Текст книги "Последний сейм Речи Посполитой"

Автор книги: Владислав Реймонт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 21 страниц)

Своих близких он щедро награждал, недругам же прощал на словах, но на деле с помощью преданных ему рук давил их беспощадно, отнимал у них поместья и сладеньким сострадательным шепотком выказывал им свое презрение. Притворялся бдительным к службе божией, даже обедни служил сам почти ежедневно, но с большим еще усердием хлопотал о доходных поместьях и, если требовали обстоятельства, захватывал их вооруженной рукой.

Человек он был образованный, с изысканными манерами, в своих мнениях руководствовался рассудком и обстоятельствами, был коварным интриганом, не брезгающим никакими средствами, всегда в погоне за всякими привилегиями, властью, богатством и высоким положением и для себя, и для своей многочисленной родни. Это он в период Великого Сейма вел такую горячую интригу против реформы и конституции.

Ему платила за это русская императрица.

Это он стал впоследствии душой Тарговицы и всяких махинаций, задуманных на погибель Речи Посполитой.

Получал за это щедрые взятки рублями.

И в данный момент в сейме он стоял во главе могущественной фракции, покорный каждому желанию Петербурга, за что получал постоянно щедрые подарки поместьями, епископскими золотыми крестами, усеянными бриллиантами, и – дукатами.

Таков был этот гражданин, епископ и человек, хуже которого нашлись бы еще в Речи Посполитой, но вреднее – не было.

Кастелян представил ему Зарембу. Епископ окинул Севера испытующим взглядом и, очень приветливо поздоровавшись с ним, отвел кастеляна в сторону.

Заремба почувствовал облегчение, когда остался один, хотя в карманах он ощущал стесняющую его тяжесть драгоценностей кастелянши, а в душе злобные настроения Изы; он начал оглядывать проходивших мимо него людей.

В главном зале, обитом амарантовой тканью и уставленном дорогой утварью, зеркалами, бронзой и золоченой мебелью, с потолком, украшенным позолоченным орнаментом на красном фоне, сидел виленский епископ Массальский со своим достойным коллегой и другом, епископом холмским Скаршевским. Оба были злейшими врагами Коссаковского. Особенно Массальский, игрок, кутила и пьяница, несмотря на свою грузную фигуру и преклонный возраст, ненавидел его от всей души и угрюмым, злобным взглядом следил за ним, язвительно что-то шепча, в ответ на что Скаршевский усмехался ядовито, кивая лысой остроконечной головкой.

Поодаль крался змеиными извивами, со взглядом подстерегающей добычу кошки, аббат Гиджиоти, черный, худощавый итальянец, личный секретарь короля и одновременно послушное орудие Сиверса. Нюхал воздух в толпе и пресловутый Бокамп. Фризе тоже охотно угощал направо и налево табаком, стараясь выудить при этом несколько слов. И много еще им подобных усердно обделывали там свои дела, так как на епископских приемах собиралось многочисленное и самое разношерстное общество.

Позади епископов, на расставленных вдоль стен красных диванах, дремали полуразваливающиеся престарелые вельможи, покрытые мхом старухи, от которых пахло воском и святою водой, точно от старых кропильниц, профессора с носом в табаке, в потертых рясах и фраках. Там было и несколько старомодных кунтушей и простодушной завали из захолустных уголков Литвы. Иногда появлялся в главном зале, будто только для украшения, какой-нибудь прославленный добродетелью муж, представляемый гостям, или какой-нибудь модный иностранец. Остальные анфиладой уходящие вдаль и богато убранные комнаты заполняла пестрая, нарядная и разношерстная толпа: модные франты со взбитыми чубами, с набалдашниками тросточек в зубах, позвякивающие кучкой брелоков на золотых цепочках, подпирали камины. Было между ними много офицеров "союзной" державы, приживальщиков, толкающихся повсюду, где только пахнет жареным, ловцов новостей и лиц, живущих на деньги из никому не ведомых источников. Много вечных просителей вращалось в орбите влиятельных персон, выжидая удобного случая. Однако большая часть присутствующих состояла из депутатов сейма, друзей и родственников епископа, целой своры преданных ему клевретов, усердно являвшейся бить челом всемогущему патрону, получать инструкции и поручения, выпрашивать милостыню, хвастать своим влиянием в сейме и отдавать отчет обо всем, что делается у короля, у Сиверса, у Бухгольца и у разных вельмож. Поминутно кто-нибудь долго нашептывал что-то епископу или совал ему в руку маленькие записочки. В одном углу готовилось, очевидно, какое-то тайное совещание, так как наиболее влиятельные фигуры, как Забелло, Гелгуд, Нарбут, кастелян, несколько епископских клевретов из сеймовых депутатов, и в числе прочих даже Новаковский, незаметно удалились в задние комнаты дворца.

Заремба заметил это и задумался над тем, что бы это могло значить. Рядом с ним очутился Сроковский, с которым он познакомился у Новаковского и которого всячески избегал, и стал плести ему всевозможные небылицы о политическом положении и о падении отчизны. Ахал при этом, всплескивал руками, дергал усы и все больше и больше возмущался слезно падением нравственности и широким распространением всяких грехов.

– Все пропало, – каркал он зловеще, – говорю вам: пропала Речь Посполитая! Должна нас постичь кара за грехи. Господь бог не оставит без наказания виновных и огнем сотрет с лица земли Содом и Гоморру!

– Ступайте проповедуйте бабам на паперти, а меня оставьте в покое, буркнул Заремба сердито и, услышав в одной из боковых комнат голос Воины, направился туда.

Несколько молодых людей с застывшим выражением на лицах сидели на диванах, Воина же читал им вполголоса:

– "И рече Щенсный (Потоцкий): "Я господь и творец ваш, все же обитатели земли польской – бунтовщики". И нарече Щенсный польское воинство вражеским воинством, а воинство московское нарече воинством спасения и свободы. И начашася убийства, опустошения и пожары. Щенсный же виде, яко все сие благо для него, и радовашеся. И бысть то первый день творения.

И рече Щенсный: "Да прекратится всякое правление и всякое правосудие, да будет послушен шляхтич пану своему, да погрузятся столицы и грады снова в нищету и тьму. И что порешиша избранные от единоплеменников, да будет преступление и заговор, а то, что повелеваю я, да будет закон".

И еще рече Щенсный: "Да престанут печатати печатни, людие же да престанут читати, говорити, писати и думати". И нарече сие свободой.

И бысть то день творения вторый".

– Ну, как вам нравится Тарговицкая библия? Остроумно, не правда ли?

– Пустое ехидство, из-за которого торчат ослиные уши какого-то бесталанного и неотесанного писаки, – ответил за других епископ, неожиданно появившись между слушавшими.

Смущенные молодые люди повскакали с мест. Только Воина, нисколько не растерявшись, заговорил с обычной своей развязностью, шутливым тоном:

– Я думаю, что у Щенсного после такой пилюли желчь разольется.

– А вы, сударь, заплатите триста злотых штрафа за распространение писаний, запрещенных указами сейма, – пробурчал грозно епископ.

– За хорошую шутку платят пятак, а такой каламбур стоит более щедрой награды. Говорят, будто писал его Вейсенгоф, но я чувствую в нем жало Немцевича или Дмоховского.

– Дайте мне экземплярчик, – протянул епископ жадную руку.

Воина отдал нехотя и хотел было продолжать вывертываться с помощью своих острот, но епископ кивнул Зарембе и, отведя его в укромную комнату, принялся в непринужденном, с виду дружеском, в действительности же полном коварства разговоре выпытывать его мысли. Экзамен сошел, по-видимому, благополучно, так как, переходя на более дружественный тон, епископ заявил открыто:

– Кастелян горячо просил меня за вас.

– Мой любезный дядюшка всегда очень милостив ко мне.

– Я ищу как раз человека образованного, умеренных взглядов и заслуживающего доверия. Ты мог бы при мне попрактиковаться для будущей службы на пользу Речи Посполитой. Место, правда, скромное и не очень доходное, но зато с гетманской протекцией тебе удастся, пожалуй, получить твой прежний воинский чин с полным содержанием, квартиру же и стол можешь получить у меня. Устраивает тебя это?

Заремба склонился в безмолвной благодарности к его руке.

– Работая со мной, ты можешь выйти в люди, – прибавил милостиво епископ.

Север посмотрел на него искоса. Епископ же, любивший привлекать друзей и поклонников высоким красноречием и благородством своих замыслов, принялся, как будто между прочим, рассказывать о своих многочисленных трудах и немалых расходах ради общего блага. Это было словно откровенное признание добродетельного мужа, из которого вытекало, что все, что он делал, он делал только для спасения отчизны и всеобщего счастья.

Он продолжал бы еще, пожалуй, свои низменные политические признания, но вошел кастелян и, шепнув ему что-то на ухо, обратился к Зарембе:

– Подожди меня тут, мне нужно поговорить с епископом о важных делах.

Оба вышли торопливо. Заремба вернулся в опустевшие залы, где гайдуки раскрывали уже окна и какой-то клирик кадил медным паникадилом. Север глубоко задумался над словами епископа и над своим весьма необычным положением. Не чувствовал себя способным к той службе, которую сватал ему кастелян и диктовала польза его "дела". Содрогался при одной мысли об этой службе и становился все мрачнее, как эти покои, погрузившиеся в серый сумрак и зиявшие точно черные ямы, из которых лишь кое-где блестели зеркала и позолота.

Кастелян долго заставил себя ждать. Измученный ожиданием, Заремба стал прохаживаться по пустым комнатам, заглядывая в разные уголки, и наткнулся в конце концов на епископскую опочивальню: широкое ложе с высоким пологом стояло посреди комнаты на толстом, пушистом ковре, а из-за него пробивался свет и слышались чьи-то голоса.

Заремба не мог удержаться, заглянул и туда и остановился точно вкопанный. В комнате, обитой гобеленами, на которых было изображено нежнейшими красками распятие Христа, разговаривало несколько человек. Серебряные канделябры сверкали огнями, в хрустальной люстре тоже горело десятка два свеч. За большим круглым столом, заваленным бумагами, сидел епископ, рядом с ним занимал место кастелян, дальше видна была голова гетмана Коссаковского и лицо Анквича с цинической улыбкой. Толстый, с выцветшими голубыми глазами и как бы обросшими плесенью щеками, Белинский, один из председателей сейма, сидел рядом с Забеллой и молодым Нарбутом. Ксендз-секретарь Воллович вертел пухлые пальцы над выпяченным животом, поглядывая из-под густых нависших бровей на епископа. За ним скромно жались какие-то безмолвные, робкие на вид личности. Красовался также на видном месте Новаковский, упивавшийся наслаждением от своего присутствия при разговоре.

Это была избранная компания друзей и приспешников епископа.

Разговаривали, однако, осторожно, взвешивая слова. Один только Белинский, все время покуривавший трубку, бросал время от времени откровенные и цинически дерзкие замечания. Анквич фыркал презрительно, а Забелло как будто ворчал исподтишка, скаля при этом желтые зубы, как собака. Гетман то и дело нюхал табак и величественно чихал, поддакивая все время словам епископа, который говорил медоточиво, любуясь каждым словом и поглядывая на свои розовые ногти, время от времени отгонял клубы дыма и подливал Белинскому из большого графина.

Иногда появлялся, словно тень, ливрейный лакей, снимал со свеч нагар серебряными щипчиками и бесшумно скрывался.

Совещание имело свои особые причины, и Заремба попал как раз в тот момент, когда гетман откашлялся и холодным, старческим голосом проговорил:

– Марков требует скорейшей ратификации трактата семнадцатого июля и сокращения армии. Надо поторопиться с этим, ибо царица начинает гневаться.

– Но мы ведь не уверены в большинстве сейма, – проговорил кастелян.

– Самый лучший способ – купить необходимые голоса, – бросил небрежно Анквич.

– Это можно бы сделать в союзе с послами. Ведь для обсуждения прусских дел нам тоже потребуется большинство, – дал свой совет Новаковский.

– И Петербург поставит в заслугу не нам, а Сиверсу, – заметил епископ и обратился к Белинскому: – Сколько у нас своих голосов?

– Сорок. Но чтобы получить большинство при полном составе сейма, нам нужно иметь восемьдесят голосов, вместе с голосами сенаторов.

– Большой расход! – вздохнул епископ. – Надо бы в таком случае разредить немного оппозицию.

– Это можно, но во всяком случае останется кто-нибудь, кто поднимет крик, запротестует в сейме и заставит короля отложить сессию, – вставил Воллович.

– А Скаржинских и Шидловских шапкой не накроешь, как воробьев. Они потом взбудоражат против нас все общественное мнение, сами же станут в позу Катонов и истинных патриотов, – предостерегал кастелян.

– Совершенно ненужные церемонии, – взял слово гетман. – Сиверс может всю оппозицию выслать хотя бы в Сибирь: у него хватит казаков и нагаек.

– Но пусть это сделает по собственному почину, без всякого с нашей стороны предложения...

– Он будет колебаться, так как прислушивается к голосу общества и руководствуется правилом: господу богу свечка, а дьяволу огарок. Если бы вы, многоуважаемый пан староста, – обратился епископ к Анквичу, – изложили ему политическую необходимость избавиться от них в сейме до обсуждения ратификации, доведя до его сведения по секрету, что эти мотивы признал уже правильными Марков...

– А когда сейм утвердит все, чего требует императрица, можно будет вернуть их стосковавшимся семьям и обществу, – прибавил насмешливо Нарбут.

– Попробую. Пожмется, будет отговариваться своей человечностью и клясться своими внучатами, разболеется от волнения, но, может быть, все же согласится.

– Я прочитаю вам список и не буду возражать, если кто прибавит к нему какого-нибудь друга-приятеля, – улыбнулся ехидно епископ.

– Если б я мог вписать туда своих кредиторов! – вздохнул Белинский.

– Им и без того ничего не достанется, – пробурчал меланхолически кастелян.

Белинский скрылся от взоров облаком дыма, епископ же стал писать фамилии честнейших депутатов сейма, горячо боровшихся за родину и изо всех сил защищавших ее в сейме против алчности соседних держав и против преступной покорности предателей.

Заремба дрожал всем телом, как в лихорадке. Всеми силами он сдерживался, чтобы не броситься на этих подлецов. Пересилил себя, однако, и продолжал слушать епископа, который, передав список Анквичу, стал широко распространяться о вредной деятельности эмигрантов, засевших в Дрездене и Лейпциге. Опять прозвучали, словно выдаваемые под секиру палача, фамилии благороднейших людей.

– Игнатий Потоцкий, бывший председатель; ксендз Коллонтай, бывший вице-канцлер; Вейсенгоф, бывший инфляндский депутат; Немцевич, Солтан, быстро читал он. – Я не буду перечислять публику второстепенную, но эти, можно сказать, являются коноводами и бунтарями, подстрекая страну к мятежам, сеют разрушительные якобинские идеи, являются врагами господа бога и отчизны, – шипел он, едва сдерживаясь от вскипавшей злобы. – Этот пылающий костер находится слишком близко от наших границ, надо вовремя его затоптать. Я обратился еще зимой с докладной запиской в коллегию иностранных дел, чтобы потребовали их изгнания из пределов Саксонии. Марков пообещал, и нота была отправлена, а они продолжают там спокойнейшим образом строить свои заговоры и осыпать наших союзников подлейшей клеветой. Коллонтаевская кузница, как и во время предыдущего сейма, наводняет общество пасквилями. Это волнует общественное мнение, нарушает общественное спокойствие, разжигает распри и недоверие, мешает успеху всех наших хлопот о благе отчизны, а самое главное – ослабляет наше положение в Петербурге. Отсюда проистекают неисчислимые для нас неудобства.

– Сиверс должен потребовать повторения ноты к саксонскому двору, взял слово гетман. – Ведь в Дрездене образовался форпост парижских бесчинств и оттуда распространяется зараза на всю Речь Посполитую.

– Дело дошло до того, что даже здесь, в Гродно, несмотря на многочисленные патрули, почти каждый день находят наклеенные на стенах пасквили, – посетовал Новаковский.

– Сегодня один из таких пасквилей читался даже у меня в доме, – шепнул епископ, подавая тетрадь, отнятую у Воины.

Серые страницы обошли всех присутствующих. Все читали их со вниманием и злобным негодованием. Только Анквич рассмеялся.

– Бедный Щенсный лопнет от злости. Здорово обработали его. Ха-ха-ха!

– Почти каждая почта приносит подобные прелести.

– Сарторию приказано конфисковывать подобные писания.

– Не могут они просматривать все письма, открывают только подозрительные, да и с теми едва справляются, – пояснил Анквич. – Вчера я получил варшавскую почту, а в ней изрядный сверток, в котором оказалась миниатюрная виселица. Угадайте-ка, кто на ней болтался?

– Всегда и везде первое место королю, – засмеялся кастелян.

– Увы, тут первое место предоставлено нам: мы болтаемся там, как дрозды, запутавшиеся в силке. Я до слез хохотал над этой шуткой и показал изображение епископу Массальскому. Его преосвященство ужасно рассердился, увидев свое изображение, – надо отдать справедливость, чрезвычайно удачно висит он вместе с любимой борзой сукой, с картами в руках и с бутылками бургундского под мышками. Картинка бесподобная!

– Пан граф, у нас есть еще важные дела для обсуждения и бал в честь Зубова, а час уже довольно поздний, – обратился с вежливой улыбкой к Анквичу епископ.

– Слушаю-с. Прибавлю только, что висим мы там все сообща, все министерства с соответствующими эмблемами, в таких непристойных и потешных позах, что можно умереть со смеху. Слушаю, господа.

– "О сокращении армии и отсрочке сейма", – прочитал епископ, – в порядке дня. А главное, насчет предоставления части наших войск в распоряжение императрицы.

– Есть такой план? Кто его вносит? – спросил взволнованно кастелян.

– Он возник с целью облегчения Речи Посполитой в ее финансовых затруднениях, – ответил гетман. – Войсковая казна пуста, а солдаты давно не получают жалованья.

– И другие соображения, пожалуй, еще более важные, оказали влияние на возникновение этого проекта, – поддержал епископ брата, вынимая из-под сукна толстую тетрадь.

– Зачем же предоставлять войска, когда и без того армия расползается, города полны уже мародеров, и к тому же сейм разрешил вербовать солдат иноземным вербовщикам.

– Не разрешал, а, не имея возможности противодействовать, вынужден не знать об этом.

– Сокращения требуют Петербург и необходимость. Население и естественные богатства страны значительно уменьшились, к чему же нам столько солдат? Под покровительством великодушной императрицы Речи Посполитой не придется вести войн, в ней воцарится благодатный мир и население сможет предаться благотворному труду, – докладывал гетман. Имеется одно заслуживающее внимания обстоятельство, вытекающее из планов сокращения: если будут демобилизованы войска, стоящие еще в русском кордоне и в Литве, то справедливость требует уплаты им не выплаченного до сих пор жалованья. Откуда Речи Посполитой взять средства для их оплаты? Но есть еще более важное обстоятельство: тысячи освобожденных от военной службы и вышедших из-под дисциплины людей разбегутся по краю, можно сказать, как голодные волки. Ведь к своим хозяевам и к работе они добровольно не вернутся; народ этот беспокойный, избалованный солдатской службой, разленившийся и потому склонный прислушиваться ко всяким мятежным подстрекательствам. Члены клуба рассчитывают уже, очевидно, на это, так как эмиссаров их уже видели в лагерях. Это было бы так же неосторожно, как бросать огонь в пороховой погреб. Кто может сказать наперед, что может произойти? Одни могут поднять восстание против союзников, другие же, увлеченные якобинскими идеями, попытаются, как во Франции поднять такой бунт, что не останется целой ни одна усадьба, ни одна шляхетская голова. Наш долг – отвратить от отечества возможное несчастье. Я думаю, что одним из наиболее действенных способов явится предоставление России хотя бы одного воинского корпуса. Польза более чем очевидна: страна избавится от будущих террористов и заслужит благодарность царицы. – Гетман понюхал табаку, обводя безжизненным взглядом присутствующих.

– Во что оценена каждая голова? – В голосе кастеляна звучала едкая ирония.

– В сто пятьдесят рублей вместе с полной амуницией. Россия тоже получит от этого немалые выгоды, так как экипировка солдат стоит почти четыреста рублей. А кроме того, она увеличит свою армию на целый готовый корпус.

Воцарилось глухое молчание. Гетман жевал беззубыми челюстями, тупо глядя на побледневшие лица. Епископ подсчитывал что-то тщательно на бумаге. Остальные же, как будто чувствуя стыд и угрызения совести, не решались поднять глаз. Кастелян дрожащими руками стал заводить часы.

– При нашем содействии растет польская торговля, – прервал молчание Анквич, вставая с места. – До сих пор мы продавали только воеводства и провинции. А теперь продаем уже и солдат. Прогресс значительный. Не выгодней ли было бы распродать все население, со всеми потрохами и скарбом? – Голос его звучал едкой насмешкой, в которой сквозило, однако, глубоко скрытое страдание.

– Проект возник у Игельстрема, рассмотрен Сиверсом, обсуждался в Петербурге, нам же предложен для проведения в сейме и утверждения королем, – холодно заговорил епископ, пронизывая Анквича ястребиным взглядом. – Кто правит государством, должен руководствоваться государственными соображениями и велениями разума, а не сантиментами. Мы работаем над спасением родины по мере своих сил и разумения. Работаем для будущего, и только потомство оценит по справедливости наши заботы. Кто же полагает...

– Все можно обелить, как полотно по росе, – перебил его довольно жестко Анквич, – но к чему нам обманывать самих себя высокопарными речами? Хотите продать армию? Продавайте. Возражать я не буду, если только платят чистоганом. В последнюю ночь как раз я проигрался Зубову, и мне до зарезу нужно несколько тысяч дукатов. Пан маршал-председатель находится в таком же положении, не правда ли?

Белинский вынул изо рта чубук и проговорил серьезным тоном:

– Я голосую за уступку хотя бы всей армии.

– Вот это речь настоящего государственного мужа! – воскликнул Анквич с пафосом и, не давая никому перебить себя, продолжал сыпать словами: – Нам нечего больше терять. Давайте же сыграем открыто "va banque". Если выиграем – нашу родную страну, правда, разберут по кускам соседи, но зато епископ утешится званием примаса, гетмана императрица пожалует управлением всей Литвы, Забелле разрешит обобрать до нитки хотя бы всю Польшу, кастеляну вместе с его зятем пожалует графский титул, остальным тоже не пожалеет заслуженной награды. Если же карта обманет – поболтаемся на пеньковых шнурах, как нам предсказывают из своего подполья оппозиционеры. Что говорить, ведь и в Польше может проснуться совесть. Вы смотрите, господа, на меня, как будто я порю какую-то чепуху, – засмеялся он развязно. – Нет, я в полном уме, но иногда становится так противно от собственной и чужой подлости, что хочется плюнуть самому себе в рожу. Вернемтесь, однако, к обсуждению вопроса о спасении родины! Нам предстоит говорить об отсрочке сейма?

– Вывод из всего этого, что Вакх и Венера не укрепляют сил, прошептал епископ.

– Не укрепляют их и подлые действия, – вспыхнул неожиданно Анквич. – Я должен уйти, я задыхаюсь от этого мерзкого смрада. Зубов ждет меня.

Епископ преградил ему дорогу и в чем-то долго и горячо убеждал его. Заремба не мог дольше выдержать, он должен был убежать, чтобы не умереть на месте от негодования или не сойти с ума. Как он вышел из дворца и как прошел беспрепятственно сквозь частые патрули, разъезжавшие по городу, он не мог впоследствии сказать. Его увлекал ураган возмущения и провел его через все препятствия.

Кацпер ожидал его дома с докладом о новой вербовке. Сташек подробно докладывал расположение батарей вокруг Гродно, отец Серафим явился с запиской, которую надо было прочесть при помощи шифра, виленская почта принесла письмо Ясинского, но Заремба отмахнулся от всего и, запершись в комнате, дал волю своим чувствам. Знал о подлых махинациях этих отчимов родины, но того, что услышал, не мог себе никак представить.

– Армию продают, последнюю опору и надежду, чтобы легче отдать отечество на растерзание врагам! – Волосы стали у него дыбом от такого святотатства и подлости. – И природа создает такие чудовища! Нет, значит, пределов человеческой подлости, – простонал он, пораженный неожиданным откровением.

И долго терзался в мрачных размышлениях о том, что ему теперь делать?

На его глазах строятся козни и заговоры на погибель Речи Посполитой, а он должен смотреть на это равнодушно и позже только делать об этом соответствующие доклады. При одной мысли об этом рука его искала сабли, кровь ударяла в голову и всего его охватывал жар жгучего негодования. Нет, он не годится в епископские секретари и помощники предательской шайки. Ни за что на свете, ни за что... Но требование "дела", добровольно принятое служение ему, совершенно ясно сознаваемая необходимость проникнуть с планы вражеского лагеря – все это опять предстало перед ним с неумолимой ясностью.

Как соединить и примирить одно с другим?

И, как бы убегая от неизбежного решения, он приказал Мацюсю запрягать и, хотя приближалась полночь, поехал на бал.

Дворец князя Сапеги издалека уже сиял заревом, гремел музыкой и шумом голосов. А кругом сверкали штыки егерского кордона и стояли целые тучи казаков.

В огромном зале на два этажа, убранном цветами и залитом огнями хрустальных люстр, убирали после ужина мебель для танцев, и только в залах поменьше, устланных коврами и уставленных дорогой мебелью, взятой напрокат специально для этого вечера, веселилось блестящее общество. Весь Гродно явился чествовать Зубова: были и послы, и высшие сановники республики, и знатные дамы, и даже папский нунций с епископами Массальским и Скаршевским.

Заремба на самом пороге попал в объятия Новаковского, который представил его дамам и наиболее важным гостям, а потом заявил ему:

– По всему дворцу искали тебя епископ и кастелян.

– Я полагал, что я не нужен, и ушел.

– Такая протекция может тебе составить карьеру... Поздравляю тебя.

Заремба увернулся от дальнейших разговоров и его общества, умышленно старался занимать в зале наиболее видные места и бросаться в глаза. Вскоре он обратил на себя внимание дам своей красотой, полной очаровательного изящества галантностью, остроумием и бешеным темпераментом в танцах. Особенно англезы и менуэты танцевал он с такой виртуозностью, что дамы награждали его бурными аплодисментами, не скупясь при этом не только на выражения восторга, но и на нежные взгляды. В пестром венке все время окружавших Зубова красавиц особой его благосклонностью была отмечена Иза, но и она часто поднимала на Севера свои томные глаза.

Как-то изловил его Цицианов, чтобы пожаловаться ему на низкую изменчивость женщин, так как его снедали ревность и бессильная злоба против Зубова.

– Каждая из них может продать свой взгляд первой встречной собаке! согласился Север, следя взглядом за Тереней, танцевавшей до беспамятства

с фон Блюмом, и пошел в боковые покои, где царили уже полновластно "фараон" и шумное разгульное пьянство...

Уже на рассвете изловила его вдова-подкоморша.

– Отвезите меня домой. Там ждут Дзялынский и Прозор.

Ужасно обрадовавшись, он подал ей руку и, флиртуя с ней и рассыпаясь в модных комплиментах, повел ее к выходу.

Как раз в этот момент поднялся страшный шум. Это подвыпившая молодежь подхватила Зубова на руки и понесла по всему залу под общие крики "виват" и громкие фанфары оркестра.

Заремба оглянулся с чувством презрительной жалости и медленно направился к выходу.

VII

Однажды утром у дворца князя Сапеги стал собираться народ: на черной доске, где обычно наклеивались объявления, красовался синий лист бумаги, исписанный жирными буквами и вызывавший всеобщее любопытство. Люди пробовали читать, что там написано, но потому ли, что лист был слишком высоко наклеен, или брались за это люди, не слишком умелые в чтении, – но тщетно то один, то другой складывали с трудом букву за буквой и гнусавили по складам: ничего из этого не выходило, только смех да шутки над чтецом раздавались в толпе.

– Такие афишки означают, что приезжают комедьянты, – заявил во всеуслышание тоном знатока какой-то субъект в зеленом переднике. – С тех пор, как сеймовцы понаехали в Гродно...

– Написано черным по белому: "С разрешения..." – читай дальше, Трояковский.

– В молитвеннике-то я тебе прочитаю все до последней буковки, а тут чтой-то иначе...

– Не про тебя, небось, писано, – подтрунил какой-то верзила в белом ворсистом кафтане, с фатоватой физиономией. – А ну их к дьяволу со всем ихним семейством и печатаньем.

– Небось, легче языком облизывать господские блюда...

– А может, тут что пропечатано супротив сеймовых?

– Столько тут клеят, что кому тут все понять да запомнить!

– Да и начальство запрещает. Сам я видал, как у доминиканского монастыря стражники пана градского маршала изловили старика Кригера, замшевника с Виленской улицы, когда читал такую штуковину, и повели. Сказывали, будто палок получил.

– Паны дерутся, а у холопов чубы болят.

– Вчерась расклеивали афишки, где насчет прусского короля проставлено, что, мол, предатель, клятвопреступник и самый что ни на есть злейший разбойник.

– Не лучше и те, что друзьями-приятелями прикидываются, а город под пушками держат, – раздался в толпе чей-то громкий голос.

Все пугливо оглянулись в сторону говорившего. Тот же голос добавил:

– Только, бог даст, еще искромсаем их, как капусту.

– Дорогу! – загремел вдруг повелительный голос Сташека, который в костюме варшавского франта, с чубуком в зубах и тросточкой в руке нахально проталкивался в толпе.

– Это что? Молится дед на святого, а святой ему – ни слова! заговорил он насмешливо. – Граждане таращат глаза на афишу, как коровы на врата костела, и, как и те, – ни бэ, ни мэ! Хи-хи! Я вам, хотите, подолью в пустые горшки олифы. Подсадите-ка меня, хлопцы, а то не вижу я через свой лорнет! – посмотрел он в кулак, скорчил потешную гримасу, заржал, затявкал, как маленькая собачонка, так что кое-кто даже попятился в испуге, и, когда несколько парней подняли его на плечи, крикнул:

– Держите только осторожно, милейшие санкюлоты, а то шаровары-то у меня недавно зашиты на скорую нитку одной воеводской панной. Чуть что – швы расползутся, и зрелище представится для дам совсем не подходящее и декретами сейма запрещенное.

Повел глазами вокруг, не видать ли где казацких патрулей, и принялся читать афишу с хулиганскими ужимками и варшавским, пришепетывающим акцентом:

– "С разрешения конфедерации обоих народов... "