Текст книги "Последний сейм Речи Посполитой"

Автор книги: Владислав Реймонт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 21 страниц)

– Ты стал похож на живые мощи. Знаю, брат, твоя болезнь называется "лихорадка Камелли".

– Ты не угадал, – она называется "долг"! – ответил он прямо. – Я как раз искал тебя. Как обстоят дела с нашей компанией по игре?

– Приказала долго жить. Мне пришлось отдать еще в придачу часы моего покойного батюшки.

– Судьба изменчива. Хочешь попытать счастья вот с этим офицериком, что стоит на том углу? Его зовут Иван Иванович Иванов. Это приятель Качановского.

– Я пробую счастье с самим чертом, если только у него звенят дукаты в кармане. Но у меня так сложились дела, что сейчас я гол до нитки. Разве что сыграть в ламберт на орехи.

– Ну вот, я закладываю основание новой компании, – ткнул ему Заремба в руку тяжелый рулон.

– Что же я должен выведать у этого болвана? – понял Воина сразу его намерения.

– Количество сопровождающего их конвоя, точный срок отбытия и наверное ли сделают привал в Мерече.

– А когда тебе нужно все это знать?

– Не позднее чем во вторник утром. Согласен?

– Сказано – сделано. Больше не расспрашиваю. Твои дукаты и твоя тайна. Погоди-ка, как бы тут к нему подойти? Гм! Физия-то у него глуповатая, а глазенапы-то хитрущие, – разглядывал он внимательно офицера. – Дуть привык много и что попало, – на то солдат; любит картишки, золото и приятельскую компанию, – на то Иванов; а девчонки кажутся ему раем, – ну, это естественно, потому что молод и глуп, – раздумывал он вслух.

– Может быть, ты с ним знаком?

– Это не нужно. "Фараон" сблизит нас, как братьев. Комедия, право. Ха-ха! Видно, и я могу на что-нибудь пригодиться.

Он молчал, а через минуту опять заговорил, но на этот раз уже почти серьезно:

– Если я тебе буду нужен и в других обстоятельствах...

– Еще как! Не хочешь ли поговорить с командиром или с Ясинским?

– Нет, уж избавь, благодарствую; один – сама добродетель и сразу насядет на тебя с проповедью на плохой латыни, точно на поминках, второй сочиняет приторные рифмы. Во рту у меня от этого такой вкус, точно целую кормилицу, – тошнит. Нет, уж предпочитаю с тобой, как доброволец. Для развлечения.

– Как хочешь! Смотри-ка, толкотня на улицах, точно на ярмарке в Бердичеве.

– А что, мала ярмарка в Гродно! Каждый приволок что-нибудь на продажу. Жаль только, что Сиверс дешево платит, а Бухгольц скупится. Много будет разочарованных, – трунил он, посмеиваясь.

Действительно, Гродно в то время, в половине августа, представлял собой поразительную картину огромного сборища приехавших со всех сторон Речи Посполитой. Город был перегружен через край, и все еще подъезжали целые обозы заполненных экипажей, телег с холщовыми покрышками, прибывали верховые и пешеходы. Весь город гудом гудел от неумолчного людского гомона и грохота колес.

В уличной толпе привлекали внимание военные мундиры и задорные физиономии офицеров. Одни, говоря, что они из бригад, захваченных Москвой, присваивали себе разные чины и хлопотали об уплате им не выплаченного еще за прошлую войну жалованья. Другие просили сейм обеспечить их за выслугой лет и за полученные раны. Некоторые приезжали только для того, чтобы повеселиться, поискать приключений и попытать в чем-нибудь счастья. Были, однако, и такие, которых товарищи и солдаты отправили поразведать, не слышно ли чего-нибудь насчет восстания: вся армия стремилась к нему со всем пылом верных отчизне душ. С такими водил знакомство Заремба, обмениваясь с ними взглядами, в которых сквозило взаимное понимание, или знаками. Помимо этой шляхетской толпы, заливавшей Гродно, кишела в нем еще более многолюдная толпа простонародья: всякого рода бедноты, солдат, бежавших от плетки мужиков, прислуги без места, праздношатающихся и людей свободного сословия, искавших средств к существованию. Кой-кого из них приютили гродненские жители, кой-кто устроился в господских дворцах и конюшнях, некоторые расползлись, куда могли; большинство же рассасывалось бесследно.

Недаром каждый день трещали барабаны за Неманом, у корчмы Потоцкого лилась сивуха, звенело предательски золото и шли попойки с утра до утра, а потом ночью казаки гнали нагайками в лагерь в Лососне пьяные ватаги несчастных. Но об этом мало кто знал. Вербовали агенты и для прусского короля, только в большем секрете и с большим разбором. Англичане тоже пробовали запускать свои лапы, но без особой удачи. Вербовал и Заремба через своих людей, однако не столько, сколько мог бы и хотел, так как у него не хватало денег и угрожала двойная опасность: от своих и от врагов. Особенно от своих. Об этом и размышлял он, когда увидал в толпе отца Серафима. Монах усердно собирал подаяние у модных франтов, облепивших, как мухи, стены кафе, протискивался между ними со смиренным видом, подставляя то одному, то другому табакерку, потряхивал кружкой, но вместо медяков собирал лишь щедрую дань насмешек и язвительных замечаний.

– Что за потешная образина, – заметил первым хорошенький, как херувимчик, Нарбут, – надо подшутить над этаким красавцем мужчиной.

– Смотри только, братец, это мастер хоть куда, отделает тебя под орех, как пить дать, и только на смех подымет! – уговаривал его Воина.

Но Нарбут, воображавший много о своем остроумии, крикнул с насмешкой:

– Как это! Бернардинский монах просит подаяния, и без овечек впереди?

– Что, сударь, поделаешь, – сейчас только с баранами дело имею, обрезал его бесстрашно монах, так что Нарбут покраснел до ушей и только прошипел сердито:

– Вижу, отче, воспитывался ты со стадом, оттого и вырос таким невежей!

– Что у кого болит, тот о том и говорит, – отрезал и на этот раз монах, смиренно склоняя голову и поднимая кружку.

Молодежь стала смеяться. Нарбут, задетый за живое, хлопнул набалдашником трости по тонзуре монаха и проговорил кисло:

– Ничего тут нет: отдается, как в пустом сарае.

– Как аукнется, так и откликнется! – проговорил тихо монах. – Впрочем, битому подобает молчать, ибо, как говорит наш игумен: "Жалко бальзама для капусты, а розового масла – чтоб смазывать сапоги".

Тут уж молодежь прыснула со смеху, хватаясь за бока, чем воспользовался монах, подошел к Зарембе и, гремя кружкой, шепнул ему:

– Кацпер не вернулся. Маркитант ждет!

И медленно пошел дальше своей дорогой, побрякивая кружкой, не обращая внимания на насмешки и чувствительные тумаки.

Заремба, несмотря на беспокойство за судьбу Кацпера, отправленного на разведку в Мереч в связи с предстоящей вылазкой Качановского, оставался еще некоторое время у кафе, разглядывая бесконечную вереницу экипажей. Час был послеобеденный, и весь "свет" выезжал за город подышать свежим воздухом и насладиться прохладой. Поминутно приходилось раскланиваться со знакомыми. Проехал кастелян с Изой и Тереней. Марцин сопровождал их рядом на горячем гнедом жеребце. Проехала княгиня Радзивилл с пани Ожаровской в экипаже, запряженном четверкой серых арабских лошадей с красными султанами между ушами. Проехал экипаж с королевским гербом, отвозивший в замок графиню Тышкевич. Проехала графиня Камелли в узкой одноколке со своим братом Мартини и на поклон Зарембы ответила такой нежной улыбкой, что Воина даже вздохнул с завистью.

– Если бы это было по моему адресу! Красивая чертовка! А та, пожалуй, еще опаснее! – прибавил он, галантно раскланиваясь с графиней Люлли, сидевшей в желтом с красными разводами экипаже в обществе кавалера Лайтльплэджа.

– Обеих бы я поставил к позорному столбу! – ответил Заремба раздраженно.

– Гм... И инфлянтский папаша выехал сегодня на прогулку, – шепнул кто-то, завидя епископа Коссаковского, ехавшего с пани Забелло и худощавым капелланом.

– Ну, как тебе нравится служба у него? – спросил вполголоса Воина Севера.

– Я прибавил бы его к тем дамам для трио, только поставил бы чуть-чуть повыше...

– Я так тебя и понимал, – так же тихо сказал Воина, как будто обрадовавшись его тону. – Говорят, он хотел платить оппозиционерам по сто дукатов за отказ от оппозиции в день ратификации трактата с Россией. Верно это?

– Верно, только не удалось ему подкупить никого. Все равно, и без них у него есть большинство.

– А если нет, так купит... Когда же ратификация?

– Кажется, в субботу, но только в понедельник может попасть на баллотировку. А может быть, удастся еще оттянуть или что-нибудь другое помешает...

– Гроб готов, и крышка должна захлопнуться, – могильщики уже ждут, указал Воина на Цицианова, стоявшего в своем "виски", точно в триумфальной колеснице, и правившего четверкой вороных, увешанных бубенцами. Фон Блюм сидел рядом с ним.

Оба загляделись на вереницу экипажей; она извивалась во все стороны, точно змея, сверкающая всеми цветами радуги, и все время подвигалась вперед. Глаза слепли от пышности нарядов красавиц, султанов, бриллиантов, ливрейных позументов, упряжи, позолоты и дорогих лошадей. Спокойные лица, веселые взгляды, взрывы смеха и несмолкаемый гул голосов не возбуждали мысли о том, что над всеми звенят уже кандалы, что это один из последних дней свободы...

– Хвала тебе, Богатство! – вскричал вдруг Воина, низко кланяясь какому-то проезжавшему человеку с красным округлым лицом и молодецки подкрученными кверху усами. – Сам серадзский воевода, Валевский – мой крестный и опекун. Не ожидал я его встретить в Гродно. Бегу, чтобы никто не предупредил меня в услугах ему. А о твоем деле не забуду.

Заремба отправился на почтовый двор, рассчитывая там застать маркитанта, о котором шепнул ему отец Серафим. Перед доминиканским монастырем он встретил Борисевича. Мастер шел прямо с работы, забрызганный известкой, в фартуке. Он сделал знак посвященных и, свернув в костел, в боковой придел, заговорил там тревожным шепотом:

– Мой дом охраняется егерским караулом; кто ни явится, всех сейчас же тащат на Городницу. Бегаю по всему городу, чтобы предупредить наших. Пана Краснодембского не выпускают из квартиры, даже, простите за выражение, для естественных надобностей. Рассказывали в городе, будто ломжинского депутата увезли сегодня ночью...

– Пока еще нет, но тоже сидит дома под стражей. Как поживает капитан?

– Утром был у него ксендз Мейер с причастием.

– А что случилось? – испугался Заремба. – Вчера я еще видел его здоровым...

– И сегодня ему не хуже, – лукаво усмехнулся Борисевич. – Но как только егеря обставили все окна и двери, пан капитан, испугавшись за какие-то важные бумаги, велел мне позвать ксендза, – к больному, мол, при смерти. Ксендз Мейер, конечно, унес под рясой что было нужно, – шел со святыми дарами, кто ж бы его мог заподозрить! Пан Жуковский мастер на фортели!

– Передайте ему мой привет, – протянул Заремба руку Борисевичу, который пожал ее с большим почтением, лишенным, однако, подобострастия.

Заремба не придавал значения домашнему аресту Краснодембского и других патриотов, так как это было постоянной системой Сиверса – перед каждым важным заседанием сейма делалась попытка терроризовать оппозиционеров арестами и угрозой ссылки в Сибирь, чтобы заставить голосовать заодно с покорным Сиверсу большинством. Верных отчизне ему не удавалось сломить, но усердие послушных ему таким образом подогревалось.

В длинном почтовом дворе, застроенном с обеих сторон конюшнями и сараями и заваленном всевозможной упряжью, Заремба с трудом отыскал маркитанта и под предлогом закупки фуража для лошадей велел провести его в амбар; там только, торгуясь и осматривая овес, узнал, что большой транспорт полушубков готов уже к отправке.

– Две тысячи штук, короткие, как раз для нашей кавалерии, – шептал маркитант, указывая глазами на покрытую зеленым брезентом груду, от которой сильно пахло овчиной. – Полковник Ясинский прислал их с сеном. Жалко, что дальше нельзя их переправить таким же образом, а провозить открыто небезопасно: "союзники" могут реквизировать их для себя...

Заремба, умевший легко находить выход в подобных случаях, спросил:

– Вы фуражируете армию Игельстрема тоже?

– Только неделю тому назад отправил ему триста корцов овса.

– Ну, тогда мы распорядимся, как у себя дома, – весело засмеялся Заремба. – Надо перемахнуть туда же и полушубки.

– Можно рискнуть, – понял сразу фортель поручика маркитант. Документы и конвой даст мне генерал Дунин, вот только как транспорт дойдет до наших складов!

– Конвою свернем шею, а полушубки пропадут. Пускай ищут...

– Рискованное предприятие. А вдруг окончится неудачей?

– Сколько телег и под каким конвоем? – спросил Заремба, обходя молчанием его сомнения.

– Десять, и столько же казаков со старшим. Больше не дают, потому что Варшавский тракт безопасен, и в каждом городе по дороге стоят их же гусары.

– Двадцать рядовых, переодетых конюхами, справятся с ними. Лишь бы только оружие было наготове и проведено умело командование.

– Кацпер был бы всех пригоднее.

– Он нужен мне здесь. Дам одного варшавяка, – шалопай и повеса, но незаменимый, когда нужно пустить пыль в глаза и провести кого-нибудь. Пришлю вам его еще сегодня. А сами вы должны приготовиться и вооружиться на всякий случай; ставка не малая.

– Каждый день рискуешь головой. Не хотите ли посмотреть лошадку? Чудо из чудес! – заговорил он вдруг громко, завидев каких-то людей. – Оставил у меня на продажу капитан фон Блюм. – Он крикнул своим татарам, чтобы вывели лошадь на двор. – Взят как будто у наших под Миром, – пояснял он тоном, в котором слышалось сомнение.

– Скорее просто украден из чужой конюшни, – ответил Заремба и, осмотрев лошадь, которая оказалась действительно прекрасной, уехал домой, так как уже надвигался вечер.

Кацпера все еще не было. Качановский храпел в своей каморке, точно после жаркого сражения с бутылками. Сташек распевал где-то на конюшне под аккомпанемент свирели Мацюся, и его слышно было на всю округу.

Капитан возражал против назначения Сташека для сопровождения транспорта, но, узнав об этом, парень бухнулся ему в ноги и так горячо его упрашивал, что капитан вынужден был согласиться – тем более что и Заремба замолвил за него словечко.

– На четвереньках поползу, а все сделаю как надо, ваше высокоблагородие, – бормотал он, задыхаясь от радости.

Побежал немедленно к маркитанту и вернулся только тогда, когда транспорт уже готов был к отправке.

Заремба едва узнал его, так он изменился: перед ним стоял парень в толстом, расстегнутом на груди полушубке и холщовой мужицкой рубахе. На ногах у него были лапти, барашковая шапка в руке, физиономия простофили, и несло от него конюшней так сильно, что в ноздрях свербело.

– Смею доложить, с рассветом трогаем, – вытянулся он невольно в струнку.

– Поезжай с богом. – Заремба дал ему несколько дукатов и подробные инструкции. – Да смотри: довезешь – будет тебе повышение, а напортишь повесят тебя казаки.

– И-и, пан поручик, родной сын моего батьки висеть не будет, – уверял он с жаром. – Почую только носом запах варшавской кухни – и буду тут как тут.

Качановский нежно распрощался с ним и, хлопнув его по плечу, рявкнул:

– Смотри, опростоволосишься, набью тебе морду так, что на страшном суде даже мать родная тебя не узнает. – Он вышел с грозным видом, не забыв, однако, ткнуть ему в руку несколько злотых, отчего Сташек умиленно прослезился, признавшись в сенях Мацюсю:

– Черт возьми, этакая тоска разбирает по Варшаве, что, как дойду до заставы, сам не знаю, что сделаю с радости.

– Тянет тебя к варшавским юбчонкам, – загоготал басом Мацюсь.

– Дурак ты, тянет меня к маменькиным ласкам.

Заремба не слышал больше, так как в его душе вдруг тоже проснулась тоска по матери, которая тщетно ждала дома его возвращения. Чтобы не поддаться тоске, вышел к Мацюсю и объявил ему, что на время отсутствия Кацпера производит его из кучеров в личные денщики. Парень покраснел от радости, и широкое, краснощекое лицо его радостно залоснилось. Парень был рослый, как дуб, но в голубых, как цветочки льна, глазах светились детская кротость и простодушие. Больше всего он любил своих лошадей, потом своего барина и солдатскую службу. В боях сражался с таким ожесточением, что, когда приходилось, руками душил врага. Сильный был, как медведь, пушку мог сдвинуть с места один и лошадь поднимал на плечах. Однако нередко получал взбучку за распущенность, пьянство и нарушение дисциплины. Заремба получил его вместе с Кацпером от отца, еще когда был юнкером, и любил обоих почти как родных братьев.

– Слушаюсь, ваше благородие, – ответил Мацюсь, не сразу разобравшись в том, что услышал. – А лошадей, значит, от меня возьмет Петрек? – спросил он с тревогой.

– Да, только ты поглядывай за конюшней, не пей и не якшайся с кем попало. Понимаешь?

– Слушаюсь! – вытянулся Мацюсь так, что кости у него затрещали. Только буланок я Петреку не отдам, – проговорил он заикаясь, готовый на все, что его ждет.

– Налево кругом, марш! – скомандовал Заремба раздраженно, собираясь уходить.

Мацюсь, однако, не сдался без бою, – в сенях загородил ему дорогу и стал слезливо клянчить:

– Разрешите доложить, ваше благородие, этому чурбану Петреку за быками ходить, а не с жеребцами кумиться. Камнем буду дома сидеть, сивухи и не понюхаю, а лошадей не отдам. Боже ты мой, боже, захиреют, бедняжки, без меня, совсем захиреют!

– Сказано тебе! Слышал? Отойди! – прикрикнул грозно Заремба и пошел к отцу Серафиму, чтобы отправить его на поиски Кацпера. А позже он крался по переулкам на квартиры делегатов, съехавшихся со всей Речи Посполитой. Их должно было собраться десятка полтора, от армии и воеводств. Они съезжались в Гродно под разными предлогами, различно переодеваясь, чтобы не обратить на себя внимания шпионов. Особенно это важно было потому, что последние дни были пропитаны лихорадочной атмосферой тревожных подозрений, зловещих слухов и беспокойных ожиданий. Беспокойство возбуждали все более и более многолюдные кадры союзнических войск, наводнявших Гродно, все более и более частые аресты депутатов и тайные слухи о тех, кого тайком по ночам увозили в Сибирь. Отголоски сеймовых совещаний еще подливали масла в огонь, ибо заседания становились все более и более бурными и затягивались выше всякой меры: Бухгольц слал пресветлейшему сейму ноту за нотой в тоне таком необычном и оскорбительном, что выводил из себя даже самых послушных пособников Сиверса и разжигал ненависть во всем обществе. В ответ на эту дерзость патриоты каждый день самыми пламенными словами заклинали сейм прервать всякие переговоры с прусским королем, клеймя в своих речах его разбойничьи приемы, его вероломство и низкую измену. Не было числа стишкам, рукописным листкам, пасквилям и всяким писаниям, проникнутым ненавистью к королю и ходившим по рукам публики. Никто не спрашивал больше, как во время предыдущего сейма: с Фридрихом или с Екатериной. Все были согласны на союз хотя бы с бешеной собакой, – только бы союзник содействовал изгнанию негодных пруссаков. Захват же пруссаками Ченстохова вызвал бурные взрывы озлобления. Шляхта, бряцая саблями, клялась скорее погибнуть, чем примириться с этим за хватом.

Такое положение дел было на руку Сиверсу, который часто фигурально, а еще чаще секретно поддерживал противодействие прусским посягательствам, лицемерно давая понять, что только до поры до времени Россия терпит дьявольские козни пруссаков.

В доказательство своей искренности он поддерживал в сейме ноту Бухгольца очень сдержанно, благодаря чему депутаты еще горячее клялись в верности великодушной "союзнице" и еще искреннее верили в ее гарантии.

VIII

Наступил достопамятный день 17 августа.

Утро было ясное, солнечное и влажное, но вскоре после восхода солнца поднялся такой ветер и с такой силой начал мести пыль на улицах, что весь город утонул в ее удушливых клубах. Но это не мешало фракционерам, среди которых уже с самого утра началось лихорадочное движение. Сиверсовы приспешники засуетились, объезжая депутатские квартиры. Ездил сам председатель Белинский, ездил Миончинский, ездил Лобаржевский, ездил епископ Массальский, ездили разные вельможи, особенно литовские. Носились гонцы с письмами, скакали верховые, бегали казачки в разноцветных ливреях, видны были на улицах даже посланцы с королевскими гербами, разносившие письма с печатью канцелярии сейма. У Анквича же, точно в ставке главнокомандующего перед сражением, происходили непрерывные совещания и пробный подсчет голосов. Составлялись списки надежных, отдавались распоряжения, распределялись роли и вырабатывался план действий, рассчитанный на всякие обстоятельства в борьбе с оппозиционерами. Заседание было отложено на четыре часа пополудни, но еще в начале третьего, не имея абсолютной уверенности в победе, отправили Бокампа и Новаковского, чтобы убедить колеблющихся, тех, у кого заговорила вдруг совесть, или тех, кто хотел нагнать себе цену. Одних уговаривали звоном золота, других обещанием королевских милостей, третьих – угрозой посольского гнева, четвертых – политическими соображениями. К членам оппозиции, особенно к наиболее видным ее представителям, откомандировали кастеляна. По мере надобности, то надетой личиной сенаторского величия, то забубённой фамильярностью брата-шляхтича, то благоразумной мудростью государственного мужа или пуская в ход глубокие принципы, он пытался прельстить и склонить на свою сторону противников. Многие из оппозиционеров изъявляли готовность присоединиться к большинству, не видя никакой возможности сопротивляться дольше. Довольный успехом кастелян заехал и к ломжинскому депутату Скаржинскому. Кривоуст принял его холодно, терпеливо выслушал витиеватую речь о благодатях, которые даст стране ратификация трактата с Россией, но в конце концов, утомленный его цветистым пустозвонством, проговорил с достоинством:

– Свой долг по отношению к отчизне я знаю и буду голосовать так, как подскажет мне совесть.

Тогда кастелян, восхваляя его государственный ум и патриотизм, стал намекать ему на какое-то вакантное кастелянство, которое король охотно преподнес бы столь заслуженному гражданину.

– Всякий стул для меня столько же значит, сколько сенаторское кресло, – пресек его красноречие депутат.

Они разошлись почти врагами. Не смущаясь, однако, неудачей, кастелян поехал попытать еще счастья у Краснодембского. Но и этот оказался не более податливым. Выслушав заманчивые доводы кастеляна, он подвел его к окну и, указывая на гренадера, стоявшего на часах у дома, выпалил ему без обиняков:

– Вам хочется поскорее стать его прислужником, а мне совсем не хочется.

После такого ответа кастелян поспешил ретироваться, кипя и фыркая от возмущения. Но встретил в сенях Зарембу, уходившего от Жуковского, и просветлел.

– Я был у больного товарища, – объяснил Север коротко, – а вы, дядя, прямо в сейм?

– Мне надо еще забежать домой. Садись со мной, – буркнул кастелян и только в экипаже дал волю бурному проявлению своей досады, указывая на недовольных как на источник всех общественных бед. – К счастью, – закончил он, когда уже выходил из экипажа, – большинство на стороне патриотов и людей, которые руководствуются в своих суждениях благоразумием, которые не позволяют взять над собою верх демагогам и сеймовым крикунам.

– Тем лучше для родины! – пробормотал Заремба, следуя за ним.

– Загляни к дамам. Я только отдам распоряжения Клоце, и мы сейчас поедем.

В гостиной немногочисленная, но избранная группа дам, с камергершей во главе, окружила тесным кольцом какого-то французика, который демонстрировал кукол, наряженных по последней моде и привезенных прямо из Парижа, тараторил без умолку, вытаскивая из коробок все новые и новые наряды, ленты, побрякушки, шляпы, шали, точно сотканные из паутины, и бросал все это на жадно протянутые руки дам.

Когда дамы несколько насытили свои взоры, неожиданно засыпал их дождем шелковых этернелей, дами, бараканов, шаршедронов, пике, камлотов и атласов, нагромождая их перед ослепленными глазами, точно облака, отливающие всеми цветами радуги.

Перед этими чудесами дамы онемели и, сладострастно погружая руки в шелка, упиваясь их шуршанием, красками и мягкостью, казалось, таяли от блаженства. Торговец-француз, как настоящий мастер своего дела, не давал им опомниться и, улучив минуту, сверкнул перед ними шкатулкой, наполненной до краев драгоценными каменьями. В гостиной поднялся гул благоговейного восторга.

– Прелестно! – восклицала одна со слезами на глазах.

– Великолепно! – всхлипнула чья-то душа, вступая в рай.

– Очаровательно! – слышались восторженные вздохи.

– Бесподобно! – пели млеющие голоса, полные опьянения.

– Не угодно ли, ваша светлость! – защебетал торговец-французик, с обезьяньим проворством нацепив на одну из них несколько ниток жемчуга.

– Не угодно ли, ваше сиятельство! – украсил он другую изумрудами.

– Прошу, пожалуйста, баронесса! – засунул он другой в прическу бриллианты.

– Прошу, пожалуйста, маркиза! – покрыл он перстнями изящные пальчики.

При этом он вскакивал и ломался, как паяц, кланялся, улыбался, расплывался в восторге перед каждой в отдельности, подставлял зеркало и вытаскивал все новые и новые драгоценности.

– Настоящий шабаш женского легкомыслия, – иронизировал, хохоча, сидевший у окна со своим казачком Кубусем камергер, когда Заремба подошел к нему.

– Каждый молится своему богу, – ответил Заремба, направляясь к кастелянше, поразительно, как всегда, бледной, словно белое зарево, окутанное крепом, сидевшей в стороне с блуждающей улыбкой на губах.

– Я просила Капостаса, он составил тебе гороскоп, – шепнула она, удерживая его руку.

– И вышло, что я погибну на войне или доживу до глубокой старости, пошутил он.

– Нет, – заколебалась она на минуту, – тебя как будто ждут долгие скитания...

"Может быть, по Сибири?" – вздрогнул Заремба.

– Посмотрим, чего стоят его пророчества, – ответил он и вышел, так как кастелян прислал за ним.

Поехали уже прямо в сейм.

Площадь перед замком была запружена воинскими частями. Гренадеры Цицианова обставили частыми кордонами выходы улиц, рвы, мост, берега Немана и даже двор замка. Чугунные жерла пушек были направлены на сейм и на город.

Генерал Раутенфельд, тот самый, что месяц тому назад сидел в полном вооружении в заседании сейма рядом с троном и штыками вымогал одобрения трактата с Россией, – в этот день тоже нес командование и, стоя в подъезде, окруженный офицерами, как хозяин дома, встречал гостей, приветствуя подъезжающих депутатов.

В просторном вестибюле сейма царило уже заметное оживление, стоял сдержанный гул голосов. Депутаты уже собрались почти в полном составе, ожидали только маршала-председателя и великого канцлера. Повестка дня с вопросами, подлежащими голосованию, переходила из рук в руки. Фракционеры, однако, несмотря на решающее большинство, какое они имели в сейме, держали себя как-то беспокойно. Передавали друг другу записочки, шептались, переглядывались многозначительными взглядами, значительно пожимали друг другу руки. Лобаржевский, из-за жаркого и необычайно сухого дня, утолял свою жажду пивом за столом, где подавались холодные блюда, и, как явный вождь этой компании, то и дело отдавал распоряжения, проверял список присутствующих и рассылал гайдуков за опоздавшими.

Двери в палату сейма и в кабинеты канцелярии хлопали беспрестанно, все время туда входили и выходили. Иногда служитель в королевской ливрее отыскивал кого-то в толпе, иногда появлялись Фризе или аббат Гиджиоти и, пошептавшись с тем или другим, скрывались за дверью, ведущей в королевские покои. Иногда бурная волна криков и топанье ног доносились с хоров, заполненных до отказа, несмотря на военный кордон и чинимые публике препятствия.

Точно ураган ударял то и дело в стены и проносился по вестибюлю; и вдруг смолкал шепот, и кругом сверкали тревожные взгляды. Тщетно бежал туда Рох, старший служитель замка, тщетно просили соблюдать тишину градские стражники, – хоры все чаще и чаще давали о себе знать нетерпеливыми криками ожидания, которое, впрочем, и для всех уже становилось мучительным. Даже солдаты, несшие караул внутри здания с ружьями без штыков и боевых патронов, не могли устоять спокойно, – то и дело слышалось то тут, то там звяканье прикладов часовых о каменный пол.

Только у оппозиционеров лица были спокойные. Правда, спокойствие это было только внешним, так как в глубине души все они были удручены заботой об исходе сражения, которое им предстояло сейчас начать, и заведомое поражение охватывало их невыразимой скорбью. Что бы, однако, ни должно было случиться, они вступали в бой с подобающим мужеством и стоической решимостью. Кимбар гордо и вызывающе окидывал орлиным взором поле сражения; Скаржинский стоял, погруженный в раздумье; Микорский что-то спешно отмечал у себя в записной книжке; Краснодембский, не выпуская трубки изо рта, окутывал себя клубами дыма; у Шидловского же, Цемневского, Карского, Зелинского, Гославского, Плихты и у остальных лица были непроницаемы и полны гордого равнодушия.

Был также кое-кто из участников замышляемого переворота: Дзялынский, высокий, стройный, с бледным аскетическим лицом, одетый в черный, словно траурный кунтуш, смотрел через окно во двор на сверкающие штыки гренадер; Ясинский ровным, мерным шагом расхаживал взад и вперед; Качановский с Лобаржевским пили как закадычные друзья-приятели; Заремба сидел где-то в углу с Жуковским, чей иконописный лик привлекал взоры своей бледностью и пылающими глазами.

Было также много важных персон, пришедших в сейм, как в театр, – для забавы, бездельников, гоняющихся за новостями. Оказался здесь и Воина, что очень удивило Зарембу. Но как раз в этот момент, под бой барабанов и среди ружей на караул, вошли главари сейма, которых ожидали с таким нетерпением.

Заремба проник на хоры, нашел там место рядом с подкоморшей.

– Я предвижу, что сегодня будет скандал за скандалом, – шепнула она ему. – Господи, я совсем растаю! – простонала она, еле дыша от духоты и пудря лицо, по которому стекали струйки пота.

Негритенок не переставал обмахивать ее веером, но это мало помогало, так как жара стояла невыносимая. Солнце, несмотря на пятый час, лило сквозь окна потоки жгучего света и зноя. И в этой духоте и невероятной толкотне поминутно раздавались крикливые протесты тех, кого толкали, и споры из-за мест. Двух дам, упавших в обморок, вынесли под градом насмешливых шуток простонародья, которое было возбуждено духотой и долгим ожиданием и пользовалось всяким случаем, чтобы отвести душу, то встречая бурными аплодисментами наиболее известных оппозиционеров, то, напротив, враждебным ропотом и бранными прозвищами ненавистных приспешников Сиверса.

– Кто-то подуськивает эту чернь, – она себе слишком много позволяет, шепнула Зарембе пани подкоморша.

В это время сенаторы занимали свои места перед троном. Вдруг на хорах раздались звуки, похожие на трубу загонщиков, спускающих свору, потом брызнул короткий, глухой лай гончих, дикий визг догоняющих псов и раздирающий воздух рев терзаемого зверя. Это было проделано так удачно, что неудержимый дружный хохот вознаградил шутника.