Текст книги "Последний сейм Речи Посполитой"

Автор книги: Владислав Реймонт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 21 страниц)

В бричке у отца Серафима, которого Заремба и Кацпер застали тоже в лагере, нашлось несколько караваев хлеба величиной с колесо, крупа, колбасы и даже изрядный говяжий бочок. Солдаты мигом закопошились у костров, поставили котелки, сковороды, принялись варить, жарить, так что в носу защекотало от приятных ароматов. Маркитантки приправляли кушанья, монах смотрел, чтобы при разделе никто не был обижен, и сам тоже подсел к котелку вместе с Кацпером и шляхтичем Ласким. Голодная братия набросилась на еду, как на врага, яростно пустилась рубить, колоть и резать. Только слышался звон посуды да визг собак, с нетерпением ожидавших своей очереди.

– Поручик, вижу, сегодня не в духе? – заметил Лаский.

Заремба сидел поодаль, погруженный в думы.

А кругом творилось чудо благодатного рассвета, чудо раннего утра, чудо начинающегося дня, чудо восходящего солнца. Кое-где уже зарделись высокие макушки, темная чаща засверкала огненным светом, заискрились росистые мхи. Лес стоял, объятый безмолвным восторгом, птицы грянули многоголосым хором, и все твари лесные спешили присоединить свой голос к этому радостному, благодарственному гимну. Растаял туман, прекратился ветер, и между ветвей проглядывало лазурное небо, взиравшее на людей любовным оком.

Утро уже было над всей окрестностью, когда Кацпер доложил:

– Созову десятских – и сможете, пан поручик, уехать.

Заремба кивнул головой в знак согласия. Кацпер стал вызывать.

Десятские выстроились шеренгой перед поручиком, который стал их расспрашивать об их предшествовавшей службе, о жизни, о побеге, пытаясь тянуть за язык каждого. Многие из них называли своими частями еще не распущенные и не захваченные врагом, все отрекомендовались дезертирами из вражьих полков, рассказывая на эту тему всякие небылицы. Если врали, то так ловко, что трудно было добраться до правды. Да, впрочем, и ни к чему. Солдаты все были в военном ремесле опытные, на все готовые и для дела нужные. Север оставил расспросы и неожиданно обратился к одному из десятских:

– Так ты из тех смельчаков, что убегали под Зеленцами?

Солдат затрепетал под его взглядом, ответил, однако, шутливым тоном:

– Наш командир кланялся в пояс каждой пуле. Тут и рядовым противно стало под огнем стоять...

– А вы откуда? – спросил Заремба другого.

– Из вражьего плена, чтобы отомстить и погибнуть, – ответил тот высокопарно и мрачно.

– А вы слыхали, как говорит генерал Костюшко? Надо бить, еще раз бить и разбить! Не мести ищите и не смерти желайте, а победы!

– А ты, – обратился он к казаку Семену, – почему оставил свою матушку?

– Ради другой матери, родины Речи Посполитой.

– Хорошо сказано. А другие позорно бежали.

Казак покраснел и робко ответил:

– Отдали бы нам паны свободу, и все казаки стояли бы за Польшу.

Заремба остановился перед Фурдзиком, старым знакомым.

– Давно ты из Кременца?

– Три месяца, как ушел оттуда. Ждать приходилось удобного случая. Этакая крепость отдана, господи ты боже мой, столько пушек, столько всего! Наш командир с осени укреплял стены и батареи. Из собственной казны тратился на порох, канониров целыми днями обучал, орудия переливать собирался. Год целый могли бы мы защищаться, хотя бы от самого черта!..

– Отчего же вы ее сдали? – спросил неосторожно Заремба, с чувством подступившей бессильной досады.

– Сдали ее офицеры и паны! – вскричал, не задумываясь, Фурдзик со слезами в голосе. – Разве мы могли не позволить? Ведь мы, как собаки, берегли ее и в холоде и в голоде! А сколько померло под палками за то, что присягать не хотели, а скольких в Сибирь погнали, а сколько еще гниет в казематах! А предатели смотрели сухими глазами, как мучат солдата!

Он замолчал, заметив глубокое страдание в глазах поручика.

Заремба никого больше не расспрашивал. Твердым голосом заявил он десятским:

– Каждый из вас поведет по десятку рядовых. А это ваш командир, указал он на Кацпера. – Он вам укажет маршруты и посты, каждая партия должна пробираться другим путем. Кто свою команду в целости доведет до Белостока, получит повышение. Там всех оденут и заплатят старое жалованье. Как начнет смеркаться, трогайте в путь.

Солдаты разошлись.

– Нам пора ехать, – заявил отец Серафим, трогаясь в лес.

Заремба пошептался с Кацпером и, горячо пожав ему руку, как равному, поспешил за отцом Серафимом.

Они вышли длинным оврагом на дорогу, где уже ждала их бричка отца Серафима.

Кучер не скупясь хлестал исхудалых клячонок, но все же ехали медленно, так как колеса вязли в песке, а впереди в клубах пыли с поводырем во главе брело несколько овец, вокруг которых все время с веселым лаем обегала собака.

– Отцы духовные, вижу, не слишком-то расщедрились, – заговорил Заремба, указывая на крошечное стадо.

– Я заезжал только по пути, и больше для виду: не очень-то мне было до сборов. Зато вербовка удалась на славу, не правда ли? Самый отборный товар, каждый стоит десятка новобранцев. Собрать бы из таких молодцов порядочную ватагу, тогда бы можно было задать перцу врагам. Эти разбойники с голыми руками пойдут пушки брать. А вам бы над ними команду!

– Я бы принял, – засмеялся Заремба. – Да где мне, мелкой сошке, мечтать о высоком чине! – вздохнул он с неподдельной скромностью.

– Малые чины дают, а большие – берут!

– Это-то я знаю. Взять для примера хоть Цезаря, Кромвеля... Сами вывели себя в главари народа. Дивлюсь только, что у нас еще не нашлось такого хотя бы для спасения родины!

– Шляхта бы запротестовала, трибуналы объявили бы такого вне закона.

– Верно кто-то сказал, что в Польше потому только чтят господа бога, что это владыка не выборный и никак его не забаллотируешь на сейме.

– Дождем пахнет, тянет что-то у меня в икрах.

– Я думал, что подагра не трогает монашьих костей.

– Это не подагра, – кандалы мне когда-то съели мясо по самую кость, так что теперь лучше календаря предсказываю всякую перемену погоды.

– Кандалы? Это что же за странная история?

– Случился со мной в молодости такой казус: изловили меня вербовщики и продали кассельскому ландграфу. Тот меня перепродал англичанам, эти повезли меня в Америку, чтобы я за них дрался с французами. Вот и не было у бабы хлопот, купила порося... Долгая это история, дольше, чем "Отче наш", засмеялся он.

Заремба посмотрел на него с недоверием.

– Всему свету известно, что немецкие герцоги торгуют человеческим мясом, как наши вельможные паны отчизной, – проговорил немного погодя монах, и на худощавом лице его заиграли тени негодования и злобы. – Вот и мной торговали, словно вьючной скотиной. Латинская пословица говорит: "Перед силой бессилен закон". Но это пахнет признанием бессилия. Нет, против силы нужен не закон, а сила же! У того закон и право, у кого кулак сильнее. Так оно водится у просвещенных народов. Столько я изведал насилия и подлости, что не верю больше ни в закон, ни в совесть королей и магнатов. Прости меня, господи, только ты царствуешь там, у себя на небе, а здесь, на земле, дьявол барыши собирает!

– У нас лучше, чем в других странах, – у нас хоть людей еще не продают на вывоз.

– Потому что нужны шляхте для работы. А вот солдатами уже торгуют. Слыхали вы, сударь, что Забелло и Злотницкий продавали Кречетникову рядовых поштучно?

– Я считаю этот слух вымышленным и неправдоподобным.

– Не присутствовал я при этой сделке и под присягой подтвердить не сумею, но есть ли что-нибудь святое для магната? Мало ль примеров, что продают они своих жен, дочерей, родину, все, за что только могут хапнуть дукаты? Польша зиждется на разврате, Польша гибнет, Польшу воронье клюет! А как же может быть иначе, когда мужик – раб, шляхтич – дурак, а магнат, вельможа – негодяй. Ужас что творится в этой Речи Посполитой!

– Укорами зла не исправить, болезни не вылечить.

– Один только бог милосердный может нас спасти, – вздохнул с тоской монах.

– Он тоже держит сторону сильных!

– Не кощунствуйте, сударь! Франек! – прикрикнул он на кучера. – Спишь ты, сорванец, аль что! Стегни-ка кобылу по порткам, чтобы не ленилась.

– Не время уже пререкаться! – заговорил Заремба.

Но увидев, что монах уткнулся носом в молитвенник, протяжно зевнул и погрузился в дремоту.

Лес вскоре кончился. Они выехали на серые пустоши, местами поросшие можжевельником и испещренные песчаными пролысинами. Дорога спускалась полого в зеленую долину, где синели воды Немана. За ними опять поднималась холмистая местность, изрезанная глубокими оврагами, по которым струились сверкающие нити потоков.

Солнце стояло уже высоко над землей и изрядно припекало, клячонки плелись все медленнее, даже овцы останавливались от усталости, и поводырь то и дело поворачивал назад свою рогатую голову и жалобно блеял.

Но отец Серафим все время заставлял их прибавлять шагу, покрикивая:

– Живей, Франек, на том берегу отдохнем.

– А вы знаете, отче, что все перевозы на Немане обставлены казаками?

– Знаю. Для обманки-то нам и надо вернуться в Гродно Ковенским трактом. Здорово, однако, вы клюете уже носом! – заметил он, подставляя ему табакерку. – Укладывайтесь поудобнее да сосните. Я буду глядеть в оба.

Заремба не заставил себя упрашивать и через несколько минут храпел вовсю.

Проснулся уже в самом Гродно. Было уже после полудня, часы пробили четыре.

– Как это вам удалось, отче, провезти меня через кордон у заставы?

– Сказал, что везу пьяного. Офицер отнесся с почтением к такому обстоятельству.

– С вами все идет как по маслу. Спасибо вам.

Горячо пожал ему руку.

– Слушаю это с таким же удовольствием, как заяц – барабанную дробь! проговорил монах, действительно ухмыляясь от удовольствия. – С сестрицей-дубинкой не однажды мы в жизни учились разбирать по складам, так что опыт у меня достаточный. Пойду малость повыпытаю чего-нибудь, а с завтрашнего дня я опять к вашим услугам, пан поручик.

– В работе недостатка не будет. А, Сташек! Какие вести принес?

Сташек подал поручику какие-то визитные карточки и радостно встретил его.

– Все в порядке, пан поручик.

Вытянулся перед ним, как полагается, в струнку.

– "Князь Цицианов, командир гренадерского полка", "фон Блюм, капитан", – читал Заремба, не будучи в силах скрыть изумление и некоторую тревогу. – Что ж ты им сказал?

– Что ваше благородие пошли обедать. Были как раз в полдень.

– Приятные гости! Цицианов отдает ответный визит, но чего нужно Блюму? Надо сейчас же показаться на людях. Не разузнаете ли, отче, кого вчера увезли из Гродно?

– Увозят под вымышленными фамилиями, а чтобы замести следы, на каждой почтовой станции меняют фамилии, так что самому черту не угнаться за ними. Попробую все же. Говорили братцы: может быть, удастся! – засмеялся он и ушел.

– Какой-то маркитант ожидает, – говорит, что знакомый, – доложил после его ухода Сташек.

– Так говорит? Ладно, зови, только прежде дай-ка мне чего-нибудь поесть.

– Все готово. – Сташек стал перечислять по пальцам: – Есть черника с клецками, есть молодая утка, поджаренная на вертеле, есть брусника, есть...

– Не валяй дурака, давай что есть, только поскорее! Да, кстати, принеси воды, разведи мыло и приготовь вишневый фрак...

Сташек справлялся живо, отпуская при этом такие потешные каламбуры, что Заремба все время хохотал. В конце концов спросил его, смеясь:

– Где это ты такой уродился?

– Не могу знать, пан поручик; нашли меня готового в капусте.

– Тебе бы в комедианты пойти.

– И этого я попробовал, – с "Петрушкой" по Варшаве ходил. Кукол нарядил мне один товарищ, а я глотку драл и за Ирода, и за черта, и за Маргаритку, и за еврея, – за все фигуры. А как дело было в последний мясопуст Великого Сейма, так цапнули нас маршаловы венгры, и пан маршал, городской голова, за то, что мы видных персон выставляем на посмешище публики, приказал нам всыпать по двадцать пять горяченьких. Щедрый барин, пускай ему хвороба вернет с барышами! Взяли нас потом под свою протекцию пан Вейсенгоф, пан Немцевич и ксендз Дмоховский, – сочинили потешные стишки на великих панов, дали нам кукол, похожих на них, как две капли воды, я говорил за каждого его голосом, и показывали мы этого "Петрушку" во дворцах, по квартирам и по первоклассным кофейням и трактирам. Случалось, что и по сто злотых нам за день перепадет. А что было хохота, да жратвы, да выпивки!

– Что ж, ты всякий голос умеешь передать?

– Разрешите только, пан поручик...

И, не дожидаясь ответа, отошел в угол и заговорил так удачно подделанным голосом Кацпера, что Заремба оглянулся в недоумении. Потом сразу точно раздулся, выпятил живот, надул щеки и заговорил голосом Качановского. Изобразил Мацюся и отца Серафима, потом закричал петухом, заржал, залаял, в три голоса сразу, засвистал дроздом.

– Ну и ну, черт возьми! Вот тебе за твои фокусы. В театре лучше не покажут.

– Раз услышу – и запомню! – похвастался Сташек, обрадовавшись дукату и перемене поручикова гнева на милость.

– А сколько тебе лет?

Он показался Зарембе совсем молоденьким.

– Породила меня, извольте, пан поручик, знать, тетка из милости, и приключилось это с ней в девичьем положении, – так стыдилась, бедняга, метрику на меня выписать.

– Ха-ха-ха! – расхохотался Заремба. – Ну, убирай, пострел, со стола и зови маркитанта.

Немного погодя вошел человек небольшого роста, плечистый, с реденькой рыжеватой бородкой, раскосыми глазами и широким лицом. На бритой голове его красовалась тюбетейка, малиновая рубаха была запущена в шаровары, а поверх нее накинут синий кафтан, густо собранный на поясе в сборки. Он подал Зарембе синий клочок бумаги с выколотым в уголке треугольником.

Заремба посмотрел на бумажку и, опасаясь какого-нибудь подвоха, проговорил сухо:

– Что это за комедия? Вы что, немой?

Маркитант усмехнулся и, шепнув формулу посвященных, прибавил вслух:

– Зовут меня Махмут Беляк, из Лостои, брат майора Амурада. Татарин, как изволите видеть, ваше благородие, родом и верный слуга польской отчизне.

– Так будьте желанным гостем, а мне простите мой первый прием, денщик доложил мне о каком-то маркитанте. Присядьте, пожалуйста.

– Вот уж полгода, как я действительно маркитанствую. Сейчас сможете убедиться, какие у меня добротные товары.

Он крикнул по-татарски в сени, и через минуту в комнату были внесены длинные лубяные короба, обвязанные веревками.

– Сташек! – приказал Заремба. – Сядь на крыльцо и – никого нет дома.

Маркитант сам запер дверь на ключ и, развязав короб, вынул оттуда несколько мешков золота.

– Десять тысяч дукатов. Необходимо их поскорее вручить нурскому квартирмейстеру Зелинскому. Таков приказ начальника Дзялынского. Через пять дней он обещал сам прибыть в Гродно. А теперь покажу вам настоящий товар.

– Так вы разве в самом деле торгуете? – спросил Заремба, немножко шокированный, пряча мешки с золотом в ящик.

– Эта профессия приносит большие барыши и дает мне возможность заодно служить нашему делу, – ответил татарин, выбрасывая из лубков на пол дорогие материи, из-под которых извлекал какие-то тяжелые, длинные предметы в байковых чехлах. – У меня тут привезено пятьдесят ружей, надо доставить их полковнику Гроховскому в Парчев.

– Да, уж и сказочные лубки! – воскликнул Заремба, страшно обрадовавшись и оглядывая ружья чуть не с благоговением. – Настоящие марципаны! Этого-то нам больше всего недостает. Новехонькие, – понюхал он стволы, – а уже пристрелянные! Дорого, должно быть, стоят?

– По червонному целкачу на магарыч, – мне коран запрещает пить вино и угощать им. Удружил я в нужде одному гренадерскому офицеру. Дела мало мне до того, откуда он взял ружья! Не мой грех, не мое покаяние. Есть и мешочек с тысячью первосортных кремней. – Он уложил ружья в один короб, сложил товары в другой и собрался уходить. – Квартирую на почтовом дворе. Часто бываю в разъездах, – поставляю фураж в лагеря "союзников". Но конюх остается при запасных лошадях, он мне даст знать – явлюсь по первому требованию. Командир настаивал, чтобы ружья сейчас же отправить.

– Есть у меня монах, который ездит со сборами. Он их завтра отвезет.

Беляк не хотел принять никакого угощения и ушел. Заремба приказал скорее запрягать и, нагрузив все карманы золотом, поехал к подкоморию Зелинскому, к которому уже заезжал по приезде, но не застал его.

Подкоморий Зелинский проживал на Виленской улице, в небольшой усадьбе, и, к счастью, оказался дома.

Навстречу Зарембе вышел человек средних лет, статный, с красивым лицом, украшенным свешивающимися вниз усами, с привлекательной, радушной улыбкой, бритой головой и проседью в оставленном чубе. Одет он был в польский костюм с саблей.

Он пригласил Зарембу в небольшую комнату, взвесил аккуратно золото и, заперев деньги в сундук, обратился к гостю дружеским тоном:

– Завтра свезу их Капостасу. Так изволил распорядиться начальник. Он горячо рекомендовал мне вас, пан поручик. Побольше бы нам таких хороших офицеров!

– Побольше бы нам таких граждан, как вы, пан подкоморий, – с жаром возразил Заремба. – Офицеры знают свой долг перед родиной и ни на минуту не перестали верить в него.

– Благодетель ты мой дорогой! – воскликнул подкоморий, обнимая его. Типун мне на язык, ежели я думал тебя обидеть. Я-то больше, чем кто другой, расхваливаю весь состав и знаю, что вы одни стоите на страже, в то время как все либо спят, либо складывают руки, отуманенные кошмаром предательской дружбы.

Он вдруг сразу замолк, так как из дальних покоев загремел чей-то раскатистый бас:

– Смею вас уверить, господа, что все, что делают наши союзники, – они делают для нашего блага. И только при ее великодушном покровительстве...

Подкоморий прикрыл дверь, но Заремба успел услышать и процедил сквозь зубы:

– Совсем как в басне о волчьей опеке над стадом баранов.

– А хуже всего то, что говорит это честный человек и гражданин и что так же, как и он, свято верит в это почти вся Литва. Одно отчаяние с этими слепцами!

– Прозреют, только будет уже поздно.

– Коссаковские дурят им голову в этом направлении и открыто говорят, что для Литвы единственное спасение – связаться добровольной унией с Россией.

– Они верят всяким нашептываниям, не внемлют только голосу совести и долга!

– Да, Езерковский, секретарь сейма, говорил мне, что Залуский, депутат из Сандомира, заручился уже местечком придворного казначея.

– Это "она" выслужила у Игельстрема, – она ведь его любовница.

– А Миончинский, люблинский депутат, получил чин полевого секретаря его величества.

– Оба – висельники, один – сводник, другой – разбойник с большой дороги.

– Послу нужно в сейме побольше вельможных голосов, вот он и заставляет назначать на высокие посты своих приспешников. Король ведь противиться не станет.

– Меня не удивит теперь даже, если великим коронным гетманом будет назначен архипрохвост и низкопоклонник Любовидзкий.

– Да, кстати, Браницкий ведь отказался от гетманской булавы. Шепчутся люди, будто "народом избранный" гетман Коссаковский хлопочет о ней в Петербурге для себя. А король с Сиверсом хотят поставить Ожаровского. Есть, однако, другие, желающие видеть коронным гетманом волынского депутата Пулаского.

– За подвиги и заслуги, что ли, его брата, покойного Казимира? Я думаю, все это только интриги, чтобы поссорить между собой членов сейма. Пулаский уж и так попрекает тарговицких союзников в ненасытной жадности и продажности.

– В данный момент нам нужен совсем другой вождь.

– Я-то даже знаю – кто. Но пока что Пулаский пригодился бы для наших планов: это человек, горячо любящий родину.

– Уж не из этой ли любви к родине предводительствует он Тарговицей?

– Имеется, я слышал, проект, – продолжал Зелинский, не обращая внимания на язвительное замечание Зарембы, – чтобы на сейме предложить его королю и депутатам кандидатом на великую булаву. Микорский решил взять слово в его пользу. Как вам это нравится?

Я своего протеста заявлять не буду, потому что во всех этих делах ничего не смыслю, – увернулся Заремба от неприятной темы и встал, берясь за шляпу.

– Ну а теперь пойдемте, благодетель мой дорогой, закусить, – там нас ждут. Познакомитесь с несколькими горячими оппозиционерами и с капитаном Жуковским.

– Я принципиально не общаюсь с оппозицией, чтобы не привлекать на себя внимание шпионов. В Гродно каждый честный человек считается подозрительным и находится под бдительным наблюдением. Мне приходится, безопасности ради, надевать на себя личину ярмарочного зеваки или гуляки, – объяснил Заремба серьезным тоном. Должен был, однако, пообещать прийти завтра обедать, за что пан подкоморий горячо пожал ему руку и сказал на прощанье:

– Считайте мой дом во всякой нужде своим.

Заремба отослал лошадей и почти бессознательно очутился перед домом Изы как раз в тот момент, когда туда подъехал фон Блюм и солдат вынес за ним из экипажа огромную корзину роз. Они поздоровались очень дружески, причем офицер покровительственным жестом приглашал его войти.

– К сожалению, у меня нет времени. Мне хотелось только узнать что-нибудь о пане кастеляне.

– Завтра приезжает. Так говорила за обедом панна Тереня. Сегодня мы идем в театр, не соберетесь ли вместе с нами?

– А большая будет компания?

– Только свои: камергерша, панна Тереня, я, ну и сам камергер.

– А князь? – не мог удержаться Заремба от вопроса.

– Явится к концу спектакля. Сейчас у него над душой младший Зубов, приехал из Петербурга. Он награбил роз у Сиверса и поручил преподнести пани камергерше. Теперь он блаженствует: вернул себе утраченную милость, рассказывал фон Блюм спокойным тоном, с глуповатой улыбкой.

– Я очень рад, – проговорил заикаясь Заремба, заставив себя прибавить несколько слов в оправдание тому, что князь и фон Блюм не застали его дома.

– Князь очень жалел, так как заезжал к вам, чтобы выразить благодарность.

Лицо Зарембы выразило неподдельное удивление.

– Он признался мне, что благодаря вашему заступничеству получил прощенье.

– Моему заступничеству? Ах, да, да, – засмеялся он как-то странно и, попрощавшись с фон Блюмом, пошел медленной-медленной походкой, точно сгибаясь под тяжестью стопудового груза.

– "Благодаря моему заступничеству"! – повторил он с невыразимым чувством. – Отплатила мне! Как последняя девка! – вспыхнул он на одно мгновенье, но вскоре надел на себя маску безразличия, остановился у кафе, где, как каждый день в это время, собиралась модная молодежь, разглядывавшая проезжающих дам.

Был там и Марцин Закржевский, но какой-то кислый, ворчливый и в таком настроении, словно искал случая, чтобы устроить кому-нибудь скандал.

– Ты сегодня угрюм, точно пани подкоморша дала тебе отставку, – шепнул ему Заремба.

– Ты несколько ошибся, но кто-то мне у нее строит козни, – посмотрел он подозрительно на Севера.

– Подозрение совершенно ложное, ищи другого следа.

– Если бы я знал, кто мне там портит дело! – пробурчал Марцин, подергивая усики.

– Ты бы лучше смотрел, чтобы тебя не отставили от Терени.

– Ты хочешь меня обидеть или предостеречь? – подступил к нему Марцин с угрожающим видом.

– Я хочу только, чтобы ты видел, кто тебе строит козни и где...

Закржевский побледнел. Его обычно кроткое лицо застыло, точно окаменело.

– Я считаю тебя другом, можешь меня не щадить.

– Сам узнай! Дамы будут сегодня в театре, конечно, в сопровождении... Помни только, что Сиверсовым офицерам запрещено драться на дуэлях!

– Но мне не запрещено намять каждому из них бока, хотя бы палкой.

– И проехаться за это в Калугу... Малое удовольствие и не ведет к цели. Не устраивай скандалов. Надо поискать средств подейственнее.

– Жди тятька лета, а пока кобылку волки слопают, – буркнул презрительно Марцин и убежал.

Заремба тоже собирался уже уходить, как вдруг из кафе выкатился какой-то огромный пьяный мужчина и шлепнулся на него всей своей тяжестью, бессвязно бормоча повелительным тоном:

– Веди меня, сударь, – и икнул ему прямо в лицо.

– Я тебе не слуга, – оттолкнул его с отвращением Заремба, так что тот ударился о стену и, судорожно ухватившись за нее, завизжал плаксивым тоном:

– Да помогите же, сукины сыны! Эй вы, шушера! Позовите мне экипаж!

Никто не спешил помочь, зато градом посыпались насмешливые замечания.

– Растянется перед кафе, приберут его полицейские.

– Скотина паршивая! Сейчас изукрасит тут стену!

– Отдать его патрулю. Проспится в кордегардии, тогда сам уж попадет к Массальскому.

– Бог правду видит, да не скоро скажет, – проговорил кто-то из прохожих.

– Так гибнет великая слава! – прибавил другой по-латыни, плюнув в сторону пьяницы.

– Эх, господа, господа, – вмешался какой-то солидный мужчина в кунтуше, – как вам не стыдно издеваться над пьяным и выставлять его на посмешище толпы! Закройте его хоть от посторонних, я сбегаю за каким-нибудь экипажем.

Молодые люди без особенной охоты закрыли пьяницу своими спинами от глаз прохожих, поддерживая, чтобы он не упал.

– Что это за фрукт? – спросил Заремба, указывая на пьяного.

– Понинский, бывший казначей Речи Посполитой, теперь последний пьяница.

Это был действительно пресловутый князь Адам Понинский, в свое время главнейшая и подлейшая личность в Речи Посполитой, которого сеймовый суд присудил, как врага отчизны, к лишению чести, шляхетства, титулов, фамилии и чинов и к пожизненному изгнанию из страны. Предполагалось даже провезти его по улицам города под звуки труб и объявить изменником.

"Один из худших, но не единственный", – подумал Заремба, глядя с брезгливым состраданием на его мерзкое, словно забрызганное грязью и подлостью, лицо.

– Тарговица вернула ему права, но все бегут от него, как от заразы.

– Кто может снять позор с этакого! – раздавались голоса рядом с Зарембой.

– Даже прежние друзья и те от него отрекаются. Один только епископ Массальский дает ему приют да иной раз бросит ему несколько дукатов. Воображаю, как его грызет совесть.

– Совесть и Понинский! Ха, ха! Не слыхал ты, как видно, какою он пользуется славой.

– Зато знает о нем кое-что простонародье. Глядите-ка, сколько собирается тут зевак.

– Он ведь не разборчив в компании, пьет со всяким, кто подвернется.

Подъехал, наконец, экипаж, пьяницу с трудом усадили, и, когда лошади тронулись, толпа уличных мальчишек и подростков понеслась за ним с пронзительным свистом и гиканьем.

– Подхалим! Вор! Предатель! – летели ему вслед возгласы вместе с камнями и грязью.

Несколько гренадерских офицеров, стоявших в стороне, громко зааплодировали, покатываясь со смеху.

– Надо бы, чтобы это видели теперешние министры! – бросил кто-то из молодежи.

Заремба поспешил отвернуться от этой сцены и пошел домой.

Закат уже догорал, небо покрывалось чешуей из раскаленного пурпура, а над землей поднимались сизые сумерки, пропитанные пылью и голосами замирающего дня. На площадях и углах улиц сменялись караулы под глухой рокот барабанов и крики уличных ребят. Жители толпами высыпали на улицу, облепив все подъезды и пороги, торговцы убирали уже лари, закрывались кафе и трактиры, ибо городские стражи, треща алебардами, кричали протяжно:

– Закрывать! Гасить огни! Закрывать!

Заремба хотел переговорить с отцом Серафимом насчет перевозки ружей, но, не найдя его в монастыре, заглянул в келью игумена и остановился на пороге, пораженный представившейся ему картиной.

Вся келья была залита отблесками зари. У окна в оранжевых лучах заходящего солнца стоял на коленях игумен, окруженный целым облаком трепещущих в воздухе птичьих крыльев. Птицы сидели у него на голове, на плечах, даже на руках, сложенных для молитвы. И в этой благодатной тишине сумерек раздавался только птичий щебет и шепот старца, не слышавшего, как открылась дверь.

Заремба вышел на цыпочках и долго еще стоял под окном в саду, предаваясь мечтательным думам. Воспоминания о доме, о матери, о детстве живыми красками заиграли в его душе. Былые годы, былые мечты, былые надежды! К ним уносил его благоуханный вихрь и неумолимой чередой донес его до первой, до единственной любви – до Изы. Вздрогнул. Страдание железными когтями заскреблось в его сердце.

– Почему ты такая? – простонал он, мысленно видя, как с чудесной, цветистой мечты осыпались в его руках нежные лепестки и умирали, летя в отвратительное, грязное болото, сами превращаясь в липкую грязь.

А немного спустя поплелся опять в город по направлению к дворцу князя Сапеги, где в тот вечер ставился французский спектакль.

VI

Пан кастелян нежно прижал его к груди.

– Очень рад тебя видеть. Как поживаешь?

– Как горох у дороги, – ответил веселым тоном Север, целуя его руку.

– Ты похудел, потерял свою былую молодцеватость.

– Отставной солдат теряет перья, как курица после цыплят.

– Верное замечание. Тереня натрещала мне тут, будто ты намерен совершенствоваться в своих военных талантах, – улыбнулся он снисходительно.

– Я подал уже прошение и надеюсь на благоприятный ответ.

– На этом фундаменте не строй своей карьеры. Предстоит сокращение армии, и от всех полков останутся лишь жалкие остатки.

– Как от всей Речи Посполитой, – тихонько вставил Север.

– Хватит еще под стопы его величества. Ведь это он сказал, что не снимет с головы корону, пока хватает земли для его ног.

– Хватило бы только еще ему для могилы...

– Так ты думаешь? – задумался пан кастелян. – Кто может предвидеть завтрашний день? Такие трудные времена приходится переживать, что, если бы я не верил в великодушные гарантии императрицы...

Заремба впился глазами в его лицо и прошептал:

– А если они нас обманут?

Кастелян понюхал табак, чтобы скрыть внезапное волнение.

– Эта вера – наше спасение. Нет другого выхода из этой сети, нет другого исцеления. Разве если конъюнктура сложится счастливее.

– Пока взойдет солнце, роса очи выест.

– Каков же твой совет, мой государственный муж? – пожал плечами пан кастелян, задетый словами Зарембы.

– Мое дело – драться и, когда нужно, сложить голову за отчизну.

– Ты выбрал самую легкую часть, – ворчливо проговорил кастелян, глядя в окно на камергера, который, весь закутанный в шали, грелся на солнышке под деревьями.

Он озабоченно вздохнул и, несколько раз поднося к носу табак, принялся расхаживать по комнате.

Пан кастелян был мужчина уже пожилой, но еще вполне бодрый и статный. Лицо у него было красивое, бритое, нос римский, большие карие глаза, привлекательная улыбка, голос властный и сенаторское величие в движениях. Одевался он на французский манер, откидывая на затылок завитые букли. Человек он был хитрый, холодный, настойчивый, осторожный, всегда добивавшийся своего. Жестокий в данный момент противник короля, когда-то, однако, его закадычный друг, так как в молодости они вместе путешествовали, добиваясь в Петербурге положения и карьеры.

Он был женат во второй раз на даме из знатного рода, о которой шептались, однако, как о бывшей фаворитке короля, и получил за ней в приданое, кроме связей и крупных поместий, еще какое-то заштатное кастелянство, в виде отступного. Заявляя себя вольтерьянцем и человеком без предрассудков, он из весьма низменных побуждений высказывался против конституции третьего мая, стал одним из столпов Тарговицы, горячо защищал шляхетские привилегии и жестоко угнетал своих крепостных. При этом не забывал приумножать свое состояние и взбираться все выше и выше по общественной лестнице.