Текст книги "Последний сейм Речи Посполитой"

Автор книги: Владислав Реймонт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 21 страниц)

– Прибегаю к защите председательского жезла и обвиняю Подгорского в предательстве родины и явном нарушении присяги! Требую суда над изменником и не отступлюсь, пока не утешусь хотя бы тем, что земля наша оросится кровью этого предателя! – И с этими словами на глазах всего зала стал перед председательской трибуной под сень маршальского жезла.

– Подгорский – на суд! Под маршальский жезл! На суд! – заволновалась вся палата, и сотня кулаков протянулась к негодяю, который сидел спокойно, огромный, толстопузый, точно разбухший от полученных за предательство талеров, обтирая только потное, побагровевшее лицо.

Миончинский, Юзефович, Вилямовский, Влодек и Залесский охраняли его от бушующей толпы.

Не тронули его даже крики публики, сыпавшиеся с хоров непрерывным градом.

– Предатель! Негодяй! На виселицу! Прусский прихвостень, изменник, предатель!

Громче всех раздавались бас отца Серафима и возбужденный голос подкоморши.

В окошке над троном из-за матерчатой занавески сверкали притаившиеся глаза Сиверса.

Несколько часов еще длился шум и крики, не смолкавшие ни на одну минуту, так как оппозиционеры не допускали продолжения заседания, пока предатель не будет отдан под суд.

Король, смертельно усталый, отложил наконец заседание до следующего дня.

Но на следующий день, 29 августа, повторились сцены еще более бурные и ожесточенные. Плохо пошло уже с самого начала, так как до открытия заседания великий маршал литовский Тышкевич сам обходил хоры и всю постороннюю публику велел прогнать из сейма. Выругал его за это основательно Гославский. Маршал горячо оправдывался, обещая прочитать депутатам заставившее его так поступить письмо Сиверса, в котором посол требовал, чтобы палата была очищена от нежелательных элементов. В это время дверь распахнулась, и дерзкой, наглой походкой вошел Подгорский и занял свое место.

– Долой его! За дверь! За дверь! – посыпались громовые возгласы, десятка полтора оппозиционеров бросились к нему, стащили его с места, словно с поля вырвали мерзкую сорную траву, подняли на руках и вышвырнули в коридор, захлопнув за ним дверь. Он побежал жаловаться Сиверсу.

В палате несколько стихло, и начались дебаты относительно зачтения проекта, внесенного Подгорским, которое уже поддерживало большинство, запуганное Сиверсом. Особенно бурно требовали зачтения подкупленные сторонники Пруссии с Миончинским во главе. Король тоже к этому склонялся, приводя продиктованные трусостью и постыдным увиливанием доводы.

Стемнело, зажгли огни. Но, несмотря на общее утомление, заседание продолжалось без перерыва, в атмосфере непрекращающейся суматохи и неописуемого шума.

Оппозиция пользовалась всякой возможностью, чтобы не допустить до зачтения проекта. Большинство же, поддерживаемое королем, старалось его ускорить. Дело доходило до бурных эксцессов, слишком недостойных сейма. Были минуты, когда казалось, что вот-вот засверкают сабли и прольется кровь. Нарушался порядок прений, никто уже не слушал председателя, не обращал внимания на короля.

Перед окончанием заседания вернулся Подгорский, но его моментально выставили за дверь. Вдруг Карский заметил, что проект Подгорского не подписан. Оппозиция поспешила этим воспользоваться, и началась новая проволочка, новые сцены и новые схватки.

Король приказал его позвать. Он вошел боязливо и, под общие крики, подошел к трону, но, по странной случайности, на председательском столе не оказалось ни пера, ни чернил. Король подал ему свой карандаш, заставляя его подписать бумагу. Подгорский колебался мгновение, окинул налитыми кровью глазами возмущенные лица, выслушивая с видимым беспокойством свирепствовавшую бурю проклятий и ругательств, однако подписал и вернулся на свое место. Ему пришлось протискиваться между стоявшими в проходе оппозиционерами, и каждый отталкивал его с брезгливостью, плевал в него и осыпал ругательствами; хоры вторили, крича во всю глотку:

– Долой прохвоста! Изменник! Нельзя заседать с изменником! Заседание не действительно!

Подгорский в оскорбительном тоне потребовал от председателя защиты и вывода публики.

– Это вам здесь не место! – крикнул оскорблено Тышкевич.

Однако Подгорский остался, невзирая на бурю, бушевавшую над его головой, не слушая общего требования об удалении его из зала. Только по приказу короля он уступил. Ему помогали так усердно, что, распухший от пощечин, в разорванном костюме, он очутился в коридоре, где даже дворцовая прислуга не скупилась на резкие выражения своего презрения.

Заседание закончилось ничем в полночь.

Ничем закончилось и следующее заседание, 30 августа, и для того, чтобы придумать более действенное средство для принуждения оппозиционеров, король отложил заседание на два дня, до понедельника.

Анквич придумал план кампании против оппозиции, и целых два дня велись усиленные переговоры с Бухгольцем и Сиверсом. Ночью же с воскресенья на понедельник 2 сентября в городе уже чувствовалось лихорадочное волнение. Почти никто не спал.

Утром, когда взошло солнце, Гродно представлял картину завоеванного неприятелем города. Все русские части, стоявшие лагерем в окрестностях, заняли площади, улицы, проходы и общественные здания. Королевский замок принял вид крепости, в которой как будто делались приготовления для отражения приступа. Все доступы к замку, рвы, мосты, дворы, двери и даже окна заняли гренадеры. На площади была установлена батарея пушек, направленных жерлами на здание сейма, и при них канониры с зажженными фитилями, двуколки с амуницией и конные запряжки на положенной дистанции; драгуны – на флангах, а по периферии – казаки.

Так начинался памятный день 2 сентября 1793 года.

Около полудня грянула совсем уже невероятная весть: будто оппозиционеры составили заговор на жизнь короля, который должен быть приведен в исполнение во время заседания этого дня, и будто поэтому Сиверс был вынужден принять меры для охраны особы его величества.

Цареубийство! Якобинцы! Приемы французской революции!

Все общество содрогнулось от ужаса.

Выдумка была дьявольская, она была рассчитана на то, чтобы вызвать ненависть к оппозиционерам.

Последние приняли ее спокойно. Они, невзирая на препятствия, собрались на обед у Зелинского.

В столовой, выходившей окнами в какой-то тихий переулок, царило угрюмое молчанье. Скаржинский, согбенный под бременем забот, переходил взволнованно от окна к окну. Краснодембский спешно что-то записывал, Микорский покуривал трубку, скрывая в клубах дыма разгоряченное лицо, Шидловский читал последний номер "Гамбургской газеты", остальные же, человек пятнадцать, сидели за не убранным еще столом, попивая венгерское вино и перешептываясь друг с другом.

Вдруг Кимбар заговорил в шутку:

– Могут еще, чего доброго, всех нас арестовать и не допустить на сейм.

– Этого они не сделают, – у них не хватит кворума для голосования. Может с нами случиться нечто худшее. Это если какой-нибудь Подгорский, а то и сам граф Анквич объявят нас в сейме цареубийцами и потребуют суда...

– Где же доказательства? Где хоть малейшая тень правды? – заметил встревожено Гославский.

– В случае нужды Бухгольц подтвердит это под присягой. Что для пруссаков ложная присяга? Мало ли у них в этом опыта? Разве не готовы они на всякую подлость?

– Дело до этого не дойдет. Сегодня штыки добьются от сейма всякого решения, какое только потребуется Бухгольцу, – заметил печально Цемневский.

За окном послышался звон гуслей и слезливый голос старика нищего:

Ах ты, Потоцкий, воеводский сыне,

Продал ты Польшу и всю Украину...

Все присутствующие стали прислушиваться к словам песни, когда вошел Прозор.

– Слыхали? – заговорил он еще с порога. – У доминиканского монастыря заставили папского нунция вернуться, так как у него не было пропуска. Скандал, сам Сиверс поехал к нему извиняться.

– Ворон ворону глаз не выклюет! – проговорил вполголоса Шидловский.

– На чем же вы, господа, порешили? – спросил Прозор.

– Программа обычная: оппонировать, мешать и не допускать утверждения полномочий.

– А если большинство поставит на своем и трактат с Пруссией будет утвержден?

После непродолжительного молчания встал Микорский и проговорил:

– Мы будем оппонировать по каждому вопросу, лишь бы затянуть сейм как можно дольше.

– И оттянуть решение о сокращении армии хотя бы до нового года, прибавил Шидловский.

– Наше спасение я вижу только в том, чтобы переждать правление Екатерины. Другого пути спасения я не знаю. Если нам удастся переждать его – Польша будет спасена, – заявил Микорский.

Прозор, оставшись наедине с Зелинским, спросил его по секрету:

– Заремба уверял меня, что не все оппозиционеры принадлежат к заговору...

– Всего только пять человек. Не все верят в успех восстания...

Оба поехали в замок и, несмотря на то, что улицы были пустынны, вынуждены были ехать медленно, так как почти на каждом шагу приходилось предъявлять пропуска.

Прозор едва сдерживал возмущение.

– Господи, чтобы чужой солдат повелевал над нами! – стонал он, сжимая кулаки.

На пороге вестибюля стоял генерал Раутенфельд, а его адъютанты тщательно проверяли билеты каждого входящего... Все помещение сейма, кулуары, кабинеты, гауптвахта, коридоры и хоры были заняты гренадерами с примкнутыми на ружьях штыками.

Безоружные польские солдаты слонялись из угла в угол, разнося только письма и пакеты. Закржевский, несший в этот день караул, пил с Войной за столом, на котором расставляли холодные блюда, и громко отпускал злобные замечания по адресу "союзников".

В вестибюле, несмотря на значительное количество людей, царила гнетущая тишина. Депутаты перешептывались. Между ними вертелся Фризе, раздавая какие-то записочки, иногда заглядывал Бокамп и скрывался за дверью канцелярии сейма.

Оппозиционеры проходили прямо в палату, сопровождаемые рядом злобных взглядов и улыбок.

– Представь себе, вот этот долговязый верзила, – говорил Закржевский, указывая на какого-то офицерика, вытянувшегося в струнку у окна, – месяц тому назад был выпорот за кражу и пьянство, а сейчас, посмотри, блистает уже адъютантскими аксельбантами.

– Потише, сейчас не время для скандалов! – осек его Прозор, здороваясь с ним.

Марцин, очевидно несколько подвыпивший, прошептал с жаром и упрямством:

– Я не выдержу долго этого позора... Я солдат... Не потерплю, солдаты пойдут за мной...

Но смолк под строгим взглядом Прозора, которого Воина отвел в сторону, чтобы сказать ему:

– Сказки о заговоре сочинил Анквич. Я это знаю наверное.

– Добросовестно зарабатывает свой позор! – шепнул в ответ ему с жаром Прозор.

Било четыре на замковых часах – час начала заседания.

Депутатские скамьи быстро заполнились, сенаторы заняли свои кресла вблизи трона. Тышкевич сел за председательским столом, секретари и писцы уже были на своих местах. Сейм был уже в полном сборе, когда вдруг двери с шумом захлопнулись и у порогов появились гренадеры, не выпуская никого из зала. Это неслыханное насилие глубоко возмутило всех. Поднялся ропот и протесты даже со стороны наиболее трусливых.

Кто-то из оппозиционеров попробовал было выйти, но штыки так энергично преградили ему дорогу, что он едва успел увернуться от удара. Офицеры на хорах загоготали насмешливым хохотом.

Председатель объявил о выходе короля. Все встали. В зале смолкло.

Вошел король, как всегда, в сопровождении юнкеров со шпагами наголо. Но за ним по пятам вошел генерал Раутенфельд и уселся в кресле рядом с троном.

У всех отнялся язык, все смотрели друг на друга, затаив дыхание и думая: неужели этот чужеземный солдафон, рассевшийся подле трона, – не призрак? Но нет, он сидел с грозным выражением на каменном лице и холодным взглядом обводил окружающих.

Громкий крик протеста вырвался из груди оппозиционеров. Одновременно и сторонники Пруссии стали шумно требовать открытия заседания и начала обсуждения.

Но зычный голос Шидловского перекричал всех:

– Я не считаю этот зал законодательным собранием, когда вооруженная рука насильников окружает его снаружи и изнутри. Это не сейм и не свободное обсуждение, – под давлением иноземного насилия, когда место, на которое имеют право только представители свободного народа, занимает чужой солдат...

Одного только еще добилась оппозиция: под ее давлением была отправлена депутация к Сиверсу с требованием удаления солдат из сейма. После двухчасовых переговоров принесли ответ посла, что он никого не выпустит из палаты, пока трактат с Пруссией не будет утвержден. И пригрозил пустить в ход вооруженную силу...

Началась безнадежная борьба с насилием.

Но Раутенфельд, неумолимый, как палач, бдительно охранял интересы прусского короля.

Ради прусского короля и его победы грозили зажженные фитили у пушек.

Ради прусского короля вооруженные роты стояли в боевой готовности, чтобы раздавить сопротивляющихся.

Ради прусского короля пущено было в ход насилие, предательство и человеческая подлость.

Пока наконец не было утверждено то, что продиктовали штыки.

Заседание окончилось в четыре часа утра.

ПРИМЕЧАНИЯ

Паюки – придворные слуги, заведенные по примеру турецкого султана польскими магнатами.

Кюлоты – короткие штаны.

Подкомории – высшие межевые судьи воеводства или повета.

Баваруаза – настойка из травы "волоски богородицы" и миндального, лимонного или иного сиропа.

"Мировские" – польские полки, квартировавшие в Варшаве в Мировских казармах.

"Хапанка" – карточная игра.

"Ларендогра" – туалетная вода "La reine d'Ноngrie" ("Королева Венгрии").

Ситуаен – гражданин.