Текст книги "Последний сейм Речи Посполитой"

Автор книги: Владислав Реймонт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 21 страниц)

– Мне наказано, чтобы я давал ему под расписку и по счету на каждого человека и лошадь.

– Он самого черта сумеет вокруг пальца обкрутить. Гуляка, повеса, картежник, но и настоящая солдатская душа. Передай ему от меня привет. Да, ты не познакомился на балу с князем Цициановым?

– Впервые слышу эту фамилию.

– Все время сопровождал красавицу камергершу.

– Низкий рябой и как бы с заплесневелыми глазами? Помню.

– Тебе надо с ним познакомиться. Он почти домашний человек у камергерши.

– Нога моя никогда не переступит ее порога, – с жаром выпалил Заремба.

– Это необходимо для дела! – услышал он строгий голос.

Ужас отразился в его глазах. Через минуту, однако, он ответил с мужеством:

– Слушаюсь приказа.

– План действий получишь потом. Думаю, что при содействии камергерши ты войдешь с ним в более близкие отношения. Она твоя родственница?

– И бывшая невеста, – выдавил из себя Север, словно сгусток запекшейся крови из раны.

Ясинский понял трудность его положения, не взял, однако, назад своего приказа.

– Тем скорее ты с ней сговоришься. Ты у нее на хорошем счету. Я слышал вчера, как она жаловалась на тебя Воине.

– Воина с нами? – попробовал было прервать неприятную тему Заремба.

– Пока еще нет. Постарайся его раскусить и привлечь. Это человек очень ценный.

– Для сочинения каламбуров и сплетни! – злобно буркнул Север.

– Нам не приходится брезгать и этим оружием. Острый язык проникает дальше, чем пуля. Мне пора уже уходить. Когда-нибудь вечерком постараюсь попасть к тебе на квартиру, поговорим тогда подробнее. Здесь не безопасно!

Ясинский покосился на какого-то субъекта в черном кафтане, который, казалось, старался подслушать их.

– Ты прямо из Парижа? – прошептал он еще тише.

– Заезжал только в Лейпциг и Дрезден.

– Что, революция в самом деле так страшна, как о ней пишут?

– Как всякая расплата, месть и убийство. Но в то же время как неизбежность.

– И ты думаешь...

Ясинский наблюдал за подслушивавшим.

– Что и в Польше топору палача должно быть немало работы.

– Расскажешь мне в другой раз подробнее.

Ясинский встал, чтобы уходить.

– Да, – вспомнил он, – к тебе явится кто-то и покажет знак, – отнесись к нему с доверием. Он в курсе наших почт и сообщений с командами. Не забудь о Цицианове!

Заремба сидел, все еще ошеломленный странным приказом.

"Приказ, – надо повиноваться! – решил он наконец просто, по-солдатски. Почувствовал сразу глубокое облегчение, под которым гнездилась тихая, скрытая радость. – Это тот, о котором сплетничали те дамы! Почти домашний человек у нее! Друг сердца! – размышлял он, но уже нахмурив лоб и с жалом в груди. – И мне приказывают познакомиться с ним. Ну что ж! Буду рад знакомству! Может быть, смогу отплатить ему дружбой за дружбу! Пусть так", – продолжал он размышлять, строя наперед какие-то смутные планы мести.

За этими размышлениями не заметил, как окончилась обедня. Очнулся, лишь когда смолк орган и поднялся шум расставляемых перед большим алтарем стульев. Слышно было, как подъезжают к крыльцу костела экипажи, как шуршат между скамьями шелковые платья. Ливрейные лакеи, отгоняя толпящихся зевак, покрывали ковриками сиденья, несли подушки, шали и молитвенники. Какие-то разряженные дамы и господа занимали места у алтаря, в креслах, расставленных полукругом, точно в театре. Блестели стекла лорнетов, сановные богомольцы угощали друг друга табаком и конфетами, аромат духов распространялся, словно из паникадил. Какой-то смуглый красивый монах выставлял напоказ свои белые зубы, подставляя дамам кропильницу и побрякивая кружкой с монетами. В костеле создавалась ассамблея, пересыпанная французским щебетом и сдержанными, скрытыми за веерами улыбками. Немного стихло, когда епископ Скаршевский вышел служить обедню. Легкие словечки, однако, не перестали порхать в воздухе и не погасли задорные взгляды подведенных глаз. Ливрейные лакеи, столпившись у входа, тоже давали волю языкам, отпуская неприличные замечания по адресу заполнявших паперть нищих и перекидываясь такими шуточками, что то и дело какое-нибудь крепкое словечко долетало до знатных молящихся у алтаря.

Заремба, улучив подходящую минуту, встал со своей скамьи и хотел было уйти к себе через монастырь, но в первой же галерее его поджидал настоятель и чуть не силой затащил к себе в келью.

– На одну минуточку, золотой мой ангел, – уговаривал он Зарембу, обнимая его за талию. – Присядь, дорогой! Юзеф, подай стул! На чем же вы порешили?

Заремба не мог, однако, ответить ни слова, так как в просторной сводчатой келье поднялся неописуемый крик, писк и трепыханье крыльями. Всполошились целые стаи канареек, дроздов, зябликов, жаворонков, запорхали над головами настоятеля с радостным щебетом, садясь ему на голову, на плечи, всюду, где только могли найти опору.

– Цыц, мелюзга! Тише! – прикрикнул настоятель, отгоняя красным носовым платком назойливую птичью ватагу, чем вызвал еще больший крик и суматоху. Чего только не натерпишься с этой шушерой, – плодится так, что боже упаси! – жаловался он, вытирая потное, жирное лицо. – Замолчать, пострелята! Успокой их там! – обратился он к кругленькому полнощекому "братцу".

В комнате раздалось зловещее карканье, так удачно подделанное, что Заремба оглянулся, а птицы точно сквозь землю провалились.

– Вот так напугал их! – захохотал настоятель, опускаясь в глубокое кресло перед дымящейся миской, наполненной пивной похлебкой, густо забеленной сметаной. – Не выпьешь ли, сударик, кофейку? Или, может быть, по-солдатски – рюмочку и закусить ветчинкой? Ублажи старика, ангел ты мой золотой! Божьими молитвами есть еще маленький запасик. Юзеф, сбегай-ка к буфетчику, разиня, мигом... Правда, сегодня пятница...

– Спасибо, но товарищи ждут меня с завтраком.

– Храпят еще, так что на улице слышно, – вставил монашек, пряча лицо за спину настоятеля.

– Пана Гласко я давно знаю – славный как будто бы малый. Только безбожник большой и на девичью честь лаком, как кот на сало. Сдается мне...

– Друг Прозора и всей душой предан отчизне...

– Правда, так и отдает от него какой-то сенаторской важностью. Это верно. Не нужно ли вам там чего-нибудь на квартире? Прикажу выдать, чтоб вы не жаловались на бернардинов, что, мол, вас голодать заставили. Гм! Друг пана генерала! – бормотал он, громко прихлебывая из миски и косясь на вскочившего на стол дрозда, который, подкрадываясь, метил клювом на кусочки сыра, плававшего по верху похлебки.

– Когда же начнется?.. Ах ты, пострел! – прикрикнул он на птицу, улетевшую с сыром в клюве, и погрозил ложкой дрозду.

– Это знает только Совет, – тихо ответил Заремба, поглядывая недоверчиво на "братца", причмокивавшего спугнутым птицам.

– Чего пялишь буркалы, точно кот на горячей золе? – крикнул на "братца" настоятель. – Принеси воды птицам!

Когда же "братец" вышел, он проговорил:

– Это у меня человек верный. Хотя безопаснее о таких планах не говорить и при самых надежных. Не буду у тебя выпытывать, дорогой. Моя служба отчизне в том, чтоб слушать и делать по приказу. Хочу тебе теперь, ангел мой золотой, дать человека, который, по моему разумению, может пригодиться. С виду ничего особенного, – обыкновенный бернардинец, но на деле человек-золото. Голова смекалистая, языки знает, в военном деле тоже толк понимает. А охоч и способен на всякое дело. Верно, любит иной раз тянуть из графинчика, но при всем том совсем не ленив ни к труду, ни к службе божией.

– А умеет ли хранить, что нужно, в тайне?

– Голову за него отдам.

– Если так, я буду рад с ним познакомиться.

– Юзеф!.. Настоящая жемчужина!.. Где же этот разиня? Юзеф!

Вбежал перепуганный монашек и смиренно остановился за настоятельским креслом.

– Где ты валандался? Попроси-ка отца Серафима.

"Братец" по дороге шаловливо дунул несколько раз в клетки, расставленные вдоль стены на длинных столах. Опять поднялся изрядный крик и писк.

– Наказание божие с этими послушниками! Все им шутки в голове, а к работе и молитвеннику палкой не загонишь, – проговорил настоятель и, насыпав на стол длинную горку из зерен и хлебных крошек, засвистал протяжно.

Птицы тихонько спустились на края стола, паря в воздухе и трепыхая крылышками.

– Не трогать! Ждать! Смирно! – покрикивал настоятель, отходя от стола.

Птицы жались друг к другу, образовывая шеренгу, все клювы поднялись точно на изготовку.

– Вперед! Шагом! Шагом! Стой! Целься! Пли! – прогремела команда, по которой вся стайка бросилась на зерна в стройном порядке и принялась дружно клевать.

Настоятель, весь красный от смеха, обтирал потное лицо и, расхаживая вокруг стола, гладил по крылышкам, целовал и ласкал некоторых пташек, не переставая ни на минуту ворчать, журить и грозить носовым платком.

– Не спешить, братцы, не торопиться! Еда не убежит! Подавишься, невежа, что тогда? Опять с то бой буду возиться, лечить? Эй ты, там, пан Дроздович, не жми других, а то получишь порку! А ты что, панна Жаворонкова? Что ты такая осовелая? Или мамаша тебя высекла? Погоди, дам тебе отдельно! Дружно, братишки! Эй там, пани Зябликова, почтеннейшая, нечего там робронами фуфыриться! Ах ты, пострел! – прикрикнул он опять на дрозда. Сыр у меня слопал, так других не объедай! Господи, какие эти пострелята лакомки, сутяги жадные! Совсем что твои людишки! Ангел ты мой золотой, обернулся он к Зарембе, – только ты надо мной не смейся.

– Удивляюсь дисциплине этой ватаги. Не мало тут труда положено. А что касается отца Серафима, так нельзя ли его сделать сборщиком денег?

– Хоть сейчас же, ангел ты мой золотой.

– Но так, чтобы он мог разъезжать по всему краю...

– Превосходная мысль! Как раз по нему такая работа. Разрешение я выхлопочу у начальника провинции, а пока что бери его, сударик, как своего человека. Напоминаю только, что это не простой не отесанный бернардинский серячок.

– А откуда он, не из мещан ли?

– Много об этом говорить! Порекомендую заглянуть еще в костел, потому что епископ, наверно, кончает уже обедню. Во веки веков! Аминь! – бросил он машинально в ответ на скрип открываемой двери. – А вот и отец Серафим! Теперь смирно! В гнезда, братишки! Марш! – скомандовал он, размахивая платком. И сразу вся крылатая братия разлетелась по клеткам.

– Юзеф, гляди-ка, как перепачкали стол шельмы, боже упаси!

– Кто растит птиц для сладких рулад, тот должен быть и помету их рад, – проговорил негромко отец Серафим.

– Ангел ты мой золотой, каждый шут в своем наряде! – ответил хмуро настоятель.

Заремба с любопытством смотрел на смиренное лицо монаха и после ухода настоятеля подошел к нему с протянутой рукой.

– Ксендз-настоятель очень рекомендовал мне вас, отче.

– Я уже знаю, в чем дело. Давно мне хочется подышать свежим воздухом! Охотно пойду под команду, – проговорил он быстро, поднимая на Зарембу голубые проницательные глаза.

Он был ужасно худ, и на вид можно было ему дать лет пятьдесят и с таким же успехом тридцать. Ходил сгорбившись, и ряса висела на нем, как на вешалке. Голова у него была короткая, угловатая, обросшая рыжеватыми щетинистыми волосами, лоб высокий, удивительно белый, большой нос хищно загнут книзу, рот от уха до уха, нижняя челюсть выдавалась вперед, и все лицо было густо испещрено коричневыми веснушками.

– Загляните, отец, ко мне на квартиру, мы поговорим.

В ответ монах показал перстень и прошептал условные слова.

– Как я рад, брат и товарищ! – проговорил Заремба, горячо пожимая ему руку.

– Пан Солтан был моим крестным отцом...

– Настоятель знает это?

– Я ему не докладывал, – жаль бальзама на капусту и розового масла на сапоги, – ответил монах многозначительно.

– Хороший он человек и очень предан делу.

– Кто чей хлеб ест, того и песни поет. Провожу вас.

– Отчего это вы приседаете на одну ногу, отче!

– Это после пыток приятные сувениры! – усмехнулся монах, блеснув зубами.

Заремба посмотрел на него с недоверием.

– Когда-нибудь расскажу и об этом, – буркнул тот, выводя его в коридор.

Некоторое время шли молча. Заремба оглядывал его с любопытством.

– Итак, значит, жду вас, отче, сегодня к ужину. Будет нам удобнее.

– Спасибо за грузди, у меня дома рыжиков много. Приду, когда выдастся время.

Он потянул носом и повернул в трапезную на общую трапезу...

– Чудной какой-то человек, – пробормотал про себя Север ему вслед и, вернувшись к своим мыслям в связи с поручением Ясинского, свернул налево, в монастырский сад, расположенный на краю холма, круто спускавшегося к Неману.

День был жаркий, и солнце уже припекало, хотя не было еще девяти. Небо высилось без единой тучки, чистая его лазурь отливала, словно атласное покрывало, ласточки неугомонно порхали с пронзительным щебетом.

Север с наслаждением утонул в тени, так как сад был старый, с развесистыми деревьями; над блеклой травой серели ряды шершавых, потрескавшихся стволов, резко выделялись желтые бухточки одуванчиков, и играли ослепительные блики солнца. Под ветвями веяло прохладой и царила трепетная тишина; отдаленные звуки органа переливались в сладостную мелодию пчел и насекомых, жужжавших без устали. Время от времени с Немана доносились протяжные окрики плотовщиков или чьи-нибудь сердитые бранные голоса.

Торжественный благовест колоколов доносился со стороны города. Воробьиные стаи с громким шумом порхали с вишневых деревьев и улетали на крышу.

Заремба, проблуждав немного по заросшим тропинкам, набрел наконец на широкую аллею, ведшую по гребню холма к монастырским постройкам. Макушки монастыря приходились с ней на одном уровне. Аллея была усыпана желтым песком и усажена четверным шпалером низко подстриженных самшитов, из-за которых выглядывали в изобилии цветы: георгины свешивали свои тяжелые, остро-лепестные, разноцветные головки, кокетливо глядели нарядные мальвы, благоухали розы и левкои, маки стреляли ввысь белоснежными цветами, и низко, точно пугливо, кустились настурции и ноготки. Приземистые, развесистые деревья стлали пронизанные солнцем тени на мелкий гравий аллеи; кое-где широкие ветви, обремененные краснеющими уже яблоками, преграждали дорогу, словно протянутые с угощением руки, или зрелые вишни манили глаз и уста.

Но Заремба ничего не замечал, мысленно рисуя себе сцену первой встречи с Изой. Представлял себе, как он будет холоден к ней, сдержан и непокорен. "Да, ничего, кроме обязательной вежливости! И ни одного намека на прошлое. Пусть все это будет похоронено в памяти!" – строго наказывал он себе.

Но моментами он бранил Ясинского или, как Пилат, умывал руки, сваливая всю вину на него. "Никогда бы я к ней не пошел, никогда!" – оправдывался он. И так терзался, расхаживая по длинной аллее, пока не наткнулся на какого-то монаха, который появился неизвестно откуда и шел по аллее медленным шагом, нащупывая палочкой дорогу. Старичок, казалось, явился из дальних веков; от него веяло могилой, глаза у него были подернуты старческой пеленой, лицо точно обросло мохом и напоминало лицо мертвеца. Сделав несколько шагов, он останавливался, дотрагивался сухими, костлявыми пальцами до цветов и, улыбаясь впалым ртом, плелся дальше среди пышного богатства солнца и природы, словно заблудившийся случайно серый призрак. Был он, по-видимому, глух, так как на приветствие не ответил и остановился лишь там, где в промежутке между деревьями открывался широкий ландшафт.

– Хорошо! – прошамкал он, потягивая носом. – Прелесть как хорошо! Слава ж тебе в вышних, боже! – И смотрел на мир, который помнил с давних еще, вероятно, времен, точно на сон, вечно живой и вечно любимый.

Действительно было очень хорошо. Неман сверкал внизу сизо-серебристой лентой и извивался среди высоких берегов. За ним, чуть-чуть справа, возвышались колокольни и стены францисканского монастыря, окруженные кольцом садов и серых низеньких домиков. Широкая лента песчаной дороги поднималась от Немана на холмы, обходила монастырь, извилисто тянулась среди посеревших полей, деревушек, прячущихся в кущах деревьев, и скрывалась в стене черневших на горизонте лесов. Ландшафт открывался необычайно широкий. Кое-где копошились люди, занятые уборкой хлебов, ползли тяжело нагруженные возы, золотились копны, и клубы пыли висели над дорогами.

Заремба внимательно оглядел весь ландшафт и вдруг резко повернул подзорную трубу на заросли, расположенные направо от монастыря, над самым краем крутого берега, где белели многочисленные палатки и грелись на солнце чугунные туши пушек.

– Шесть штук, – целая батарея на насыпи, и направлена прямо на замок. Наверно, двенадцатифутовки, – могут снести его до основания! За палатками земляные укрепления. И казацкие дозоры на берегу. Берег хорошо охраняется. Тут дела нешуточные! – размышлял он, пряча трубу. – Не время думать об амурах, – прошептал он строго, быстро направляясь к себе домой.

Квартировал он в монастырских постройках, отделенных от сада крепкой стеной, в доме, обращенном фасадом в переулок, ведущий к рынку. Занимал там две небольшие комнатки, разделенные сенцами и какой-то клетушкой с выходом во двор, в которой ютился Кацпер вместе с кухней.

Весь дом, длинный, какой-то неуклюжий, полный закоулков, представлял собой невзрачную развалину, прогнившую от сырости, с облупившейся штукатуркой, с выбитыми стеклами и крышей, как решето. Ему велено было там поселиться, так как дом был расположен в стороне и оттуда легче было попадать к Неману.

– Что, все еще спят? – спросил он Кацпера, открывшего ему дверь.

– Не было приказа, так я и не будил, – вытянулся Кацпер по-солдатски.

– На чем приехали?

– Почтовыми. На перекладных, прямо из Варшавы.

– Ну, так им надо отоспаться. А мне приодеться. А! – воскликнул он с благодарностью, увидав на кровати приготовленные уже белье и костюм. Туалетный ящик стоял открытый на столе у окна, и Кацпер принимался уже разводить мыло и править бритвы.

– Ну, что там у тебя слышно? – спросил Заремба, раздеваясь.

– Буланка охромела. Велел я ее сейчас же, вечером еще, перековать. Не помогло. На счастье, заглянул утром на конюшню какой-то монах-бернардинец. Велел ей бабки мазью обмазать. К завтрему, говорит, как рукой снимет.

– Осмотри-ка там брички. В зеленой что-то спицы постукивали. Не замечал ты?

– Колеса рассохлись. Мокнут уже в пруду.

– Ну, что там еще? – Заремба накинул на себя белый "пудермантель" и уселся перед бритвенным прибором.

– Мацюсь опять напился.

– Уже успел? С кем же это он постарался?

– Да под вечер тут вертелись какие-то, будто бы кого-то спрашивали, а морды их все обнюхивали по сторонам...

– Может быть, шпики какие-нибудь?

– Один сказывался барышником, одет ничего, прилично, – рассказывал Кацпер негромко, ловко мыля лицо командира, – второй смахивал на солдата. Я их вон погнал, а Мацюсь снюхался с ними, и вместе пошли в трактир за монастырем. Напился, как скотина.

– В другой раз получит пятьдесят горячих и отправится домой. Еще спьяна нагородит чего-нибудь ненужного.

– Не приходится бояться. Такой у него характер, что как охмелеет, так уж ни мру-мру; только и знает, что смеется, – успокаивал Кацпер, брея ловко, как цирюльник.

– Славный парень, жалко вот только, что так любит выпить.

Кацпер, справившись с лицом барина, накинул на Севера вишневого цвета халат, богато протканный золотом и подшитый желтой материей, убрал со стола и, подав утренний кофе, сам стал в стороне, глядя на барина верными, преданными глазами. Парень был рослый, красивый; зеленая артиллерийская куртка, только без нашивок, плотно обхватывала его мускулистую фигуру.

– Долго будем здесь сидеть? – спросил он нерешительно, придвигая кувшинчик со сливками.

– А куда это тебе не терпится?

– Давненько своих не видал! – вздохнул тот, пощипывая подстриженные усы.

– Соскучился, вижу, по экономской плетке.

– Кто меня посмеет обижать? Солдат я, крест у меня ведь от самого князя. – Он гордо выпрямился, сознание своего достоинства блеснуло в его серых глазах.

– Я писал уже отцу, чтоб отпустил тебя на волю: только с этим еще будет много хлопот.

– Это верно, старый пан любит делать наперекор, строгий! Я могу даже выкуп дать, – не пропил я того, что мне паны офицеры под Зеленцами надавали.

– Не подумай только рассказывать об этом отцу! Я уж сам постараюсь, чтоб ты был свободен.

Кацпер наклонился к его руке, но Заремба не позволил ему поцеловать ее.

– Не оставлю тебя ни в какой нужде, можешь быть спокоен.

– А позвольте спросить, пан поручик, не было ль чего в последнем письме из дому о моей матушке либо о панне Досе?

– Так я и знал! Го-го! Панны Доси тебе хочется! Высоко хватаешь!

Кацпер в большом смущении пробормотал что-то ни к селу ни к городу.

– Не юли, как лиса, все равно след виден, – засмеялся Заремба, набивая трубку. – Давно я уж не имел вестей из дому.

– Я могу съездить узнать, что да как, – проговорил вполголоса Кацпер, подавая огонь. – Я уж рассчитал время: через недельку смогу быть назад.

С трепетом ждал он ответа.

– Мы сюда не на бал приехали. У меня к тому же для тебя есть важная работа.

– Слушаю, пан поручик.

Вытянулся в струнку, хотя сердце у него защемило.

– Где-то за Неманом имеется корчма, в которой наших солдат из распущенных бригад ловят, как баранов. Тизенгаузовская называется. Разузнай, много ли в Гродно таких бывших рядовых, где собираются и куда их гонят вербовщики. Не жалей угощенья.

– Оно известно, сухая ложка рот дерет! Сделаю вид, будто сам хочу поступить к русским на службу.

– Фортель ловкий, только как бы тебя и впрямь не цапнули да не погнали.

– Черта выкусят, сукины сыны, прежде чем меня им провести удастся.

– Ну и принимайся за это сразу!

Высокая желтая одноколка, запряженная парой английских жеребцов, затарахтела под окнами. Кацпер выбежал в переулок и вернулся с визитной карточкой.

– Новаковский. Как же, проси, проси! – воскликнул Север, ироническим взглядом окидывая карточку, на которой в рамке из красных завитушек чернела фамилия и три строки титулов.

Через минуту в комнату вбежал расфранченный субъект в остроконечной шляпе и остроконечном же кирпичного цвета фраке, звеня брелоками и цепочками; бросил шляпу на кровать, тросточку на стол, перчатки на пол к печке, широко раскинул руки и сам бросился в объятия Зарембы.

– Как поживаешь? Я едва тебя разыскал! Что случилось с тобой на балу?

– Скучно мне стало, как собаке в театре. Я и ушел пораньше.

– А я этого не догадался сделать, и весьма сожалею. Воина обыграл меня до последнего дуката. Удивительно, на редкость благоприятствовала ему Фортуна.

На остроконечном лице его заиграла такая отвратительная улыбка, что Заремба почувствовал желание вышвырнуть его за дверь. Но он заметил только с грубоватой фамильярностью:

– Не играй, Войтек, не проиграешь... порток!

– Так ты, наверное, не знаешь последней новости, о которой говорит сейчас весь Гродно?

Заремба, хотя не слишком жадный до новостей, посмотрел вопросительно.

– Пани камергерша разошлась со своим "ами"!

– С Цициановым?

Ему с трудом удалось скрыть впечатление, вызванное этой новостью.

– Да. Он устроил ей какую-то грубую сцену, за что красавица, говорят, шлепнула его по лицу веером. Несколько человек было при этом.

– Помирятся, – сказал Север вполголоса, ожидая услышать что-нибудь еще.

– Неизвестно. Для него это не бог весть какая обида, но пани любит менять "друзей"; а так как она порывиста и капризна, то делает это сразу, не откладывая в долгий ящик. Во всяком случае, временно открылась вакансия. А лакомый, можно сказать, кусочек!

– Немножко только попахивает дегтем, – заметил язвительно Север.

Новаковский рассмеялся и, отгоняя надушенным платком мух, жужжавших у него над головой, состроил важную гримасу и продолжал рассказывать многозначительным тоном:

– Бал оказался совсем неудачным. Слишком много конфликтов и неприятного осадка. Весь город долго не мог прийти в себя от сплетен. Всякие россказни вырастают до размеров скандала.

– А что случилось? Я ничего не заметил, – заявил Заремба с удивлением.

– Ну где тебе! – проговорил снисходительно Новаковский. – Во-первых, Бухгольц уехал сердитый сейчас же после ужина, ни с кем не прощаясь.

– За что же рассердилось его колбасье величество?

– Никто не провозгласил тоста за его короля. И в этом он был прав. Я сам советовал, но пан маршал опасался, что, при общей неприязни к пруссакам, кто-нибудь вдруг запротестует неприличным образом. Вот и вышла неприятная история!

– Малое горе, короткие слезы! – забавлялся Север напыщенной серьезностью приятеля.

– Но вообрази себе, что может из этого выйти!

– Новая прусская нота его величеству королю. Это еще можно выдержать!

– Легко из всего делать фарс. А я говорю, – кто не имеет достаточных сил, тот не смеет грозить даже пальцем, – заметил он сентенциозно. – Я предвижу, что после этого отношения обострятся еще больше.

– И пруссаки за такое бесчестье урвут у нас еще одно лишнее воеводство.

– Какое-нибудь удовлетворение они с нас сдерут, это уж наверняка, возвысил голос Новаковский, точно в сейме. – В нашем положении нам надо не дразнить врагов, а привлекать к себе радушием и угождением!

При этих словах он щелкнул пальцем по золотой табакерке, взял понюшку, с торжественным церемониалом поднес ее к носу и сморщил лицо, чтобы чихнуть.

– Я мало понимаю в этих делах. Рассказывай мне лучше о бальных дрязгах.

– Хорошо. – Новаковский посмотрел на него с сожалением. – Ну, так вот, после этого граф Анквич так поспорил с Коссаковским, что оба чуть друг другу глаза не выцарапали. Епископ, наверно, поедет сегодня жаловаться Сиверсу.

– А при чем тут русский посол? – Заремба был искренне удивлен.

Новаковский не счел заслуживающим ответа такое проявление наивности и невежества и только усмехнулся с сознанием собственного превосходства.

– Не перебивай... После этого еще графиня Платер показала спину генеральше Дуниной, а пани Нарбут назвала графиню Камелли авантюристкой. Много гостей слышало это. А бой-баба, пани Дзеконская, выругала на весь зал какого-то офицерика, выкинувшего во время танцев какую-то неприличную штуку. И, словно бы этого было еще недостаточно, – у красавицы Люлли пропала драгоценная нитка жемчуга, да еще при таких обстоятельствах, что это дело тоже должно дойти до Сиверса. Сомнительно, однако, чтобы она получила ее обратно.

– Отыщется где-нибудь над Волгой, среди чьих-нибудь фамильных драгоценностей!

– И столовое серебро раскрали из беседок! Кондитер, привезший его из Варшавы, предъявляет теперь крупную претензию к маршалу. А под конец еще пьяная толпа с босняками жестоко избила казацкий патруль, из-за чего поднялся изрядный скандал. В результате: общая неразбериха, недовольство, взаимные попреки и обиды!

– Не имела баба хлопот – устроила бал! – хохотал Заремба.

– Были высшие соображения, и маршал должен был это сделать, не жалея расходов.

– Разно говорилось, кто их несет...

– Это недостойный поклеп! Кого щадят эти сплетни? – патетически вздохнул Новаковский. – Дошло до того, что такие люди, как Скаржинский, Микорский и другие их сотоварищи, публично обвиняют даже высших сановников во взяточничестве. Наглая ложь, диктуемая завистью! К счастью, королю предложен проект положить конец этому своеволию.

– Мало ль уж затычек в рот обществу всадил наш высокий сейм!

– Все еще мало! Ты понятия не имеешь, сколько ходит по рукам пасквилей, рукописных листовок, язвительных стишков и позорных эпиграмм. И все это распространяет ненависть, ложь, презрение и не доверие к подвижникам, жаждущим спасенья отчизны. Это все коллонтаевские происки!

– Возможно ли? – воскликнул Север с хорошо подделанным изумлением.

– Я знаю, что говорю. Перехвачен уже не один транспорт этих мерзких писаний. Ксендз-вице-канцлер, как и в прошлый сейм, не брезгает никаким оружием против тех, кто стоит на пути его честолюбивых замыслов...

– Ну, честных оно, я думаю, не достигает? – вставил Заремба добродушно.

– А кто же честен в глазах этих бешеных якобинских собак?!

Нечего было ответить, и Север, немного помолчав, начал рассыпаться перед Новаковским в комплиментах.

– Я всегда считал тебя способным малым, но сейчас ты говоришь совсем как государственный человек.

– Я никогда не сидел сложа руки и всегда готовился к чему-нибудь большему! – проговорил с самодовольством Новаковский, поднимаясь на цыпочки. – У кого есть голова на плечах и кто потихоньку и с расчетом проталкивается вперед, тому и к высоким чинам не далекий путь.

Он хвастливо, как будто против своего желания, стал рассказывать о своих связях и весе в обществе. Заремба слушал, веря только наполовину. В одном месте он перебил его:

– А что поделывает папаша? Все еще у гетманши?

– Теперь уже сидит на своем куске земли, – ответил Новаковский, нисколько не сконфуженный вопросом. – Но у тебя, как я вижу, дела как будто неважны! – переменил он тему разговора, оглядывая комнату.

– По-солдатски! Саблей не добьешься замков!

– А пан мечник по-прежнему мошны из рук не выпускает?

– Угадал ты! – поддакнул Север и перевел беседу, заговорив о своих надеждах снова получить утраченный чин.

– Трудно будет! Сокращение армии уже, можно сказать, решено, и на каждую вакансию в остающихся полках – по сто охотников.

– Плохо обстоит тогда мое дело!

– Проект внесен, со дня на день будет обсуждаться и получит большинство. – Вдруг Новаковский понизил голос: – Петербург поддерживает его и требует, чтобы он был принят еще до переговоров с Пруссией. Да и из высших соображений необходимо, чтобы это было сделано поскорее для общей безопасности. И так уж ходят слухи, что некоторые бригады помышляют о конфедерации. Необходимо постараться – не допустить до осуществления этих планов, – докладывал он с важной торжественностью.

– Хорошо бы все же, если бы ты мне не отказал в протекции! – попросил Север, пропуская мимо ушей его откровения.

– Для друга и сына моего благодетеля я сделаю все, что могу, хотя не ручаюсь, что мои хлопоты увенчаются успехом. А не хочешь ли занять какую-нибудь должность по гражданской линии? Сейчас сейму будет нужен человек, владеющий пером; можно будет дать на магарыч Бокампу, ну а за остальное я отвечаю. Местечко довольно завидное, заинтересованные стороны не будут скупиться ни на рубли, ни на талеры...

– Я там не пригожусь, – я умею припечатывать только головы, да и то пушечными ядрами, – пошутил Заремба, прикрываясь маской солдатской развязности в выражениях.

– А не поискать ли тебе счастья на службе у императрицы?

Заремба утонул вдруг в клубах дыма и ответил после длительного молчания:

– Я не знаю по ту сторону никого.

– Ручаюсь тебе, что, как пить дать, получишь капитанские нашивки. Жить сможешь в кордоне, а немного погодя перейдешь на гражданскую службу, где легче дослужиться и до ордена, и до какого-нибудь поместьица. У них имеется немало для раздачи. Не один уже благодарил меня за хороший совет.