Текст книги "Последний сейм Речи Посполитой"

Автор книги: Владислав Реймонт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 21 страниц)

Толпа жалась ближе к стене и, затаив дыхание, слушала.

– "Австрийско-прусско-московская антреприза будет иметь честь дать на днях перед почтеннейшей публикой Гродно и окрестностей представление комедии из трех актов, составленной собственноручно его величеством королем Пруссии и с 1772 года не представляемой, под заглавием: "Раздел Польши".

Перед первым актом – трио: Свобода, Равенство и Независимость. Пропоют ясновельможные послы соседних держав под аккомпанемент нагаек.

Акт второй: "Не позволят – все равно расхватаем!"

Перед третьим актом будет представлен балет под заглавием: "Потешные игры пресвятой троицы", в котором Щенсный-Потоцкий, Ржевуский и Браницкий протанцуют торжественный полонез под аккомпанемент пушечных залпов на фоне декорации горящих деревень и городов. В заключение же, для полного их удовольствия, состоится всеобщая резня не принадлежащих к конфедерации граждан.

Билеты по умеренным ценам, а то и просто в кредит, получать можно у Я. де Сиверса, де Бухгольца и у некоторых польских и литовских сановников".

По мере чтения лица у слушателей вытягивались и темнели, точно всех обдало ледяным ветром. Горечь рождалась в этих простых душах, и глубокая забота заставляла хмуриться лбы. Все смотрели друг на друга с чувством бессилия, но, по-видимому, хорошо поняли смысл афиши, так как кто-то начал ругаться, потрясая кулаком:

– Ах, сукины сыны! Ах, сукины сыны!

– До чего довели эти ясновельможные, до чего! – вздохнул другой.

– Ну и придумали же штуку! Едят их мухи с комарами, хи-хи! – засмеялся притворно Сташек, чтобы вызвать с чьей-нибудь стороны возражение.

– Тут нечему смеяться, – одернул его субъект в зеленом переднике.

Сташек нырнул в толпу, которая, однако, охотно тронулась за ним, когда он направился к доминиканскому монастырю, где у входа в ризницу висела афишка с таким текстом:

"Доводится до всеобщего сведения, что в Новом замке, в покоях его величества короля, происходит постоянная распродажа за наличные деньги оставшихся еще у Речи Посполитой воеводств и областей, а также разных не нужных больше украшений, как короны, скипетры, тексты королевской присяги, распродажа воинских частей и амуниции. Там же за умеренную цену можно купить российские титулы и высокие должности, ордена и отнятые у честных людей поместья".

Сташек читал сдержанным, серьезным тоном, так как человеческое скопище, состоявшее из уличных разносчиков, мастеровых, торговок и всякой городской шушеры, слушало его со все возрастающей серьезностью и вниманием. Окончив, еще больше начал он науськивать на врагов, – а умел он это делать лучше всякого другого, зная, где пустить шутку, где подхлестнуть насмешкой, а где умелым словом изобразить весь ужас насилия, грабежей и притеснения с таким уменьем, что у слушателей волосы становились дыбом. Был он как раз в ударе, когда вдруг послышалось цоканье копыт.

– Казаки! Спасайтесь! – раздались крики.

Но, прежде чем толпа успела разбежаться, мчавшийся во весь опор патруль врезался в нее, в воздухе засвистали нагайки, раздались крики попадавших под копыта. Через минуту не было никого у доминиканского монастыря, и только какой-то субъект в серой бекеше усердно срывал со стены афишку да какая-то важная дама остановила экипаж и, выглянув, спрашивала, что случилось.

– Донцы крестили в конфедератскую веру, – ответил Сташек, выползая из ризницы.

– Ловкий ты парень, за словом в карман не полезешь! Чей ты будешь, скажи-ка? – Она поднесла к глазам лорнет.

– Тятенькин да маменькин, мадам общипанная курица! – отрезал он и удрал. Остановился, только когда добежал до Зарембы, стоявшего словно на дежурстве у кафе. Рассказал ему все, что случилось, и, вдруг вытянувшись в струнку, зашептал скороговоркой:

– Смею доложить, ваше благородие, что мне нужно свернуть морду вон тому фрукту, что пялит на меня буркалы, – указал он глазами на серую бекешу. – Это из бокамповой псарни, с Мацюсем все искал случая снюхаться. Он же усердно помогает вербовщикам.

– Сделай вид, будто не знаешь его. Стань поближе и говори тише. Кто расклеивал афишки?

– Отец Серафим получил их вчера из Вильно, а кто расклеивал, не знаю. Смею доложить, что я читал их вслух толпе. Только не из моей команды эти горожане. Нет в них огня ни на грош: я им про насилия союзников рассказываю, а они только и знают, что вздыхают, в носу озабоченно ковыряют да божье имя понапрасну призывают. Вороны, что и говорить! В Варшаве народ чувствительнее; брось только им удачное словечко, они тут же тебя с места в карьер к замку готовы тащить и кого угодно, хоть самих градских стражников, тузить. Союзников дюже не любят, можно бы их здорово натравить...

– Потише! Где пан капитан? – перебил его Север, заметив, что неподалеку стоят русские офицеры.

– Да дует все в кредит у Дальковского. Как раз ищу монеты, чтобы его выкупить.

– Вечно ты только и знаешь, что острить.

– Эдакая слякоть кругом, пан поручик, что ничего другое ко мне не липнет. Разрешите, ваше благородие, хоть несколько злотых для моего пана, а то, если будет дуть так до полудня, – и нескольких червонцев не хватит.

– Сейчас там буду, пускай подождет меня.

Заремба быстро отвернулся, так как от мадам Лазаревич, известной модистки, вышли Иза с Тереней и садились в экипаж. Он подошел поздороваться. Тереня, вся в розовом, в кудряшках и улыбках, щебетала, как птичка. Иза же, в желтой соломенной шляпе, с завязанной бантом под подбородком зеленой лентой, в белом с крапинками платье, слегка собранном на груди и бедрах, была так хороша собой, что он посмотрел на нее с безмолвным восторгом. Она отплатила ему за этот восторг нежной улыбкой и теплым пожатием руки.

– Жаль! Ты помог бы мне подобрать цвета для Терени.

– Неужели я смог бы украшать цветы цветами? – ответил он каламбуром, как галантный кавалер.

Тереня посмотрела на него с благодарностью, но тут же со свойственной ей импульсивностью вскричала:

– Выглядите вы, точно пять дней просидели в карцере на хлебе и на воде. Посмотри, Иза, какие у него синяки под глазами, какой он бледный, худой! Что с вами?

– Видно, не на пользу мне гродненский воздух, – пошутил он.

– Что ж, этот вредный воздух виной тому, что мы так редко тебя видим у себя? – спросила Иза.

– Ты это верно заметила, – проговорил он чуть слышно. – Мои служебные дела отнимают у меня слишком много времени.

– Ты мог бы урвать минутку для друзей.

В ее упреке слышалась просьба.

– Почту это своим долгом.

– А может быть, вы, как и все, кутите дни и ночи напролет? – выскочила по своей привычке Тереня. – Или, может быть, какая-нибудь несчастная любовь, – прибавила она лукаво.

– Катон не преображается в нежного Селадона! Ты не знаешь его, моя крошка, – он считает чувство грехом, чуть не преступлением.

Ее язвительный тон ужалил его в сердце, однако он ответил холодно:

– А ты знаешь меня еще меньше, чем Тереня.

Он поспешил удалиться, так как Тереня начала радостно взвизгивать над какими-то нарядами, которые торговцы целыми тюками подносили к экипажу.

Он еще раз повернул голову, и на мгновенье его глаза встретили взгляд Изы, казалось полный призыва и нежности.

"Это плод нелепой фантазии, обман воображения", – отгонял он мысли о том, что только что пережил.

День был пасмурный, туманный и как-то странно проникнутый грустью и тишиной. Грохот экипажей и шумный городской говор расползались, точно увязая в стенах и в земле. Даже звон колоколов, отбивавших полдень, разносился глухими аккордами, даже крик детей отдавался точно под низким непроницаемым сводом. Белые облака окутывали небо точно неясным бабьим летом, а черные вереницы ласточек кружились над крышами все ниже и ниже. В воздухе пахло ненастьем, но улицы были переполнены экипажами и людьми, как всегда.

Но больше, чем всегда, попадалось ему навстречу патрулей, под верным прикрытием были размещены казаки даже по дворам, особенно поблизости от замка. Чаще, чем всегда, проходили по улицам вооруженные роты под барабанный бой, визг свистулек, звон бубнов, пьяные песни и выкрики. Они проходили грозной шумной волной, ощетинившейся жалами штыков, не наводя, однако, страха на публику, а тем более на оппозиционеров, бесстрашно защищавших отчизну в сейме. Их видели глаза, слышали уши, но вместо страха эти шумные маршировки вызывали законное негодование и чувство оскорбленной гордости свободных граждан. Отношение толпы к ним привлекло внимание Зарембы. Простонародье не скрывало дипломатически своих чувств и встречало марширующие колонны грозным ропотом и бранными выкриками, а иногда даже горстями песку и пронзительным свистом.

"Может быть, и остальные прозрят!" – подумал Заремба, входя к Дальковскому.

В это время начал моросить упорный дождик. Время приближалось к полудню, и маленькие комнаты погребка переполнились до отказа. Толстуха-хозяйка, как всегда, царила над буфетом, официантами и мужем, зеленый передник которого порхал, появляясь то тут, то там. Заремба искал глазами Качановского. В среднем зале его остановила толпа, окружавшая какого-то субъекта в серадзском кунтуше, читавшего что-то вслух.

Это была речь Цемневского, депутата из Ружан, произнесенная им в сейме десятого августа и направленная против короля. Речь эта вызвала большое волнение умов и разнеслась по всей стране в тысячах печатных и рукописных экземпляров при усердном содействии Ясинского.

– Или вот это место, господа, – громко говорил читавший, прекращая шум повелительным движением руки: – "Все твои деяния, августейший государь, записаны на черной странице истории, и лишь одна осталась для тебя золотая страница – если ты воспротивишься и не приложишь руки к закреплению своим согласием прусских посягательств". Правильно сказано, честно!

– Правильно, правильно! – раздались возгласы, и при одном упоминании о предательствах и вероломстве прусского короля вскипел общий гнев, и у многих рука потянулась к сабле.

– Прочту вам еще последнее, самое яркое обращение. "Ты должен, всемилостивейший государь, – громко читал серадзский гражданин, преподнести народу что-нибудь лучшее, чем одни только подписи под трактатами о разделе!"

Сильна, видно, была боль от живой кровоточащей раны, ибо в зале воцарилась на минуту зловещая тишина, и кто-то мрачно простонал:

– Одно несчастье – это злополучное царствование!

Но этот голос заглушили крики сторонников короля.

Кто-то воскликнул со злобой:

– Магнаты – вот виновники всего, вот кто больше всего повинен!..

– Совершенно правильно, – поддержал его худощавый субъект в потертом кунтуше.

– Еще Гославский кричал в сейме: "Кто клянчил о помощи чужого оружия против своих соотечественников, если не магнаты? Кто мешал оздоровлению Речи Посполитой, если не они?"

– Все повинны в грехе против отчизны, – прогремел увесисто какой-то седой старик, которому официант подвязывал салфетку под отвислым подбородком. – Наше честолюбие губит ее, наше своеволие, наши разногласия и недостаток в нас человечности.

Он перекрестился и с жадностью принялся хлебать суп.

– Кто это там берет на себя роль великого судьи? – спросил из толпы чей-то насмешливый голос.

– Новогрудский судья Войнилович. Он перед супом всегда доставляет себе удовольствие и поучает ближних, но... – конец слов говорившего пропал в шуме горячих споров, в звоне посуды и серебра, так как все стали усаживаться за столы.

Качановский сидел одиноко в небольшой комнатке с выходом во двор, которую Заремба арендовал исключительно для пользования посвященных. Он радостно посмотрел на вошедшего Зарембу, но не сказал ни слова.

Сташек, стоя за стулом Севера, развлекался ловлей мух над его головой.

– Я не представлял себе, капитан, что вы можете провести в одиночестве хоть несколько минут.

– Много может, кто должен. Разглагольствует еще там шляхтич в серадзском кунтуше?

– Я слышал только что, как он читал вслух речь Цемневского.

– Это отставной поручик из бригады Бернадского. Знаменитый серадзский рубака, весьма образованный и воспитанный молодой человек. Только я ему должен со вчерашнего дня пятнадцать дукатов, а от меня даже злотым не пахнет.

– Это видно сразу. Физиономия у вас, капитан, точно вы выпили целую бутылку крепчайшего уксуса.

– Как же иначе? С самого утра тяну в кредит эту мерзкую бурду и не могу дождаться, чтобы меня кто-нибудь выкупил. Сташек, вели там этому шельме подать настоящего вина.

– Какие же приключения выворотили наизнанку вашу мошну и испортили настроение?

– Известное дело: дурная карта и злополучная любовь. Первое: проигрался до нитки, второе – получил по морде от султанши Ожаровского, что не порочит, впрочем, мундира и может случиться еще не один раз. Третье: размышляю над весьма рискованным предприятием большой важности. Можете ли вы мне дать людей, лошадей и денег?

– Если обстоятельства требуют, я обязан дать. Что ж это за предприятие?

– Я узнал, что казаки ведут со стороны Варшавы целую кучу навербованных солдат. Идут не по тракту на Белосток, а кружат левым флангом, и Неман должны перейти под Меречем, направляясь на Вильно. Ведут с собой и лошадей высокой марки, и обоз, нагруженный изрядно коробами. Лакомый транспорт!

– А у вас слюнки текут? Предприятие больше чем рискованное, можно поплатиться головой.

– Она у меня еще крепко сидит на плечах. Будь у меня под рукой надежные люди, я бы отбил их. Оказия совершенно исключительная.

– Людей нетрудно найти. Труднее найти лошадей, необходимых для такого предприятия.

– Знал бы я наперед... Не далее как третьего дня отправил целую партию Мадалинскому. Больше сорока штук. Все, что мне удалось закупить в Зельве.

– Смею доложить, – Сташек выступил вперед и остановился навытяжку, – у "мировских" лошади пасутся на выгоне. Как раз на берегу Немана, где-то недалеко от Ковенского тракта, – можно у них призанять лошадей. Лошадки как черти.

– Это гениальная идея, ха-ха! Бесподобный фокус! Целый эскадрон! Ха-ха!

– Да. Однако нужно над этим предприятием хорошенько подумать.

– К чему раздумывать? Посадить людей на лошадок – и айда, хотя бы сегодня ночью. Вот это был бы фокус! Гвардейские лошади, откормленные королевским овсом, как раз пригодились бы нам для штаба. Конюхам свернуть головы, и все свалят на "союзников"! Просто, как пить дать. Я точно ожил! Сташек, раздобудь-ка себе водки, а нам прикажи подавать обед и пару бутылок. Поручик платит.

– Предположим, что предприятие удастся. Что вы сделаете со всем этим транспортом?

– Только бы Неман был у меня уже позади, а там справлюсь. Местность тамошнюю знаю, как свой карман. Отправлюсь к своим курпеям, а там сам черт меня не разыщет! Господи, неужто ты не поможешь Качановскому! Господи, волновался он, не будучи в силах усидеть на месте.

– Конвой может оказать сопротивление.

– Если конвой не даст себя провести, то винтовки сделают свое дело, нянчиться с ними не стану. Привал у них будет как раз в Мерече, в будущую среду – девятнадцатого августа. Мне это открыл под строжайшим секретом мой друг закадычный, Иванов. Бедный офицеришка плакал у меня на груди с горя, что приходится ему покидать свою "душеньку", так как он получил приказ повести транспорт из Мереча дальше. Кобылий сын! Два дня якшался я с ним запанибрата и пил, как с равным, а все на собственные дукаты. Так мы слюбились, что он меня все уговаривал пойти на службу к царице. Даже спрыснули, как полагается, будущее братство по оружию. Нынче вечером условились опять встретиться, а расходы-то немалые. У меня есть подозрение, что из Гродно он тоже уведет немало навербованного народа. Что-то он мне на этот счет намекал.

– Значит, и конвой увеличат. Предупреждаю, что все перевозы через Неман, до самого Ковно, окружены казаками. Броды тоже охраняются, а на крупнейших почтовых станциях стоят целые гарнизоны.

– Лучше чересчур много не предвидеть. Обстоятельства на месте укажут лучше всего, как действовать. Не рассказывайте только, сударь, об этом Дзялынскому, а то, как начнет взвешивать да рассчитывать, подходящий-то случай и убежит. Это дело мы можем обтяпать без него. Узнает, когда дело будет уже сделано.

Заремба охотно согласился на это, так как жилка авантюризма взяла верх над должной осторожностью и увлекла его.

За обедом оба набросали вчерне план действий, посвящая в него и Сташека. Он напрашивался все разведать про гвардейские пастбища и сговориться с людьми. Оба согласились, так как никто не справился бы с этим делом лучше, чем он. Просил он только пощедрее раскошелиться на угощенье.

Разговор перешел на текущие дела. Заремба спросил о Гласко.

– Был в Хойниках у Прозора, должен вернуться со дня на день. Начальник беспокоится, да и мне было бы на руку, чтоб он был при мне. Мужчина он храбрый и предусмотрительный.

– Я пошлю сегодня Кацпера осмотреть окрестности Мереча. Ну а если вам вдруг не удастся? – спросил Заремба, хмурясь от одного предположения.

– Тогда дайте отцу Серафиму на обедню и помолитесь за мою душу, пошутил Качановский.

– Дозвольте сказать, – вставил Сташек серьезным тоном, – нам помирать некогда, пускай это делают кто познатнее.

Заремба ушел, взволнованный этим рискованным проектом, и, если бы не возложенное на него дело и чувство дисциплины по отношению к начальнику, он с удовольствием принял бы сам участие в этой вылазке. Душа его рвалась к военным схваткам и приключениям. Гродно успел надоесть ему до смерти, а двойственная напряженная жизнь, которую ему приходилось вести, истощала его силы. Он буквально задыхался в этой атмосфере, проникнутой низостью и подлостью. Тысячу раз хотел он заклеймить подлецов, но должен был молчать и сдерживать благородное негодование. Вынужден был надеть на себя маску и быть равнодушным или, что ему было еще труднее, таким же, каким было большинство из высшего общества. Временами он чувствовал отвращение даже к самому себе. И в придачу к этим мукам образ Изы мучил его, как терновый шип, бередящий беспрерывно рану. Он не любил ее, но не мог еще забыть, что когда-то любил. Когда он думал о ней, сердце его затопляло презрение, но когда она появлялась перед ним, он бледнел, и звук ее голоса струил в его душу сладкий яд. Он убегал от нее, но в то же время посещал все ассамблеи и увеселения и там убеждался, как сильно жаждет он видеть ее, хотя бы только ее стройную фигуру. Знал цену ее сердцу и душе и все-таки тосковал по ней. И с жгучей завистью подумал о Качановском:

"Этот в трактирной девке увидит Венеру и найдет наслаждение в любом приключении".

– А я вас как раз ищу, пан поручик, – услышал он над самым своим ухом голос Клоце.

– А что случилось?

Он неохотно подал ему руку.

– Ничего особенного. У меня только есть поручение – свезти вас на обед к Сиверсу. Мотивы сообщит вам пан кастелян.

– Чересчур высокий порог для моих скромных ног. К тому же я уже обедал.

– Тем лучше. Туда так много тянется всегда народу, что нередко встают голодными из-за стола. Посол все скупее расходуется на угощение посетителей.

– Вероятно, они ему уже мало нужны! – буркнул Заремба, садясь в высокий кабриолет.

По дороге Клоце, считая его не только племянником кастеляна, но и очень близким ему человеком, разоткровенничался с ним о неприятностях, которые им доставляет камергер, не желающий слышать о разводе или хотя бы о раздельном жительстве с Изой.

– И на что ему красавица жена? Другие пользуются ее ласками, а у него только слюнки текут! – цинично рассмеялся Клоце. – Вся эта история ужасно нелепа! Разводиться с одним, когда еще в другом не уверена, поскольку тот все откладывает решительное предложение. Конечно, здесь замешан не кто иной, как Зубов. Целые дни просиживает у пани камергерши, а князь с ума сходит от ревности за дверью. Вчера избил каблуками гайдука за то, что тот попался ему на дороге. Ах, эти женщины, эти женщины! – причмокнул он своими чувственными губами и засмеялся так, что живот его затрясся и забрякали на нем цепочки и брелоки. – Пани камергерше хотелось бы иметь, как у всех знатных дам, одного любовника для будней, другого для праздников, еще нескольких – в промежутках, а мужа – чтобы покрывать расходы! – зарокотал он раскатистым смехом над собственной остротой, не замечая, что Заремба судорожно сжимает зубы. – У нас еще одно огорчение, похуже, – вздохнул Клоце и стал шептать Зарембе на ухо. – Пани кастелянша отказала в своей подписи на полномочной доверенности. Сколько лет была во всем покорна, а сейчас, когда нам приходится трудно, выпускает шипы. С паном кастеляном от досады чуть не сделался удар. В ее отказе он видит недостойные происки Капостаса, ее варшавского банкира, который как раз теперь приехал и занимает ее иллюминатскими и астрологическими гороскопами. Здесь кроется настоящая интрига, так как сейчас же после кабритовских банкротств золото точно в землю провалилось, и никак его оттуда не достанешь. Даже у самых богатых не хватает наличных денег. Кастелян хочет позондировать почву у Сиверса. Я ему не советовал, так как Сиверс часто сам ищет спасения у Мейснера. Даже Бокамп нередко перехватывает для Сиверса у ростовщиков тысчонку-другую. Только Бухгольц мог бы для кастеляна что-нибудь сделать.

– Бухгольц? – не поверил Заремба собственным ушам. – Посол прусского короля?

– Он один мог бы дать взаймы и не на слишком тяжелых условиях.

– Это для меня ново, – то, что я от вас слышу.

– Ведь прусские дела не сегодня-завтра должны поступить на обсуждение сейма, – продолжал нашептывать Клоце, наклоняясь к его лицу, – и должны получить утверждение во что бы то ни стало, – прибавил он с жаром. – Но оппозиция жестоко этому противится. И не только оппозиционеры, бунтари и сеймовые крикуны становятся нам поперек дороги, но и некоторые министры и сторонники России. Ненависть против пруссаков возрастает с каждым днем, обращается уже на особу посла, и он не решается уже показываться на улице без вооруженного конвоя. Мы знаем, что Сиверс все это разжигает и исподтишка направляет озлобление общества в сторону Пруссии. Кастелян много может сделать, чтобы создать в сейме благоприятное большинство, но он не хочет и слышать об этом из-за каких-то ребячьих сантиментов. Как будто дукаты сами сыплются с неба. Я готов отказаться от своей службы, если мы не воспользуемся таким стечением обстоятельств.

– Что вы, собственно, хотите всем этим сказать? – спросил Заремба раздраженным тоном.

– А то, что кастелян проиграл Зубову двадцать тысяч и должен их заплатить.

– Значит, и милейший дядюшка тоже пускается в бурные волны "фараона"?

– Не из азарта, а из дальновидных соображений, – усмехнулся Клоце с интригующей таинственностью. – Бывает иногда, что и проигрыш приносит большую прибыль...

– Не сомневаюсь. Но почему я должен обедать у Сиверса? – спросил вдруг Заремба.

– Мотивы вам изложит пан кастелян. Моя роль кончается у этого порога.

Они вышли из экипажа перед зданием замкового управления на Городнице, где помещалась резиденция Сиверса, и по широкой лестнице поднялись во второй этаж.

Огромная столовая, отделанная с чрезмерной роскошью, была уже полна народу. Гости толпились у бокового стола, уставленного аппетитными закусками. Посольская прислуга в ливреях спешила подавать один за другим пузатые графины разных водок. Лобаржевский, майор русской армии и депутат в сейм, близкий друг и доверенный Сиверса, подошел к Зарембе и Клоце с радушным приветствием и полным бокалом и, выпив за их здоровье, повел к столу, выхваливая свежие английские сельди и миндальные пирожные, посыпанные имбирем.

Толпа гостей была многолюдная, шумная, вела себя непринужденно. Каждый занимал место, где хотел, и делал, что ему нравилось, так как сам посол редко присутствовал на этих обедах. Чаще бывал Билер, его первый советник, а в обычные дни роль амфитриона брал на себя Лобаржевский, усердно следя за тем, чтобы милые гости наелись досыта, а главное, чтобы никто не чувствовал недостатка в напитках. Это было нелегким делом, так как за стол садилась каждый день вся фракция, преданная России, – человек шестьдесят, не считая случайных гостей и всевозможных любителей-нахлебников.

Внесли дымящиеся миски, и гости поспешили занять места. За столом воцарилась тишина; в столовой слышался только звон посуды и жадное прихлебывание.

Соседом Зарембы справа оказался, к немалому его неудовольствию, Сроковский, слева широко расселся какой-то толстяк в темно-синем коротком полукафтане, представившийся Антоном Чарнецким, ротмистром народной кавалерии, конечно, из таких ротмистров, что ни разу не нюхали пороху, но носили темляк у сабли и Станислава на груди. Шея у ротмистра была как у быка, волосы с проседью, живот торчал точно огромный каравай, лицо же у него было рассеянно-глупое и удивительно маленькое по сравнению с фигурой, почти мальчишеское, с ярким румянцем, а губы чувственные и налитые кровью. Он набрасывался на блюда с воодушевлением, но то и дело поднимал голову со следами различных соусов на усах и ворчал разочарованно:

– Мерзость! Этим скотину кормить! Не будет ли вон то повкуснее! – и бесцеремонно перекладывал к себе на тарелку целые горы мяса, к немалому огорчению соседей. Один только Новаковский, сидевший с ним рядом, чудесно развлекался, подтрунивая над ним.

– Попробуйте баранину, – прямо объедение, попахивает, правда, прелым тулупом, но приготовлено по точному рецепту главного повара турецкого султана. Подливка из кобыльей сметаны, редкостное блюдо! – шептал он ему на ухо, подмигивая Зарембе. – Ведь об этих знаменитых обедах сочиняются дифирамбы в стихах. Вот вам, например: "Бифштексы из щепы, соус из репы, падаль на жаркое – что это такое?" А вот и ответ: "Посольский обед!" Сиверс не жалеет расходов для друзей.

– Я не друг ему. Сказали: "Хорошо кормят" я и пришел попробовать.

– Но всегда приходится платить болезнью за такие пробы, – шепнул Новаковский серьезным тоном.

– Не может быть! – отодвинул он вдруг тарелку. – В кухмистерских тоже кормят премерзко и дают такие мизерные порции, что не успеешь почувствовать вкус, как уж видишь дно тарелки, – пожаловался он, глубоко огорченный. Ну, вот хотя бы вчера у Дальковского... Эй ты, ротозей, подай сюда, повернулся он вдруг к лакею, испугавшись, что тот хочет обойти его блюдом. – Так вот вчера у Дальковского...

Заремба больше не слышал, так как справа Сроковский принялся шептать ему на ухо:

– Благословляю небеса за случайную встречу и осмеливаюсь покорнейше просить у вас, пан поручик, протекции. Я слыхал от Новаковского о ваших могущественных связях...

Заремба расхохотался от такого торжественного вступления.

– ... о вашей дружбе с...

– Я вас слушаю, – прервал выслушивавший с покорностью судьбе Заремба поток его красноречия. – Прошу только короче.

– Сейчас... Я буду краток... Как-то в 1772 году, – начал он с большой торжественностью, – нет, как-то во время избирательного сейма после смерти последнего короля из саксонской династии покойный родитель мой, стольник перемышльский, как человек просвещенный и весьма отзывчивый на нужды отчизны, вступил в сношения с дружественной державой с целью содействия возведению на трон ныне всемилостивейше нами повелевающего короля. Старался создать благоприятное отношение к претенденту в украинских воеводствах, не щадя ни расходов, ни сил своих на провинциальных сеймах... – перечислял он длинный список заслуг своего родителя. Заремба, умирая от скуки, с отчаянием переглядывался с Ясинским, которому, в свою очередь, Подгорский докладывал тоже что-то скучное, или разглядывал лица гостей, прислушиваясь ко все более и более оживленным разговорам. Из недоконченного повествования Сроковского он вынес только одно: что русское правительство должно ему значительную сумму денег.

– Подайте в суд на императрицу и наложите арест на имущество, – бросил он ему в шутку.

– Может и до этого дойти. Ведь обязательство Репнина, собственноручное, – достаточное доказательство? Всякий суд признает мое право.

– Репнина? Бывшего посла в Польше?

– Его самого. У меня имеются его собственные письма по этому делу, адресованные моему покойному родителю.

Заремба стал слушать внимательнее, так как сущность дела заключалась в том, что покойный перемышльский стольник был послушным орудием Репнина и платным клевретом Москвы, сынок же усердно хлопотал об уплате ему, как наследнику, этих иудиных сребреников, не заплаченных его родителю. Он посмотрел в упор на собеседника, но лицо его, бесцветное, как стертая монета, обезоруживало своей тупостью. Не могла его озарить искра понимания того позора, который должны были вызвать подобные хлопоты.

Прервав его посредине рассказа, Заремба заметил с язвительной усмешкой:

– Вероятно, ваш родитель оказывал Репнину важные услуги...

– Он добился в его пользу покорности целых воеводств, – хвастливо подтвердил тот. – И вот как он его отблагодарил. Но обида не знает давности. Я тоже дела так не оставлю. У меня есть доказательство законности моих претензий, а в случае чего я готов припасть с жалобой к стопам великодушной государыни. Тридцать тысяч – немалое состояние. Неужто я подарю его врагу?

Заремба, погруженный в горькие размышления, не расспрашивал его больше и не отвечал ему.

Чарнецкий, точно разбухший от обилия поглощенных кушаний и напитков, стал возглашать с торжественной важностью:

– Мясо – даю слово кавалерское! – запивают всегда венгерским. А всякому овощу – рейнское будет помощью. После же сладкого, – голос его зазвучал торжественно, – лучше нет питья панского, как шампанское. Вот правило, от которого я никогда не отступлюсь. Боюсь, однако, чтоб от этого обеда мне не стало худо, если не запью его токайским. Мерзость! Посольскому повару надо бы всыпать по крайней мере пятьдесят горячих за подливку к баранине и цыплятам.

– Безусловно, следовало бы, – поддакивал Новаковский, – они были как тряпки, начиненные мякиной.

Немного поодаль двое депутатов горячо спорили о лошадях.

– Ха-ха! Если вы этакую клячу называете лошадью! Прости, господи, меня грешного, но вас надо сжечь на костре за этакое кощунство. У этой лошади кишка, как червяк, лохматый хвост, грива, как гороховая ботва, бока, точно бондарь их склепал из клепок, – и она еще называется чистокровным скакуном! Ха-ха, самая что ни на есть захудалая упряжная кляча...

– Клянусь вам благоденствием отчизны, – возражал кто-то раздраженным тоном, – ваши арабские скакуны скорее напоминают коров перед отелом, чем лошадей, а морды их похожи на ослиные; уши у них болтаются точно носовые платки.

– Вы, сударь, оскорбляете моих арабов! Господи, прости меня грешного...

Вдруг за другим концом стола раздался взрыв хохота: кто-то рассказывал такие сальные анекдоты, что в воздухе не смолкал вой и десятки ног топали от удовольствия.