Текст книги "Последний сейм Речи Посполитой"

Автор книги: Владислав Реймонт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 21 страниц)

– С такою же для нас прибылью, какая была от сапог Карла XII шведам.

– А так как трактует он нас совершенно так же, то мы только и знаем, что бьем перед ним поклоны. Подумай только: никогда и никому Речь Посполитая не оказывала таких почестей. Даже сейм отложили до субботы, чтобы не мешать празднествам. Вот и ублажаем его изо всех сил. Всю именинную неделю носим его на руках, осыпаем цветами, славословим, точно истинного спасителя. А уж сегодняшний день проводим, как настоящие труженики! Знаешь, утром сегодня епископ Скаршевский отслужил в его честь обедню. Забавно, не правда ли?

– И как это гром не разразил его у алтаря! – буркнул Заремба.

– Да, жаль! Зрелище было бы довольно эффектное. А днем папский нунций дал обед на шестьдесят персон. Не было недостатка ни в шампанском, ни в тостах. Пили мы за его здоровье, за здоровье его дочерей, его внуков, не помню, – пожалуй, что и его лакеев. Чего не сделает поляк, когда увлечется! Потом поехали ужинать с сюрпризами; это уже устроила пани Ожаровская. Сюрпризы были великолепные, спектакль тоже неподражаемый. Разыграли "Lе ргоvегbе". Выступали первейшие красавицы, демонстрируя безукоризненнейший французский акцент. В антракте пела божественная Камелли, а брат ее играл на гитаре. Потом милейшая, добродетельнейшая Юля Потоцкая, как всегда окруженная своими детьми, проплясала бешеный казачок. Господи, каких только там не было коленцев, приседаний, выкидывания ножек! Все пришли, конечно, в безумный восторг, рыдали от счастья, и шампанское лилось фонтаном. А в заключение было преподнесено нечто вроде апофеоза высокопоставленного именинника. Номер был никудышный, стихи хромоногие, французский акцент и язык – аховые, смысла – ни на грош. Но так как ода превозносила до небес великого мужа, ниспосланного нам провидением, то мы нашли ее бесподобной и не жалели бурных аплодисментов автору. А вымучил из себя этот шедевр, немало попотев над ним, не кто иной, как бывший курляндский посол, барон фон Гейкинг, прелестная же баронесса, его дочь...

Он замолчал, так как заиграла вдруг музыка, раздались громкие клики: "Ура", "Виват!" – и все повставали из-за столов.

– Что случилось?

– Пулаский поднял тост в честь его величества короля.

– Пускай себе, на здоровье! – проговорил Воина не очень громко. – Так вот, прелестная баронесса, – продолжал он, – сыграла в заключение восхитительную "Магдиепе". Можешь представить себе, как мы были счастливы!

– Чего же ради столько чести?

– Спроси у тех, – Воина указал на шатер. – Знаю только, что я проводил время божественно, и Фортуна улыбалась мне исключительно.

У Зарембы на устах были какие-то язвительные слова, но он вдруг порывисто отвернулся, услышав укоризненный голос пани подкоморши:

– Сударь, вы мне не отвечаете...

– Он плохо слышит, – выручил его поспешно Воина. – У него притупилась чуткость к сладким словечкам, – добавил он со смехом.

– Вы – непочтительный насмешник! – прошипела подкоморша, метнув на Воину сокрушительный взгляд.

– Что вы, что вы, многоуважаемейшая пани подкоморша...

– Тише! Господа, пожалуйста, потише! Пулаский хочет говорить! поднялись отовсюду возгласы, и через минуту воцарилась выжидательная тишина, нарушаемая лишь бульканьем разливаемого шампанского.

Все взоры обратились на Пулаского, стоявшего против Сиверса и возглашавшего с поднятым бокалом в руках громким торжественным голосом:

– ... Да здравствует ее императорское величество, августейшая императрица всея Руси, наша любезнейшая союзница! Ура!

– Ура! Да здравствует! – огласился шатер криками, сопровождаемыми звоном бокалов.

– Ура! Да здравствует! Браво! Да здрав-ству-ет! – повторила сотня зычных глоток из-за всех столов, и общий крик покрылся густой фанфарой; взвыли протяжно медные трубы, с холмов же рявкнули пушки, многократно оглашая воздух выстрелами, так что земля тряслась и багровые огни извергались во тьму.

– Пей же! Это не шутки! Смотрят! – проговорил шепотом Воина, чуть не насильно заставляя Севера встать. – Горьковато немного, но проглотить можно...

– Ни за что! Никогда! – бормотал подавленно Север. Он был бледен, сердце его билось, точно птица, попавшая в клетку, пот выступил на лбу, глаза дико загорелись, и всего его охватило такое негодование, что бокал прыгал у него в руке, разбрызгивая вино во все стороны.

– Вы забрызгаете мне мой жюпон! – проговорила подкоморша, с опаской отодвигаясь от него.

Тост за императрицу был выпит залпом, после чего бокалы опять потянулись за новыми струями вина. Так как музыка вдруг смолкла, клики затихли, пан Пулаский же, чуть-чуть склонившись над столом и уставившись круглыми ястребиными глазами в посла, воскликнул, точно вторя не смолкавшим пушкам:

– Господа! Выпьем за здоровье нашего именинника и друга! Да здравствует ясновельможный чрезвычайный и полномочный посол ее императорского величества, августейшей императрицы всея Руси, Яков де Сиверс! Ура!

Красивым жестом откинул он белые атласные рукава кунтуша и под громкие крики "виват" направился с бокалом в руке к послу.

Сиверс встал не без труда и, взяв бокал из рук графа Анквича, стал чокаться со всеми, с широким умилением благодаря за добрую память и любовь.

Вокруг раззолоченного кресла образовалась густая толпа.

– Надо идти вместе со всеми, – шепнул Воина Зарембе, таща его за собой.

– Толкотня точно перед алтарем.

– Всемогущей Карьере честь и хвала. Это – единственное божество!

Но когда они вошли в круг света, падавшего от огней из шатра, Заремба вздрогнул внезапно, остановился на мгновенье и сразу точно ринулся с головой в бездну чьего-то взгляда, сиявшего в глубине шатра.

– Иза!

– Север!

Полыхнул в пространстве крик двух взглядов, вырвавшихся с самого дна обоюдной тоски, и, подчиняясь непреодолимой силе взаимного влечения, оба устремились друг к другу сквозь сбившуюся вокруг Сиверса толпу. Были все ближе и ближе друг к другу, вот уж совсем близко.

– Мы запаздываем, это примут за невнимание, – заметил Воина, подхватывая его с силой под руку.

Сразу рассеялась радуга очарования, и насмешливое, безжалостное лицо действительности заглянуло ему в глаза. Понял и, сразу овладев собой, гордо поднял голову, холодно и пренебрежительно поклонился Изе, чокнулся своим бокалом с бокалом Сиверса и, не оглянувшись даже на следившие за ним и померкшие от изумления глаза, вышел из шатра. Шел, точно подстреленный, в шеренге, машинально держа недопитый бокал в руке и не отдавая себе отчета, куда он идет.

Очутился под каким-то деревом, преградившим ему дорогу, и там только окончательно пришел в себя, грохнул бокал о землю, приткнулся спиной к стволу и попытался подчинить разбушевавшиеся мысли и чувства железной узде воли. Немного спустя вернулся к гостям, но в шатре и пагодах сновала только прислуга, допивавшая остатки, гости же все собрались на пригорке позади виллы, где пани Ожаровская собственноручно зажигала фейерверк.

Взвились мгновенно ввысь расплетенные косы пурпурных огней и, изогнувшись где-то в высшей точке, рассыпались дождем гаснущих в воздухе искр. Со всех сторон посыпались возгласы восхищения и крики "браво!". Сам Сиверс зааплодировал. Еще через минуту громовой раскат потряс воздух, и в пространство взметнулись огромные снопы зеленых огней, из лона которых, словно из недр расступившейся земли, всплыли золотисто-рубиновые инициалы Сиверса. Медленно, величественно поднялись вверх, все выше и выше, сверкая все ярче и ярче, пока, наконец, не повисли на долгое мгновение в черной бездне небес на такой высоте, словно должны были озарять всю Речь Посполитую... Вслед за ними поднялся ураган молний, с треском и свистом взвивавшихся в пространство, развеваясь тысячами огненных языков и султанов, окружая инициалы клубящимся роем огней, дыма и канонадой гремящих выстрелов.

Все уста онемели от изумления, все взгляды застыли, точно распятые, на парящих в темной бархатной вышине инициалах. Вдруг среди всеобщей тишины в толпе гостей раздался чей-то мощный голос, хмуро пробасивший:

– Мане! Такел! Фарес!

Ему ответил общий смех и взрыв безумного веселья. Грянули бурные аплодисменты и крики "виват" в честь Сиверса, все окружили его толпой, засыпая восторженными возгласами. Наиболее горячие даже хотели его качать, только этому помешал Пулаский, опасаясь, чтобы с гостем что-нибудь не приключилось. Вскоре, однако, явились гайдуки с огромными графинами, зазвенели опять бокалы, зазвучали новые тосты, покрываемые все более и более бурными криками: "Ура! Браво! Виват!" Снова загремели медные трубы фанфар, затрещали ружейные залпы, заговорили громовым, увесистым басом пушки, и все слилось в общем сумбурном шуме, создавшем впечатление грозного сражения и смертного боя.

Когда же погасли инициалы, весь парк и холмы кругом бурно заклокотали и, точно жерла вулканов, стали выбрасывать громы и снопы ослепительных молний. Поминутно взлетали ввысь огненные змеи, брызгали фонтаны, напоминавшие красотой коралловые деревья, расцветали неожиданно причудливые букеты, сверкавшие тысячами всевозможных цветов, вспыхивали звезды, вращавшиеся с головокружительной быстротой, сыпались каскады изумрудов, лились золотым ливнем дожди искр и алые грады рубинов. Тысячи огней взлетали сразу с шумным лопотом, точно стаи разноцветных птиц.

Гости, восхищенные этим великолепным зрелищем, бродили безмолвно, словно тени Елисейских Полей. Минутами кому-нибудь казалось, что Олимп спустился на землю с недосягаемой своей высоты и что в этих волшебных рощах, пронизываемых громами и молниями, бродят вместе со смертными богини, нимфы и дриады в безмолвном восторге блаженного упоения. И действительно, временами греческие туники, обнаженные груди и босые ножки выплывали внезапно в кругах лучезарных ореолов, точно паря в облаках, временами скользили бледными силуэтами, точно в бредовом видении, временами же все человеческие фигуры исчезали и кругом царило лишь море ослепительных искр и пылающих красок, растворенное в другом море – тьмы.

Зрелище было так прекрасно, что, когда был дан сигнал об окончании, все покидали пригорок с сожалением, оглядываясь на догорающие сказочные чудеса.

– Две тысячи дукатов потрачено на дым и вонь! – высказался кто-то вслух.

– А король каждую неделю, а то и чаще, клянчит через Бокампа авансы! шепотом поддакнул другой.

– И солдаты, не получая жалованья, босые и голодные, разбегаются по домам, хотя враг в пределах Речи Посполитой, – вставил Заремба, придвигаясь немного к говорившим, но те испуганно отвернулись и поспешили стушеваться.

– Идем танцевать! – явился неожиданно Воина. – Куда это ты пропал? Пани подкоморша наказала мне, чтобы я тебя к ней привел. Быстро ты повышаешься в ее милостях.

– Не гонюсь за таким повышением! – буркнул недовольно Север.

Оба направились вместе с другими к дворцу, сиявшему уже издали всеми окнами. Рядом, опираясь на плечо молоденького, тщедушного ксендза, плелся в угрюмом молчании епископ Коссаковский.

– Знаете, ваше преосвященство, мне пришла в голову гениальная мысль, обратился вдруг Воина к епископу, вскинувшему на него недоверчивые, злые глаза. – Надо дать Польше нового патрона.

Епископ остановился на минуту.

– Коронная Польша имеет для себя Станислава; Литва имеет своего Казимира, справедливо было бы Украине дать Иакова!

Коссаковский расхохотался, но не возражал, однако, продолжая слушать шутку Воины.

– Его преосвященство, епископ Скаршевский, – продолжал тем временем тот самым серьезным тоном, – докажет черным по белому, с превеликой эрудицией, какие в Польше творятся чудеса под эгидой нового патрона; каким поистине чудесным образом приумножается богатство некоторых сограждан; и как коронные ослы преображаются в мудрецов и знатных вельмож; и каких горячих поборников приобретает себе российский рубль. Не переписать всех этих заслуг на целой воловьей шкуре. Нунций его святейшества поддержит нас в Риме. Ее величество императрица, конечно, не воспротивится такому возвышению ее верного слуги, а Речь Посполитая достойно наградит своего искреннего благожелателя. Ведь он же сам уверяет, что все, что он делает, делается только для нашего блага. Неужели же нам не восторгаться такой добродетелью? Неужели мы отравим ядом неблагодарности столь чуткое сердце?

Заремба не мог удержаться от смеха. Епископ же погрозил:

– Как бы вам раньше не поукоротили язык!..

– Это будет моя жертва на алтарь неблагодарной отчизны.

– Вам, сударь, над всем только бы поиздеваться.

– А разве все это не достойно самой едкой насмешки?

Епископ ничего не ответил. Только когда они поднимались на террасу, он проговорил дружественным тоном:

– Заходите ко мне пообедать. Буду очень рад вас видеть, хотя бы завтра.

Воина поклонился с благодарностью и, проводив его до дверей дворца, взял Зарембу под руку и стал шептать ему с оживлением:

– Должен тебе доложить, что этот терпеть не может Сиверса и строит ему козни, где и как только может. Оба ненавидят друг друга, хотя корчат друг другу приятные гримасы, как в менуэте. Небось, проглотил мой крючок, теперь уж я его вздерну на леску.

– Ненавидят, говоришь ты, друг друга. Но оба дружно работают для Семирамиды...

– Один работает для своей госпожи, а другой старается урвать, что удастся, для себя и для своей голодной семейки. Ненасытный человек, и потому опасный! Многому ты здесь научишься. Слушай только да гляди в оба.

– Сказать по правде, я не за тем приехал, – ответил осторожно Заремба.

– Ищешь карьеры? – задал вопрос без обиняков Воина.

– Хочу восстановить свой утраченный чин. Насколько ты, вероятно, помнишь, я не государственный деятель, а солдат, и всякие другие дела мне чужды.

– Ну что ж, герой из-под Дубенки, будешь и здесь, в Гродно, побеждать всяких там подкоморьих вдовушек и погибнешь смертью храбрых на зеленом поле "фараона". Уж я постараюсь, чтобы случай всегда был к твоим услугам. А вдруг тебе удастся искусить Фортуну.

– Надо с ней померятся.

– Люблю решительные правила. Признайся, однако, в самом ли деле ты приехал только для того, чтобы хлопотать о возвращении в полк? – спросил он неожиданно.

– Да, и рассчитываю, что дядя мне очень поможет.

– Пан кастелян зарежет откормленного быка в честь возвращения блудного племянника и окропит слезами радостное примирение. А что скажут твои прежние товарищи?

– Я ведь возвращаюсь на службу Речи Посполитой.

– Точнее – сейму. Я видел твою подпись на манифесте.

– Но сейчас мне приходится волей-неволей сбросить с себя гордыню и просить прощения.

– Король охотно дарует тебе его, может быть, даже пообещает тебе кое-что, где-нибудь, когда-нибудь. Никто ведь за обещание его судить не будет.

Из всего этого я заключаю, однако, что тебе изрядно надоело считать отцовские скирды и ругаться с мужиками.

– Ты угадал, я предпочитаю уже своих солдат и ученья, – проговорил со смехом Север, довольный тем, что Воина не пристает к нему с чересчур настойчивыми вопросами.

– А что там у вас слышно дома? – спросил Воина как будто между прочим.

– Сейчас, собственно, я хорошо не знаю, – смутился Север. – Я туда не заезжал.

Молодые люди вошли в вестибюль. Из соседних комнат, превращенных временно в уборные для гостей, доносились женские голоса и смех.

– Ну, устраивайся тут как знаешь. Мне нужно на минутку удалиться, проговорил Воина и куда-то скрылся.

Заремба вернулся к раззолоченным дверям. Два лакея в красных фраках и белых париках распахнули их перед ним.

Его охватило тепло, пропитанное приторным запахом духов, восковых свеч, говором человеческих голосов и тренькающими звуками настраиваемых инструментов.

Он остановился в изумлении, оглядывая шикарный зал, огромный, как храм, обитый алой парчой и заканчивавшийся вверху хорами, опиравшимися на четыре белых колонны, из-под которых раззолоченные двери вели в анфиладу раскрытых настежь покоев. Золоченый широкий карниз окаймлял вверху стены, рассеченные белыми мраморными пилястрами на продолговатые панно, в которые были врезаны старинные овальные канделябры из кованого серебра с зажженными восковыми свечами. Сквозь высокие окна светились красным светом зажженные на террасе урны. Круглые зеркала в фарфоровых рамах, поддерживаемые пухлыми амурами, глядели со стен потускневшими глазами. Большие люстры рассеивали томный свет восковых свеч и радужные блики хрустальных висюлек. По лазури сводчатого потолка Горы, обессиленные и усталые, спасались от победоносного шествия Авроры, окруженной богинями и амурами, натягивающими свои серебряные луки. Паркет сверкал, точно ледяная гладь, сквозь которую проглядывали чудные арабески из розового дерева и тиса. Длинные скамьи вдоль стен, обитые красной материей, как будто маняще приседали на изогнутых позолоченных, выточенных под козлиные, ножках. У каждого же из окон и у дверей недвижимо стояли одетые в красное лакеи, готовые на каждое мановение.

На этом шикарном фоне двигалась веселая, блестящая толпа гостей. Всюду было полно людей, смеха, блеска, бриллиантов, обнаженных бюстов, развевающихся локонов, греческих туник, оголенных ног, сверкающих перстней, отливающих всеми цветами радуги, вееров, пылающих взглядов и прелестных головок. Красота, изящество и роскошь царили вкупе и безраздельно. Рой разноцветных фраков, галстуков до половины подбородка, бритых лиц, длинных камзолов, плотно обтягивающих ноги брюк и причесок а-ля Каракалла заглядывал в глаза, расшаркивался и лебезил, юля кругом со звоном пустых слов, нашептываемыми вполголоса секретами и скрытыми от посторонних взглядов улыбками. Иногда краем зала пробирался кунтуш какого-нибудь воеводы – бритая голова, длинные отвисшие усы, золотой пояс, красные сафьяновые сапоги и рука на эфесе сабли. Чинно ступали белые чулки в плоских атласных или бархатных туфлях, шуршали старомодные богатые шелковые роброны, старосветские физиономии в обшитых лентами чепцах окидывали полным ужаса взглядом полуобнаженных дам и, возмущенные падением нравов, стыдливо усаживались где-нибудь в темном углу под хорами.

Иногда французский старорежимный кавалер в жабо, затесавшись в толпу, словно пестрая бабочка, и постукивая тросточкой и красными каблуками, склонял изящно напудренную голову в парике и золотой сетке, галантно приветствуя кого-нибудь шляпой, улыбками и комплиментами. Лениво прохаживались разомлевшие дамы, шурша шелком, пузырящимся на бедрах, в седых, взбитых высоко над головой буклях, декольте от пышных грудей до низа лопаток, с мушками на белых от пудры лицах, бриллиантовыми серьгами в ушах, длиннейшими вышитыми золотом шлейфами, в лиловых туфельках, с миниатюрными веерами, закрывающими ярко накрашенные губы и кокетливые взгляды подведенных глаз.

Иногда проскальзывал в толпе какой-нибудь щеголь в коротеньком мантолэ с кружевами, с изящно завитыми буклями на висках, красивый, напудренный, весь благоухающий, с золотой табакеркой в холеных руках, в фиолетовых чулках и туфлях с бриллиантовыми пряжками, – порисуется, брызнет туда-сюда сладенькой улыбочкой, раздаст изящную милостыню ласкательных слов, взглядов и табаку, протиснется кошачьими движениями мимо молоденьких девушек и, пожирая их липкими глазами, поговорит о совсем невысоких материях.

В шуме все усиливающихся голосов слышался поминутно какой-нибудь новый язык: нежные итальянские слова сверкали, словно шпаги, извлеченные из бархатных ножен; по временам некрасиво хрипел немецкий, как будто изощренный в диалогах с собаками; английский, похожий на скрежет разгрызаемых зубами камней; играл ударениями и поражал неожиданными оборотами русский; польский лился плавной, хотя и бурливой, волной или гремел вдруг смелым топотом несущихся в атаку крылатых гусар; чаще же всего брызгал пеной шампанского едких острот и каламбуров блестящий, холодный, рассчитанный французский щебет. Двое из Сиверсовых офицеров, одетых по последней моде, держали пальму первенства в этих, часто не совсем пристойных, каламбурах и в довольно бесцеремонных ухаживаниях.

Общество, несмотря на шикарные манеры и внешний лоск, было довольно смешанное. В нем терлись какие-то иностранные личности, с изящными манерами, образованные, нередко титулованные, но о которых никто в точности ничего не знал, разве что посольство, состоящее с ними в тесных сношениях. Были даже и дамы, рекомендованные свыше и принимаемые в самых порядочных домах, но тоже подозрительные.

Вертелось также довольно много загадочных соплеменников и новых фамилий, от которых пахло свежей краской недавно полученного шляхетства, но так как они щедро рассыпали налево и направо золотом, были мастерами в карточной игре, интригах и попойках, то являлись коноводами в кругу молодежи, окружавшей их обожанием и усердно подражавшей им.

Все это кишело сейчас в огромном зале, точно охваченное угаром безумного, пустого, беззаботного веселья.

Ужин был великолепный, вина превосходные, женщины красивые, молодые, жаждущие веселья, кавалеры же – кровь с молоком и так брызжущие молодостью и задором, что едва могли втиснуться в рамки принятых слов, заученных оборотов и искусственной сдержанности. Они подрыгивали ногами, точно стреноженные жеребцы, глаза их блестели необузданной страстью, и с все растущим нетерпением ждали они начала танцев.

Заремба оглядывал их с немалым удовлетворением и наметанным глазом вербовщика щупал эти бычьи шеи, обмотанные кисеей галстуков, богатырские плечи, затянутые в узкие упругие фраки, проворные ноги, мускулистые руки и открытые лица, перекроенные для показу на модный манер. И радостно представлял себе, как кто-нибудь крикнет властно на всю Речь Посполитую: "К оружию! На коня!" Как сразу облетят с них цветистые наряды, взыграет кровь, дух преисполнится храбрости, и все окажутся там, где должны быть – в поле, бесстрашно преграждая дорогу врагу.

Видел их в вихре битв, дерущихся, как львы, – как вдруг, завидя в двух шагах от себя Изу, быстро нырнул в толпу и стал незаметно пробираться в отдаленные покои.

В последнем – круглом, обитом зеленым шелком и уставленном изящной мебелью – собрались вокруг посла все те, кто представлял соль земли, ее мысль и совет и в то же время ее защиту.

Сиверс сидел в низком кресле и, прихлебывая воду, настоенную на померанцевых цветах, водил усталыми глазами по лицам, бросая время от времени какое-нибудь милостивое словцо. Все стояли кругом, пожирая его глазами, внимая каждому его слову с таким волнением, что, когда он поднимал голову, все глаза впивались в его морщинистые щеки, точно пчелы, привлеченные приманкой. Когда же он молчал, нюхая табак и не предлагая его никому, лица меркли, облекались тревогой и беспокойством, а стоило ему только сделать движение, как толпа бессознательно тоже вздрагивала, и головы вельмож клонились с радостным шепотом, словно зрелая нива, к ногам хозяина.

Но вот он поднялся и стал расхаживать по комнате. Все расступались, точно перед святыней, подобострастные взгляды стлались к его ногам, и подлое угодничество в каждом лице ждало хоть одного его слова, хоть одной его милостивой улыбки.

Заремба едва сдерживался и, захлебываясь от негодования, убежал обратно в зал, забился под хоры и дал волю дикой и злобной молитве.

– Веревок и палача! – шипел он побелевшими губами. – Какой позор, какой позор! – повторял он, бичуя себя мысленно до жгучей боли.

Вдруг над его головой зазвенели первые звуки полонеза, и по залу пробежали взволнованные возгласы и шум раздвигаемой мебели.

– Полонез! Освободите место, господа! Место! Полонез!

Оркестр, слив голоса всех инструментов в один мощный хор, заиграл торжественный, плавный, задористый и серьезный, веселый и гордый, дышащий величием танец.

В раззолоченных дверях появился Сиверс, с галантным поклоном подал руку пани Ожаровской, и оба пошли в первой паре полонеза... За ними тронулась длинная разноцветная вереница, поплыла по залу радужно сверкающим змеем, плавно ступая с кокетливыми улыбками, с низкими поклонами, брызжа остротами под звуки музыки, все ширящейся, волнующей...

В зале воцарилась торжественная тишина. Пары за парами плыли в сосредоточенном молчании, точно радужная лента, и только оркестр изливал сверху свои торжественные, волнующие аккорды.

Басы гудели тревожным ропотом озабоченных старцев, на фоне их ропота сверкали скрипки, как девичьи очи, слезой залитые в минуту разлуки; альты рыдали отрывистым, перерываемым болью рыданьем; плакался клавесин и что-то долго шептал, что-то или кого-то звал с глубокой и нежной тоской; захлебывались флетроверсы, словно в страстных лобзаньях печальных прощаний... Вдруг трубы взгремели торжественным, возвышенным гимном, песнью борьбы и победы; взметнулся шум гордый крыльев орлиных, загудел гулкий топот, лязг тяжелых доспехов, далекое ржанье, голоса песни...

Гусары! Гусары!

Трепетом обдало души! Сотня сердец забилась, сотня рук легла на эфесы сабель.

Впереди – генерал Ходкевич, конь чубарый под ним, весь в мыле, лес крыльев шумящих, на ветру плещется знамя, сверкают наконечники пик, звенят кольчуги.

Гудом гудят, как буря, мчатся, как вихрь... Вот стали стеной... Неустрашимо глядят непреклонные, верные очи... Блестят эмблемы, фыркают кони; кто-то тихо вздыхает, несется ввысь пламенный шепот последних молитв...

Вдруг: "Бей, руби!" – прервал тишину оглушительный крик.

Заулюлюкал свирелей неистовый хор. Налетел ураган. Скрестились могучие пики, разлетелись обломками... Грудь встретилась с грудью, звякнули латы, бьют уж с размаху мечи, словно молоты, полыхают, как молнии, рубят, разят, точно громы небесные... Стоны... предсмертные хрипы...

Рявкнула медная жесть знойным рокотом битвы; брякают бубны, валторны гудят протяжно, как пушки, скрипки взвывают свистом тысячи сабель, свирели пронзают штыками отрывистых взвизгов, барабаны врываются в хаос сухой короткой дробью, точно треск самострелов...

Над всем оглушительный гул; все мечется в бешеной схватке, клубится, пьянея от крови, убийства, безумства... И только откуда-то бас с неизменным упорством рявкает злобно, не зная пощады:

– Бей, руби! Бей, руби! Бей, руби!

В первой паре танцевал Сиверс с пани Ожаровской.

Вдруг под самые своды ударила громкая песнь торжества, песнь победы! Зашумели столетние липы, гремят в воздухе "виваты", трясется старый помещичий дом, заревом окна горят. Кровь играет, руки жаждут ответной руки, сплетаются в жгучем объятии любовные взгляды, сердца пенятся радостью, словно кубки с вином, души рвутся вперед, страсть увлекает в безвестный простор...

Эй, как чудесно, как радостно жить! Э-эй!

В ладоши, любезные гости, бейте в ладоши!

Захлопали хором в ладоши, набок клонятся головы, со свистом шуршат в воздухе женские юбки, то тут, то там звонко притопнет бойкий каблук, трепыхнется рукав кунтуша, брякнет сабля в нарядных ножнах... Реверансы... Галантный поклон в ответ на поклон... На колени пред дамой... Крутой поворот – страстные взгляды, немые признанья, нежданные слезы – и полонез несется, извивается, блещет огненной лентой вкруг залы в море огней, красок, оглушительных звуков оркестра, который уже пошаливает, пререкается, затянет вдруг веселый припев, порезвится, поозорничает, брызнет смехом, порой оборвет цинично, порой повеет грустью и все усладней заколышет чарами упоения и забытья.

В первой паре танцевал Сиверс с пани Ожаровской.

– Ну, как веселишься? – спросил Воина, подсаживаясь к Зарембе.

– Как в театре! Вся Речь Посполитая танцует передо мною.

– Скорее вся польская сволочь с сановным покровителем во главе.

– Не вижу только Ожаровского.

– Герой гетман поехал в Петербург. Может быть, хлопотать там о более щедрой награде за сокращение армии. А может быть, только из дружбы к делегации, отправившейся из оторванных воеводств, чтобы выразить верноподданнические чувства царице.

– Их заставили это сделать...

– Не совсем. Но наши магнаты так любят царские прихожие!

– С кем танцует Пулаский? – спросил Север, глядя на танцующих.

– С генеральшей Дуниной. Ничего, может спокойно веселиться... Ее муж держит ведь под пушками Гродно и всех нас. Имеется здесь несколько таких же "военных" дам. Общество избранное.

– А пани подкоморша нашла себе прекрасного танцора.

– Граф Анквич. Первейший говорун в сейме и, пожалуй что, первейшая голова, но и первейший, бесспорно, в Польше взяточник. Полторы тысячи дукатов в месяц получает от царицы и большие виды на будущее. Тайный советник Сиверса! – шептал на ухо Зарембе Воина. – Это его голове, изобретательности и проискам обязаны мы семнадцатым июля. Можешь себе представить, что за персона!

– В самом деле, необыкновенная! – поддакнул Север, пожирая Анквича глазами.

– Погоди, прочитаю тебе целый синодик с характеристиками – знаю его наизусть. За Анквичем шествует еще лучший, Миончинский. Сам ад выплюнул этого негодяя из глубочайших своих закоулков. Картежник, пьяница, убийца из-за угла. Тысяча дукатов в месяц и право безнаказанного грабежа, где только удастся. Ненасытная глотка, дырявый карман и червивая совесть. Всегда готов на самую большую подлость. А так, помимо этого, непревзойденный собутыльник, обворожительный гуляка, циник и первейший остряк в мире. Доверенный Игельстрема, провел по его указке последние выборы в Северной Польше, конечно, за особую приплату. Танцует в паре с пани Залуской, дамой сердца своего патрона и друга, хлопочущей сейчас о казначейской должности для мужа. Вполне подходящая пара. Черту большая будет от них утеха.

– Скорее бы их на потеху палачу, – процедил Заремба сквозь зубы. Но тотчас, чтоб затушевать эти слова, прибавил: – А вон того, что за ними, я откуда-то знаю.

– Белинский – председатель сейма. Тысяча дукатов в месяц на руки и столько же продуктами, квартирой и любовницами. Честное слово! Бокамп вынужден давать ему каждый день кормовые, иначе ему нечего было бы есть и негде жить. Все проигрывает. От Коссаковских тоже выуживает немало. И тут стрижет и там бреет.

– А тот рыжий – Мошинский? Весь в бриллиантах!

– Да, это наша "драгоценность", граф Фредерик. Думает, вероятно, что под дорогими каменьями не виден будет его горб и лисья морда.

– Помощник командира нашей юнкерской школы... Но я с трудом его узнал, – ужасно постарел. Этот, я думаю, ни у кого не на содержании? Чересчур сам богат!

– Богатый, бедный – какое это имеет значение? Берет тот, кому дают. Не дают даром, ради чьих-нибудь прекрасных глаз. Этот, конечно, деньгами не берет, но так себя ценит, что, если ему помахать перед носом канцлерством, сделает, чего от него ни потребуют. Пока что уже чванится табакеркой с портретом императрицы, которую получил за договор. Честолюбивый субъект. Холодный, как камень, и жадный, как торгаш. Очень при этом образованный, и не за страх, а за совесть работает для Семирамиды и для Речи Посполитой! Имеет две слабости: любит блеснуть уменьем танцевать и с увлечением коллекционирует драгоценные каменья. Посмотри, как усыпан ими, – совсем как Люлли! Одни запонки стоят не меньше пятидесяти тысяч дукатов. А эта, что трясется так потешно с ним рядом, точно корзинка у мужицкой телеги, это генеральша Раутенфельд. Генерала сам скоро узнаешь и "полюбишь". Он следит за порядком в сейме, присутствует на заседаниях с зажженным фитилем от пушек. А посему пользуется "пламенным" почтением у публики.