Текст книги "Последний сейм Речи Посполитой"

Автор книги: Владислав Реймонт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 21 страниц)

– Как тебе нравится наш камергер? – спросил он вдруг, усаживаясь в кресло.

– Я его почти что совсем не видел... Вообще же он мне кажется немножко с серинкой...

– Совсем выдохшийся чурбан, – вырвалось неожиданно для Зарембы из уст пана кастеляна, – ведь он уж едва ноги волочит. Наказал меня господь таким зятем.

– Говорят, он много путешествовал по свету, – улыбнулся ехидно Север.

– Да, и из этих путешествий привез в костях такие сувениры, что ни один доктор уже от них не вылечит. Противный старикашка.

– Говорят, будто он рассчитывает получить от царицы графский титул?

– Я сам хлопотал об этом, а теперь глубоко сожалею. Ты не можешь себе представить, что это за скряга, скопидом и домашний тиран. Мучит Изу сценами ревности, угрожал ей даже скандалом. И без всякой причины, просто по своей злобности. Иза решительно требует развода.

– Перемена корма радует скот, – проговорил Север чуть слышно, с трудом скрывая непонятное чувство радости.

– Брось ты свои издевки. Для Изы это настоящая драма.

– Никто ведь ее не неволил выходить за него... – Север посмотрел прямо в глаза кастеляну.

– Ну, конечно, – растерянно заерзал кастелян, – виды рисовались самые радужные: он обещал перевести часть состояния на ее имя, наобещал золотые горы, а теперь отказывает ей в предметах первейшей необходимости. И ко всему еще эти сцены ревности, прямо непонятные... смешные...

– А Изе нравится полная свобода... Она такая молодая, красавица!

– Ты встречал когда-нибудь женщину, которая бы разводилась ради нового любовника? Им так же нужна официальная свобода, как собаке грамматика. Ей представляется блестящая партия в полном смысле этого слова.

Заремба побледнел, однако, скрывая волнение, бросил наугад:

– Разве князь уже сделал предложение?

– Это пока еще большой секрет – пусть останется между нами, усмехнулся пан кастелян Северу, как посвященному. – Сейчас я ожидаю консисторских юристов. Дело будет щекотливое, и сейчас мне, сказать по правде, совсем не до того. К тому же я терпеть не могу сутяжничества, а камергер на компромисс не пойдет, захочет использовать свое положение.

– У вас этот вопрос уже решен, дядя? А вы хорошо знаете князя?

– Только по отзывам Сиверса и по письмам Изы. Знаю, что он командир гренадерского полка, близкий друг Зубова и любимец петербургского общества. Состояние, говорят, у него большое, несколько десятков тысяч душ, ну – и княжеский титул...

– От этой крымской светлости попахивает овчинами, бычьими шкурами...

– Таков уж свет, что ему достаточно видимости для почета. Я узнавал о нем в разных местах: молодой человек с хорошим именем и пользуется успехом у всех.

– Потому что никому не жалеет комплиментов и швыряет золотом направо и налево.

– Ты питаешь к нему какую-то антипатию.

– Я говорю беспристрастно, тем более что я с ним отчасти даже в близких отношениях. Только просто человек он нам чужой, пусть даже и самого высокого круга, – чужой и верой, и характером.

– Просвещенные люди везде одинаковой веры – они свято верят в разум и природу! Оставим эти предрассудки простонародью, – начал раздражаться пан кастелян.

– Но ведь он служит против нас! – Заремба едва сдерживался.

– Я так и знал, что ты это скажешь. Так вот это-то и является одним из важнейших мотивов, чтобы выдать за него Изу. Сиверс как-то сказал мне по секрету, что князь будет назначен губернатором всех отошедших к России воеводств. Прикинь только в своем уме, какие из этого могут быть для нас последствия, какие блестящие перспективы и выгоды. Открою тебе по секрету: в Петербурге с каждым днем усиливается партия наследника, с которым Цицианов состоит в очень близких отношениях. Царица уже стара, и при ее склонности к бурным эксцессам надо быть готовым ко всяким возможностям. Другие это уже понимают. Князь Четвертынский, который поехал в Петербург с верноподданнической депутацией от имени отошедших воеводств, обхаживает уже Павла и договаривается с Нарышкиными о своей красавице дочери. Многие наши знатные роды строят подобные же планы. А чего ради заставил выбрать себя в эту делегацию князь Сангушко? А князь Любомирский, а Собанский, а витебский кастелян Ржевуский? А Грохольский, Вылежинский? Им нужно выразить верноподданнические чувства шляхты царице, а заодно похлопотать о своих личных делах.

– Поехали ловить хлеб "заслуженных"!

– Даю голову на отсечение, что с пустыми руками они не вернутся. И вполне справедливо, чтобы то, что отнято у Речи Посполитой, вернулось, хотя бы частично, в руки ее почетных граждан.

– Привычка шакалов питаться трупами, – прошептал Север глухо.

– А если у меня не выгорит дело с Изой, – продолжал кастелян, не слушая его, – так я отдам своего Стася в полк наследника цесаревича, пускай шлифуется парнишка и добивается карьеры и положения.

– А где он сейчас?

– В Сеняве, у князя, генерала подольских земель.

Север удивился, так как пан кастелян недолюбливал "родственников".

– Пришлось помириться поневоле, – подмигнул кастелян лукаво. – Князь генерал, магнат, каких мало в Польше, и хотя от гордости задирает нос и даже насчет прусского короля выразился, что шляхтичи познатнее его подают ему чубук, но все же человек он высокообразованный, с прекрасными манерами и щедрый. Он взял Стася под свое покровительство. Парнишка наберется светского лоску, высших манер и научится кое-чему в государственных делах. У князя имеются связи при дворе во всех соседних державах, и с его протекцией можно далеко пойти. Княгиня ведет свою политику, горячо ратует за оппозицию и поддерживает связи с эмигрантами в Дрездене и Лейпциге. Такие связи могут Стасю очень пригодиться в жизни. Кто добивается карьеры, тому нельзя пускаться в рискованные странствия по бурным волнам сантиментов, надо избрать себе проводником рассудок.

– Принцип, достойный уважения, – проговорил Заремба, не глядя ему в глаза, но что-то в его голосе, должно быть, встревожило кастеляна, так как тот прибавил:

– Бог свидетель и честные люди, что я служу отчизне, как могу и как понимаю. Не считаю, однако, грехом заботиться при этом о будущем своего единственного сына.

Признания его становились все более и более откровенными. Север, не будучи в силах больше выслушивать его низменные излияния, прервал его почтительным тоном:

– Вы надолго в Гродно, дядя?

– Епископ Коссаковский слал почту за почтой, чтоб я поспел ко времени ратификации трактата с Россией. Потом приступят к обсуждению прусских дел и еще многих других. Наверно, придется мне тут оставаться до конца сейма.

– Вплоть до торжественной панихиды по светлейшей Речи Посполитой...

– Ерунду порешь! – рассердился пан кастелян. – Очень легко смеяться и критиковать. – Он завел золотые часы, усыпанные мелкими бриллиантами, и, смягчившись, обратился опять к Северу: – Присядь, а я похожу еще для лучшего пищеварения. Скажу тебе откровенно, мой мальчик: ты поступил умно и честно, покинув своих якобинских друзей. Я давно говорил твоему отцу: пусть только повоюет и собственными глазами увидит, сам тогда остепенится.

– Действительно, я набрался опыта и правильных взглядов на жизнь.

– Долго ты пробыл в Париже?

– Больше полугода.

– Ну и как тебе понравились эти хвалебные равенство, свобода и братство? Какого ты мнения об этом рае озверелой черни? Молчишь? Тебе стыдно сознаться в своем разочаровании? Я так и знал, что ты быстро отрезвеешь. Французские лекарства лучше лечат здоровых, чем больных. Устроили бойню из этой республики и всеобщее смертоубийство. Мне знакомы эти принципы, хорошо знакомы... На предыдущем сейме, как только я увидал эту "черную процессию" с декретом впереди, я сразу понял, что они пришли не прав добиваться, а захватить власть над нами. Я слышал, как они кричали: "Да здравствует король! Да здравствуют сословия!" Я не поддался ни высоким чувствам, ни внешней видимости. Сам ксендз-вице-канцлер Коллонтай, и Малаховский, и Вейсенгоф, и другие их защитники и покровители первыми сложили бы, как и в Париже, свои головы, а вслед за ними то же было бы и с остальными. А стоило бы потом еще подняться крестьянству, и от нас...

– Но, может быть, уцелела бы Речь Посполитая, – вставил шепотом Север.

– Речь Посполитая – это мы! – с жаром воскликнул кастелян. – Сдвинь краеугольный камень – и вся постройка рухнет, и останется лишь куча развалин. Ты видел, что творится во Франции? Якобинцы казнили короля, вырезали дворянство, упразднили церковь, уравняли все сословия и изгнали господа бога! А какое счастье от этого людям? То, что ссорятся теперь между собой и грызутся, как бешеные волки, из-за власти! Разве не так? Ты, может быть, будешь это отрицать?

– Я ничего не отрицаю, ничего, – ответил Север глухо.

– И посмотришь, чем окончится эта санкюлотская свадьба! Прусский король начал уже в Майнце учить уму-разуму своих якобинцев.

– Да, да, – поддакивал Север, весь дрожа от с трудом сдерживаемого волнения.

– Оставим это, однако, – решил вдруг кастелян. – Эти разговоры портят мне только кровь. Давай поговорим лучше о тебе. Я готов дать голову на отсечение, что твое прошение королю останется без последствий. Но я придумаю для тебя какое-нибудь доходное местечко. Положись на меня. Я говорил уже о тебе с епископом Коссаковским. Он как раз ищет человека, заслуживающего доверия и умеющего владеть пером. Голова у тебя толковая, образование ты получил хорошее, и при его посредстве ты сможешь выйти в люди. Пойдешь сегодня со мной к нему на прием. Если ты ему придешься по вкусу, так мне это будет тоже очень на руку. Потому что, видишь ли, хотя я с ним и в хороших отношениях, но мне хотелось бы знать со стороны, что там у него делается по секрету от меня. Епископ – умная голова. Немножко только чересчур горяч. С Сиверсом напрасно ссорится и слишком надеется на могущество Зубова. А кто ж не знает, что даже и самые могущественные фавориты, рано или поздно, приходят в конце концов в немилость. Скажу тебе по секрету: и этого вытесняет мало-помалу его брат родной, который сейчас находится как раз в Гродно. Так вот, фокус-то в том, чтобы не дать захватить себя врасплох непредвиденным случайностям, а знать наперед, чем в воздухе пахнет. Если ты только захочешь, твоя карьера будет расти вместе с моей. Время сейчас благоприятное для людей умных и предусмотрительных. После сейма возможно, что мне удастся попасть в члены Постоянного совета. А если я окажусь в совете, то и для тебя там должна будет найтись какая-нибудь работишка. "Общими силами", по поговорке римлян, – намотай себе это на ус, мой мальчик, – и ты скоро добьешься карьеры и положения. Посмотри, как быстро возвысились Коссаковские! А Ожаровские! А что такое Анквич! Какое видное место занял Миончинский! А Залуский? А о ком, как не о всемилостивейше властвующем над нами короле, ходят стишки:

Дивны дела твои, великий зиждитель:

Сынок – король, отец – сенатор,

А дед – волостной предводитель.

Почему же не могут попасть на самые высшие должности Гурские и Зарембы? Можешь ли ты сказать что-нибудь против? Надо только не лениться и не пропускать случая. Все дороги в Рим ведут! Скажу только еще, что без состояния не добьешься карьеры. Разве персона с пятью мужиками может решать судьбы народа? Мне это все знакомо: я начинал карьеру при пане Краковском мальчишкой на побегушках. Не фокус родиться с кастелянством в колыбели. А вот нужна голова, чтобы из мелкой сошки подняться до сенаторского кресла и добиться карьеры и состояния. С самодовольством, превосходившим даже меру такта, он распространялся о себе самом. Заремба слушал эти щедрые откровения с испуганной улыбкой, вызванной глубоким отвращением и брезгливостью. Поддакивал ему все же, ни в чем не возражая, и мысленно решал слепо слушаться его советов, только бы очутиться в самом лагере врагов. Представлял себе мысленно все выгоды, какие из этого удастся извлечь. В это время кастелян, перейдя на злободневные политические темы, заявил вдруг многозначительно:

– Готовится какая-то перемена погоды, – может быть, дождь, а может быть, и что-нибудь похуже.

– То есть? Что вы этим хотите сказать, дядя? – спросил с оживлением Заремба.

– Что в Лейпциге и Дрездене идет какая-то агитация. Не сидят там ксендз-вице-канцлер и его сотоварищи зря, без какой-нибудь новой интриги. Ведь и оппозиция на сейме ставит палки в колеса всяким разумным мероприятиям не без поощрения оттуда. Готов дать голову на отсечение, что там строятся какие-то планы. И еще больше убеждает меня в правильности моих подозрений то, что на Онуфриевской ярмарке в Бердичеве я встретил воеводича Дзялынского. Пил, кутил, каждый день задавал обеды и ассамблеи, братался даже с русскими офицерами. Все ведь знают его как человека очень воздержанного и не любящего зря транжирить деньги, а такое швыряние не может быть без причины. Мой Клоце, который слышит, как трава растет, шепнул мне как-то по секрету, что воеводич особенно охотно дружит с отставными офицерами, рассылает по всему краю какие-то секретные эстафеты, скупает целыми гуртами скот и лошадей и отправляет их в Варшаву.

– Он, как известно, очень заботлив к своему полку, может быть, все это для полка.

– Мне это, однако, кажется странным. Клоце говорит, что он даже рядовых привлекает и комплектует свои роты. Это в такое время, когда общее сокращение армии почти что решено уже в сейме.

– А что вы об этом думаете? – спросил Заремба с бьющимся сердцем.

– Да еще Гаумана привлек к себе в качестве полковника.

– Он понимает военное дело и любит храбрых людей, а Гауман в последней войне вызывал удивление своей храбростью.

– Все-таки я готов побожиться, что что-то готовится. В пограничных воеводствах распространяются агитационные листки, язвительные стишки на сейм. Шляхта, особенно мелкая, волнуется и грозится. Кто-нибудь, наверно, разжигает эти опасные настроения. Но кто?

– Наверно, не кто иной, как честная забота о будущем родины.

– Говорят, будто отставные офицеры помышляют о какой-то конфедерации. Но ведь ты бы, наверно, что-нибудь знал об этом, – посмотрел он ему пытливо в глаза.

– Не знаю ровно ничего. Ведь даже за подачу прошения о возвращении мне чина мои прежние товарищи со мной сейчас чуть не на ножах, – не узнают меня на улице и считают изменником, – уверял Заремба с жаром.

– Они всегда презирают всякого, кто не держится их мнения. Меня тоже объявляют изменником и взяточником за то, что я по своему разумению работаю для отчизны.

Он продолжал бы еще жаловаться на людскую неблагодарность, но вошел Клоце, его правая рука, а за ним бесшумно проследовали в комнату двое юристов с физиономиями голодных собак. Лица их имели лисье выражение; сгорбленные фигуры в черных кунтушах, головы бритые, длинные хищные руки, а под мышками папки с бумагами. Кастелян радушно поздоровался с ними и, усадив их за длинный стол, стал шептаться о чем-то в стороне с Клоце, который поминутно разражался громким смехом, обтирал потное лицо и жирные, точно опухшие руки. Это был человек довольно плотного сложения, румяный, как свежеиспеченная булка, седой, всегда расшаркивающийся и приседающий. Кастелян души в нем не чаял, так как он был чрезвычайно деятелен, весел, сыпал анекдотами, всегда был полон новостей, знаком со всеми, знал обо всем, был на все способен и умел хранить тайну, как никто. Происходил он из древнего немецкого рода, но считал себя поляком и очень гордился своим шляхетством, недавно полученным при содействии дукатов и кастеляна, которому был правой рукой и самым интимным советчиком.

Заремба вышел незаметно, чувствуя себя настолько подавленным, что едва держался на ногах. К счастью, в гостиной никого не было, и он мог дать волю своему волнению, которое сдерживал до этого с большим трудом. Как этот дядя, уважаемый всей родней, ее краса и гордость, этот "непреклонный в своей добродетели и чувствах к отчизне" сенатор, показался ему в настоящем свете! Какое горькое ощущение позора и разочарования! Отец Севера учил его считать дядю человеком высокого ума и образования, мужем непреклонным в гражданской добродетели. А кого он увидел? Низкого эгоиста, единственной целью которого являлось собственное повышение и богатство. Не лучше тех, кому он поклялся накинуть петлю, совершенно таким же. Ему вспомнились принципы, которые дядя пытался ему внушить, и в мозгу его словно зароились отвратительным клубком черви и мерзкие гады. И что же теперь делать? Последовать его совету, уцепиться за рясу епископа, стать доносчиком и шпионом? "Все дороги в Рим ведут", – сказал кастелян. "Но всякой ли дорогой можно идти к святой цели?" – резнула его совесть. "Зато я буду у самого источника всяких махинаций против отчизны, – прозвучал в его душе голос рассудка. – Там я узнаю ее тайных врагов, там я буду оком и ухом на пользу дела!" Мучился, пробовал рассуждать логически, колебался, терзаемый противоречивыми чувствами. В конце концов, однако, строго сказал себе: "Я исполню свой долг перед отчизной!" Непоколебимо решив это, почувствовал большое облегчение. Он отправился в апартаменты кастелянши.

Лакей в белом парике провел его в большую затененную комнату. Зажженные "казолеты" распространяли приятный аромат, застилая розовым туманом очертания стоявших в комнате предметов. Даже зеркала блестели со стен тусклым блеском. В комнате пахло еще воском и вянущими цветами, как в костеле после богослужения. Лиловые обои с золотыми узорами на стенах, тишина, трепещущая отлетевшими вздохами и только что смолкшей музыкой, еще больше усиливали сходство комнаты с часовней.

Кастелянша, привстав с широкого и глубокого кресла, устланного подушками, встретила его очень радушно и подала свою изящную руку для поцелуя. Сидевший рядом с ней монах-доминиканец со строгим аскетическим лицом отложил виолу и, отойдя к окну, стал забавлять попугая, качавшегося в золотом обруче.

Заремба занял его место и, слушая кастеляншу, окидывал рассеянным взглядом комнату, изредка взглядывая украдкой на ее лицо, еще красивое, несмотря на годы, матово-белое, словно окаменевшее и ставшее мрамором. Лишь полные, сочные губы резко выделялись на нем, как рана, сочащаяся свежей кровью, и черные глаза с тяжелыми веками и ресницами, напоминавшими крылья ласточки, сверкали лучистым светом. Она была одета в черный пеньюар, застегнутый до шеи, прекрасно обрисовывавший ее худощавую, очень изящную фигуру. Седые, гладко причесанные волосы оттеняли ее невысокий лоб величавой короной. На ней не было ни одного драгоценного камня.

Она говорила тихим, слабым, приятным голосом, полным удивительных модуляций, неожиданных кадансов и курьезных французско-польских оборотов. Из слов ее струилась меланхолическая грусть, словно приятный аромат вянущих цветов, но в каждой фразе она обнаруживала живое остроумие и глубокое знание и дела, и людей. Заремба поражался этим, находя ее совсем непохожей на ту, какой он ее себе воображал с детства, и слушал ее со все возрастающим вниманием и нескрываемым удовольствием. Заметив случайно миниатюру короля, стоящую рядом на пузатой шифоньерке, он перенес испытующий взгляд на кастеляншу.

Она почувствовала значительность этого взгляда, ибо какая-то тень скользнула по ее бледному лицу, затрепетали тревожно ресницы, как ласточкины крылья, надо лбом нависло облако, а по губам пробежала улыбка не то внезапно разбуженной тоски, не то скорби, не то горькой жалости.

– Несчастный! – вздохнула она, указывая на миниатюру.

Он не ответил, не решался обидеть ее чем-нибудь, она же, точно не помня того, что только что сказала, стала жаловаться на польское варварство, падение духовных интересов, разврат, полное отсутствие благородных стремлений, особенно же подчеркивая слишком свободные нравы женщин и продажность мужчин. Говорила умно, сдержанно, как человек, разбирающийся в государственных делах, но с нежностью чуткого сердца, преисполненного заботы о будущем родины и народа. Этим она нравилась ему, и он с восторгом целовал ее прелестные, почти прозрачные руки. Освежив себя духами из золотого флакона, она проговорила тихим голосом:

– Я знаю о ваших намерениях, пусть бог благословит вас. Спасайте родину и этого злополучного короля, пока еще время, спасайте! – Голос ее оборвался, сдавленный слезами, брызнувшими тонкой жемчужной ниткой.

Заремба, не веря собственным ушам, сидел в безмолвном изумлении.

– Никто как бог! – крикнул вдруг попугай.

Север оглянулся и, встретившись с блестящими глазами монаха, сделал беспокойное движение.

– Это испанец. Он не понимает ни слова по-польски, – успокоила его кастелянша. – Не доверяйся только ни в чем ни кастеляну, ни Изе, предостерегла она его многозначительно. – Я знаю, что ты всей душой отдался делу спасения родины, и, если бы мой Стась был в таком же возрасте, я отдала бы его без единого стона: пусть идет, куда призывает всех честных долг и честь. Вчера вечером был у меня отец с князем Каролем и гетманом...

– Воевода! Князь "Пане Коханку"? И гетман Браницкий? – повторил он с изумлением имена давно умерших.

– Да, – подтвердила она спокойным, простосердечным голосом. – Они посещают меня иногда. Вчера отец велел мне содействовать благополучному исходу ваших планов. Денег на руках у меня нет, много моих средств вложено в банки Прота Потоцкого, а остальные в руках у кастеляна. Но у меня есть еще мои бриллианты и другие драгоценности, пускай они сослужат свою службу против врагов, – вынула она из шифоньерки туго набитый мешочек из зеленой замши, тщательно завязанный и запечатанный. – Я собиралась послать в Ченстохов, – улыбнулась она, высыпая себе на колени целый каскад застывших радужных брызг. – Капостас сумеет их хорошо продать, – перебирала она их кончиками пальцев с плохо скрываемым удовольствием.

– В этой разноцветной застывшей росе были кольца в старинной оправе, нитки жемчуга, серьги, браслеты, усыпанные каменьями, застежки, пуговицы от кунтушей, эполеты, резные печати из рубинов, высокие золотые гребни, унизанные жемчугом, цепочки, флаконы для духов, долбленные из кораллов и аметистов. Было и много неоправленных каменьев. Немалое богатство заключалось в этой кучке золота и самоцветов, сверкавших чудесными красками.

– Не купит ли граф Мошинский? Он любит драгоценности, – проговорила она тихо, ссыпая их обратно в мешочек. – Все это пустые, детские игрушки. Как порадуется отец, когда я расскажу ему об этом, – прибавила она, вручая ему мешочек.

Изумление Севера начинало граничить с испугом. Он смотрел на нее с беспокойством, но она сидела, как и раньше, спокойная, красивая, в полном уме и с застывшим в углах губ страданием.

Шутка это или игра больного воображения?

– Заглядывай ко мне, – проговорила она с кроткой улыбкой. – Я тебе всегда буду рада. Возьми эти драгоценности и спрячь.

Заремба с глубоким удовлетворением спрятал драгоценности по карманам, но был так смущен и взволнован всем происшедшим, что вышел из комнаты шатаясь, словно пьяный.

В будуаре за стеной слышны были громкие голоса Изы и камергера. Они о чем-то горячо спорили. Через плохо закрытую дверь доносились грубые ругательства. Злые, жестокие, язвительные слова Изы свистели в воздухе, точно хлесткий, неумолимый бич. Началась у них ссора, конечно, из-за денег и из-за любовников, а кончилась слезами и истерическими рыданиями Изы и хрипом камергера, сопровождавшимся стуком опрокидываемой мебели.

Заремба собирался уже уйти, когда из будуара выбежал камергер и громко позвал своего Кубуся, чтобы тот подал ему лекарство. В ожидании камергер подхватил Зарембу под руку и скрипучим голосом стал поучать его, повторяя над самым ухом:

– Не женитесь, сударь, на модной панне. Лучше повесьтесь раньше, чем потом глотать обиды и насмешки... – И, не дожидаясь ответа, заковылял через всю комнату, опираясь на толстую трость и продолжая проклинать женщин.

Он был одет в выходной фиолетовый фрак с богатым шитьем, в белые чулки на кривых ногах и парик с косичкой, покрытой золотою сеткой, – сгорбленный, больной, какое-то жалкое подобие человека, но с лицом очень умным и проницательными глазами.

Заремба чувствовал к нему жалость и готов был разговориться с ним. Но в это время вошла Иза с книгой в руке, нарядная, красивая, как и всегда, и села у окна в глубокое вольтеровское кресло. Она как будто старалась скрыть кипевшую еще в душе ее злобу искусственной улыбкой, презрительной складкой у рта. Кивнула головой Зарембе, и ее карие глаза скользнули по его лицу равнодушно и словно не замечая его. Он почувствовал это с болью и ответил тоже пренебрежительным взглядом, заговорив еще громче с камергером. И точно в воздухе мало еще нависло враждебности и недовольства, вбежала Тереня, вся раскрасневшись, в слезах и волнении, бросилась к Изе и разразилась истерическими рыданиями, а за нею вбежал Марцин, ни с кем не здороваясь, остановился, щипля свои усики, повел грозно глазами и обратился к Северу:

– Выйди со мной, у меня к тебе важное дело, – шепнул он ему хмуро.

– Сейчас не могу, жду кастеляна. Под вечер буду в погребке Дальского. Подожди меня там.

– Ты едешь на бал к Зубову?

– Сегодня? Если справлюсь со спешными делами, загляну на минутку.

– Все собираются на это празднество, даже Тереня.

– А она там на что? – проговорил Север с умыслом громко.

– Тереня едет со мной, – отрезала Иза, пронизывая его взглядом.

– Тереня останется дома! – вскипел Марцин, весь красный от волнения.

– Вы присваиваете себе право диктовать ей, что она должна делать?

– Ведь она моя невеста, у меня есть кое-какие права по отношению к ней.

– И поэтому вы хотите на ней учиться быть тираном. Что-то больно рано показываете когти! – усмехнулась она с сокрушающим высокомерием. – Я беру Тереню под свое наблюдение, – этого с вас не достаточно?

– Весьма почтен этой честью, остаюсь, однако, при своем мнении.

– Ну и оставайтесь при своем строптивом мнении, а я Тереню все-таки беру с собой... – Она повернулась к Зарембе. – Мы ведь будем там не одни, с нами едет целое общество. Бал обещает быть великолепным, со множеством сюрпризов. Ты, конечно, едешь с нами?

– Не думаю, однако, чтобы это было подходящим делом для панны Терени, – ответил он холодно, глядя на нее в упор вызывающим взглядом.

– А для кого же ты считаешь это подходящим?

Ее задели его слова, и, раздраженная его тоном, она остановилась перед ним в грозном ожидании.

Он не стерпел ее презрительного тона и рубнул с плеча, не задумываясь:

– Только для так называемого высшего света, а не для благонравных девиц.

– Катон! – бросила она ему насмешливо, срывая заодно свою месть за воскресное разочарование.

– Всего-навсего отставной артиллерийский поручик Север Заремба, пани камергерша, – бросил он ей так же язвительно, с дерзким вызовом во взгляде, поклонился и отошел в сторону.

– Грубиян! – услышал он позади язвительный шепот.

Вошло несколько лиц. У камергерши был сборный пункт всего светского общества, чествовавшего Зубова. Оттуда все должны были тронуться в Станиславов на ужин, а затем во дворец князя Сапеги на спектакль и бал.

Явился и Цицианов в сопровождении своих офицеров и не отходил от Изы ни на шаг, осыпаемый такими милостями, что камергер кипел в бессильной злобе и шептал на ухо Зарембе:

– У этого князя манеры совсем казацкие... Он, видно, не знает еще палки, ищет ее тут... Я ему устрою сцену, – ворчал он грозно, не трогаясь, однако, с места.

– Горе побежденным женщинам! По-видимому, дамам нравятся его мужицкие манеры и рябая физиономия, – ответил насмешливо Север. Очень обрадовался, когда Клоце сообщил ему, что кастелян его ждет.

Марцин, пасмурный, как осенняя ночь, остановил его по дороге и заговорил шепотом:

– Дамы так просят, чтобы я отпустил Тереню, что я сам не знаю, как мне быть.

– Не слушай просьб и не пускай.

Кастелян ждал уже в экипаже и обратился к Клоце, когда они подошли:

– Да, а быков вы купили?

– Купил в Зельве триста голов. Сотню тотчас же погнали казаки в лагерь генерала Дунина, остальных пригонят в Гродно, отправим по Неману в Пруссию. Ярмарка была дорогая; какая-то компания скупала, да еще агент пана Старженского тоже поднимал цену. К счастью, у меня были под рукой конвойные казаки, – пришлось сделать кой-какую реквизицию. К лошадям только нельзя было никак подступиться: что было получше, скупили какие-то офицеры. Говорил кто-то – будто для бригады Мадалинского и артиллерии Ясинского.

Заремба прислушался, догадываясь, что речь идет о Качановском и Гласко, но заговорил только тогда, когда экипаж уже тронулся.

– Я не знал, дядя, что вы развлекаетесь торговлей.

– Если ксендз Коллонтай может торговать холстом и красным товаром, так почему же мне не торговать хлебом и скотом? – усмехнулся кастелян в ответ на выражение лица, с каким Заремба задал свой вопрос. – Клоце уговорил меня, и я от этого не в убытке. Я даже снял в аренду склады в Гданьске. Клоце закупает баржи, и осенью я отправлю сотни две вниз по реке. Правда, прусский король поприжал нашу торговлю безобразными пошлинами, на таможнях чинят нам всевозможные затруднения, но моим баржам обещали льготный пропуск. Жена против этого, – ей больше по душе Сведенборг, Мартини и ученые разговоры о бессмертии души. Я же отдаю предпочтение здоровым началам экономики, дающим приличные барыши.

– Вы будете на балу у Зубова, дядя?

– Должен быть. Но у меня так много дел, – вздохнул кастелян, погружаясь в раздумье, и, только когда экипаж остановился перед дворцом, шепнул: – Я тебя отрекомендую епископу, но ты должен подорожиться и попросить времени для размышлений, чтобы он не пронюхал тут задуманной интриги.

Дворец Коссаковских был не очень велик и довольно плохой архитектуры, убранный, однако, внутри со вкусом и большой роскошью.

В приемной второго этажа стояли шеренгой гайдуки в ливреях; сухопарый ксендз в роговых очках встречал гостей. В залах и гостиных исполняли роль хозяек свояченицы епископа; сам он расхаживал шаркающей походкой по комнатам с приятной улыбкой на устах. Голова его, покрытая седыми подкрученными буклями, и бледное, рябое лицо мелькали повсюду. Он расхаживал между группами гостей, не жалея лестных словечек, дружеских кивков, таинственного перешептывания и благословляющих взглядов. Охотно заговаривал даже с мелкой шляхтой, давая почувствовать каждому, будто считает его выше других, ибо каждого умел использовать для своих целей. Был о себе высокого мнения, но скрывал свое честолюбие под маской предупредительной вежливости, живого остроумия и образованности, свою алчность – под маской горячей заботы о всеобщем счастье, эгоизм – под маской глубоких политических соображений, ненависть – под личиной возмущения по поводу падения нравственности.