ни старик, ни коза не обращали на паровоз ни малейшего внимания.

– Эй, дед! – крикнул дядя Коля; старик остановился. – Закурить не найдется?

– Не курю.

– Ну тогда купи паровоз.

Старик подошел поближе:

– А почем он у тебя?

– А сколько дашь?

– Да откуда ж я знаю, почем теперь паровозы? Ты сколько просишь?

Дядя Коля, боясь прогадать, от прямого ответа ушел.

– Деньги нужны, – сказал он. – А то б сам катался. Он знаешь как бегает!

Старик привязал козу к поручням и медленно, приглядываясь. обошел вокруг машины, время от времени стукая кулачком по теплому железу.

– Хорошая вещь, – определил он. – Крепкая. Только мне она вроде как без надобности. Вот если б ты мне вагон предложил, это да!

– Можно и вагон, – сказал на всякий случай дядя Коля. – Тебе какой – товарный или пассажирский?

– Мне лучше пассажирский. Купейный. Но не мягкий. Я из него на участке дом для дачников сделал бы. В каждом купе комната. Тут тебе и койки, и столик – что еще дачнику нужно. И туалеты опять же есть.

– Правильно придумал! – одобрил идею дядя Коля. – И вагон я тебе пригоню. Только, сам понимаешь, нужен задаток.

Конечно, Николай Терентьевич хорошо знал, что вагона он не достанет, у них в депо вообще вагонов не было. И в то же время дядя Коля искренне верил в то. что каким-то образом покупателя он не обманет, задаток не зажилит и вагон пригонит. Совесть его знала, что вагона не будет, но горевшая душа заверяла стыдливую совесть, что все устроится. уладится, и главное – успеть до закрытия магазина.

– Задаток тебе полагается, – согласился старик. – Как же без задатка? Только я сначала с женой посоветоваться должен.

– А долго советоваться будешь? – приуныл дядя Коля.

– Спешить в таких делах нельзя, – рассудительно ответил старик, отвязал козу и пошел своей дорогой.

Дядя Коля понял, что хитрый мужичок ему не поверил, однако не обиделся, а только заскучал и прикрыл глаза.

– Твой паровоз? – услыхал Николай Терентьевич. Перед ним стоял высокий широкоплечий парень в яркой рубахе с иностранными надписями.

– А что? – осторожно спросил дядя Коля.

– А ничего, интересуюсь: твой или нет?

– А если мой?

– Продай уголь, – попросил парень.

Такой вариант частичной продажи имущества Николай Терентьевич не предусмотрел и растерялся.

– Отдельно уголь не продаем. Бери вместе с паровозом.

– Да на кой мне твой паровоз? Мне уголь нужен.

– А куда я с паровозом без угля денусь?

– Ну, значит, не сговорились… – Парень явно собирался уходить.

– Погоди, погоди, – остановил его дядя Коля. – Ты ж не понимаешь. Я ж тебе, чудак человек, за те же деньги все отдаю.

– То есть как?

– Раз ты покупаешь уголь, я тебе паровоз бесплатно в придачу даю!

Но покупатель попался несговорчивый.

– Уголь возьму, а паровоз – не надо.

– Черт с тобой, бери без паровоза, где наше не пропадало!

– Сейчас грузовик подгоню и деньги привезу, – поспешно согласился покупатель и побежал в сторону деревни. Дядя Коля хлопнул в ладоши и довольно потер руки.

До закрытия магазина было далеко, все складывалось в лучшем виде!

Но тут за ельником показалась бегущая по рельсам дрезина. Дядя Коля в сердцах сплюнул, крепко высказался и приуныл… Дрезина подъехала, и с нее соскочили два человека.

– Вот он. Иван Иваныч! – закричал вахтер Крючкин. подбегая к паровозу. – Я ж говорил, что он его сюда загонит.

– Что уж, рабочему человеку и покататься нельзя? – попытался выкрутиться дядя Коля.

– Ты мне зубы не заговаривай – покататься! – погрозил ему пальцем вахтер. – Ни на минуту отвернуться нельзя.

– Да, Николай Терентьевич, пеняй на себя! – строго сказал Иван Иванович. – Не видать тебе премии в этом месяце, да еще выговор закатим!

И дядя Коля, чертыхаясь, погнал паровоз обратно в депо. Паровоз жалобно гудел. Душа горела.

ФОРТУНА

Жизнь любит делать неожиданные повороты. И никогда не знаешь, в какой день произойдет тот решительный случай, который изменит всю твою судьбу, и что нужно делать. чтобы случай этот не упустить. Скажу больше – вот она идет навстречу, твоя фортуна, а ты как раз в эту минуту отвернулся и читаешь вывешенную на стенде «Вечерку». И в результате фортуна проходит мимо, с тем чтобы уже больше никогда с тобой не встретиться. Вот, к примеру, зайди дядя Кока в магазин «Пиво – воды» на полчаса раньше – и все. Не случилось бы с ним всех тех незаурядных событий. которые в дальнейшем наполнили его замечательную жизнь.

Впрочем, честно говоря, это я только к слову сказал: «Зайди дядя Кока в магазин раньше – и все»… С дядей Кокой этого случиться не могло, потому что он ежедневно околачивался в этом магазине с самой первой минуты его открытия до 19.00. И ходил ли он домой, когда магазин закрывали на обеденный перерыв, неизвестно. Во всяком случае, когда «Пиво – воды» открывались после перерыва – дядя Кока был уже там. И не потому, что у него горела душа и требовала сию же секунду залить ее трепещущий пламень тыквенной мадерой или морковным хересом. Нет, дядя Кока просто не представлял себе своего существования нигде, кроме этого тесного, заставленного ящиками из-под тары помещения. Здесь он общался, грелся, заводил знакомства, обмывал и большей частью оставлял свою законную пенсию. А те дни. когда магазин был выходным или закрывался по случаю переучета, такие дни были для дяди Коки самыми тяжелыми и бессмысленными. Он забивал «козла», резался в подкидного, пробовал пить в домашней обстановке – но все это было не то. ох, не то! «Паллиатив!» – как сказал бы Сергей Петрович, если бы был жив. Дядя Кока весьма ценил знакомство с этим высокообразованным человеком. Да. кого только не встретишь в этом магазине, с кем только не покалякаешь и о каких диковинах не наслушаешься. «Школа жизни!» – как сказал бы все тот же Сергей Петрович, если бы, разумеется, был жив.

Магазин был небольшим, можно даже сказать – маленьким. И если почему-либо образовывалась очередь, в помещении могло утрамбоваться не более сорока трех человек. Продавщица Варвара Михайловна, которую никто (кроме покойного Сергея Петровича) Варварой Михайловной не звал, а звали Варей, Варенькой, а то и просто Варюшей, – так вот эта продавщица была зычной, острой на слово и принципиальной в решениях. Отпускала товар она споро, а обсчитывала по-божески. И хороший человек всегда мог рассчитывать на то, что у Вареньки-Варюхи всегда найдется для него то, что не найдется для нехорошего: и в жаркий день пиво, и в холодный водочка, и в любое время «Гранатовка».

О «Гранатовке». Вино это получило свое оригинальное название исключительно из-за разрывного сходства с вышеназванным боевым снарядом. И человек, впервые хвативший стакан этой взрывчатой смеси, мог по неопытности вполне решить, что заглотал гранату и та произвела у него внутри соответствующие разрушительные действия. Закуски «Гранатовка» не требовала, двух стаканов ее хватало на вечер, а разрушенный ею организм вполне восстанавливался всего через неделю.

Дядя Кока «Гранатовку» не уважал, может быть, потому. что любил жизнь. Но смотреть, как другие пьют этот нектар, не отказывался.

Неизвестно, замечала ли раньше Варвара Михайловна этого расторопного старичка или он просто попался ей на глаза в подходящий счастливый момент, но только однажды без десяти минут семь (а магазин закрывался ровно в семь) Варвара сказала:

– Эй, дедусь, стань в дверях и никого больше не пускай, а то у меня вон еще какая очередь! Что ж. я с ними до утра чикаться буду?

Дядя Кока послушно стал в дверях и начал нести службу. Он. конечно, не понял, какое счастье свалилось на него. как фортуна повернулась к нему и подошла так близко, что можно было разглядеть добрую улыбку на ее благородном лице. Впрочем, ему было не до фортуны: он нес службу.

Сначала каждому подходившему он вежливо и несколько даже смущаясь объяснял, что в магазин, к сожалению. пустить его не может, потому что магазин, к сожалению, закрыт. Но подходившие все больше наседали, грозя снести маломощную преграду. Тогда дядя Кока поднатужился, захлопнул дверь и закрыл на массивную задвижку. Там, за стеклом, понуро стояли опоздавшие, и дядя Кока в глубине души даже жалел их, ведь теперь им аж до завтра маяться, но впустить их в магазин он не решался. У него даже мысли такой кощунственной не возникало ослушаться продавщицы. Приказ есть приказ. Не он его придумал. не ему отменять его.

И тут, как назло, дядя Кока увидел за дверью своего стародавнего соседа и собутыльника Сан Саныча. Тот стоял, приплюснувшись носом к стеклу, и с безмолвной тайной надеждой смотрел на приятеля. В руках у него болталась авоська с двумя пустыми бутылками, а глаза, как сказал бы покойный Сергей Петрович, буквально гипнотизировали всемогущего дядю Коку. И тот не выдержал: то ли под влиянием гипноза, то ли под воздействием совести он на мгновение приоткрыл двери и, дернув за рукав, втащил Сан Саныча в помещение.

Этот впереди этого стоял, пояснил он Варваре.

Толпа за дверью недовольно заворчала, но тут же смолкла. Каждый надеялся, что, если быть послушным, дядя Кока может и тебя впустить в магазин, а начнешь права качать, так уж наверняка за дверью останешься!

Так дядя Кока, которого вдруг стали величать Николай Александровичем, впервые в жизни почувствовал, что в его власти находятся судьбы посторонних людей: кого захочет, впустит за пять минут до закрытия, а кого не захочет, и за десять до закрытия не впустит. Не впустит, и все, и иди ищи на него управу! Вернее, управа была – Варя, Варвара Михайловна. Но она стояла за прилавком, а дядя Кока у дверей, и между ними было не меньше восьми метров. Тех, которые были с покупками, верный страж беспрепятственно выпускал, а тех, кто шел за покупками, не впускал. А если шибко нагло начинали барабанить в дверь, Варвара зычным криком, слышным во всем микрорайоне, наводила порядок, и на улице смолкали.

– Ну, спасибо, дедуся, помог ты мне, – сказала продавщица, когда стали закрывать магазин. – Ловко ты с ними справлялся!

– Так я… пожалуйста… – Дядя Кока даже смутился. – Мне без трудов…

И на следующий день ровно без десяти семь дядя Кока, весь день топтавшийся в магазине, подошел к Варваре и тихо спросил:

– Ну что, будем закрывать? Время.

– Время, время, – согласилась продавщица. – Ты давай, дедусь, действуй! – От зорких глаз Вари не укрылось, что дедуся был как-то торжественно подтянут и даже выбрит.

А дядя Кока плотно прикрыл двери и закрыл задвижку, не обращая внимания на какого-то гражданина с портфелем, пытавшегося морально воздействовать сквозь стекло на неумолимого дедушку. Он даже показал ему рубль. Но дядя Кока был неподкупен. И, чтобы продемонстрировать свою неподкупность, он, увидев за стеклом тощую мающуюся личность, вдруг открыл двери и тощую личность в магазин впустил, а того, с портфелем, оставил на улице. Пусть знает, как денежными знаками размахивать.

На третий день дядя Кока уже без всяких согласований с продавщицей точно в назначенное время закрыл двери. И когда кто-нибудь из запоздавших пытался барабанить в стекло, дядя Кока отворачивал правый рукав и тыкал в то место на запястье, где должны были находиться часы. Конечно, если бы часики и вправду находились там, где им было положено, разговор был бы посолидней. Но опоздавшие и так прекрасно понимали скупой жест дядя Коки и. кляня свой несчастный жребий, не сопротивлялись.

И в жизни дяди Коки стали происходить маленькие, но весьма знаменательные перемены. Зашел он как-то в мясной магазин ливерной колбаской побаловаться. Очередь кружилась по залу, и опытным взглядом дядя Кока определил, что стоять ему тут минут сорок. Однако какой-то незнакомый молодой человек в яркой куртке и еще более ярком свитере сказал ему:

– Причаливай, батя, к прилавку. – И пояснил стоявшим рядом: – Это тот, который в «Пиво – водах» в дверях дежурит. Давай, отец, не стесняйся!

И дядя Кока понял, что у него появился новый статус. И та позиция у дверей «Пиво – воды», которую он ежедневно занимает в течение десяти минут. – очень заметная позиция в масштабах микрорайона. И, в общем, как сказал бы Сергей Петрович, наступил его звездный час.

Теперь на улице с дядей Кокой здоровались совершенно незнакомые ему люди. Грузчики из овощного магазина подбрасывали ему свеженькой зелени, продавец из молочного оставлял для него творог, а домовой электрик Саша ни с того ни с сего пришел и исправил дяде Коке дверной звонок. Откуда Саша прознал, что звонок сломался, дядя Кока ни сном ни духом не ведал и в домоуправление на испорченный звонок не жаловался по причине своей исключительной занятости в магазине. Но. видимо, во время какой-нибудь задушевной беседы с каким-нибудь посторонним человеком дядя Кока обмолвился, что жизнь, конечно, штука хорошая, но дверные звонки все-таки еще ломаются. А тот, задушевный, возьми да и передай эти слова еще кому-нибудь. И дошло это дело до самого домоуправа, мол, у того, который стоит в дверях «Пиво – воды», звонок не работает. Нехорошо получается. И послал к нему домоуправ электрика. И электрик все исправил, а от денег наотрез отказался, видно, дядя Кока уже понемногу входил в те круги, где не деньги главное… Да и сам электрик понимал, что стоит дядя Кока на таком месте, где не раз еще сможет пригодиться без двух минут семь. Так что спасибо испорченному звонку за то, что свел их!

С новым общественным поручением дядя Кока справлялся хорошо и с достоинством. Другой стал бы на его месте авторитет свой тешить или, скажем, двери на три минуты раньше положенного закрывать. Дядя Кока себе этого не позволял. А что позволял, так это разок-другой пропустить своих закадычных товарищей в магазин тогда, когда для незакадычных вход был уже строго-настрого заказан. Но и тут он знал строгую меру и понимал, что сегодня лишних впустишь, а завтра авторитет потеряешь.

Большую борьбу вел дядя Крка среди себя и в отношении среднедопустимой нормы. Ведь теперь каждый рад был бы поднести ему. Но дядя Кока свою норму знал, и если нарушал, то знал, что нарушает. Он и прежде никогда не жадничал и, как верно говорил Сергей Петрович, больше любил обмен информацией во время виновозлияния, чем сам процесс принятия спиртного. Теперь же, когда он мог пить столько, сколько принимала душа, и даже вдвое больше, – теперь ему следовало быть еще осторожней. Но он боялся показаться недемократичным и, когда ему подносили, долго отказывался, прося войти в его положение и печень. Однако дружки настаивали. И однажды случилось так, что очнулся дядя Кока там. Уде ни разу до этого не был. И, мало того, оказалось, что теперь ему предстоит двухнедельная разлука с родными «Пиво – водами».

И когда наконец минули эти тянувшиеся, словно годы, денечки и когда, умывшись и приодевшись, пришел дядя Кока в свое ненаглядное помещение, то выяснилось самое неприятное: оказалось, что двери без десяти семь закрывает теперь другой человек по имени дядя Кузя. И Варвара кивнула дяде Коке так равнодушно, будто знала его только как потребителя тыквенной мадеры или морковного хереса, так, будто между ними никогда не было никаких интимно-производственных интересов и не он, как верный рыцарь или участковый милиционер, ограждал вход в магазин от 18.50 до 19.00.

Да, быстро проходит глория мунди, то есть мирская слава, как сказал бы Сергей Петрович. И не здороваются теперь с дядей Кокой незнакомые на улице, и не уступают ему очереди. А электрический звонок как опять испортился, так с тех пор висит нечиненый. И вряд ли его когда-нибудь починят. Ох. вряд ли! Потому что к человеку не может прийти два раза в жизни такая слава, какую пришлось изведать дяде Коке.

А в «Пиво – воды» он теперь не ходит. Уж слишком много воспоминаний связано у него с этим местом… Слишком много!