Текст книги "Последний сейм Речи Посполитой"

Автор книги: Владислав Реймонт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 21 страниц)

Был и епископ Коссаковский, но держался в стороне, окруженный единомышленниками: Гелгудом – командиром седьмого полка, Нарбутом, Волловичем, секретарем палаты Лопотом – бывшим литовским квартирмейстером, Езерковским – генеральным секретарем сейма, и несколькими родственниками, все время шептавшими ему на ухо, в ответ на что он только улыбался, насмешливо поглядывая на Сиверса и на всю эту толпу, точно молящуюся на него в идолопоклонническом экстазе.

Бокамп же, истый злой дух, самый умный, самый хитрый и самый подлый из всех взяточников, все время переходил с места на место, был повсюду, где шептались, и, нюхая воздух, как гончая собака, подглядывал и подслушивал во всех концах.

Было еще и много других, слонявшихся по залу.

Тут были не только взяточники, не только продажные души, устраивавшие свои дела и карьеры на покровительстве посла, но и вполне безупречные люди, добродетельные граждане и преданные родине, ибо вера в предательские "гарантии" была всеобщей и для многих ослепленных представляла как бы непогрешимый догмат, как бы катехизис истинного патриотизма.

Ничего не значило, что "союзница" захватила самые лучшие воеводства, что "дружеские войска" грабили страну не хуже татарских орд, что Игельстрем вел себя в Варшаве, как сатрап, а Сиверс штыками понуждал сейм к послушанию.

Все верили непоколебимо в пустые слова гарантийного "союза". Не верили только в самих себя.

В какой-то осенивший его момент ясновидения Заремба понял эту истину и не удивлялся больше постыдному зрелищу, не терзался больше позором, не метался в негодовании. Зарембу охватило чувство, похожее на чувство мужика, когда злая буря свалит его халупу, а разбойники раскрадут добро; когда, стоя на развалинах, он глядит на свою долю, взвешивает всю тяжесть несчастья и, собравшись с духом, поплюет на руки, схватится за топор и примется строить все заново. В эту минуту Заремба переживал то же чувство и понимал, что все, к чему бы он ни притронулся, – все это гниль, труха, от поверхности до самой сердцевины, одна едкая плесень и голые развалины. Надо все строить заново от самого фундамента.

Труд неизмеримый, труд для целых поколений, не видать конца напряжению и самопожертвованию, – но другого выхода он не видел. Только разве смерть или позорные оковы рабства. Пока он жив, до последнего его издыхания неумолимая борьба и надежда. Ведь есть же люди, которые чувствуют то же, мечтают о том же, что и он. Есть люди, отмеривающие уже углы новой постройки, усердно работающие над ней. И близится пора, когда должен будет раздаться клич: у кого в сердце любовь и вера, встаньте все и пролейте кровь свою для исцеления вековых ран и искупления грехов!

Вдруг раздался мелодичный звон гитары. Заремба словно очнулся. Сиверс, Бухгольц и де Каше сидели втроем под портретом императрицы, словно под багровой сенью ее кроваво-пурпурной мантии, а у их ног пресмыкалась жалкая толпа, лижущая им ноги за каждую милостивую подачку.

Гитара зазвучала снова, и журчащим фонтаном полился чудный голос.

Стоя посредине зала, пела по-итальянски графиня Камелли, одетая в неаполитанский костюм, в короткой красной юбочке и желтом корсаже. На черных, как вороново крыло, волосах был повязан квадратный платок в золотую и зеленую полоску, а в ушах блестели огромные серебряные кольца. Брат ее, Мартини, переодетый итальянским лаццарони, аккомпанировал ей на гитаре, патетически закатывая черные, как смоль, глаза.

Сиверс сиял от восхищения, а по его примеру все, соблюдая этикет, делали вид, что полны восхищения. После каждого куплета раздавались бурные аплодисменты и громко выражались восторги.

Пользуясь этим, Заремба вышел незаметно.

Любви страданья длятся долгий век,

неслась за ним томная жалоба графини. Он оглянулся, только чтобы посмотреть, где Новаковский, и велел ехать поскорее к камергерше.

Во дворце он не застал уже никого: час тому назад все уехали в Пышки, за несколько верст от города, большой компанией.

Мацюсь повернул на Виленский тракт.

У заставы их ждала новая неприятность: шлагбаум был закрыт и обставлен егерями. К счастью, у него оказалась при себе записка Цицианова, дающая свободный проезд во всякое время дня и ночи. Много времени, однако, прошло, пока явился дежурный офицер и велел пропустить.

– Теперь жарь быстро, Мацюсь! – крикнул Заремба, когда они очутились наконец на свободном тракте.

Как раз в это время зазвонили вечерние колокола, и ветер принес такой поток дрожащих в воздухе звуков, что лошади понеслись во весь опор, и придорожные деревья стали убегать назад с бешеной быстротой.

– Колоколят словно над генералом, – заговорил Сташек, поворачиваясь на козлах.

Но Заремба не слышал, погруженный в размышления.

Жара уже спадала, от лесов тянуло освежающей прохладой, воздух был полон розоватых бликов, небо висело голубым безоблачным сводом. Дорога шла по насыпи, широкая, окаймленная с обеих сторон канавами и густо усаженная березами. Деревни попадались часто, утопая в садах и зарослях. По дороге шло в город и из города немало людей, но в общем было так пустынно, тихо и тоскливо, что Сташек пробурчал:

– Точно на поминки едем. Поди, разревусь сейчас!

Мацюсь ничего не ответил, занятый подстегиванием непослушной пристяжной.

– Лагерь, пан поручик! – доложил вдруг Сташек, указывая налево.

Действительно, за низким кустарником забелели густые ряды палаток. На широкой поляне дымились многочисленные костры, окруженные кучками солдат, и тренькали балалайки.

– Там что, под деревьями, – пушки?

– Так точно, пан поручик. Стоят в зеленых рубашечках, как сиротки из приюта перед крестным ходом. Ткнуть бы этим панночкам куда надо, – недолго бы пришлось ждать, пока разродятся! – хихикнул он в кулак.

– А за ними стоит, по-видимому, какая-то кавалерия? – с удивлением заметил Заремба.

– Смоленские драгуны, – вставил Мацюсь, чуть-чуть придерживая лошадей. – Они самые, узнаю по гнедым лошадям. Товарищи сказывали, что вчера привалило их целых три эскадрона. Это те самые, что прошлым годом стояли близ Кракова.

– Остаются в Гродно или отправляются дальше?

Мацюсь не мог дать дальнейших объяснений. Тогда вызвался Сташек:

– Хорошо бы поразведать! Я, пан поручик, вмиг справлюсь...

– Чешется у тебя кожа? Не пробовал ты, я вижу, казацких нагаек?

– Не случалось еще, пробовал только родимую нашу лещину. Этой мне не жалели! Только я, право слово, живо справлюсь! Калякаю по-ихнему, так что и не почуют – черт или его тетка! Весь июнь месяц маркитанствовал я по их лагерям под Варшавой. Пан капитан может подтвердить, как я все досконально поразнюхал. А на память пустил им красного петуха! Хи-хи!

– Что значит? Не понимаю. – Заремба посмотрел на него с доброжелательной усмешкой.

– Да то, что как будто бог весть от какой причины задымились их магазины с фуражом! Спасать я не бежал, потому посторонней публике запрещено, полагается спасать только тем, кто к тому назначен самим Игельстремом.

– Не Варшавяк, а черт! – брякнул Мацюсь, сплюнув при последнем слове, чтобы не привязался ненароком чумазый.

– Вот ты, значит, какой фрукт? – прошептал одобрительно Заремба.

– Сами судьи лопались со смеху. Потому – магазины-то оказались доверху полными, а этого уж никто не ожидал. При таком случае улетели с дымом и солдатские бараки, ажно от поджаренных казацких тел поднялась вонь на всю Прагу. Сказывал Шмулович, главный их маркитант, что сам Игельстрем рвал на своей лысине остатки волос с досады. Хи-хи! Потрескивали, бедняги, в огне, точно нашпигованные. Собакам была немалая утеха.

– Сердце-то у тебя, я вижу, Сташек, не лучше, чем у волка! – заметил Заремба довольно сухо.

– С неприятелем нянчиться не стану, наших тож не жалеют!

– Надо будет мне пустить тебя с Кацпером в работу, – проговорил после некоторого молчания Заремба.

– Люблю вдвоем, барыши пополам... Как прикажете, пан поручик, поспешил он прибавить, заметив, что Заремба нахмурил брови.

Доехали наконец до Пышек, вернее, до большой корчмы, стоявшей на повороте дороги, у опушки старого высокого леса. Там стояли уже распряженные экипажи, и часть дворни, раздевшись до рубашки, дулась в карты под деревьями.

Рыжий еврей-корчмарь, низко кланяясь, объяснил, что пикник происходит на берегу, и побежал, чтобы указать дорогу. Заремба захватил с собой Сташека, который с вожделением косился на бутылки, стоявшие перед игроками.

Не успели они выйти на узкую лесную тропинку, довольно круто спускавшуюся к Неману, как до них донеслись звуки флейты и пения. Компания, как оказалось, расположилась тотчас же за лесом, на большой поляне, покрытой сочной травой и поросшей редко стоящими дубами. Неман блестел внизу сизой извивающейся лентой, по которой кое-где белели большие полотнища парусов. Час был тихий, вечерний, солнце висело уже низко над лесом, и от дубов стлались длинные тени, а воздух, пропитанный росистым ароматом согретых за день лесов, был полон туманов, стлавшихся по долинам сизоватыми вуалями.

В этой упоительной тишине, под опрокинутым чистейшим куполом неба, раздавался хор прелестных девичьих голосов и лился серебристым каскадом под аккомпанемент флейт и отдаленного замирающего благовеста.

Вот и дождь, моя пастушка,

Подгоняй своих барашков,

Поспешим, моя пастушка,

Поскорее в мой шалаш!

пели нежные голоса по-французски. Посредине поляны выстроился хор и, раскачиваясь ритмически в такт песне, словно гряда цветов под дуновением ветра, повторял припев. Тереня же, стоя впереди, отбивала такт тросточкой и запевала высоким приятным голоском.

Все девушки были одеты пастушками в светлые короткие юбочки, опоясанные шарфами, в большие соломенные шляпы, подвязанные под подбородком. В руках у всех были высокие камышовые тросточки, украшенные пучками лент, а через плечо висели позолоченные корзиночки.

Музыканты, скрытые где-то в кустах, так что видны были только их головы, украшенные венками из цветов, играли на флейтах и дудочках.

Заремба, увлеченный необычайным зрелищем, поспешил к ним, но его остановил и заставил вернуться голос Изы.

– Я ждала! – шепнула она нежно, указывая ему место рядом с собой.

Он с радостью сел на указанное место. Несколько пар нарядных дам и блестящих кавалеров, точно вырезанных из последних парижских гравюр, бродили кругом, тихо перешептываясь. Кое-где нежные Селадоны растягивались на траве у ног своих Астрей, восседавших на ковриках и подушках. Влюбленные парочки разгуливали по периферии большого круга, лукавыми зигзагами метя в недалекие кусты. Некоторые играли в какие-то шумные игры. Другие пробовали танцевать. У большинства же лица были усталые, движения сонные и взгляды тоскливые. Тщетно оркестр наигрывал веселые, иногда залихватские танцы и плавные менуэты, лакеи в белых ворсистых ливреях неутомимо разносили сладкие вина и ликеры, и очаровательные хозяйки старались оживить тоскливый пикник, – скуки не удавалось разогнать.

Не помогли даже балалайки, хор и трепак солдат-гренадер, привезенных с собой фон Блюмом и его товарищами. Они получили одобрительные аплодисменты и горсть дукатов за свои бесшабашные выкрики и дикие прыжки, но никому не доставили удовольствия.

Не смешил никого и пресловутый барашек пани Новаковской, дерзко бодавший золочеными рожками каждого, кто подвертывался, к великому развлечению своей хозяйки, поминутно осыпавшей его ласками.

– А что это там Воина прилип к этой увядшей Клелии? – удивился Заремба.

– Обращает ее на путь добродетели, назло братьям Кротовским.

– А какую роль играет это рогатое животное? – указал он на барашка.

– Я думаю, ты имеешь в виду не мужа? – рассмеялась не без ехидства Иза. – Этот барашек – ее неразлучный спутник. Она никогда с ним не расстается, берет с собой, даже когда ездит с визитами и к модисткам.

– Воображаю себе эту эффектную картину! – посмеялся и он саркастически.

– Она появляется в салонах, точно победоносная Аврора: белый барашек в золотой упряжи впереди, а по бокам ее неотступные поклонники братья Кротовские.

– Было бы еще веселее, если бы она запрягала эту тройку ослов.

– И нередко встречают ее в окрестных рощах, где она бродит со своим барашком, как будто ища нежных пастушков и сладостного уединения в укромных уголках.

– Без труда найдет, чего ищет: в окрестностях Гродно столько лагерей! – пошутил он довольно тривиально.

Обиженная его словами, она шепнула со скорбной укоризной:

– Только женщина может грезить о счастье в стране мечты...

– Ах! – подхватил он иронически. – Там, где текут волшебные реки: Уважение, Склонность, Влечение, там, где "истинная любовь" ведет к записочкам, нежным тревогам и щедрым... наградам! Мне знакома эта сладкая чепуха.

– Точь-в-точь это же самое говорит мой камергер, – ответила она презрительно.

– А, кстати, как он поживает? – спросил он с улыбкой.

– Спроси у Терени, а меня оставь в покое!

Ее карие тигровые глаза засверкали гневом и щеки слегка окрасились румянцем. Север, однако, не обращая внимания на ее негодование, указал на какую-то группу дам и спросил:

– А кто эта чудная блондинка? Прехорошенькая!

– Это английская шляпа и шаль Казимира.

Он посмотрел на нее, ничего не понимая.

– Ну да. А вон та, рядом, маленькая и суетливая, – это пелерина малинового крепа; третья, брюнетка с орлиным носом, – это плюшевая шляпа с донышком в складочках, а четвертая – батистовый лиф и тафтовая пелерина. Я называю наряды, потому что все, что я скажу о лицах, покажется тебе, пожалуй, тоже чепухой, достойной только насмешки, – съязвила она в ответ.

Он не успел отпарировать эту колкость, как на поляне поднялся шум. Оркестр загремел фанфарой, в лесу грянули ружейные залпы. Пенящиеся бокалы шампанского заходили по рукам, и фон Блюм стал возглашать пламенные тосты в честь дам, принимающих участие в пикнике. Не успели отзвучать бурные аплодисменты, как Воина позвонил тросточкой о хрустальную вазу для пунша.

– Воина отвечает! Внимание! Воина провозглашает тост! – раздались со всех сторон возгласы, и все окружили его плотным кольцом.

Воина лениво привстал и, поднимая чашку, которую держал в руке, проговорил простодушно:

– Я хотел только попросить сахару к кофе!

Все на минуту опешили от такого неожиданного пассажа, а потом разразились бурным хохотом. Тереня же, подбежав к Зарембе, стала упрашивать его с жаром:

– Миленький пан Север, пусть Воина ответит Блюму. Ведь Блюм устроил этот пикник и провозгласил тост в нашу честь, – надо его отблагодарить. А то будет невежливо с нашей стороны. Пойдемте со мной, попросите его. Только поскорее!

Волей-неволей пришлось повиноваться, но Воина, рассказывавший в это время какой-то анекдот, от которого слушатели покатывались со смеху, не хотел и слушать о тосте.

– Какой нехороший, какой негодный, какой... Я скажу Марцину... Пусть он... – лепетала она, глотая слез и выплакала на груди камергерши свою горькую неудачу, браня всех, причем досталось и Зарембе. – Тогда вы должны. Всегда офицер отвечает офицеру. Если бы был Марцин! В Козеницах папа сам провозглашал тост в честь гусар.

– Если бы при мне была моя батарея, я бы им отсалютовал!

Она показала ему кончик языка и, так как раздались первые звуки англеза, поспешила утереть глазки, поправила шляпку на голове и через минуту танцевала уже в первой паре с фон Блюмом, розовая, улыбающаяся и такая прелестная в своих па, реверансах и гримасках, что привлекала к себе все взгляды.

– Тереня не на шутку увлечена этим долговязым.

– Самое обыкновенное детское увлечение, очень забавное и совсем безгрешное.

– У меня об этом офицере имеются сведения, как о последнем негодяе.

– Ведь это нежнейший из трубадуров, само вдохновение. Она обожает его.

– У нее ведь есть жених, которого она, кажется, любит, – заметил Север строго.

– Чем же это мешает? Я буду защищать святые права любви, – ответила она вызывающе, прижимаясь плечом к его груди, так как они опять сидели рядом на коврике.

Север вздрогнул и, вглядываясь пристально в ее сказочно красивое лицо, прошептал с бледной улыбкой:

– И не вводи меня в искушение!

– Я хотела, чтобы ты приехал!

Она закрыла глаза, выставляя налитые кровью губы, похожие на натянутый лук. Дышала все порывистее.

– Я был мысленно всегда с тобой! – проговорил он чуть слышно.

– Останься, не уходи, останься со мной! – вылетали отрывисто тихие, жгучие слова.

Вдруг она приоткрыла глаза, впиваясь в него огненным хищным взглядом, и он невольно отпрянул, точно от прикосновения раскаленного железа, и проговорил печально:

– Чтобы опять быть изганным из рая!

– Все случилось вопреки моей воле. Ты не знаешь, в каких я живу мучениях. Ты понятия не имеешь!

– А я? А я? – простонал он, смертельно побледнев и хватаясь за сердце.

– Я люблю тебя! Я должна тебе все рассказать. Все! Пожертвуй мне сегодняшним вечером... Встанем, там идут пани Ожаровская и графиня Камелли.

"Какие новые путы готовит она мне?" – подумал Север, отходя немного в сторону, так как группа дам, приехавших с приема у Сиверса, окружила Изу. Он смотрел на нее уже значительно холоднее, как будто придя в себя от ее страстных намеков, которым он не поверил и одно воспоминание о которых было ему неприятно.

"Она лгала. Завтра она скажет то же самое другому. Она разошлась с Цициановым и думает обо мне: на безрыбье, мол, и рак рыба. Слишком уверена она в силе своей красоты", – угрюмо раздумывал он.

– Ну что, рыцарь? – услышал он позади себя негромкий голос подошедшего к нему Воины. – Крепость вывешивает белый флаг и мечтает о капитуляции?

– Старые фокусы для уловления легковерных, – ответил Север тем же тоном.

– Ты недурно маскируешь любовные карты, еще, чего доброго, скажешь: ва-банк!

– Если бы меня манил выигрыш... – улыбнулся Север апатично.

– Ну а как устраиваются твои дела здесь, в Гродно? – заговорил Воина на другую тему.

– Болтаюсь как неприкаянный. Как знаешь, был я в сейме, был сегодня у короля, был даже у Сиверса. Гляжу, слушаю, взвешиваю и начинаю думать, что или я не совсем в своем уме, или окружающие.

– Почему так? Разреши узнать.

– Сам знаешь лучше меня, – проговорил Заремба печально. – А ко всему вдобавок час тому назад я видел почти всю Речь Посполитую у ног Сиверса. Но я поженил свое отчаяние с надеждой и этим спасаю свои чувства.

– Не время и не место разговаривать здесь на эту тему, – заметил осторожно Воина.

– Этим все отвертываются от того, чтобы смотреть правде в глаза.

– Может быть, и лучше не видеть ее. Как находишь пикник?

– Невыносимо скучным. По крайней мере для меня.

– Ты прав, хотя фон Блюм и его соратники не жалеют труда и расходов, чтобы сделать пикник действительно идиллическим.

– Значит, мы развлекаемся за счет их самоотверженного великодушия.

– Князь Цицианов, Блюм, Арсеньев и другие рыцари того же ордена пожелали отблагодарить все польское общество за непрерывные балы и ассамблеи.

– Какие добрые! Ничего, в убытке не останутся; вернется им сторицей. Блюм имеет в этом уже недурной опыт.

Север рассказал Воине историю с Карпинским. Воина не принял ее слишком горячо к сердцу, а лишь, подперев подбородок золотым набалдашником тросточки, заметил язвительно:

– Из этого вывод, что Блюм – "активный гражданин", – так называют роялисты якобинцев и воришек. А где-то сказано: "Кто не дерет шкуры с ближнего, с того самого будет содрана шкура". Не знаю, верно ли цитирую, надо будет спросить у епископа Коссаковского. Пойдем, однако, отдать должные по чести пани Ожаровской.

Дорогу им преградила панна Тереня, накинувшаяся сразу на Зарембу.

– Так это вы меня опекаете? – воскликнула она с комическим упреком.

– Я вынужден был отступить перед капитанским чином. Куда мне равняться с фон Блюмом.

– Ага, теперь я знаю, откуда ветер дует! Сейчас скажу Изе, как вы ко мне нежны!

Сделала комический реверанс и убежала.

– Жаль беднягу Марцина, если принимает ее всерьез! У нее в голове только забавы да амуры.

– Все одинаковы, – прошипел Воина со злобой. – Я все больше преклоняюсь перед мудростью Магомета. Это единственный из мудрецов, который понял природу женщины и дал ей то, что ей было нужно: тюрьму гарема и виселицу в перспективе. Женщина – прекраснейшее создание природы, но, к сожалению, в такой же степени неудачное.

– Пан Воина опять что-то клевещет на женщин, – засмеялась Ожаровская, подходя к ним, окруженная свитой дам и молодых людей, штатских и военных.

– Напротив, я как раз сейчас восхвалял Магомета и радости гаремов.

– Так вы ненавидите женщин? – спросила графиня Камелли.

– С горя, что не могу их всех сразу любить!

– За такую ненависть он должен быть приговорен к пожизненному супружеству.

– Помилуйте, наказание чересчур жестокое! – воскликнул какой-то щеголь в полосатом фраке.

– Ужасно скучное и к тому же неостроумное! – решил один из братьев Кротовских.

– Вы в самом деле восхваляете гарем? – приставала княжна Четвертынская.

– Я люблю привилегии, которые могу поддерживать хлыстом и лаской! иронизировал Север, пуская в ход уже, по своему обыкновению, такие ракеты каламбуров и злых острот, что все кругом хохотали, несмотря на прозрачно скрытые в них колкости.

Иза, приблизившись к Северу, шепнула ему:

– Я бы хотела уехать поскорее и незаметно.

– Жду твоего мановения!

Когда она отошла, он подозвал Сташека, который что-то слишком усердно хозяйничал у зеленого фургона, где находились запасы, привезенные офицерами.

– Скажи Мацюсю, чтобы был готов каждую минуту!

– А ведь еще, пан поручик... – он посмотрел с горестью на бочонки, должна быть иллюминация... еще...

Язык у него уже заплетался, но, встретив нахмуренный взгляд, он вытянулся в струнку, повернулся на каблуках и ушел послушным солдатским шагом.

Северу хотелось отколоться от общей компании, но то и дело его брали в плен разные группы и ему приходилось разговаривать, сыпать комплиментами, пожимать чьи-то руки и пить, несмотря на то что ему надоели все эти забавы, раздражали разомлевшие дамы, а Сиверсовы офицеры, бойкие, утрированно галантные перед дамами и слишком свысока любезные к мужчинам, выводили его из себя. Под конец он уже нарочно бросал им едкие, оскорбительные словечки. Толкал локтями, при первом же проявлении с их стороны раздражения клал вызывающе руку на рукоять сабли. Особенно неприятно ему было смотреть на Блюма, не отступавшего ни на шаг от Терени, но и тот, несмотря на явные придирки и намеки, не дал вывести себя из равновесия, принимая их со снисходительной улыбкой. В конце концов Север оставил их в покое, покоряясь страстным взглядам Изы, которая как будто бдительно следила за ним, с неподражаемой нежностью, мастерски разыгрывая при этом восторг и любовь, оказываясь поминутно на его пути, поминутно бросая на него любовные взгляды, обрывки слов, дышащих жаром и бросаемых мимоходом, рукопожатия, прикосновение благоухающих кудрей или даря его вниманием столь заметным, что кругом подымался общий шепот и кавалеры, возлагавшие свои надежды на наследие Цицианова, бросали на него ревнивые взгляды. Минутами это доставляло ему даже удовольствие, и он торжествующе обводил глазами лица соперников, чаще же принимал эти знаки внимания с неудовольствием и тревогой.

"Манит меня, как ребенка фигой!"

Не успел он подумать, как она очутилась перед ним.

– Сейчас будут какие-то сюрпризы, а потом мы убежим. Ты молчишь?

– Молюсь на тебя! – с трудом произнес он лживый, затасканный комплимент.

– В моем сердце – храм для тебя! – повеял на него ее шепот, с которым она удалилась.

"Скорее заезжий дом, где останавливается всякий, кто захочет!" мелькнуло у него в уме, и тут же он подумал: "Откуда во мне эта странная злоба и раздражение?"

Но мысль его прервал появившийся в двух шагах от него Новаковский. Рядом с ним шел какой-то субъект с бочкообразным животом и лицом, лоснящимся, как миска топленого масла. Одет он был в полотняный балахон, подпоясанный простым ремнем, на котором висела сабля в черных железных ножнах. Выражение лица у этого шляхтича позволяло угадать в нем бывалого человека, завсегдатая сеймов и пьяницу. Увидав, однако, дам, он снял с головы потертую шляпу, провел рукой по мохнатым усам и стал раскланиваться во все стороны. Стройный паренек в темно-синем жупанчике, с лицом херувима, сопровождал его, не отставая.

Новаковский шепнул что-то Блюму, и тот вежливо подошел к незнакомцу.

– Просим в нашу компанию, вместе поужинать!

– А с кем имею честь? Меня зовут Кулеша. Сын ливского стольника. А это – мой сын.

– Садитесь, сударь, без церемоний! – приглашал слегка возбужденным тоном Новаковский.

Пришлось, однако, представить его участникам пикника и дамам. Он чмокал всех по очереди в ручку, вплоть до горничных, только те разбежались во все стороны.

– Нещипаные птахи всегда пугливы. Ясь, поцелуй ручки девчатам!

Ясь, покраснев, как пион, казалось, вот-вот разревется от смущенья, но под строгим оком родителя вынужден был целовать; дамы взяли его на свою половину и, любуясь его красотой, стали кормить его конфетами, как птичку, гладить, а в конце концов и нежно целовать.

– Вы должны нас догнать! – смеялся Блюм, наливая Кулеше огромный кубок.

– По плодам их познаете их.

Кулеша чмокнул языком о небо, точно кто хлопнул бичом, и осушил кубок.

– Малые пичужки – пустые штучки! Не с такими случалось иметь дело. Могу высушить этот бочонок до последней капли не отрываясь, – указал он на ведерный бочонок, поставленный на козлы.

– В нем целых пять гарнцев!

Кулеша взял бочонок за оба конца и взвесил в руках.

– Выпьете? – вскричал даже Воина с удивлением. – Одним духом?

– В больших делах достаточно пожелать, а кто пожелает – тот свершит, проговорил он хвастливо, уснащая свою речь латынью.

– Латынь безупречная, живот – как у бернардина, а все же бьюсь об заклад, что вам не осилить.

– Держу, что выпью! – протянул тот руку, лукаво подмигивая припухшими глазками.

– Двадцать пять дукатов, что – нет! – горячился Воина.

– А я ставлю за него! – воскликнул фон Блюм, скорый на всякий азарт.

– Я тоже! Я тоже! – раздалось несколько голосов.

Все окружили его, сбежались даже дамы, расспрашивая с любопытством, что случилось.

– Деньги на бочку, господа! – крикнул Воина, высыпая в чью-то шапку свои дукаты.

Его примеру последовали остальные, и через минуту собралось с полсотни червонцев.

– Принимаете заклад? В шапке пятьдесят червонных!

– Принимаю, ради денег чего не сделаешь! – проговорил он с серьезным видом по-латыни.

– Выдуешь – твои дукаты; нет – всыплем тебе пятьдесят горячих. Таков уговор! – заявил категорически Новаковский.

– Ладно, только пороть на ковре. Шляхтич я, как и вы все, вельможные...

– Ладно! Принимайтесь за дело! А на ковре, так уж конечно! – раздались возгласы.

Кулеша отвернулся, чтобы расстегнуть пояс и шаровары, саблю воткнул в землю, повесил на нее шапку и, усевшись на траве, велел подложить себе под лопатки свернутый в трубку коврик.

– Эй, мужичье, выбивай пробку! – крикнул он прислуге.

Сташек ловко выбил пробку и подвинул бочонок. Кулеша перекрестился, схватил бочонок за уторы и, подняв его надо ртом, откинулся слегка назад и стал тянуть вино.

Кругом все стихло, даже музыка смолкла; все сбежались посмотреть на такое зрелище и впились в шляхтича глазами, а он пил и пил, работая лишь вовсю кадыком и отдуваясь, откидывался все больше и больше назад, пока не уткнулся спиной в свернутый коврик, и продолжал тянуть, но все медленнее и медленнее. Глаза уже выкатывались у него на лоб, обильный пот заливал посиневшее лицо, жилы на шее вздувались, как веревки, а живот разбухал с поразительной быстротой. Зрелище из потешного становилось до того отвратительным, что дамы разбежались, молодые же люди с беспокойством ждали конца. Кулеша допил последнюю каплю, отбросил бочонок и пробормотал:

– Ничего удивительного. Слово сказано – кобылка у плетня. Ясь, гляди в оба, не спи.

И свалился на траву, мертвецки пьяный.

Паренек сунул шапку с дукатами ему под голову и принялся стебельком травы щекотать его высохшую глотку, пока не последовал благодетельный результат.

Все отшатнулись с отвращением, один только Сташек с удивительной заботливостью подошел, чтобы закрыть пропойце лицо полой балахона, пробуя одновременно добраться до дукатов, но Ясь буркнул грозно:

– Не трожь, по башке получишь. – И с молодецким видом схватился за свою шпажонку.

– Не допился бы он только до царствия небесного, – забеспокоился Заремба.

– Выспится и завтра опять будет готов.

– Это пьяница, известный на всю Речь Посполитую! Обучался, сказывают, под руководством самого покойного князя "Пане Коханку"! Мастер, однако! поражался Новаковский.

– Откуда вы его раздобыли?

– Из корчмы. Рассказывал он мне такие прибаутки и так пересыпал латынью, что я решил привести его, чтобы развеселить публику. Не знал я, что он такой фокусник. Куда едете? – обратился он к пареньку.

– На сейм, в Гродно, – ответил тот, вытирая платком отцовскую физиономию.

– Найдет достойных партнеров. Сомневаюсь только, чтобы кто-нибудь его перещеголял. Есть ещё дюжие глотки, особенно между сермяжниками. Думаю, что и Подгорский мог бы с ним потягаться.

– Пять гарнцев бургундского одним духом не выпьет. Скотина, не человек, этот стольников сын, – процедил сквозь зубы с отвращением Воина и пошел вместе с Зарембой к дамам, весьма смущенный Капризом княжны Четвертынской, которой вдруг захотелось во что бы то ни стало свежего молока.

Блюм был в отчаянье, так как молока не оказалось ни в привезенных запасах, ни в корчме. К счастью, кто-то подал проект привести корову с ближайшего выгона. В эту геройскую экспедицию отправились бегом все трое Кротовских с несколькими офицерами, и через некоторое время появились на поляне, таща и подталкивая какую-то мычащую коровенку. За ними бежала, вопя благим матом, пастушка с развевающимися по ветру волосами.

– Есть молоко! – торжествующе восклицал Блюм. – Но кто его надоит?

– Конечно, я сама, – заявила решительно княжна.

– Фи, от нее так несет хлевом! – скорчила гримасу пани Новаковская.

– Даже в романах коровы не благоухают лилиями, – заметил насмешливо Воина. – Можно ее, впрочем, спрыснуть духами, это будет очень поэтично.

Корове действительно обмыли вымя "Ларендогрой" и всю обрызгали духами, ко всеобщему умилению и великой потехе прислуги. Особенно Сташек, стоя за своим барином, положительно чуть не лопался от хохота.

– Ой, не могу, пан поручик, с ума сойду... Ой, батюшки, святые угодники, и довелось же моим грешным очам увидать этакую штуку! Ох, пес ее возьми! Хо-хо-хо!

Корову с большими церемониями повели на разостланный ковер, прислуга держала ее за рога, спину и хвост, княжна уселась под ней на целой куче подушек и среди всеобщего безмолвия принялась доить в какую-то вазу.

– Божественная картина! Очаровательно! Восхитительно! Невообразимо! посыпались сразу восторги, когда княжна, надоив с полвазы, подняла ее вверх и воскликнула: