Текст книги "Трофейная банка, разбитая на дуэли"

Автор книги: Владислав Крапивин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 34 страниц)

Глава 2. Всего щепотка...

Вызов

Было воскресенье, но мама спозаранок отправилась на работу – готовить встречу автобусов с какими-то детсадовцами, которые возвращались с летней дачи.

– У всех людей выходной, а тебя опять пихают на ударный труд, – сонно пробубнил Лодька. – Это наверняка Гетушка, у нее не совесть, а навоз...

– Всеволод!

– И вообще сегодня работать грех, потому что праздник, Яблочный Спас. Тетя Тася вчера говорила...

– Тебя никто и не заставляет работать... Макароны и кисель в кухне на подоконнике. И не вздумай спать до полудня...

Лодька повернулся на другой бок, чтобы спать именно до полудня...

Но долгого и сладкого сна не получилось. В половине десятого вернулась из Голышманова, от родителей, Галчуха и тут же завела патефон (видать, дяди Кузи и тети Таси не было дома).

Лодька плюнул, поднялся, пошел на кухню. Погремел там умывальником и снял крышку со сковородки с макаронами. Макароны были посыпаны сахаром... Появилась Галчуха, включила чайник.

– Лоденька, доброе утро!

– Ужасно доброе... – Лодька всосал макаронину. – Ни свет ни заря запустила своего Пуччини. Выспаться  невозможно.

– Засоня! Надо ловить последние летние деньки, скоро каникулам конец...

"Типун тебе на язык, еще почти две недели", – хотел заспорить Лодька, но из прихожей донесся аккуратный стук в наружную дверь.

– Это к тебе. Наверно, какой-то новый сердцегрыз, учуял уже, что приехала...

Лодька ускользнул от подзатыльника, втянул в себя еще одну макаронину и услышал от вернувшейся Галчухи, что "вовсе не меня, а тебя".

– Кто?

– Какой-то мальчик. В отличие от тебя довольно симпатичный.

Симпатичным мальчиком оказался Гарик Логинов. Он стоял у двери и смотрел на Лодьку молча и... как-то непонятно...

Он, Гарик, повзрослел за это лето. Ростом сделался почти с Лодьку, ходил в длинных, всегда поглаженных брюках,  обзавелся привычкой часто причесываться. Но... в общем-то все равно остался тонкоплечим и тонкоголосым Фонариком, храбрым внутри и смирно-вежливым снаружи.

Сразу же шевельнулся в Лодьке мохнатый клубок беспокойства. Раньше Гарик никогда не приходил к нему. Вернее, забегал раза два с ребятами, но чтобы вот так, один...

– Ты чего, Фонарик? – слегка обалдело сказал Лодька вместо "здорово" или "привет".

Тот, кажется, был смущен, однако смотрел прямо.

– Лодик, у меня... у нас к тебе дело.  Ребята хотят, чтобы ты пришел на Стрелку.

– Зачем?

– Ну, я же говорю: дело... Пойдем, по дороге я скажу.

Тревожное предчувствие стало сильнее. Лодька оглянулся на открытую дверь кухни:

– Галь, скажешь маме, что я ушел к ребятам на Герцена...

– Бродяга...

– Сама бродяга... – это он машинально. А Гарику сказал небрежно:

– Ладно, идем...

Вышли на лестницу, спустились во двор. Лодька не выдержал:

– А что случилось-то? Игра, что-ли, будет? – он имел в виду футбольную встречу с какой-нибудь соседней командой. Видать, не хватает народу, а то могли бы и не вспомнить: не такой уж Севкин выдающийся футболист...

– Нет, не игра, – тихо сказал Гарик. Он смотрел себе под ноги. – Вообще-то они не советовали говорить тебе про это заранее. Но я думаю, надо сказать. Иначе получится, как ловушка.

– Да в чем дело-то?! – звонко от нарастающего страха воскликнул Лодька.

– Боря Аронский хочет вызвать тебя на дуэль.

– Че-го? – Лодька сбил шаги. – На какую дуэль?

Гарик на ходу шевельнул под белой рубашечкой острыми плечами:

– Ну... на обыкновенную... Он говорит, что ты смертельно оскорбил его.

– Он меня тоже!

– Ну... я не знаю. Меня просто попросили пойти за тобой...

Понятно, почему именно его! Любого другого – скажем, Рашида или Синего, или даже Валерку Сидоркина Лодька, услышав про такое дело, мог послать подальше: "Идите вы с вашим Аронским и с дуэлью! Чокнутые! Больше мне делать нефига, да?" А Фонарику так не скажешь. Во-первых, обидеть его не повернется язык. Во-вторых, Фонарик легко чует всякую чужую боязнь, и показать себя перед ним трусом... будешь потом ходить как обкаканный...

Все-таки Лодька сказал:

– Бредятина какая-то... Это он всерьез, что ли?

– Это все ребята всерьез, Лодик, – тихо и печально отозвался Фонарик. – Говорят, что нет другого выхода...  То есть ты можешь, конечно, отказаться, но ты должен сказать это сам.

"Ну и скажу! Идиоты!.. Захотелось устроить представление, да?" Но вместо этого выговорил другое. С кривым смешком:

– Ну и как он это... задумал? На проволочных шпагах?

Плечи Фонарика опять виновато шевельнулись:

– Зачем на шпагах? У вас же есть пистолеты...

Господи, неужели это всерьез?

Можно, конечно соврать, что пистолета давно нет. Потерял или разломал... Но толку-то! Борька скажет: будем стреляться из одного, по очереди...

Как тогда, с Иваном Константиновичем...

Да не может быть, чтобы это по правде! Чушь какая-то! Никто не позволит! Ребята – они же не совсем же сумасшедшие... Хотя вот разрешили же тогда стрелять по банке на его, Лодькиной, голове...

Но рогатка не пистолет!

Но ведь и спор у Лодьки с Борькой был в сто раз беспощаднее, чем с Фомой. Может, все справедливо решили, что такое смывается только кровью...

Да ну, ничего не будет! Просто Борька и остальные валяют дурака. Берут Севкина на понт!..

Гарик будто откликнулся:

– Может, ничего и не будет. Но, если ты не придешь, скажут, что струсил...

"Это уж точно!"

– Ох, Лодик, постой... Тебе, наверно лучше сразу придти с пистолетом...

– Черт... я и не сообразил, – хмыкнул Лодька. Он старался показать что ничуть не встревожен и вообще не принимает это дело за правду, но в то же время должен подчиняться "правилам игры".

Они уже вышли на Первомайскую, и пришлось с улицы вернуться на двор. Хорошо, что пистолет был не дома. Лодька нащупал под порогом сарайчика ключ, в дощатом полумраке, под верстаком, нашел коробку с со всякой железной мелочью, вытащил со дна поджиг. Затолкал под ремень и под рубашку.

"Господи, до чего же глупо... Да не только глупо, а страшно... Все-таки, сволочь этот Борька... А может, не в Борьке дело, а в судьбе? В расплате за те слова? Но ведь Борька тоже сказал слова! Такие же подлые!.. Ну, вот судьба и решит, кто подлее..."

С этой минуты Лодька начал понимать, что дело не кончится пустым разговором. Все будет по-настоящему...

Когда опять вышли на улицу, Лодька сбоку глянул на виноватого, но строгого Фонарика со злой досадой:

– Чего его, Борьку-то, именно сегодня засвербило? Где он был раньше? Два дня прошло...

Фонарик сказал полушепотом:

– Лодик, это как-то само собой... Во время разговора. Я даже не запомнил точно...

Уже потом, через долгое время, после расспросов и размышлений, Лодька сумел восстановить в своем воображении тот разговор . Похоже, что близко к правде.

Началось с того, что в воскресенье около девяти утра компания собралась на Стрелке, чтобы отправиться на Пески. Искупаться, позагорать, погонять по берегу мяч. Предощущение близкой осени сидело в каждом, все понимали: надо впитывать в себя остатки лета.

– Ну чё, айда, ребята, – поторопил остальных Славик Тминов. Он собирался нынче стать второклассником, сделался самостоятельнее и порой позволял себе держаться на равных (тем более, что Лешка Григорьев и Гарик научили его плавать).

– Лодьку бы позвать, – напомнил Лешка Григорьев.

– Ага, бегать-то за ним... – сказал Синий. У него к Лодьке не было никаких претензий, но и желания терять время из-за Севкина не было тоже.

– Раньше Арон бегал, – напомнил Цурюк – Может сгоняешь по старой памяти? А? – столь длинная фраза потребовала от него некоторых усилий, и он ожидал одобрения. Но Борька взвинтился:

– Может, мне его еще в ж... поцеловать?! Засранца этого...

– Ты бы тормознул язычок-то, – посоветовал Лешка Григорьев. – Лодька разве виноват, что "юные артисты" дали тебе отставку? Надо выбирать компанию по себе, а не лезть в чужие сани...

Борька  и без того был надут и недоволен жизнью (наверно, опять получил пинков от Мони). А при этих Лешкиных словах в него будто воткнулась лопнувшая диванная пружина. Набухая помидорной краской, он закричал, что никто не давал ему отставку, он сам ее дал этим мамочкиным сыночкам, балеринам в штанах и театральным выпендрилам, а Севкина он раскусил давным-давно, только все жалел и не посылал от себя в ... А теперь он этого недорезанного поэта не желает видеть ближе двух километров. И запаха его не выносит!

– А ты чё его, часто нюхал? – небрежно спросил Гоголь.

Борька сообщил, что сейчас даст Гоголю по носу, и тому тогда нюхать будет нечем. Эту реплику обсуждать не стали, понимая Борькину накаленность (а вообще-то Гоголь был для Борьки противник не по зубам). А сидевший выше всех на поленнице Костик Ростович решил, видимо, смягчить настроение. Покачивая коричневыми ногами в новых сандаликах и белых носочках, он деликатно сказал с высоты:

– Борь, но вы ведь еще, наверно, можете помириться?

– Че-во-о? – по петушиному пропел Борька. – С этим... с этим... после этого... чего он мне позавчера сказал,  гадюга такая...

– Но ведь ты ему тоже сказал. В ответ, – напомнил Валерка Сидоркин.

– Вот именно что в ответ! А он первый! – опять вскинулся Борька.

Лешка Григорьев попытался подвести итог:

– Не все ли равно, кто первый, кто второй. Теперь квиты.

– А ни фига не квиты! – Не уступил Борька. – Я его теперь... так бы и убил на месте!

Было заметно, что Борька заводит себя искусственно. Он, скорее всего, сам понимал, что они с Лодькой виноваты оба и кто меньше, кто больше, никакой Шерлок Холмс не разобрал бы. Но Вовка Неверов, до этой минуты молча слушавший перепалку, вдруг сказал с коротким зевком:

– А чего просто так болтать-то? Возьми да убей, раз приспичило...

– Ты чего мелешь-то? – опасливо одернул его Лешка. – Он с психованной заводки решит, что по правде.

– А я по правде, – с прежним хладнокровием разъяснил Фома. – Чего такого? Двенадцать шагов дистанция, секунданты, два заряда... Цурюк обеспечит. Верно, Сёма?

Семен Брыкалкин, то есть Цурюк, энергично закивал, ему польстило такое ответственное поручение.

Но к Борьке вернулось здравомыслие:

– Ага! Я его угрохаю, а дальше что? Его – на Текутьевское, а меня – в колонию! Да! И вас за это... за соучастие...

– Никого никуда, – разъяснил Фома. – Скажем, что испытывали поджиги, пуля попала случайно... Тебе в любом случае ничего не будет, потому что нет еще четырнадцати... Ну, может, Моня напинает, тебе не привыкать... Зато отстоишь свою честь, как гвардеец... Или чего? Уже понос прошибает?

– Тебя самого прошибает... – пробормотал Борька.

Костик Ростович опять подал голос с высоты:

– А почему вы думаете, что Боря угрохает Лодика? А не наоборот?

– Ну... это кому какое счастье, – ухмыльнулся Фома. – На то и дуэль. А вы чего хотели? Смелые люди так и решают свои споры...

– Фома, ты кончай трепотню, – потребовал Лешка. – Нашел шуточки...

Но Фома опять сказал, что это не шуточки, а всерьез. И добавил, что из него,  из Лешки, и Шурика Мурзинцева получатся хорошие секунданты, потому что они самые старшие и ответственные.

– Вот давайте отойдем, я вам, как секундантам, все объясню, – он поманил Мурзинцева и Лешку в сторонку.

Те переглянулись, пожали плечами и пошли.

Мурзинцев, кстати говоря, лишь недавно возник на Стрелке после долгого перерыва. Он сдал вступительные экзамены в местный пединститут, на физмат, и теперь, видимо, решил напоследок "дыхнуть воздухом детства".

Вовка, он был, конечно, младше Лешки и Шурика, но старше остальных. И пользовался авторитетом у всех. И умел рассуждать. Он минуты три говорил с "секундантами" и... кажется, убедил. Кто-то из двоих даже хихикнул.

Потом они вернулись к остальным (те молчали с опасливым ожиданием). Шурик Мурзинцев заговорил многозначительно:

– Видишь, Боря, мы тут посоветовались и теперь понимаем: выхода у вас и правда нет. Мириться ты не станешь, а жить так, во вражде, это значит разваливать всю дружескую компанию.

Борькины глаза стали круглыми. Он мигал ими, как оказавшаяся на солнечном свете сова.

– Решайся, Боренька, – продолжал Шурик. – В любом случае ты станешь знаменитостью. Войдешь в летопись нашего квартала... – И он похлопал себя по широкому карману с блокнотом...

– Или уже заслабило в кишечнике? – ласково спросил Лешка.

– У самого у тебя... – беспомощно огрызнулся Борька. И, видимо, не знал, что еще сказать. И сказал: – А тогда... он ведь тоже станет... знаменитостью... в любом случае...

– Ты – больше, – веско разъяснил Шурик. – Потому что вызов-то сделаешь ты. Ну? Согласен? Или уже раздумал мстить?

– Ничего я не раздумал... – промямлил Борька.

– Вот и молодец! – воскликнул Лешка. – Тогда иди за своим пистолетом!.. Фонарик, сгоняй к Севкину, позови его!.. А ты, Цурюк, жми домой, добывай патроны...

Борька побрел со Стрелки. Оглянулся.

– У нас Монька дома, опять начнет меня воспитывать...

– Давай, я схожу с тобой! – быстро сказал Фома. – При мне он не будет...

Противники и секунданты

Когда Лодька и Фонарик пришли на Стрелку, почти весь народ (кроме Костика, не покинувшего поленницу) дугой стоял у колоды, как у ритуального камня. На ней лежал Борькин пистолет.

Все уперлись глазами в Лодьку.

– Ну? – сказал Лодька всем сразу (его противно подташнивало). – Я пришел. Зачем завали? – Хотя ясно было, "зачем".

Шурик Мурзинцев скрестил руки, глянул на Лодьку, потом стал смотреть поверх его головы и заговорил:

– Всеволод Глущенко! Ваш бывший друг Борис Аронский считает, что вы нанесли ему смертельное оскорбление... – Это звучало ужасно театрально, однако... надо признаться, внушительно. У Лодьки по спине пробежали колючие, как репейные головки, шарики.

– Он сам... – сказал Лодька. Получилось неуверенно и сипловато.

– Ты первый! – крикнул Борька. И его голос был вполне бодрым.

– Тихо! – велел Лешка Григорьев. – Противникам запрещено вступать в разговоры. За них говорят секунданты.

– Они ведь еще не противники, – разъяснил с поленницы Костик. – Потому что вызова еще не было.

– А кто они, друзья, что ли? – ухмыльнулся Рашид Каюмов. Изогнулся и почесал спину.

– Сейчас будет вызов, – пообещал Шурик Мурзинцев, который, видимо, считался секундантом Борьки. – Всеволод Глущенко, Борис Аронский вызывает вас на поединок и требует стреляться из пистолетов. Если только вы не принесете ему свои извинения...

Лодька глотнул и спросил:

– А почему я ему? А не он мне? Он ведь тоже...

– Потому что вызывает он! – вдруг сунулся вперед Фома. С непривычным для него возбуждением.

– Неверов, не вмешивайтесь, – строго произнес Шурик. – Хотя это правильно: у Аронского преимущество. Вы согласны принести ему извинения? Если нет, поединок неизбежен.

Фома снова качнулся вперед:

– Шур, скажи ему, что может не извиняться и не стреляться, а просто отпереться. Только пусть тогда порвет "герценское" удостоверение и больше сюда не ходит.

Он, конечно, имел в виду карточку из ватманской бумаги с со штампом страхового общества.

"Если и хотел бы, то не смог бы уже порвать", – мелькнуло у Лодьки. А утро вокруг было такое хорошее, с упругим солнечным светом, с пахнущим сосновой корой ветерком. И опять не верилось, что все это всерьез. Но стоило взглянуть на Борькино деревянно-беспощадное лицо, и ясно делалось: всерьез.

"Надо же, герой какой!.. А я что, хуже?"

Снова послышался голос Шурика:

– Ну так что, Глущенко? Вы готовы принести извинения Аронскому?

В Лодьке шевельнулись остатки благоразумия.

– Да, – выдохнул он. – Если он мне... тоже...

– Хрен с маком, – гордо произнес Борис Аронский.

– Ну и тебе такой же, – сказал Лодька почти с облегчением. И дальше сделал то, что со стороны выглядело, наверно, значительно и красиво. Твердыми шагами подошел к колоде и рядом с Борькиным положил свой пистолет.

Наступило молчание, в котором ощутилось увесистое к нему, к Всеволоду Глущенко, уважение. Только Борька пфыкнул губами.

– Тогда будем начинать, – подвел итог Мурзинцев.

И снова с высоты долетел голос Костика Ростовича:

– А как начинать? Ведь Цурюк еще не пришел!

Цурюк появился, словно только и ждал этих слов. Вид у него был вялый. Он посопел и раскрыл потную ладонь.

– Вот... Пороха нету, папка перепрятал патроны. А это я в старых карманах нашел...

На ладони лежали две свинцовые пульки от малокалиберки.

Все озадаченно помолчали. Наконец Фома выговорил:

– Тьфу... Цурюк ты и есть Цурюк. Все у тебя через спину. То есть ниже...

– А чё опять "Цурюк"... – заныл тот. – Я чё ли виноват, если он перепрятал? Я и так вон сколько раз... – Большие губы его искривились в скорбном изгибе, уголками вниз, в этих уголках запузырилась слюна. Маленькие глаза намокли. И в общем-то Цурюк был прав: он сделал все, что мог.

– Ладно, не хнычь, – бормотнул Лешка Григорьев.

– Я спички принес. Можно же спичками... – взбодрился Цурюк. – Во... – И выгреб из кармана два коробка.

– Теперь будем скрести до обеда, – угрюмо сказал Фома. – У кого ножик есть?

– У меня, – отозвался Валерка Сидоркин и почему-то вздохнул. И вынул свой старенький складешок. Лодька при этом сразу вспомнил другой ножик – тот, который он прошлым летом выиграл у Фомы и забросил во-он туда, за стену пекарни. И, кажется, остальные вспомнили. Только сам Фома сделал вид, что не помнит ничего.

– Давай, – сказал он Валерке.

Секунданты Лешка и Шурик переглянулись.

– Стоп! – сказал Лешка.

– А чего? – удивился Фома.

– "А "того", – сердито усмехнулся летописец Шурик. – Это вам не по ржавым жестянкам стрелять. Это дуэль... – И они с Лешкой переглянулись опять. –  Соображайте маленько. Правила соблюдать надо... Если кто кого угрохает или ранит, будут потом говорить: спичечным зарядом. Такое даже в дневнике не напишешь, смех один...

– Да. Нету пороха – нефига затевать волынку, – поддержал летописца Лешка.

Видать они с Шуриком сразу поняли друг друга. Но только что именно поняли? Или то, что всё зашло слишком далеко и самое время теперь – тормозить эту затею? Или по правде они считали, что дуэль на пистолетах со спичечными зарядами – дело глупое и неблагородное?

Лодька при словах "кто кого угрохает или ранит" очередной раз ослабел – причем так, что сам себе стал противен. И тут же обрадовался, что поединка, видимо, не будет. И хорошо, что слабость и  радость его никто, кажется, не разглядел.

Но радоваться было рано.

Гнусный, наглый и (увы!) совсем не трусливый Борька Аронский заявил:

– Я так не согласен! Сперва договорились, а теперь все по домам, да? На кой черт было затевать!

– По домам не насовсем, а пока не достали порох, – вдруг деловито разъяснил Шурик Мурзинцев. – Вот добудет Цурюк пару патрончиков... или кто другой... и тогда пожалуйте к барьеру. Главное, что за каждым остается право выстрела...

– Как у Пушкина в рассказе "Выстрел", – опять подал с высоты реплику интеллигентный Костик Ростович и снова качнул белыми носочками.

"Или в повести Конрада "Дуэль", – мелькнуло у Лодьки. – Хотя там и там не совсем так... Это что же, ходить в ожидании пули неизвестно сколько дней?"

– Севкин, не соглашайся! – вдруг вмешался Толька Синий. – На кой фиг тебе быть на привязке у Арона? Он где-нибудь достанет порох и будет тебя держать на крючке: когда захотел – айда стреляться...

Да, Синий был совсем не дурак! И Лодька испытал к нему горячую благодарность.

Но Борька – он сидел в пяти шагах на перевернутом ведре – злорадно сказал:

– Ага! Как в книжке. Только захочет Лодик жениться на Стасе Каневской, как тут же секунданты: айда, Севкин, порох готов...

– Сволочь... – вздохнул Лодька. Но страха не показал.

– Тихо вы! – прикрикнул Лешка. – Ну, давайте решать. Согласны на такие условия?

– Я не согласен, – сразу сказал Лодька.

– Вот и получается, что Севкин переср... в штаны, – с удовольствием сделал вывод Гоголь.

– Сам ты в штаны! Просто я не хочу!.. Синий правильно сказал: чего это я должен быть как на поводке у Б... у Арона!

– Конечно, Лодик не должен, – звонко сообщил честный Фонарик.

– Но ведь Аронский тоже будет на поводке, – мягко, даже чуть вкрадчиво, разъяснил Шурик Мурзинцев (похоже, что ему все-таки очень хотелось написать про дуэль в своей "Летописи"). – Глущенко может раздобыть порох первым, и тогда...

– Где я его раздобуду?! Я кто, хозяин оружейной лавки? Я не... – И замолчал на полуслове.

Потом не раз Лодька размышлял о двойственной природе человека. Одна половинка этой "природы" судит о делах обстоятельно и разумно, а другая... будто ее кто-то дергает за ниточки. Как деревянного артиста кукольного театра в Ленинском саду. Кто дергает? Собственная человеческая глупость? Судьба? Какие-то спрятанные в глубине натуры пружинки? Или смутная догадка, что умное поведение – не всегда самое правильное?.. Ну, что стоило Севкину там промолчать? И скорее всего, история кончилась бы ничем. У кого потом была бы охота добывать боеприпасы и все затевать заново! Тем более, что приближались школьные дни с новыми, совсем другими заботами...

Но непонятный и зловредный "кто-то" Лодьку дернул за язык...

А может, и не зловредный. Может, понимающий, что, если пружина заведена, механизму следует раскрутиться до конца. Чтобы он, Лодька Глущенко, мог потом приходить в свой двор на Герцена, не пряча глаз. Чтобы его бывший друг Аронский не ухмылялся при встрече. Чтобы честный и храбрый Фонарик не смотрел на Лодьку, как сейчас, с жалостным пониманием (или это лишь кажется?). Чтобы потом, наткнувшись в какой-нибудь книге на историю про дуэль, не краснеть, не сопеть в подушку...

Лодька сказал:

– Подождите. Я попробую... Я не точно, но попробую. Честно... Только потерпите около часа... Леш, сколько времени?

Тот глянул на часы.

– Двадцать минут одиннадцатого...

– Я пошел! – и он посмотрел на свой пистолет, который оставлял здесь, на плахе, как залог возвращения.

Но нашелся один, Гоголь, все равно хмыкнул:

– А не смоешься?

– Как тебе не стыдно, – сказал ему Фонарик. А Валерка Сидоркин выразился прямее:

– Чурка ты, Гоголь.

И Гоголь почему-то не возмутился, не потребовал: "А ну повтори!" А Вовка Неверов  снисходительно успокоил всех:

– Севкин не смоется, он не такой... Да и куда ему деваться?

На два заряда...

В самом деле, куда ему было деваться?

Сам ведь написал в прошлом году:

 
...Но все-таки в вопросах чести
Средь них немыслим был изъян...
 

Знал ли тогда, что придется на деле подтверждать свои слова? Хотя и не кавалергард, а все равно...

Конечно, теперь многие говорят, что дуэли – это глупость. Что нельзя рисковать жизнью из-за брошенных в горячке слов или каких-то необдуманных поступков. Или даже обдуманных... Но ведь Пушкин так не считал! Поехал на Черную речку!..

Ну, а почему он, Лодька Глущенко, считает, что дело у него кончится как у Пушкина? Из-за совпадения? Из-за того, что он родился после смерти Пушкина ровно через сто лет? (То есть сто лет и один день, но в этом еще более "предсказательный смысл".) Да ерунда это! Скорее всего, Борька промажет. Небось, руки будут трястись – не так-то легко стрелять в живого человека! У Джека Лондона про это даже специальный рассказ есть... А если и не промажет? Скорее всего, дело кончится царапиной или неглубокой дыркой в плече. Больно, ну да ладно, забинтуют. Зато будет чем гордиться... А если даже в голову, то едва ли пуля пробьет кость... Тьфу ты, чушь какая, ничего такого не будет!

А сам Лодька, конечно же стрелять в противника не станет. Даже не потому, что друг, хотя и бывший. Вообще стрелять в живого человека – это... В общем, такое, что потом не будешь спать ночами. На фиг Лодьке нужны всякие душевные терзания, Аронский того не стоит.  Лодька гордо выпалит в воздух, вот и все...

Вот с такими мыслями Лодька добирался до Казанской улицы, где жил Лев Семенович Гольденштерн. Сперва, экономя время, он поспешил на улицу Республики, потратил шестьдесят копеек на автобусный билет, доехал до Аккумуляторного завода и там, на больших часах, увидел, что дорога заняла всего двенадцать минут.

Еще через пять минут Лодька спешно подходил к воротам знакомого дома.

К этому времени он почти успокоился. Теперь все, что должно было случиться, представлялось, как игра. Потому что "ну, не может быть ничего страшного, нету для этого страшного никаких шансов, и нечего тут переживать и вздрагивать". Видимо, очередной запас переживаний просто оказался исчерпан...

Лишь бы Лев Семенович оказался дома! И лишь бы не отказал в просьбе. Ну, а что такого? Ведь под Новый год он Лодьке сам предложил щепотку пороха, чтобы смешать с железными опилками и устроить фейерверк. Конечно, доза была смехотворная и безопасная и были слова "ты только соблюдай осторожность", но ведь и сейчас нужно всего-ничего. Сколько там в зарядах двух патрончиков малопульки? На дне наперстка! А Льву Семенычу Лодька скажет, что решили испытать жестяной самолетик с реактивной тягой, поджигать будут издалека, электрической искрой от батарейки...

Дверь оказалась заперта.

Вот невезенье!.. А почему Лодька решил, что Лев Семенович будет в воскресенье сидеть дома? Небось, пошел на охоту за "фотосюжетами"...

Что теперь делать-то?

Может, скоро придет?

Лодька встал на цыпочки, нащупал на косяке ключ от двери. Он, Лодька, давно уже был здесь свой человек. "Ты, голубчик, если не застанешь меня дома, отпирай и заходи. И включай увеличитель или выбирай книгу, какую хочешь. Только, уходя, оставляй на всякий случай знак, что был здесь..." Лодька так и делал уже несколько раз...

Пустая квартира пахнула навстречу смесью знакомых запахов: химикаты, старые книги, пересохшее дерево половиц... Лодька прошел в дальнюю комнату, сел в кресло. Старые часы с отчетливым щелканьем качали на маятнике тусклый медный блик. Без двадцати одиннадцать. Щелк-щелк...

Потом стало без семнадцати...

Люди и звери смотрели на Лодьку с многочисленных снимков. Кто сочувственно, кто непонятно... Немец с автоматом то ли в страхе, то ли в недоумении округлил влажные губы... Строгая мама Льва Семеновича глядела с осуждением: что это вы там задумали? Сам девятилетний Левушка был, как всегда, спокойно беззаботен, смотрел куда-то в "свои дали". Искорки в глазах. И вообще снимок был очень четкий: каждый волосок был виден в Левушкиной челке, каждая ниточка вышитого на матроске якоря, каждый стежок штопки на коленке рубчатого чулка (Лодька опять вспомнил Альку Фалееву)... А часы вздрогнули и негромко проиграли три четверти часа. Без пятнадцати одиннадцать.

Лодька снова будто раздвоился. Один замороженно сидел сидеть в кресле, а другой (тот, которого "кто-то" дергал за ниточки), сказал ему: "Так и будешь сидеть? Ты же знаешь, где лежит это..."

Лодька знал. Приклеилась к спине липкая жутковатость, но ниточки двигали им уверенно и безошибочно.

"Он же ни о чем не догадается. Это же всего щепотка..."

Двигаясь, как деревяшка с шарнирами, и в то же время словно глядя на себя со стороны, Лодька встал, с натугой отодвинул от стеллажа диван (дохнуло пылью и шерстью пледа). Выдвинул на свет знакомую квадратную корзинку. Откинул скрипучую крышку.

Коробка с пропарфиненными боками и черной надписью "Сокол" лежала сверху. Лодька отогнул скользкий клапан. Ладони были потными, пальцы вздрагивали, но он не замедлял движений. Вот они, серые чешуйки бездымного пороха.

"Ведь всего щепотку..."

Вот идиот! А во что насыпать-то?

Лодька отчаянно зашарил по карманам. Нащупал  мятый сложенный листок. Это было письмо Стаси – Лодька, в тот раз, когда прочитал его, положил в карман и забыл... Непослушными пальцами Лодька свернул бумажный желобок – вроде того, что делают курильщики, сворачивая самокрутку. Бумага дрожала, как на ветру. Лодька сцепил зубы. "Не трясись, раз уж взялся..." Он осторожно нагнул коробку над письмом, тряхнул. Серая струйка с шуршаньем скользнула в бумажный изгиб... Ну вот и все! Не мортиру же заряжать! Он завернул бумажный фунтик, сунул в карман, прижал карман к бедру, словно крохотная выпуклость могла всем на свете преступно броситься в глаза. А дальше – коробку в корзину, корзину – за диван, диван – на место. Вот... Сердце резиново толкалось под ребрами. Всё? Все... Удивительно, что в эти минуты не стукнула входная дверь, не раздались шаги, никто не спросил грозным голосом: "А что это ты делаешь?! (хотя казалось: это должно обязательно случиться).

Лодька опять сел в кресло. Люди и звери на снимках смотрели так, будто ничего не заметили.  А часы, как оказалось, после боя отстучали всего две минуты.. Удивительно, как мало времени надо для свинского дела...

"Но никто же про это дело не узнает! Всего щепотка..."

Лодька встал. Мысленно тряхнул себя и привел нервы в порядок. Правда, казалось, что фунтик с порохом жжет сквозь карманную подкладку бедро, но это именно казалось. Лодька наугад выдернул со стеллажа книгу. Это был том с африканскими романами Жаколио, до сих пор Лодькой не читанными. Вот и хорошо... Лодька принес из прихожей, из стопки со старыми газетами, "Тюменскую правду" недельной давности, завернул в нее книгу. Потом оторвал клок, нашел на столе карандаш, написал на газетном поле: "Я был и взял Жаколио. Л."

Теперь все получалось абсолютно как полагается: он, Лодик, приходил за книгой. Сразу стало спокойнее.

Снаружи Лодька снова запер дверь, положил на карниз ключ. На грядке с георгинами возилась Эмилия Львовна, недружелюбная сестра фотокорреспондента Гольденштерна.

– Здрасте. Я заходил к Льву Семеновичу, взял почитать книгу, – на всякий случай скал ей Лодька.  Эмилия Львовна не ответила, только глянула подозрительно (или так показалось?). Ну и пусть смотрит, бумажный пакетик в глубоком кармане все равно не доступен ее взгляду...

Выстрелы

На Стрелке все было так, словно прошло пять минут. И пистолеты по-прежнему лежали рядышком на плахе. Лодька увидел их, и опять застонало внутри. Но он задавил этот стон, деловито подошел к дровяному штабелю, затолкал между поленьями завернутую книгу – чтобы никто не любопытствовал, не лапал. Вернулся к колоде и резко сказал:

– Цурюк, дай спички!

Тот хлопнул губами и протянул коробок.

Лодька при общем молчании вытряхнул спички на колоду, а в коробок осторожно (и без дрожания пальцев) насыпал из бумаги порох. Мелькнула мысль, что он сыплет собственную гибель, но Лодька снова сжал в себе страх, как скользкого, норовящего вырваться зверенка.

– Ну? Этого хватит?

Все сошлись у колоды.

– Этого хватит на три дуэли, сказал Шурик Мурзинцев осторожно, словно он был хирург и предстояла операция.

А Лодька глянул на Борьку: неужели ничуть не боится? У того оттопырилась нижняя губа и на ней блестели пузырьки, но глядел он с храброй усмешкой. А пузырьки на губе ничего не доказывали. Они появлялись и тогда, когда Борька собирался аппетитно закусить...

– Ну, что? Начинаем? – сказал с бодростью Лешка Григорьев (хотя за бодростью, кажется пряталась нерешительность).

"Господи, а ему-то зачем это надо?"