Текст книги "Трофейная банка, разбитая на дуэли"

Автор книги: Владислав Крапивин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 34 страниц)

Глава 4. Белая лошадь

Две версии

К дому на Казанской Лодька подошел, как приговоренный к эшафоту. Ноги двигались автоматически. Однако же двигались, и он оказался во дворе, перед дверью. Руки тоже двигались – он подергал проволоку (и при каждом дерганье сердце падало в желудок). Дверь привычно лязгнула и отошла.

В прихожей сильнее обычного пахло проявителем и фиксажом – из приоткрытой дверцы кладовки-лаборатории. За дверцей зловеще рассеивал красный свет фотофонарь.

На фоне этого света возник, будто Мефистофель, тощий Лев Семенович Гольденштерн.

Видимо, у Лодьки был такой покаянный вид, что Лев Семенович сразу спросил:

– Лодя, с тобой что-то случилось?

– Случилось... – И Лодька ощутил, как уши наливаются краснотой, будто впитывают свет горячего фотофонаря.

– Подожди... Я кажется догадываюсь! Ты, наверно, потерял книгу, которую взял утром! Да? Ну, не убивайся так. Их еще много, книг-то... И вообще, как говорится, утрата материальных ценностей не должна служить причиной душевных потрясений...

Лодька зажмурился.

– Лев Семенович, я не терял книгу, я... – И будто ухнул головой в ледяную бочку, как Славик Тминов зимой: – ...я украл у вас порох...

– Что?! – изумленно воскликнул Лев Семенович. Его всегда высокий голос прозвучал сейчас особенно тонко.

– Да... – выдохнул Лодька.

Лев Семенович взял его за плечи. Привел в комнату. Сел на стул, Лодьку поставил перед собой – тощего мальчишку в потрепанном вельветовом костюме, с обмякшими плечами, повешенной головой и ушами, которые теперь горели сами, как два фотофонаря.

– Так... По порядку... Ничего не понимаю. Излагай.

И Лодька (почти счастливый от того, что, несмотря на весь ужас, черта преодолена) стал излагать. Про жестяной самолетик, который надо было испытать; про то как пообещал достать порох для "горючки" и побежал сюда; про то, что пришел и "жду, жду, а вас нет, а ребята там, наверно, думают, что я наболтал и смылся... ну я и подумал: всего-то щепотку..."

– М-да... – Лев Семенович поскреб ногтем впалую щеку. – Ситуация... Вообще-то я сам виноват: нельзя оставлять боеприпасы в столь доступном месте...

Лодька тихо спросил, глядя в пол:

– Лев Семенович, мне теперь больше не приходить, да?

Тот встряхнулся:

– Что?.. А! Терзанья, написанные на твоем лице, по-моему, вполне искупают твой грех... Да и кто из нас без греха? Помню, я как-то стащил из аптечки гостившей у нас тетушки... н-ну, один лекарственный препарат... для изготовления адской смеси, рецепт которой узнал у старших ребят в школе. И смесь великолепно сработала, приведя в негодность кухонный шкаф и в затяжное заиканье домработницу Полю... При этом, в отличие от тебя, я не испытывал раскаяния и признался лишь перед лицом неопровержимых фактов.

– Попало? – не удержался Лодька.

– Н-ну... папа был очень гуманный человек и препоручил исполнение приговора маме, а она попросила у Поли веник... – Лодька понял, что Лев Семенович смотрит ему за спину, там висел снимок Левушки. Лодька оглянуться не посмел, но понял: что надо идти до конца. Пробормотал:

– Моя мама сказала, что если вы вздумаете взгреть меня ремнем, она это дело вполне одобряет... – И мелькнуло даже: "А вдруг по правде?"

Лев Семенович высоко возвел брови.

– Постой... Значит, ей известно про этот случай?

– Ну, да... я ей рассказал... когда зацарапалось внутри.

– Значит, это она послала тебя ко мне?

– Вовсе нет, – с оттенком печальной гордости откликнулся Лодька. – Я сам... А это... про ремень... она сказала вслед.

– Ремень – прерогатива родителей, – усмехнулся Лев Семенович. – К тому же, я противник таких мер. Своего сына не шлепнул ни разу...

Словно темная бабочка пролетела по комнате. И чтобы отвлечь Льва Семеновича от печальной памяти (и чтобы сразу все довести до конца), Лодька горько признался:

– А еще она сказала, что это... вероломство...

– Что?

– Ну... раз вы доверили мне ключ, а я этим воспользовался... вот так... Вероломство, да?

Лев Семенович снова поскреб щеку. Глянул внимательно и как-то длинно.

– Это уже философия... Мама, по-моему, перегнула с терминологией... Скорее, это называется "мальчишечья дурь". Тем более, что мы всё выяснили и претензий к тебе у меня нет...

Лодька просиял. Внутри, конечно, а снаружи оставался грустным и пристыженным.

– Лев Семенович, а если их нет, то... можно я еще...

– Что?! – изумился он. – Еще порцию пороха?

– Нет, что вы! Я только еще спросить... Можно... если вы на меня сильно не злитесь... чтобы считалось, что этот порох вы мне подарили? Потому что... – (Ох, как ужасно глупо и по-младенчески! Будто в рассказе про огурцы... Нет, лучше бы провалиться...)

– Что "потому что"? – спросил Лев Семенович с живым интересом.

– Говорят... что, если порох краденый, не будет удачи. То есть, победа не считается...

– Лю-бо-пытно. Кто это говорит?

Лодька опять засветился ушами.

– То есть... мне так кажется...

– Постой-ка! А что за победа?  Ты про ваше испытание? Про самолет? Там никого не подпалило, надеюсь?

– Да никого, – уныло сказал Лодька, понимая, что опять влип.

– Ну-ка сядь, дитя мое... – Лев Семенович усадил его перед собой на скрипучий стул с резной спинкой. – У меня, друг мой, впечатление, что ты изложил события не до конца... Или вообще не ту версию. А?

Лодька крепко взялся за сиденье. Посмотрел в окно, за которым желтел первым осенним листом густой клен.

– Не ту... версию. Я расскажу... Только после этого вы меня точно вышибите вон...

– Посмотрим... – задумчиво пообещал Лев Семенович.

– И еще... маме ни за что не говорите про это, ладно? Я ей сам как-нибудь потом... А сейчас у нее, наверно, что-нибудь с сердцем случится...

– Лодя, ты меня пугаешь, – очень серьезно сказал Лев Семенович.

– Да нет. Теперь уж пугаться нечего. Только... Ну, в общем, вот... – Все так же глядя на желтый лист, Лодька стал рассказывать полную правду. Про драматический кружок, ссоры и обиды. Про Стасю и ее письмо.  Про скандал с Борькой и неожиданный вызов. И схитрить, умолчать про то, как он обозвал Борьку, Лодька не сумел. А что услышал от Борьки в ответ – сказать было нельзя: пришлось бы всё объяснять про отца. И он скомканно проговорил:

– А Борька в ответ сразу же такое...  что я... Ну, не могу это повторить. Нельзя...

Прозвучало, кажется, неубедительно. И он понимал, какой скотиной Лев Семенович теперь считаеть его, Лодьку.

– Но я совсем не думал ничего такого про евреев! Ни капельки! Я... просто не знал, как его еще пронять! Чтобы изо всех сил! Я... правда...  – Что-то капнуло на вельветовую штанину. Лодька потер мизинцем темное пятно и опять стал смотреть на кленовый лист. Тот расплывался в желтую амебу...

Лев Семенович пошевелился на таком же скрипучем, как у Лодьки, стуле, положил ногу на ногу и выговорил, глядя в потолок:

– "Прыжки и гримасы жизни"... Так, по-моему, выражался один отрицательный персонаж в повести знаменитого Гайдара...

Лодька глянул искоса, пробурчал:

– Это "дядя" в "Судьбе барабанщика"...

– Именно... Кстати, была любимая книжка у Волчка...

– У кого?.. – Лодька посмотрел с виноватой надеждой: неужели Лев Семенович не собирается гнать его?

– Да... – кивнул тот. – Было у сынишки, у непоседы,  в младенчестве такое прозвище... Волчок – то есть вертун такой, юла...

"Зачем он про него все время? Тоскует?" – мелькнуло у Лодьки. И он, словно в ответ на отцовскую боль, выпалил:

– А Борька назвал меня сыном однорукого шпиона. Потому что у папы покалечена рука. Он был штурман, его ранило, он попал к англичанам. А потом его обвинили, будто он связался с их разведкой. Бредятина такая! А сейчас он в ссылке... Борька это знал, ну и влепил мне в ответ... Я не злюсь на него, мы оба не думали, что городили... Лев Семенович, только вы никому... про папу...

Лев Семенович не удивился. Ничуть.

– Лодя, я знаю про папу. Мама твоя рассказала, когда услышала, что собираюсь на север. Видимо, доверяет... Даже просила навестить его, если окажусь в тех местах. Теперь думаю, что окажусь...

Лодька открыл рот для вопроса:

"Вы про это и хотели поговорить с ней сегодня?"

Но Лев Семенович продолжал речь. Размеренно так, с горьковатой усмешкой:

– А что касается тебя и твоего Бориса... Знаешь, Лодя, если бы я был всемогущим богом, этаким умудренным стариком, сидящим среди облаков... я протянул бы к вам большую ладонь, накрыл ею ваши горячие головы и сказал: "Да снизойдет на вас прощение. Только в дальнейшем думайте над словами..." А то ведь вы в вашей словесной потасовке и правда не думали, какой же яд льете из себя...

"Господи, откуда он знает про Старика?" – ахнул про себя Лодька. А Лев Семенович вел разговор дальше:

– ...Вас-то простить можно. А вот когда взрослые люди говорят такие слова на весь мир, громко и всерьез... Это, Лодя, страшно... Ты слышал таких?

Лодька съежил плечи. Будто сам каким-то боком имел отношение к "таким".

– Нет... Я не знаю... Это кто?

– Но ты, наверно, по радио слыхал шумные рассуждения о "безродных космополитах"?

Лодька закивал. Да, много речей о них. Но Лодька в эти речи не вникал и не думал, что здесь при чем-то национальности. Ему казалось, что эти разговоры – о тех,  кто восхищается всяким там "американским образом жизни", хвалит капиталистов...

– Я так и понял, – покивал Лев Семенович. – Слышал, но не вникал... И, скорее всего, ничего не знаешь о великом артисте Михоэлсе?

Лодька виновато замотал головой.

– Лодик, мы с тобой сейчас беседуем откровенно, не так ли? И можем обещать друг другу, что разговор между нами, да?

– Да... – выдохнул Лодька.

– Вот и хорошо. Я почему так прямо с тобой говорю... Чем-то ты похож на моего Волчка... Так вот, о Михоэлсе. Это был великий еврейский артист и борец с фашизмом. Он в сорок девятом году погиб под машиной. Так сказали сперва, и похоронили с почестями... А вскоре объявили, что он был агент империализма. Теперь уже всем понятно, что его убили...

– Кто? Фашисты?

– Ох, Лодя... Твоего папу сослали тоже фашисты?

Лодька понял, что опять розовеет ушами. На сей раз от глупости. Повесил голову.

– Разумеется, Лодя, если кто-то узнает, что я говорил тебе такие вещи...

Лодька распрямился.

– Лев Семенович, я конечно, гад. Но не такой же...

– Лодик, перестань себя долбить... Ну, что ты, честное слово... И оставим про Михоэлса, есть более известные тебе люди. Ты наверно, не часто читаешь взрослые газеты, а то обратил бы внимание, как там измываются над Кассилем, Барто, Маршаком. Их-то ты наверняка знаешь...

– Конечно... А почему измываются?

– Все потому же. Поскольку... не Киселев, не Баркова, не Маршуткин... Просочилась, мол, в детскую литературу вражья сила... Но с ними еще ладно, живы-здоровы пока. А ты, наверно, слышал в детсадовские годы такие стихи: "Анна-Ванна, наш отряд хочет видеть поросят..."

– Конечно! Это поэт Квитко!

– А где он сейчас, Лев Квитко? Не знает никто. Взяли – и с концом...

Лодька больше ни о чем не спрашивал. Опять сидел согнувшись. Лев Семенович протянул ладонь, тряхнул его за плечо.

– Ладно, хватит о грустном. Давай про другое...

Лодька глянул осторожно:

– Про что?

– Боюсь, что и эта тема не из веселых. Но... меня берет за жабры любопытство. Можно?

– Да. Про что хотите...

– Я про дуэль. Дело суровое, но оно ведь в прошлом... Скажи, Лодя, страшно было стоять под наведенным пистолетом?

Лодька почему-то не удивился вопросу. Будто ждал чего-то такого. Подумал и постарался ответить честно:

– Наверно, да... Но идти признаваться... про порох... было страшнее.

– А если всерьез? – Видимо, Лев Семенович не поверил.

– Я...  не знаю. Вроде бы и страшно, только... будто это не я. Будто смотрел на это со стороны. Тот, на кого смотрел, он как бы выключился. А мне самому...  да, жутко, только я сам этого не понимал, пока... ну, пока не очнулся... Да, а еще нетерпение такое: скорей бы это кончилось...

Не говорить  же про сырость! И так уже хватило  позора...

И про молитву говорить не надо. Это совершенно его одного, Лодьки, дело. Хотя Лев Семенович и вспомнил про Старика. Наверно, он случайно...

Лев Семенович потер лоб, глянул почти что с завистью:

– Целая гамма чувств... А я в похожей ситуации, по правде говоря, вообще ничего не ощутил. Кроме этакой одеревенелости...

– Это когда? – неловко спросил Лодька. – На фронте?

– Да вот тогда! – Лев Семенович большим пальцем  махнул в сторону немца с автоматом.

Однофамильцы

– Я, Лодя, в тот раз тебе рассказал сокращенный...и  не очень точный вариант событий. Вроде твоей версии с самолетиком, где половина правды, а половина... так... На самом деле не было солдат, которые скрутили немца. Я отпустил его...

Лодька хлопнул губами:

– П... почему?

– Так сразу не скажешь, почему... Пожалел, наверно... Не знаю... Он-то перед этим тоже пожалел меня. Или просто не захотел убивать. По крайней мере, не нажал на спуск...

– А дальше что? Он же был с автоматом!

– Был... Направил на меня и смотрит... вот как на фото... Тут-то и навалилась на меня эта одеревенелость. Деревянным пальцем надавил я кнопку... потом выпустил аппарат,  деревянными руками дотянулся до фрицевского автомата, сорвал через шею ремень. А может, не сорвал, а просто снял – как-то замедленно все происходило... Немец этот, он... тоже, как неживой... Я сразу увидел, что в магазине полно патронов. Мог бы из меня сделать не решето, а просто месиво... Я наконец очухался, ствол – на него:

– Хендэ хох! – разумеется.

Он руки вскинул, а потом вдруг опустил, сунул в карманы. Улыбается криво так... ну, будто упрямый мальчишка, которого учитель поймал за курением: делайте, мол, что хотите... По правде говоря, и в самом деле почти мальчишка, посмотри. На вид лет двадцать, не больше... Так вот стоим и смотрим друг на друга. Крыша у землянки горит, трещит, а рядом никого – ни наших, ни немцев... Я говорю наконец:

"Варум зи нихт шиссен?" То есть "почему вы не стреляли?"

Лодька кивнул: понимаю.

– Да... А он: "Зи хабен кайне ваффен". "Вы были без оружия". "На унд?.." – говорю. – "И что же?"  А он выпрямился, улыбнулся, презрительно так, хотя губы трясутся... (А у кого бы не тряслись в такой позиции?) И выдает мне этот юноша длинную фразу, из которой следует, что бароны фон Гольденштерны не имеют обыкновения стрелять в безоружных противников. На самом-то деле просто растерялся, не привык еще, видимо, палить в человека в упор. Наверно, только-только попал на фронт, хотя и офицер, лейтенантик (глянь на погоны). Но однако же вспомнил баронский кодекс чести. Решил, видимо, что если не сумел убить врага, то хотя бы погибнет по-рыцарски. Удивительная ситуация, прямо роман Вальтер Скотта. Ну, да на войне чего только ни бывало... Меня тогда больше всего изумила его фамилия. Надо же такое!.. А барон встал прямо, вытянул шею и говорит: "Шиссен зи! Их хабе кайнэ ангст!" Стреляйте, мол, не боюсь. А какое там, "кайнэ ангст", когда чуть не плачет. Я поставил его шмайссер на предохранитель.

"Возвращайтесь к своим, барон..."

Он заморгал, как ребенок:

"Варум?" То есть с какой стати отпускаете меня?

"Дарум", – говорю. – "С такой же стати, с какой вы не выпустили мне в брюхо пригоршню свинцовых конфеток". – И еще добавляю: – "Наверно, причуды судьбы: не захотела, чтобы палили друг в друга два однофамильца".

Он заморгал еще больше. Ошарашенно и с вопросом.

Я ему объясняю: "Нет, герр лёйтнант, я не барон. И не немец. Я принадлежу той нации, которую вы с вашим фюрером приговорили к поголовному истреблению. Но до конца еще не успели..."

Он снова гордо вытянул шею:

"Бароны фон Гольденштерны никогда не опускались до антисемитизма!"

– До чего? – переспросил Лодька.

– До ненависти к евреям...

Лодькины уши опять противно затеплели.

Лев Семенович продолжал:

– "Ну и ладно, – говорю, – поздравляю вас, барон. И советую поспешить, пока не появились наши".

А он смотрит на автомат и заявляет:

"Я не могу вернуться без оружия, меня расстреляют".

Врал, наверно, офицера не расстреляли бы. Мог выкрутиться. Наверно, считал недостойным рыцарского звания возвращаться обезоруженным. Ну, я бросил шмайссер к бревнам землянки, достал свой "ТТ", выпалил несколько раз по автомату – по магазину и казенной части... Потому что не мог же я отдать немцу годное оружие, из которого он потом лупил бы по нашим... В общем, разгрохал автомат и говорю:

"Можете сказать, что оружие пострадало в бою..."

Поднял с земли свою "лейку" и пошел, не оглядываясь... Не раз думал потом: правильно ли сделал, что отпустил? Ведь этот барон в дальнейшем имел возможность  отправить на тот свет многих наших солдат и офицеров... особенно, когда понюхал пороху... Но... что было, то было. Никто, кроме Васи Лащенко, про это не знал... Узнали бы особисты – был бы мне капут...

Лодька чувствовал, что лучше бы помалкивать, но не удержался:

– А ваш друг... Лащенко... он что сказал?

– Он сказал: "Ты, Лёва, поступил неправильно. Очень... Только... я, наверно, поступил бы так же"... Вот такая психологическая ситуация. Как говорится, "диалектика жизни"... Вы еще не изучали диалектику?

– Не-а...

– Счастливые люди...

– Почему? – сумрачно спросил Лодька.

– Меньше путаницы в голове...

Лодька подумал, что в таком вот случае отпустил бы барона Гольденштерна без всякой диалектики (по крайней мере, в тот момент он был в этом уверен). Но не сказал этого: получилось бы, что подлизывается...

А Лев Семенович еще раз глянул на портрет барона и усмехнулся:

– Жаль, никогда не узнаю: дожил ли этот парень до конца войны? Какая у него судьба?

(Как ни странно, фотожурналист Лев Гольденштерн это узнал. Через много лет, когда можно стало писать гораздо больше, чем в пятидесятых, он отдал в один из московских журналов свой очерк "Однофамильцы" – историю про встречу у горящей землянки и снимок.  Очерк и фотографию напечатали, хотя название изменили – "Встреча на ничейной полосе". Месяца через два в редакцию пришло письмо из Западной Германии. Его (еще через какое-то время) переслали автору очерка.  А потом приехал в Советский Союз и тот, кто написал письмо – худой хромающий мужчина с гладкой седой прической – Карл Август фон Гольденштерн. Приехал в Москву и Лев Семенович. Они встретились в гостинице "Россия".

Оказалось, что молодой барон после той "встречи на ничейной полосе" никого не убил, потому что очень скоро попал под минометный огонь и ему оторвало ступню. Конец войны он встретил инвалидом и в плен его не взяли. Свое "обветшалое баронское гнездо" он уступил детям и внукам, а сам со второй женой жил в маленькой гамбургской квартире.

Лев Семенович ответствовал, что у него наоборот: сам он с женой (тоже второй) живет в "старом родовом гнезде" на "Казанская-штрассе", в дальнем городе "ин Вестсибириен", а дети и внуки обитают в двух кооперативных квартирах, приобрести которые помог им папа и дед.

Они засиделись в номере до середины ночи. Номер наверняка прослушивался, но Льву Семеновичу было наплевать, поскольку ничего крамольного он не говорил. Карлу Августу было наплевать тем более – особенно, когда откупорили вторую бутылку коньяка.

– Лео, – сказал барон. – То есть Лё-ву-шка. – Я не устаю благодарить судьбу за то, что она тогда заморозила на спуске мой палец... Страшно подумать, что могло бы случиться...

– Карлуша, – сказал Лев Семенович. – Судьба и в самом деле иногда делает однофамильцам... ик... подарки. Этакие... золотые звездочки... Давай за судьбу.

– З... за судьбу... – согласился барон и осторожно потянулся рюмкой к рюмке однофамильца, чтобы чокнуться по-русски и при этом не промахнуться...

Но все это случилось через четыре десятка лет, а пока Лев Семенович и Лодька не могли и помыслить о таких поворотах судьбы.)

– И никогда я никому, кроме Василия, не рассказывал эту историю. Ты, Лодя, – второй. Наверно, удивляешься: чего это "старый Мазай разболтался в сарае?"

Лодька и правда удивлялся. Тревожился даже. Чудилось, что разговор неспроста.

– Я мог бы объяснить просто. Мол, слово за слово, и потянулся рассказ. Но... – Лев Семенович смотрел мимо Лодьки (наверно опять на снимок молодого барона). – ...Дело в том, что я до безобразия суеверный человек. Верю во всякие приметы... – ("Не вы один", – мелькнуло у Лодьки.) – И показалось мне сейчас, что надо бы на твои откровенности ответить своей. Чтобы старушка-судьба оценила это и проявила к моим делам дополнительную благосклонность...

"К каким делам?" – чуть не ляпнул Лодька, но вовремя зажал в себе неприличное любопытство.

А Лев Семенович по своему понял его вопросительный взгляд.

– Разговаривать с тобой, Лодик, мне всегда интересно и легко. Видимо, оттого, что ты чем-то похож на сына... Кстати, ему эту историю я до сих пор так и не рассказал...

Что-то сдвинулось у Лодьки в голове. Промолчать бы, но... Он сказал боязливо:

– А... как "до сих пор"? Вы же...

– Что?

– Ну... вы, по-моему, говорили... что он погиб...

Да, Лев Семенович в самом деле был суеверен. Лодька увидел, как он по-ребячьи сцепил замочками пальцы на обеих руках.

– Тьфу-тьфу-тьфу! Что ты болтаешь! Когда я такое говорил?!

Лодька изрядно струхнул.

– Простите... но тогда, про блокаду... я думал...

– Уф, ты чуть меня не уморил... Да, я говорил, что терял его в блокаду. И жену... Было много неразберихи. Но... да вот он опять, совсем недавно, прислал письмо... И дело в том, Лодя, что именно о нем я и хотел поговорить с твоей мамой. Но не решился. Может быть, ты поможешь мне?

Дом для сына

Конечно, Лодька вопросительно молчал: как помочь-то?

– История эта, Лодя, длинная, запутанная и невеселая... Меня призвали в армию во время финской войны, в большую военную газету. Там и оставили "до особого распоряжения". Жена и Волчок жили в Ленинграде, я их видел урывками. А двадцать второго июня я находился в одной из пограничных частей, в командировке... Такая была неразбериха, в окружение попал, домой вырвался только через два месяца, да и то на сутки. Но за эти сутки сумел решить с начальством вопрос об эвакуации семьи. Жена сперва ни в какую. "Переживем войну здесь, она скоро кончится!" Характер у нее не сахар, мы, по правде говоря, уже в ту пору не всегда ладили. Ну, все же убедил. Правда, не совсем. Хотел, чтобы она сразу ехала сюда, к моей сестре, к Эмилии. Думал: дом моего отца, сестра – родная кровь... А жена не хотела (потом я понял, что права была). Моталась с сынишкой по разным своим родственникам: сперва в селе под Куйбышевом, потом в Молотове. Но там, видимо, лишние рты были не нужны... В сорок третьем я вырвался в отпуск и все же уговорил супругу перебраться сюда. Проводил даже, познакомил с сестрой. Сперва, вроде бы, все шло неплохо. А потом они с сестрой что-то не поделили. И та, и другая – не ангелы. Ну, сестрица моя и заявила (это по рассказу жены): выметайтесь, мол, из моего дома. Жена в ответ:

"Ах, так? Ладно, обойдемся!" – И стала снимать жилье то в одном, то в другом месте. Волчка в садик пристроила, сама работала в заводской конторе... И все бы ничего, Лодя, но перестала она отвечать на мои письма. Как потом выяснилось, затаила обиду. На сестру, а заодно и на всю нашу фамилию... Сыну даже сказала: папа пропал без вести... Я, конечно, с ума сходил, сестре писал несчетное число раз. А она: ничего не знаю, уехали куда-то. Скорей всего, и правда не знала...

Лодька вспомнил неласковую сестрицу Льва Семеновича и подумал: "Знала, небось, да молчала из вредности..."

А Лев Семенович говорил, разминая перед грудью пальцы, словно они сильно озябли.

– Сразу после войны вырвался я сюда. Отыскал. Увез в Ленинград. Около года жили душа в душу. Волчок от меня не отходил... А потом супруга заявила, что наша совместная жизнь "лишена смысла". Забрала сына, переехала в Лугу. Это недалеко от Ленинграда... А мне и деваться некуда, комната в Ленинграде, в коммунальной квартире была записана на нее... Собрал вещички и махнул в славный город Тобольск. Позвали к себе родные Василия Лащенко – тетушка его и ее муж. Работал там до недавней поры. А прошлым летом приехал сюда, отсудил у сестрицы половину дома и дедову библиотеку (дело на принцип пошло) и осел в краю предков. Они, кстати, несмотря на "баронскую" фамилию были здешними уроженцами, да и я здесь в детстве жил немало...

– А... Волчок? – решился на вопрос Лодька.

– С Волчком за эти годы я виделся два раза. А так... жил он без меня. Что поделаешь, не хотела жена, чтобы я какие-то права имел на сына. Даже в его метрику меня не вписала, потому что в первые два года мы с ней не были зарегистрированы, так уж получилось в то время... Был случай, я приехал и потихоньку спросил его: "Может, хочешь ко мне!" Он сперва: "Да!", а потом: "Нет..." Оно и понятно: мать есть мать, столько всего хлебнули вместе... А она  выкинула очередной фокус. Опять сменила адрес, а про меня Волчку сказала: "Он перебрался куда-то, адреса не знаю". И снова оборвалась переписка... Я тебя, наверно, утомил этими семейными подробностями..."

– Нет... Я только не понимаю: а теперь-то что? Мама-то здесь при чем?

– Да, надо было с этого начать... Жена вышла замуж за капитана третьего ранга. Возможно, хороший человек, но с Волчком у них понимания не нашлось. У парнишки-то возраст уже не младенческий, а вроде твоего. И характер... А капитан, судя по всему, решил воспитывать его по военно-уставным принципам. Ну и вот... Недавно Волчок все же разыскал мой вот этот адрес. И прислал отчаянное письмо – хочу к тебе. Хочу туда, где ты живешь! Казалось бы, с точки зрения ленинградского мальчика – глухомань. А он – хочу, вот и все!  Причем, видно уже, что на таком вот... надрыве. То ли совсем не стало жизни с отчимом, то ли... что-то прорезалось такое, сыновнее, по отношению к отцу... В общем, пришлось мне связываться с бывшей супругой по телефону. И она теперь с полной охотой: "Пусть едет, если решил! Не маленький..."

– Ну, так это же хорошо... – неуверенно сказал Лодька.

– Это очень хорошо, Лодя. И мы договорились: приедет к сентябрю. Я уже и в школу взнос заплатил за восьмой класс... Но на днях случились такие обстоятельства... Они, черт бы их побрал, всегда случаются неожиданно. Оказалось, что мне надо уехать месяца на полтора или два. Или даже три... Подальше, в северные края, в командировку... Бывает, что иногда человеку очень надо отправиться куда-нибудь подальше, чтобы... ну, в общем необходимо, вот и все...

"Чтобы не отправили в эти края насильно", – мелькнула у Лодьки опасливая догадка. Но хватило ума промолчать.

– А куда девать Волчка? – сказал Лев Семенович. – Он уже всей душой "на колесах". И на прежнем месте у него жизни нет... И здесь, с моей сестрицей, с его тетушкой, он не уживется, была уже попытка... И один не сможет... Лодик, ты поговорил бы с мамой...

– О чем? – Лодька все еще не понимал.

– Я подумал... Может, вы приютили бы Волчка у себя? Самое долгое – до нового года. Я бы оплатил все расходы... Больше мне просто не к кому обратиться...

"Господи, до чего просто! Стоило ли говорить столько слов?"

– Лев Семенович! Я сегодня же поговорю с мамой. Я уверен, что все будет хорошо...

Прыгалки

Читатель может подумать, что Лодька возвращался от Льва Семеновича в лучезарном настроении. А на самом деле – наоборот. Он был уверен теперь, что все объясняется примитивно и печально: Лев Семенович не стал упрекать его, не прогнал, сделал вид, будто не сердится за кражу, потому что хотел решить свои семейные проблемы. На что не пойдешь ради сына!

Конечно, замечательно, что сын вовсе даже не погиб! Лодька очень даже за Льва Семеновича рад! Но... какой он, этот Волчок Гольденштерн? Что за личность? (Лодька даже подумал "что за фрукт"?)

Заманчиво было бы вообразить, что вот оборвалась Лодькина дружба с Борькой Аронским, зато судьба послала другого человека: живите бок о бок, становитесь друзьями на всю жизнь! Мол, вот ведь как удачно обернулось! Будто по заказу... Но Лодька знал, что судьба не играет с людьми в поддавки. Она привыкла уравновешивать хорошее и плохое, чтобы никто не забывал, в каком мире живет. Появился когда-то Юрик Кошельков, была такая радость, а потом р-раз" – и неизвестно, где искать. Вернулся папа, а через два года – снова беда... Ну и так далее, примеров сколько хочешь. И сейчас было бы смешно надеяться на хорошее. Друг – это не сгоревшая в коридоре лампочка, которую можно вывинтить и заменить другой. Вон, даже несчастный Цурюк не захотел вместо разбитой банки другую, потому что та, прежняя, была его.

Волчок Гольденштерн, возможно, хороший парень, только ведь не со всяким хорошим уживешься под одним потолком. Может, они с Лодькой совсем разные... Может, одного будет злить то, что нравится другому... Да и вообще – как это существовать рядом с посторонним человеком и не иметь возможности остаться наедине с собой? Если даже когда у тебя кошки скребут на душе и щиплет в глазах от какой-то беды...

"Но ведь он, скорее всего, быстро перестанет быть посторонним", – возразил себе Лодька.

"А если не перестанет?.. А если он вообще какая-нибудь шпана или, наоборот, весь такой сверхвоспитанный ленинградский мальчик? Вроде тех, из "дворцовой" компании?  ("Лодик, ты нам друг?.. Но ведь ради дружбы надо иногда идти на жертвы...")

Нет, ссориться они, конечно, не будут. По крайней мере, Лодька не будет. Но жить в постоянном недовольстве, в натянутом, как сотни струнок молчании...

Вот такие мысли сверлили Лодьку, когда он шагал с Казанской домой. И лишь одной мысли он не позволил даже чуть-чуть проклюнуться. О том, что можно посоветовать маме: "Отговорись какой-нибудь уважительной причиной. Мол, я бы рада, но понимаете, Лев Семенович, сейчас как раз такие неудачные обстоятельства..." Потому что это было бы невероятным свинством. Ну... вроде кольчуги под мундиром. Особенно сейчас, после истории с порохом.

И он понимал, что мама, конечно, согласится приютить Волчка Гольденштерна, когда узнает его историю...

Он не пошел прежней дорогой, по логу. Та дорога была с тихим летним праздником и не годилась для тревожных размышлений. И на автобусе Лодька не поехал, хотя мелочи в кармане хватило бы на билет. Он миновал высоченный мост через овраг с Тюменкой, поднялся к Музею и зашагал по улице Ленина. Мимо знаменитой, похожей на артиллерийский форт круглой бани, мимо красного костела, который давно когда-то построили ссыльные поляки... Солнце выскакивало из-за старинных каменных домов, грело правую щеку. А впереди оно высвечивало в неяркой предвечерней синеве белую башню Спасской церкви. Башня сейчас казалась золотистой.

"Вот что значит, если солнце светит с правильной стороны", – с непонятной самому себе назидательностью сказал Лодька. И эта мысль была началом следующей: "Может, и тебе надо не ныть, а посмотреть на всё при правильном свете?"