Текст книги "Последний сейм Речи Посполитой"

Автор книги: Владислав Реймонт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц)

– Сегодня он дежурит в замке при его величестве короле.

Это известие очень обрадовало его, и он прибавил в слегка шутливом тоне:

– Поздравляю вас, панна Тереня, с повышением.

Он встал, чтобы выглянуть в сад.

– А вы все надо мной смеетесь.

Она преградила ему дорогу.

– Напротив, я очень рад, – ответил он быстро и, чтобы загладить свое поведение, поцеловал ей руку. – Только не забудьте пригласить меня на свадьбу.

– Извольте вооружиться терпением! – выпалила она с огорчением. – Пан подкоморий, отец Марцина, написал ему, что мы можем еще подождать.

– И я думаю, что можете – такие желторотые. Надо еще к вам нянюшку приставить.

– А мне бы хотелось поскорей переехать в Варшаву, – призналась она откровенно, усаживая собачонок на клавесин. – Надоели мне Козеницы, хуже горькой редьки, с этими отставными полковыми клячами, с которыми только и придумаешь, что играть в опостылевший "марьяж". Представьте себе, за последнюю зиму я ни разу не танцевала! Ну, собачонки, с жаром, с жаром! стучала она, хохоча, собачьими лапками по клавишам. – Только на Пасху, когда из Радома проходили гусары, наша мамзель, у которой среди них красавчик племянник, уговорила папу устроить в их честь бал, но чуть было дело не кончилось неудачей, потому что бургомистр не хотел дать зал во дворце...

– И хорошо сделал, – заявил решительным тоном Север, открывая окно.

Из сада пахнуло теплом, пропитанным ароматом цветов и веселым чириканьем птиц.

– А мамзель все-таки поставила на своем. Пан Стоковский занял фабрику, велел украсить ее Ельником, а папа дал оркестр, и мы танцевали до утра.

– С гусарами? Достойные кавалеры!

– Были и все наши. Папа отдал приказ, и все должны были явиться. Весь вечер прошел прекрасно. Только один пан Секлюцкий устроил гусарам скандал, за что и отсидел на гауптвахте. И поделом ему, пускай не портит другим забаву. Биби! Мими! – бросилась она со смехом за собачонками, которые вырвались у нее из рук и с визгом попрятались под диван. Вытащила их оттуда лишь при содействии Севера.

– Мими – страшная ветреница, а Биби – ужасный разбойник! – журила она визжащих собачонок, покрывая их неистовыми поцелуями. – Вы бы сейчас не узнали Козениц! Оружия там уже больше не делают, мастерские закрыты, а хозяева мастерских разогнаны на все четыре стороны. Даже кафе Доротки больше не существует. Нет больше балов, маевок, танцевальных вечеров, потому что молодежь не показывается в нашем доме, хотя бы только для украшения!

– Наверно, слишком часто отправляли их с носом.

– Ей-богу, ни один еще не делал предложения! – уверяла она с жаром. Дело не в том, а устроили они себе клуб и там просиживают дни и ночи, устраивают какие-то тайные собрания, какие-то заговоры, так что папе даже поставили на вид, и ему пришлось молодчиков приструнить.

– Кто это? – спросил Заремба у панны Терени, указывая на сад, где, опираясь на тросточку и поминутно делая передышку, разгуливал по тенистой аллее, пересеченной солнечными полосами, какой-то господин в белой куртке с непокрытой головой. Казачок в ливрее, с красным пледом в руках, следовал за ним шаг за шагом.

– Это камергер Рудзкий. Вы незнакомы с мужем Изы?

– Разгуливает, точно для хорошего пищеварения. – Север с любопытством оглядел камергера.

– Доктор Лафонтен говорит, что камергер страдает мнительностью. А мне кажется, что у него ноги подкашиваются, как будто он потерял копыта. Я советовала Изе, чтобы она велела его перековать, – захохотала она.

– Ничего не поможет. Видно, у него копыта содраны до самого мяса, рассмеялся и Север, но с каким-то горьким злорадством. – Довольно пожилой господин!..

– Служил еще в "Белых раках". Папа рассказывал, – хохотала она без удержу.

– Ценный сувенир о саксонских правителях и вообще довольно оригинальный субъект.

– Но я его обожаю. Добряк, и так ко всему снисходителен. Увидите сами.

– Я уверен, что он подсыпает любовное зелье, раз вы, панны, все к нему так льнете.

Панна Тереня, поняв его намек, шепнула серьезным тоном:

– Ее ведь заставили! Она ужасно несчастна.

На уста Севера просились какие-то горькие слова, но, посмотрев на ее потемневшее личико, он сдержался и только вздохнул.

– Иза очень жалеет вас. Я все знаю, – продолжала она по-прежнему таинственным шепотом.

Сердце Севера вдруг болезненно защемило; он вскочил и, ища свою шляпу, заговорил бессвязно:

– Мне надо уйти... Скажите Изе, что я ждал... Приду завтра...

Тереня остановилась в испуге, не понимая, что с ним случилось. Но в ту же минуту вошла в гостиную Иза.

Они поздоровались молча, впиваясь друг в друга испытующим взглядом.

Панна Тереня как будто занялась приведением в порядок разбросанных нот, косясь при этом по сторонам и с трепетом ожидая каких-нибудь горячих слов или жестов, но, не выдержав молчанья, крикнула сама:

– Вы что, в молчанку играете?

И захохотала.

Иза бросила на нее благодарный взгляд и непринужденно, с обворожительной улыбкой заговорила о незначительных событиях, не заикаясь ни словом о бале. В этот день она была даже красивее, чем тогда, красивее, чем может нарисовать фантазия. Чуть заметные облачка румянца пробегали иногда по ее лицу, иногда в карих глазах вспыхивали золотые искорки, и налитые кровью губы дышали чарующим обаянием. Она прекрасно владела собой, ничем не выдавая того, как много ей стоит это притворное спокойствие. Минутами лишь глаза ее затуманивались мимолетной тенью и чуть-чуть меркла улыбка. Время от времени она бессознательно вставала и подходила к клавесину, чтобы взять несколько аккордов, или подходила к окну, но, завидев в саду мужа, возвращалась к прежнему разговору.

Север был все время настороже, точно на ночном дозоре, и внимательно следил за каждым ее словом и за каждым движением, с обязательной вежливостью отвечая на вопросы; иногда даже, чтобы словить ее улыбку, отпускал какую-нибудь остроту и пробовал расшевелить ее рассказами о военных приключениях. И достигал цели, упиваясь безмолвным триумфом. Однако ни малейшее веяние прошлого не возмутило этой притворной гармонии, ни один намек не сорвался с пылающих уст. Хотя в душе его пылал ад, он оставался перед ней таким, каким решил быть перед нею: сдержанным и в меру холодным.

Разговаривали поэтому, как люди по виду друг другу чужие и, можно бы было даже сказать, равнодушные. Обоих, однако, мучила эта бессмысленная игра, и разговор их все чаще и чаще прерывался внезапным молчаньем и длительными паузами, во время которых глаза ее метали искры, губы трепетали чем-то недосказанным, а из груди вырывались короткие, прерывистые вздохи. Север же в эти моменты не сдерживал больше своих порывов и, точно склоняясь перед ней на колени, мысленно обнимал ее безумными от тоски объятиями.

Но какой-нибудь звук – визг собачонки или голос из сада – рассеивал знойный кошмар, действительность с насмешкой смотрела им в глаза, и снова тянулся корректный разговор, и французские слова звучали складно, принужденно, галантно, пока, наконец, панна Тереня, которой это надоело, не выпалила без обиняков:

– Сидят и декламируют, точно в театре. Оui, madame! Non, monsieur! начала она их передразнивать. – Тут улыбочка, там кокетливый взгляд, потом мах-мах веером, потом губки бантиком и нежный взгляд... Прекрасно играете, только я вам аплодировать не буду, потому что мне ваша комедия уже надоела, хуже нельзя. Биби! Мими! Аида, котьки, побегаем по саду! Ха-ха-ха! залилась она смехом, заметив их смущение.

Иза сердито нахмурила брови, Север же встал, почувствовав себя неловко.

– Не уходи, Тереня. Настоящее еnfаnt tеrriblе!

– Мне пора... Меня ждут... Может быть, к тому же я тебе мешаю?

– Посиди еще минутку. Ко мне должна заехать графиня Камелли. Мы поедем на обед к послу, который он дает для дам и епископов в честь именин Марии Феодоровны, жены наследника. Забавные приходят ему в голову идеи!

– Вот как раз сворачивает на мост карета епископа, князя Массальского! – крикнула Тереня, высовываясь из окна на улицу. – Вся полна букетов.

– Везет их Сиверсу. Удивительно поэтическая и сентиментальная натура, обожает пение и цветы, а особенно питает слабость к розам. Вот все и стараются угождать этой слабости, – у кого только есть какой-нибудь новый сорт, спешит послать ему. Княгиня Радзивилл подарила ему великолепную коллекцию. Умилительно, не правда ли?

– И заслуживает восторга! – проговорил он, не в силах скрыть ироническую улыбку.

– Сам король выписывает для него гвоздики непосредственно из Голландии. Даже папа, – как ты знаешь, не слишком склонный расходоваться, прислал ему из Гуры какие-то редкие экземпляры.

– Когда приезжает дядя?

– Обещал на этих днях. Все уже приготовлено к его приезду. Меня очень волнует твоя судьба, – прибавила она дружеским тоном.

– Я исполняю его желание и хочу исправить сделанные глупости, – заявил он с мнимой откровенностью и рассказал ей о своем желании вернуться в полк.

– А если не удастся, так папа придумает тебе какую-нибудь почетную должность, – уверяла она его, горячо принимая к сердцу его судьбу.

– А где сейчас находится пани кастелянша? Как ее здоровье?

– Нехорошо, – как всегда, в тоске по своему воображаемому идолу! Доктора полагают, что это обыкновенная меланхолия. Приезжает вместе с отцом.

– Смирно. Мчится сюда княжеский гонец любви! – крикнула панна Тереня.

Действительно, дверь открылась, и ливрейный лакей внес на серебряном подносе прелестный букет, письмо и шкатулку, усеянную дорогими каменьями.

Иза вскочила раздраженно, покраснев.

– Отдай назад тому, кто принес! Ступай! – крикнула она, не размышляя, и повернулась к Северу, тактично отошедшему к окну.

Тереня бросилась к ней, горячо прося ее о чем-то. Она недовольно отстранила ее и так строго посмотрела на лакея, что тот поспешил удалиться.

– У меня к тебе просьба, – голос ее звучал очень задушевно.

Север был так радостно настроен, что наперед обещал ей все, что она попросит. Просьба состояла в том, чтобы он поехал с ними завтра на пикник, за город.

– С удовольствием. А кто его устраивает? Я никого почти здесь не знаю.

– Молодежь, а главным образом фон Блюм, Теренин поклонник.

– Иза!.. Пан Север еще подумает, что это серьезно.

– И расскажу Марцину, – поддразнил он ее, – пускай смотрит за вами в оба.

– Марцина с нами не будет. Он должен ехать с королем в Понемунь.

– Тем хуже для тебя, Тереня, ибо я замещу его в качестве наблюдателя.

– А я вас ни капельки не боюсь, – засмеялась Тереня, погнавшись по гостиной за собачонкой. – Марцин поверит только мне.

Лакей доложил о приезде гетманши Ожаровской с графиней Камелли.

– Я убежала! Меня нет! Терпеть не могу слушать эту итальянскую стрекотню! Айда, собачонки! – крикнула Тереня и убежала.

Север тоже хотел идти, но Иза удержала его.

– Останься немного, познакомишься с двумя очень красивыми дамами.

Прежде чем он успел что-нибудь решить, вошли гостьи. Графиня Камелли уже в дверях громко заговорила, проглатывая от возбуждения слова:

– Я привожу вам, камергерша, бесподобные новости! – Глаза у нее горели, лицо раскраснелось и голос дрожал от волнения. – Марат убит! Майнц сдался прусскому королю! – произнесла она с пафосом и, сделав минутную паузу, прибавила: – Революция получила смертельный удар!

Иза сделала вид, как будто придает не много значения этому известию.

– Не все принимают так близко к сердцу это известие, милейшая графиня, – успокоила ее Ожаровская.

– Нет... это, несомненно, очень важно... Я действительно мало в этом понимаю. Мой двоюродный брат, Север Заремба, – представила Иза Севера, немного растерявшись.

– Но вас это, наверно, интересует! – обратилась к нему графиня.

Заремба поклоном подтвердил ее слова и слушал с большим интересом. Она же, довольная, что нашла слушателя, рассказывала все с большим жаром, не жалея жестов, мимики и пламенных взглядов.

Иза с пани Ожаровской отошли в сторону и увлеклись демонстрированием своих нарядов и какими-то секретами.

– Граф Морелли, мой кузен, камергер его величества короля, получил утром экстренную почту, – пояснила с самого начала графиня. – У нас таким образом сообщение из достовернейшего источника. Я была уже в храме, чтобы поблагодарить бога за эти радостные минуты, и все же, хотя известия вполне достоверные, с трудом могла поверить, что действительно этот подлый цареубийца, этот злейший враг господа бога и человеческого рода, этот воплощенный дьявол – умер. Его убила какая-то Шарлотта Кордэ! Господь, наверно, сам избрал ее орудием своего правосудия. Я должна написать в Париж, чтобы мне прислали портрет этой новой Орлеанской Девы! – восклицала она с пафосом, вознося очи горе. – Одновременно из Майнца изгнаны французские мятежники. Прусский король торжествует. Как, должно быть, радуются сейчас эти бедные изгнанные принцы! Наконец-то правое дело берет верх. Пишут, что прусские дубинки уже выбивают из голов майнцских завсегдатаев клубов их якобинские идеи. Не понимаю только, почему революционные войска выпущены из города? Надо было устроить им республиканскую крестную купель в Рейне! – злобно захохотала она, и черные глаза ее засверкали точно два кинжала. – Это счастливое начало охладит немножко их пыл, и пыл ваших эмигрантов в Дрездене и клубных завсегдатаев в Варшаве.

– Вы, однако, прекрасно разбираетесь в политических делах, графиня! воскликнул Север с притворным восторгом.

– Я повторяю то, чему меня научил мой кузен, – ответила она скромно, переходя к мелочам гродненской жизни и превознося выше всякой меры польское гостеприимство, образованность, красоту женщин и галантность мужчин. Воспользовавшись случаем, отдала дань великодушию короля, его необычайному уму и благородству.

Север ни в чем не возражал ей и только иногда, при случае, давал понять, что он глубоко уважает консервативные идеи и враждебен всякому новаторству.

Графиня с возрастающим удовольствием расспрашивала его, награждая при этом томными взглядами, так как кавалер показался ей весьма изящным и красивым. Темный блондин, с шевелюрой, подстриженной а-ля Титус, с орлиным носом, высокий, в меру широкоплечий, он производил благоприятное впечатление своим благородным видом, ловкостью движений, мелодичным голосом и голубыми глазами с длинными черными ресницами и бровями, строгой дугой пересекавшими белый лоб.

Он отвечал с изысканной, немного высокопарной вежливостью, но смотрел в глаза пристально и дерзко. Одет он был по последней моде, во фрак вишневого цвета с длинными фалдами, короткой талией и плоско отложенным воротом; на шее у него был повязан белый платок с синими горошинами, такой широкий, что закрывал половину подбородка; жилет – светло-голубой, расшитый золотыми цветами, палевые узкие брюки до щиколоток и туфли без пряжек; в руках он держал тросточку с золотым набалдашником; двойная цепочка от часов позвякивала при каждом его движении целой коллекцией подвешенных брелоков.

Пани Ожаровская, прислушивавшаяся уже с некоторых пор к его словам, обратилась вдруг к нему с ласковой улыбкой:

– Вы всегда носите цвета нашей уважаемой камергерши?

– В самом деле, это удивительно! – проговорила вполголоса графиня, обводя обоих глазами.

– Это просто удивительная случайность!

Он весь покраснел, как барышня.

Дамы начали смеяться. Действительно, на Изе была юбка того же цвета, что и его фрак, только словно осыпанная брызгами золотого бисера, и голубой в золотую полоску казакин с кружевами.

– Удивительная случайность! – повторила насмешливо Ожаровская.

Север, чтоб прервать неловкое положение, спросил, куда ушла панна Тереня.

– Нянчится с камергером. Посмотрите – зрелище неописуемое, – смеялась Иза, указывая через окно в сад.

В тенистой аллее, усеянной яркими бликами солнца, стоял камергер с широко открытым ртом. Тереня же, привстав на цыпочки, вливала ему ложечкой в рот какое-то лекарство.

Дамы хохотали, не жалея довольно тривиальных замечаний. Заремба, которому была неприятна эта сцена, начал собираться.

– Куда вы торопитесь? – спросила негромко графиня, удерживая его руку в своих руках.

– В сейм. Мне надо попасть вовремя, а то еще не впустят.

– Там ничего нет интересного. Кричат недовольные, да пруссаки подливают своего вассерсупу.

– Гетман будет сегодня опять говорить о снабжении армии. Не знаю только, будут ли дебаты происходить при открытых дверях.

– Господи, как мне надоели уже эти сеймы, политика, трактаты и все эти интриги! – простонала с искренним отвращением Иза. – Скука прямо смертная!

– А разве Гродно мало веселится? Ведь тут вечный праздник и балы, возразил было Север с жаром, но, заметив в ее глазах недовольство, осекся и едва нашелся, чтобы поблагодарить Ожаровскую, пригласившую его на свои ассамблеи и покровительственно преподавшую ему в конце совет:

– Веселитесь сами, а проповеди оставьте ворчливым старикам.

– И не забудьте о завтрашнем пикнике, – прибавила Иза.

Север вышел на улицу, полный противоречивых чувств и мыслей, вызванных только что сделанным визитом и услышанными новостями. Падение Майнца и временное торжество прусского короля особенно огорчали, волновали и озабочивали его.

"А красавице все скучно!" – вспоминал он время от времени с грустью и негодованием.

День был жаркий. Гродно утопал в солнечном зное, в клубах пыли и несмолкаемом шуме, так как на улицах царило большое движение, особенно на Главной улице, ведущей из Городницы к Неману. На Замковой, на Базарной площади и по пути к бернардинскому монастырю стоял гул от человеческой толпы, экипажей и лошадей.

Вдоль приземистых домишек, по узким панелькам и камням, набросанным там и сям в дождливую пору, тянулись многолюдные, пестрые толпы, прижимаясь пугливо к стенам и заборам, так как поминутно по улицам катили резвые четверки, мчались галопом верховые, маршировали вооруженные патрули, плелись высоконагруженные телеги с фуражом или неслись рысцой казацкие дозоры.

Чем ближе было к четырем часам, когда должно было начаться заседание сейма, тем больше усиливалось движение и шум. Стали показываться синие с красным кареты, запряженные английскими жеребцами и меринами в украшенной серебром упряжи, с красными жокеями на козлах. Иногда, вызывая всеобщее удивление, покачивалась на рессорах какая-нибудь старинная колымага со стеклами и позолотой, запряженная шестеркой лошадей, с ливрейными лакеями в париках на запятках и с верховым форейтором впереди. Иногда проносились вихрем двухколесные кабриолеты, запряженные четверкой цугом, обильно увешанной медными побрякушками, перьями и сетками, управляемые офицерами, которые, стоя, точно в колеснице, бешено погоняли, так что у лошадей играла селезенка, и все живое разбегалось перед ними.

Иногда быстро проезжал какой-нибудь важный генерал, конвоируемый драгунами, топтавшими все по дороге. Мелькали зеленые вместительные почтовые тарантасы, поднимая громкий шум хриплыми гудками рожков. Проносились довольно людные кавалькады дам и кавалеров, окруженные тучей зеленых егерей и красных конюхов. Иногда тарахтела по ухабистой мостовой желтая приходская бричка с ксендзом в белом дорожном балахоне и соломенной шляпе или шлепали копытами мужицкие лошаденки, запряженные в телеги; их задерживали на каждом шагу, сталкивали с дороги и запуганных частенько угощали ударами хлыстов, если они недостаточно быстро съезжали с дороги.

Не меньше было и пешее движение. По обеим сторонам улиц катились быстрые шумные потоки всевозможного фасона кунтушей, шапок-"конфедераток", с квадратным остроконечным дном, фраков, военных мундиров, холщовых кителей и модных остроконечных же шляп. Попадались и рваные сермяги, бритые головы монахов, дворня в разноцветных ливреях, иностранные костюмы, привлекавшие всеобщее внимание, лоснящиеся черные кафтаны и лисьи шапки евреев. Сновали нередко в толпе барыньки в наколках, дебелые, невысокого роста мещаночки в чепцах и с буклями, стреляющие по сторонам глазами; разодетые по-праздничному еврейки стояли у ворот и сидели на порогах домов. Не видно было только в этой толпе важных дам, показывавшихся на улицах только в экипажах и в чьем-нибудь сопровождении.

Не было недостатка и в нищих, – на каждом углу, у каждой статуи святого на площади раздавались заунывные мольбы о милостыне или пиликали на каком-нибудь инструменте слепые, подпевая себе и клянча подаяния. Словно огромная ярмарка залила весь город, – такой стоял всюду шум, толкотня и потоки неисчислимых толп.

Гродно был небольшим городом, насчитывавшим всего каких-нибудь четыре тысячи постоянных жителей, но ввиду съезда сейма Гродно был буквально набит битком. Не осталось ни одного дома, ни одного амбара, ни одного самого захудалого строения, где бы не жили люди. Дошло до того, что в садах наскоро воздвигались шалаши из веток и досок, чтобы разместить лошадей, экипажи и прислугу, но где ютилась, впрочем, и всякая человеческая мелкота и люди разных профессий. На более широких улицах и площадях, как, например, у иезуитского монастыря, на Базарной и на Замковой площади, вырос второй город, состоявший из всевозможных ларьков, будок, переносных лавчонок и палаток, в которых торговали продавцы всевозможных наций: толстые немцы, русские бородачи, смуглые армяне, рыжие англичане, персы в разноцветных халатах, косоглазые казанские татары, не считая бесчисленного множества евреев и поляков, понаехавших из Вильно, Люблина и Варшавы. Не были допущены только французы, подозреваемые в распространении якобинских листовок и пропаганды (как по наущению Сиверса признался сейм в мотивировке своего отказа).

Разрешено только было приехать на время сейма известной Ле-Ду из Варшавы со своими модами и славящимся своей красотой штатом модисток. Перед ее квартирой на Соборной улице простаивали целые дни экипажи знатных дам, под окнами прохаживались толпы кавалеров, перемигивавшихся с красивыми француженками. А так как и в соседних домах почти в каждом окне видны были бойкие шляпочницы, вышивальщицы, перчаточницы и модистки, то и перед ними молодежь, и особенно военная, простаивала или прогуливалась целые дни. Не обходилось, конечно, и без скандалов, которые нередко доходили до Сиверса, так как офицерикам, не скупясь и при всяком удобном случае, изрядно мяли бока.

Дальше огромные золотые виноградные кисти означали виноторговцев; сапоги в медвежьих лапах – сапожников; колеса – экипажных мастеров; пучки золотой пряжи – позументщиков; искусно сплетенные из конского волоса косы парикмахеров; грозные сабли из жести – оружейников. Кой-где блестели на солнце медные тарелки цирюльников и серебряные ножницы портных, кой-где за стеклом или на спущенных откидных столах были разложены модные диковины, оплачиваемые на вес золота. Были даже книжные магазины и лари – Яховича и Бельского, а в воротах радзивилловского дворца – старого Боруха. У Бельского, в доме Любецких, кроме книг о добродетели и чести, брошюр и сеймовых речей, продавались также английские гравюры, портреты убитого французского короля, саксонский фарфор, семена голландского клевера, а также мазь для красоты и верное лекарство против зубной боли.

На каждом шагу было столько нового, что Заремба позабыл в этой сутолоке о своих думах, с изумлением смотрел на море людей, экипажей и лошадей, проносившихся с огромным шумом по узким извилистым переулкам, среди жарких городских домишек, над которыми лишь кое-где возвышались дворцы магнатов, кущи столетних деревьев и белели высокие стены и колокольни костелов.

Его так ошеломляло это движение и несмолкаемый шум, что он начал замедлять шаг, и на углу Замковой улицы остановился, так как у кафе дежурила кучка франтов в модных разноцветных фраках, в остроконечных шляпах, с подбородками, точно спрятанными в белые хомуты галстуков, с тросточками в руках. Во главе кучки стоял Воина, бросая время от времени какое-нибудь словечко, встречаемое громким взрывом смеха. Молодежь забавлялась разглядыванием проезжающих в экипажах, не скупясь на ехидные замечания, злые остроты, а иногда и на бурные аплодисменты по адресу каждого. Говорили все наперебой, что кому взбредет в голову.

– Смирно! Пани подкоморша! – командовал Воина. – Посмотрите-ка, как лижет глазами Корсака! Слишком мал, да и ножки уже у бедняги заплетаются.

– Столетняя дева Решке! Каждый день у причастия и раз в год в бане!

– Панна Воллович! В конвое – четыре гайдука и тетка-монахиня, хотя никто не посягает на эту рябую невинность.

– Корсак-Корсачок, спрячься скорей в кусток, тебя ищет твой гувернер.

– Прошу бросить глупые шутки, – огрызнулся худосочный юноша во фраке кофейного цвета.

– Шапки долой, господа! Едет ее усатое величество, столетняя испытанная невинность и миллион злотых годового дохода – княгиня Огинская.

– Преклоняюсь пред ее светлостью и готов поклясться щадить ее невинность, пусть только отдаст мне остальное.

Из-за толкотни на углу экипажи двигались шагом. Молодежь подтрунивала немного потише, но тем более дерзко.

– Панна Скирмунт – высоких, говорят, правил, но зубы – точно старая клавиатура.

– Цицианов едет с какой-то рыжей!

– Заколдованная принцесса. Я видел ее в балагане, плясала на канате. Хороша собой, но воображаете себе, как это белое тело исполосует княжеская нагайка! Бедную Юзю, помните, Вирион едва вылечил.

– Скажу вам родословную этой принцессы: князь выиграл ее сегодня ночью за сто дукатов у Анквича; Анквич вчера у Дивова; Дивов третьего дня...

– Можешь не продолжать, Воина. В конце концов окажется, что принцессу зовут Ройза и можно ее покупать по дукату у Файги на рынке.

– Спасайся, плотва: плывут Щуки, Жабы и Карпы.

– Что-то больно много этого рыбьего племени. Ха-ха! А за ними жужжат Комары!

– Почтенье, господа: дочери кравчего Рачковского, чудо в четырех лицах! Браво!

И точно в театре, захлопали бурно, склоняя головы перед четверкой прелестных красавиц, ехавших с седой почтенной матроной.

– Коссаковские носы и бородавки! – крикнул Корсак, остальные, однако, точно онемели, заслышав громкое имя, а кто-то быстро проговорил:

– Что-то не видно наших богинь и королев...

– На посольском обеде служат десертом нунцию и епископам.

– Еловицкая! Похожа на мощи, возносимые живьем в небо.

– Целая тройка разведенных жен, с хромоногим Карвовским! Не справиться даже Геркулесу со столькими.

– Мошковская и Зелинская! Не знаю только, кто та – третья, пухленькая блондинка.

– О, это штучка первый сорт, – сменила уж трех мужей, с полсотни любовников, а дети у нее каким-то удивительным образом похожи на почтмейстеров на Варшавском тракте.

– Любит путешествовать с горнистом. Я знаю еще и такой случай, что мальчишка был не только похож на капеллана, а так и родился уж с францисканской тонзурой и в рясе.

– Новаковская в таком чудном настроении, как будто с новым "другом сердца".

– У нее постоянные: меняет только время дня и часы, – для мужней политики ей нужны из всех фракций, с офицерами соседних держав в придачу.

– Глядите, Ванькович в какой дружбе с женой старшины. Это что-то новое.

– Как же она могла остаться бесчувственной, когда он вчера выиграл несколько тысяч?

Смолкли, так как с Мостовой улицы грянул пронзительный свист трубачей и гром литавр. Толпа сразу всполошилась и стала жаться к стенам и в подворотни, экипажи съезжали в сторону: посредине улицы неслись зеленой стеной, ощетиненной сверкающими штыками, егеря, – земля дрожала под ногами лошадей. Впереди же рослый детина в пестром костюме размахивал золоченой булавой с куклой на макушке, обвешанной лентами и бубенчиками, подкидывал ее вверх и ловил, а потом вдруг грянул какую-то залихватскую песню и пустился в пляс, откалывая бешеного трепака. Ему аккомпанировал пронзительный свист, взвизги, бой в барабаны, завывания дудок, несколько солдат пустились заодно с ним вприсядку, не прерывая шествия. Поднялся дикий вой поющих голосов, напоминающий свист розг, стоны и одновременно игривый хохот и разгульное веселье.

– Идут в замок сменять караул! – прервал первый молчание Воина.

Никто, однако, не спешил заговорить. Молодежь стояла насупившись, поглядывая хмуро на проходящих солдат, как будто вместе с поднимавшейся за ними пылью в душах вздымалось мрачное облако скрытых тревог. Воина попробовал было рассмешить публику веселыми анекдотами. Но так как никто не засмеялся, то он подошел к Зарембе, которого заметил в толпе, и оба направились к замку.

– Я оставил твоему слуге круглую тысячу дукатов; столько пришлось на твою долю из выигрыша. А то, что я у тебя одолжил, я оставил на дальнейшую игру. Не возражаешь?

– Поскольку тебе не изменила Фортуна, попробуем и дальше счастья, ответил Заремба, обрадовавшись выигрышу, и сообщил Воине сведения, услышанные от графини Камелли.

– Ей можно поверить, – заметил негромко Воина, – ей известна каждая королевская почта. Может быть, узнает от Сиверса, так как старик влюблен в нее по уши, а может быть, и от Бухгольца, с которым она тоже на дружескую ногу. Это птичка! Она порхет тут не без задней мысли и не только для того, чтобы чаровать своим обаятельным щебетом...

– Отсюда вывод, что сия дама замешана в политических интригах. Теперь я понимаю, откуда она знает все, что делается у нас, и почему так обрадовалась смерти Марата и падению Майнца! Но какой стороне она служит?

– Есть подозрение, что Зубов подослал ее для слежки за Сиверсом. Я же думаю, что она действительно служит, только за английское золото. Питт оплачивает коалицию против Франции, не спускает, однако, глаз и с любезных союзников! Ничего себе игра?

– Я знаю только одно: что падение Майнца – это наше поражение, ибо после такой победы прусский король повернется теперь всем фронтом на нас. Смерть же Марата – это удар для человечества.

– Я думаю, скорее облегчение. Это был ужасный кровопийца и демагог.

– Но вместе с тем он был единственный в революции, который дерзал!

– Поженить Людовика с мадемуазель Гильотин? Беда только – брак-то бесплодный.

– Это будет скоро видно! – проговорил Заремба с таинственной улыбкой.

Задетый этим, Воина взял его под руку и стал говорить, понизив голос, но раздраженным тоном:

– Что ж, и вы дерзайте! Мне уж надоели ваши кольца, треугольники, катехизисы и слова, открывающие конспиративные Сезамы. Пора бы ударить действием.

– Будет и это. Всякий великий план должен надевать на себя маску и иметь свой ритуал для посвященных. Ты – наш? – спросил Заремба уже без обиняков...

– Я – свой, и больше ничей, – ответил самоуверенно Воина.

Заремба смутился, пожалев о только что сказанных словах.

– На что нужен пес в костеле, когда все равно не молится, – прибавил немного погодя Воина, смеясь. – Кому охота подставлять голову, я тому не помеха. Что же касается меня, то я предпочитаю "фараон" или бутылки. Вакховым волонтером сделала меня природа, и я этому не противник.