Текст книги "Трофейная банка, разбитая на дуэли"

Автор книги: Владислав Крапивин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 34 страниц)

Глава 2.  Январские заботы

Купание Славика Тминова

Славик Тминов был соседом Шурика Мурзинцева. Уже несколько лет они жили в одной квартире  (в том самом доме, где когда-то обитал Севка Глущенко). Матери их были давними подругами, и потому Шурику выпала на долю постоянная возня с «младенцем». «Шурочка, побудь немножко со Славиком... Шуочка, пусть Славик с тобой погуляет, а то ему скучно одному...» Впору было возненавидеть сопливого Славика, ставшего чем-то вроде «мелкого ежедневного приложения к большой газете» (Шуркины слова). Но Мурзинцев – человек с покладистым характером и философским складом ума – не возненавидел. Он рассуждал, что ни у кого не бывает жизни без трудностей и осложнений и пусть уж лучше будет такое осложнение, как Славик, чем какое-нибудь похуже. А потом он даже привязался к этому «неотъемлемому придатку», хотя скрывал такое чувство под напускной суровостью...

В середине декабря, когда у края тротуара, рядом с домом Фомы, построили снежную горку-катушку и заливали ее десятками ведер, Славик хотел быть полезен. Ему объясняли, что лучшая полезность – смирно стоять в сторонке, но он мудрому совету не внял и полез на верхнюю площадку катушки.

Пропитанная водой горка уже каменно затвердела от мороза. Последние потоки должны были придать окончательную гладкость ее поверхности и длинной блестящей дорожке, что тянулась от крутого ската шагов на пятьдесят.

Воду от колонки подвозили в большущей обледенелой бочке, поставленной на сани ("Вроде как на картине художника Перова "Тройка", – вспомнил Лодька, сказал про это Борьке, и тот одобрил сравнение). Черпали ведрами,  подавали наверх. На верхушке горки Фома, Лешка Григорьев и проявивший трудолюбие Цурюк широкими языками раскатывали воду по склону.

К ним и забрался первоклассник Тминов, закутанный в тяжелое ватное пальто и обвязанный поверх поднятого воротника и шапки маминой шалью. Шурик что-то кричал ему, но Славик хотел работать, как все. Он решил помочь Цурюку поднять ведро. Но Цурюк в своей неуклюжей старательности зацепил несчастного Тминова локтем. Тот с двухметровой высоты спикировал вниз головой. Бочка стояла вплотную к горке, Славик – в нее. Воды там было больше половины.

Паники не случилось, действовали молниеносно. Лодька и Борька дернули Славика за валенки, а когда они снялись, рванули прямо за ноги. С силой, которую придает нешуточная опасность, выхватили беднягу наружу. Подскочивший Мурзинцев схватил "приложение" на руки. Славик молчал и стремительно покрывался прозрачной коркой. Он даже не моргал, потому что сразу смерзлись ресницы.

– Ко мне! – моментально решил Борька. – У нас печка топится!

Борькин дом был наискосок через дорогу. Шурик с леденеющим Славиком кинулся через глубокий снег в канавах. Борька и Лодька за ним (каждый с валенком в руке). Ворвались во двор. И увидели хромающую навстречу Зину с охапкой поленьев.

Зина тут же поняла всё. Бросила дрова.

– Давайте к нам! У меня как раз греется вода для стирки!

– Бабка заорет, – сказал Борька.

– Бабушки не будет до вечера... Скорее!

Славика втащили на кухню.

Здесь жарко горела низкая печь, на плите булькало ведро.

– Ребята возьмите в углу бак. Вылейте в него воду, добавьте холодной, чтобы не был кипяток...

Лодька и Борька приволокли с лавки оцинкованный бак для кипячения белья. Грохнули об пол. Шурик, шипя от обжигающих брызг, выпростал в него ведро. Ухватил второе, холодное...

Зина в это время разматывала, распаковывала Славика. Ловко и умело. Шмякала на пол многочисленные шмутки первоклассника, старательно снаряженного для прогулки в морозную погоду. Славик вздрагивал, оживал и даже пытался объяснять, что он не виноват, а виноват бестолковый Цурюк. Зине он сперва не сопротивлялся, но потом вцепился в резинку трусиков:

– Не...

Летом на реке он не стеснялся купаться голышом ни при Райке Каюмовой, ни даже при  знакомых девицах Шурика, а тут... Может, потому, что стал школьником?

– Вот глупый! Ты же маленький, а я уже взрослая...

– Не! – Славик держался мертво.

– Чудо гороховое. Шурик, помоги ему...

– А ты отвернись! – потребовал Славик.

– Отвернулась...

– Совсем отвернись!

– Совсем отвернулась... – Зина отошла к плите. – Даже зажмурилась.

С Шуриком Славик не спорил. Тот взметнул его и с размаха опустил в бак.

– И-и-и! Горячо!

– Сперва горячо, а скоро привыкнешь, – пообещал Шурик. – Ну-ка, садись глубже!

– Я сварюсь!

– Сваришься, съедим с горчицей, – пообещал Борька. – Как раз время обедать...

– Обжора ты, Арон, – дерзко сказал Славик, хотя вообще-то был скромным ребенком. Все развеселились.

Зина вышла и вернулась с пушистым одеялом. Приблизилась к баку. Славик съежился.

– Да не смотрю я, не смотрю... – Зина махнула одеялом и окутала им Славика вместе с баком. Осталась торчать голова с волосами-сосульками. Но Зина тут же и ее накрыла краем одеяла, будто капюшоном.

Славик жарко дышал, но, видимо, уже притерпелся к воде.

Зина поставила на плиту литой утюг. Велела Борьке и Лодьке принести из кладовки обитую фланелью доску. Положила ее на спинки двух расставленных стульев. Над опустевшим ведром принялась выжимать пальто, шапку, шаль, мокрый свитер и шаровары. Шурик, Борька и Лодька кинулись помогать.

Славик шумно сопел, впитывая тепло.

– Дыши равномернее, – велела Зина. – Тогда прогреешься крепче.

– Я и так. Я уже...

– Сиди, не спорь. Я лучше знаю, когда "уже"...

– Я вот сколько смотрю и все удивляюсь, – заметил Мурзинцев, – как ты ловко управляешься с малокалиберным народом. Я про это даже в своем дневнике писал... Сам я сколько ни вожусь с "приложением", а не научился.

– Практики набираюсь... В школе, там их ведь не только буквам и прописям надо будет учить. Придется возиться по-всякому.

– Ты в педагогический собираешься? – догадался Лодька.

Зина улыбнулась:

– А куда же еще...

Борька сказа бесцеремонно:

– Как ты там со своей ногой-то будешь? Учителям у доски вон сколько приходится топтаться.

– Вылечусь, – коротко пообещала Зина.

Она шлепнула байковые шаровары Славика на доску, сняла с плиты утюг, тронула помусоленным пальцем, опустила на мокрую толстую ткань. Штаны обрадованно зашипели. По приземистой кухне разошелся пар. Стал уползать в приоткрытую дверь комнаты...

Лодька был у Зины впервые. За дверью он разглядел тяжелый шкаф с завитушками, медные шишки на узорчатой спинке кровати, кожаные корешки громадных книг на полке. Видимо, подшивки журналов "Нива" и "Родина". За окнами были различимы повисшие заиндевелые пряди громадной плакучей березы. Береза – это все, что когда-то осталось от обширного, в полквартала, сада.

Известно было, что старуха Каблукова до революции владела в квартале многими домами. Потом ей оставили только вот этот приземистый длинный дом и кирпичный флигелек, в котором жили Аронские. Казалось бы, второй дом следовало отобрать в пользу Советской власти, но он официально считался хозяйственной постройкой и потому остался во владении бабки.

– Буржуиха, – говорил Борька, когда приходилось идти за коровой Дуней или колоть для бабки дрова. – Если случится еще одна революция, все у нее оттяпают, даже коровью стайку...

Софья Моисеевна жалобно замахивалась на сына:

– Не мели языком! Вот она выселит нас, куда денемся...

Борька увертывался, а Моня обстоятельно разъяснял: никто их не выселит, не прежние времена. Однако, Софья Моисеевна знала, как оно бывает и в нынешние времена, поглядывала на пожухлую фотографию мужа – красивого мужчины в буденовке, красного командира, который не успел повоевать ни с немцами, ни даже с белофиннами. Моня тоже бросал взгляд на снимок и на всякий случай пытался отвесить брату подзатыльник. Борька увертывался снова и убегал. Моня его не преследовал. Он в общем-то был тихий парень, старательный отличник. Не водил дружбы с ровесниками вроде Лешки Григорьева, Шурика Мурзинцева, Атоса. Или пропадал в техникуме, или сидел дома над чертежами. Но младшего брата считал нужным держать в строгости, чтобы тот не отравлял жизнь матери и не сбился с пути...

Медный штамп

Неизвестно, была ли «пропарка» Славика испытанным медицинским средством или моментальной выдумкой Зины. Однако, Славик не схватил ни малейший простуды. «Не чихнул даже, обормот», – говорил Шурик с гордостью, словно именно он избавил свое «приложение» от хвори.

Скоро появилась мысль, что неплохо бы иметь зимний приют, где в морозные дни после забав на горке или беготни с хоккейными клюшками можно слегка "оттаять". Конечно, при таком приключении, как со Славиком, в самодельной "халабуде" не спасешься, тут уж надо шпарить домой, но отогреть закоченевшие пальцы и потерявшие чувствительность носы можно и в построенном из снега штабе, если там гудит жестяная печурка...

Было время, когда такую снежную постройку возводили позади двора, в котором жил тогда Севка. Там же тогда жил и большой мальчишка Гришун, он командовал многими ребячьими делами. Но потом Гришун окончил ФЗУ, пошел работать, затем отправился в армию, стал пограничником. А когда вышел срок службы, Гришун остался на заставе сверхсрочно. Раньше он всегда заступался за ребят перед взрослыми соседями, а вот уехал, и те стали относиться к мальчишечьим делам более сердито, "громоздить" постройки рядом с поленницами теперь не разрешали: устроите, мол, пожар на весь квартал.

Вовка Неверов предложил устроить штаб у него на огороде, позади сарая с сеновалом.

Сказано – сделано. Навыка общей работы хватало. Натащили отовсюду жердей, кусков фанеры, досок, сконструировали каркас, обложили его снежными брусьями, закидали рассыпчатым снегом, чтобы не осталось щелей. Снега в ту зиму хватало, сугробы навалило еще в ноябре. Синий и Гоголь отыскали где-то кривую дверь от чердачной вышки, Рашид и Раиска Каюмовы притащили раму со стеклами от чуланного оконца...

Утром в воскресенье начали – к синим ранним сумеркам штаб оказался готов. С лавками у фанерно-снежных стен, с маленькой железной печкой, которую Фома разыскал на чердаке. Набитая щепками и газетами печурка гудела. В оконце смотрел месяц...

Лодька вспомнил:

 
Желтой заброшенной в небо пилоткой
Кажется снизу луна.
Лодка под снегом,
Собака под лодкой —
Стужа друзьям не страшна...
 

Какая там стужа! Наоборот! Можно было даже снять пальто, скинуть валенки, чтобы вытянуть ноги к печке. На ней весело забулькал принесенный Фонариком чайник. Фома всем раздал заранее собранные для общего хозяйства кружки.

Не было ни заварки, ни сахара, но и простой кипяток с разломанной на много частей горбушкой казался замечательным напитком...

И вот так сидели в пахнущем горячей жестью и дымом уюте, глотали теплоту, говорили о том, о сем и ощущали себя уже не просто ватагой, а чем-то более крепким и дружным. Этаким партизанским отрядом в заснеженной пуще. И это чувство наконец выразил Костик Ростович. Вообще-то он стеснялся много говорить и соваться со всякими предложениями, но тут решился. Понял, что подходящая минута.

– Знаете что, ребята? Давайте, чтобы мы были не просто так, а вроде команды...

Никто не захихикал, не заворчал "а на фиг надо...", даже Синий и Гоголь, которые, казалось, должны бы. Только Борька пробурчал:

– Вроде тимуровцев, что ли? Бабкам дрова складывать? – Видать, осточертела ему Каблучиха с ее дровами и коровой Дуней.

– Да нет, не обязательно! – звонко заспорил Костик. – Просто чтобы всегда вместе и друг за дружку...

– Но мы ведь и так... – сказал Фонарик, но это не против Костика, а как бы наоборот, в поддержку его.

– Да! – энергично закивал Костик. – Но надо, чтобы всё по правилам. Чтобы название, пароль, документы...

О названии заспорили сразу:

– "Снежные жители", – сказал Валерка Сидоркин.

– Летом тоже "снежные"? – хмыкнул Рашид Каюмов.

– "Герценские бандерлоги", – с ехидцей предложил Лешка Григорьев. Он, кстати, был здесь единственные из старших. Пришлось сопровождать  Славика, который всей душой с утра рвался на горку.

– Сам ты бандерлог, – сказал Борька, который тоже читал про Маугли.

– Давайте просто "Герценская команда", – деловито высказался Фома. – Сокращенно будет "Герком". Вроде "Горкома". Есть такая книжка "Подпольный горком действует"...

– Не горком, а обком, – не удержался от поправки Лодька.

Фома быстро глянул на него и отозвался миролюбиво:

– Там обком, а у нас горком. То есть "Герком". Какая разница?

Разницы никто не видел (даже Лодька), и больше не спорили.

Насчет пароля решили повременить: не ясно было, зачем он, для каких случаев. А насчет документов Фома предложил:

– Надо каждому сделать удостоверение.

Лодька будто на уроке поднял руку:

– Я сделаю! Я знаю как!

– Валяй, Севкин, – кивнул Фома. Интонация его не очень понравилась Лодьке, ну да ладно, не стоило придираться в такой хороший час...

– Нужен еще командир... – осторожно напомнил Костик.

Наступило неловкое молчание. Наконец Фома решил:

– Обойдемся. Не на фронте...

В самом деле, кого делать командиром? И Лешка, и другие старшие (которых здесь нынче  не было), не согласились бы. Не маленькие, мол, чтобы играть в партизан и тимуровцев. Значит, Фому? Но ведь Атос, Шурик Мурзинцев, Лешка Григорьев, Вовчик Санаев все же часто бывали вместе со всеми, а для них Фома разве авторитет? Остальные же тем более не годятся... Ну, будет ли Толька Синий признавать командиром Лодьку Глущенко, а Гоголь Валерика Сидоркина, если привыкли всегда на равных...

– Пусть будет Цурюк, – предложил Борька.

– За то, что вчера Славку чуть не утопил? – сказал Синий, у которого не было чувства юмора.

– Не, я не хочу, – серьезно отказался Цурюк.

– Жалко, а то бы в самый раз, – вздохнул Лешка Григорьев. – Ну, тогда можно выбрать Славика. Он у нас герой. Смотрите, как звучит: "Командир Тминов"! А?

– Не, я не умею командовать, – серьезно, как Цурюк, отозвался Славик.

Решили, что Тминова сделают командиром, но чуть позже, когда научится. А пока можно обойтись без начальства и все решать голосованием.

Проголосовали, чтобы каждый завтра принес в штаб полешко для печки, и разошлись.

Дома Лодька взялся мастерить удостоверения. Нарезал из ватманского листа прямоугольники размером в половину открытки. Известным способом натирания через копирку (на сей раз – красную) отпечатал на них с левого края штамп, который они с Борькой летом нашли в сумке с «медным кладом».

ТЮМЕНСКОЕ ДОБРОВОЛЬНОЕ ОБЩЕСТВО

СТРАХОВАНIЯ  ОТЪ ПОЖАРОВЪ

И НАВОДНЕНIЙ

Разлиновал строчки и стал писать имена и фамилии – строгим шрифтом, которому обучал семиклассников добрейший учитель рисования и черчения Александр Павлович Митинский. «Красота и четкость букв, друзья мои, воспитывают дисциплину мысли и гармонию души...»

Предварительно Лодька составил список по алфавиту и теперь выводил :

"Аронский Борис"... Вообще-то Борька говорил, что его настоящее имя – Борух, но в "Геркоме", пожалуй никто не поймет. Для всех он Борис и Борька (или еще "Арон")...

"Атусов Игорь"... Вот кто мог стать настоящим командиром  "Геркома", если бы захотел... Да он и был командиром герценской ватаги всегда, только это почти не замечалось. Красивый, с черным крылом волос, сдержанно-улыбчивый, иногда насмешливый, никогда никого не обидевший, имевший ответы на все в жизни вопросы... Каждый знал, что у Атоса настоящая любовь – к десятикласснице двадцать первой школы Кате Орловой, и никому в голову не приходило хоть самую капельку пошутить над этим. А ведь по поводу Лешкиной Валечки Лазарчук и Шуркиной Елены Прекрасной не раз добродушно зубоскалили...

Брыкалин Семен. Иначе говоря, Цурюк. О нем чего много говорить, Цурюк он и есть Цурюк. Небось, кто-нибудь скажет, что не надо ему давать удостоверение, такой бестолочи. Но куда его денешь, тоже "герценский"...

"Гоголев Владимир"... То есть Вовка Гоголь. Вредноватый пацан, однако не злопамятный. О книжках с ним говорить – все равно что причесываться мыльницей.  Зато футболист хороший (прямо скажем, не то, что Лодька). И находчивый. Летом вмиг выудил из воды растерявшегося Костика, когда тот ухитрился с мелководья сорваться на глубину и стал пускать пузыри...

"Григорьев Алексей"... В те несколько месяцев, когда Лодька и Лешка жили в одном доме, отношения у них были "самые-самые"... Они по вечерам обсуждали книжки и фильмы, играли в шахматы, рассматривали марки, которые Лешка десятками дарил Лодьке. Он Лодьку бесплатно проводил в "Комсомольский" кинотеатр, потому что мама его, Анна Васильевна Григорьева, работала киномехаником. Он сдержанно завидовал Лодьке, что у того вернулся отец, и рассказывал про своего отца – командира батареи, погибшего под Витебском...

"Каблукова Зинаида..." Сперва Лодька засомневался: зачем ей это? Но... хоть и не гоняет мяч с мальчишками, не купается на Песках, не бесится на катушке, а все равно своя. И даже... Лодька подумал, что хорошим командиром могла бы стать именно Зина – с ее умением всем помогать, всех мирить. С ее гитарой и песенкой про лодку и собаку. Жаль, что она редко выходит на улицу... Но удостоверение конечно ей дать надо.

"Каюмов Рашид". Молчаливый и старательный парнишка. Когда строили катушку, вкалывал больше всех, а говорил всех меньше. Совершенно не терпит драк, но однажды, когда Синий во время футбола в цирковом сквере довел его своими дурацкими придирками (не так бьешь, не тому пасуешь), Рашид сцепился с Толькой не на шутку. Синий даже ревел, прижимая ладонь к фингалу, и всех уверял, что Каюм дрался зажатой в кулаке немецкой   медалью. Но это была такая брехня, что не поверил даже Славик...

И его Райке, тоже надо выписать удостоверение. Она с мальчишками играет редко, но все-таки сестренка Рашида. Причем не нытик и не ябеда, хотя и грозит иногда "скажу маме..." Да и Каюм обидится, если оставишь Раиску без "документа"...

"Логинов Гарий "... Кто бы мог подумать, что из боязливого "золотушного" первоклассника, затюканного сына горластой тети Даши и пьяницы-отца через четыре года вырастет вот такая честно-храбрая личность!.. Впрочем, тетя Даша тоже изменилась – мужа-алкоголика "отселила", крикливый характер малость утихомирила, Гарика не обижала...

"Мурзинцев Александр"... Длинный, белобрысый, любопытный. Постоянно таскает в кармане блокнот, чтобы записывать "выдающиеся события нашего квартала". Но ни писателем, ни историком стать не собирается и говорит, что самое интересное дело на свете – электричество...

Ну, кто там еще?

Ух ты, сразу трое на букву "С"...

"Санаев Владимир"... Про него Лодька толком ничего и не знает. Вовчик бывает в компании не часто, больше гоняет где-то на своем блестящем велосипеде. Но старшие Санаева ценят, говорят "голова". В школе чуть ли не сплошной отличник. Ну и как не быть таким, если сын знаменитого врача? Небось, и сам собирается в доктора...

"Сатин Анатолий..." Толькину маму звали тетя Сина. Ефросинья Сатина, мать троих сыновей и дочери. Толька был гораздо младше остальных, сам про себя говорил: "поскребыш"... Когда братья и сестра выросли, он все еще оставался мальком, и тетя Сина тряслась над ним больше, чем над остальными. Была она громкоголоса, то и дело слышалось со второго этажа:

– Натолий!.. Натолий кому я ору, где тебя носит холера?..

– Опять Тольку Синина кличут, – переговаривались соседки. – А он, зараза, где-то рыщет, мать хоть надорвись от крика...

Вот и был он в дошкольные времена Толька Синин, а после стал просто Синим...

В прежние годы Лодька и Синий не однажды сцеплясь в потасовках – почему-то любил Толька придираться к Севкину (считал его, наверно, слабачком). Но со временем притерпелись друг к дружке, появилось что-то вреде симпатии...

"Сидоркин Валерий"... Лодька не раз видел его рисунки. Не только портрет Зины Каблуковой, но и другие: разгоряченных футболистов, задумчивого Славика в венке из одуванчиков, который сплела Райка; Фонарика, старающегося лизнуть ободранное о поленницу плечо... И всякий раз удивлялся: умеет же человек!.. Валерка выглядел растрепанной личностью, но по характеру он был вроде Костика. И вроде Фонарика, только без его отчаянной лихости...

"Ростович Константин"... Юный кларнетист и вообще образцовый ребенок. Сын известного милицейского начальника (в одном из домов на Герцена отдельная большая квартира). Казалось бы, кампания на Стрелке совсем не для такого мальчика. Но мальчик "приклеился". И самое интересное, что не вызывал насмешек вежливыми речами и "культурным" поведением даже у Синего и Гоголя...

"Тминов Вячеслав"... Лодька знал: никто не скажет, что Славику не надо давать удостоверение из-за малого возраста. Он ведь с давних пор "приложение" не только к Шурику Мурзинцеву, но и ко всей компании. Да теперь уже и не "приложение", а "один из..." Особенно после нырянья в бочку...

...Себя Лодька поставил в списке не по алфавиту, последним. И размышлять про себя не стал. Потому что все тут ясно. То есть не все, конечно, только... чем дольше про себя думаешь, тем больше находишь в себе совсем не героических черт. Кому это надо? Лучше поскорее закончить работу, сделать перевод (будь он проклят!) по-немецкому и залечь на кровать с романом Стивенсона "Похищенный"...

Лодька на всех удостоверениях вывел сверху мелкими буквами "ГерКом", сложил ватманские карточки в стопку и полез за учебником "Deutsch".

– Их хабе кайне вунш ди хаусауфгабе цу махен, – сказал он себе, зная, что фраза весьма далека от правильной немецкой грамматики. Но смысл ее вполне соответствовал настроению: "Я не имею желания делать домашнее задание". Но  "хабен" ты "вунш" или не "хабен", а пришлось посидеть минут сорок. Зато потом – скрип рангоута, вой шторма в такелаже, загадки и риск...

– На чтение – ровно час. Потом долой свет и носом в подушку, – решительно напомнила мама.

– И хабе кайне вунш ди лихт цу выключайтен и нос в подушку цу втыкайтен...

– Что-что?

– Я сказал: конечно, мамочка...

Когда следующим вечером собрались у печурки, Лодька раздал тем, кто был тут, ватманские карточки.

– А чего это печать такая? – подозрительно спросил Фома.

Лодька был готов к этому вопросу.

– Во первых, такая потому, что ее никто не подделает. Где найдешь вторую такую же? Во-вторых тут якорь, а он означает путешествия и приключения. А кроме того... мы разве собираемся устраивать пожары?

Сразу несколько голосов сказали, что "не..."

– Ну вот! А наводнения?

Оказалось, что тоже "не..."

– Вот видите! Значит, мы тоже Тюменское добровольное общество, которое против этих стихийных бедствий.

Объяснение было принято.

Фейерверк

Конечно, в «герценской» компании крутились не только те, кто оказался у Лодьки в списке. Порой на Стрелке и в футбольной команде, когда затевалась игра с другими компаниями, появлялись всякие ребята:  и хорошо знакомые, и знакомые только чуть-чуть и совсем Лодьке неизвестные – жители Большой ограды, соседних кварталов, одноклассники «герценских» мальчишек. Их обычно встречали по-приятельски... А на горке – там вообще собиралась иногда целая толпа. Не разберешь: кто ближний, кто издалека. Не спрашивать же удостоверение! Пришел – ну и развлекайся на здоровье. Только Синий иногда ворчал: «Когда строили их тута никто не видал, а как кататься – целая кодла...» Но это он себе под нос и не всерьез, а так, по привычке...

Было лишь одно "запретительное" правило – и для своих, и для нездешних: не ездить с катушки на коньках! Дело в том, что если запнешься коньками за того, кто едет пузом на фанере, можно покалечить. А кроме того, коньки царапали и резали скользкую поверхность горки. Это разъясняли всякому, кто появлялся тут на "снегурках", "носорогах" и "дутышах".

Если "конькобежец" оказывался непонятливым, кто-нибудь из старших брал его за шиворот и вежливо говорил: "Мотай на фиг и на коньках больше здесь не проявляйся..."

С тем, кто пойман был второй раз, обходились суровее. Коньки с него снимали и несли на Первомайскую, к решетке городского сада (их владелец семенил сзади и канючил, чтобы отдали, потому что он все понял; а то и грозил местью какого-нибудь Грибани или Мини Зубатого). Потом коньки раскручивали на привязанных к ним веревках и запускали в сад. В общем-то месть не очень страшная, однако лезть по заиндевелым чугунным завиткам в садовые заросли и там искать коньки в глубоком снегу – занятие не из приятных...

Исключение делалось лишь для Славика Тминова: по причине его юного возраста и в память о "героическом" нырянии в бочку. Славик, пригнувшись, лихо скатывался на своих "снегурках" с двухметровой горки и мчался по ледяной дорожке аж до самой колонки на перекрестке...

У Лодьки были такие же "снегурки", как у Славика. Только побольше размером, конечно. Когда-то их подарил Лодьке Лешка Григорьев. Сперва коньки были Лодьке великоваты, затем стали впору, а потом смотрелись на подшитых валенках мелковато. Впрочем, катался на них Лодька не часто. И больше не по льду, а по затверделому снегу тротуаров. У некоторых пацанов была еще такая забава – железным крючком цеплялись за корму грузовика и мчались за ним по обледенелой мостовой. Иногда это кончалось паршиво. Мама у себя в Гороно наслышалась о всяких таких несчастьях и взяла с Лодьки клятву, что он "никогда, нигде, ни разу..." А с клятвами, как известно, не шутят...

От катания по снегу лезвия коньков делались "тупыми, как пимы" – по льду не прокатишься. В прошлом году Лодька попробовал поездить по ледяной дорожке у колонки недалеко от Андреевского дома (там резвилась малышня на таких же "снегурках" с загнутыми носами). Но коньки разъезжались, и Лодька к радости малокалиберных пацанят несколько раз шлепнулся. Впрочем, радовались ребятишки без ехидства, даже помогали встать, а второклассник Петька в похожей на махновскую папаху шапке предложил:

– Хочешь, я напильник принесу? Наточишь...

Напильник был и у Лодьки, просто до той поры в голову не приходило, что можно самому привести снегурки в "боевое состояние". А тут он пришел домой, около часа швыркал плоским рашпилем по лезвиям "снегурок", и после этого они сделались "вполне". Лодька несколько раз резвился с Петькиной компанией на дорожке, а потом и на ледяной площадке в Андреевском саду. Но на каток городского стадиона, на  "Динамо", он ходить стеснялся. Во-первых, ездить он умел не очень,  а во-вторых, снегурки – это коньки совсем детские. Встретишь кого-нибудь вроде Бахрюкова и Суглинкина – со свету сживут насмешками.

Но в этом году Лодьке повезло. Рашид Каюмов сказал:

– Севкин, у тебя ведь есть "снегурки"? Махнемся на мои "дутыши"...

"Дутыши" – это, как известно, коньки с полым, трубчатым "туловищем" и зубчиками на треугольных, чуть закругленных носах. Почти такие же, как "канады", на которых носятся лихие хоккеисты, лишь пониже. В общем, вполне взрослые, "как у всех". Конечно, совсем замечательно, когда они приклепаны к ботинкам, но и прикрученные  к валенкам они смотрелись солидно, никто не захихикает...

Лодька сперва даже не поверил: зачем Рашиду такой невыгодный обмен? Однако тот разъяснил, что скоро Каюмовы всем семейством уезжают в село под Челябинском, к своей родне, а там у мельницы большой пруд, на котором катаются местные пацаны. Конечно, на "дутышах" по пруду ездить ничуть не хуже, но это, если одному. Однако занудная Райка всю душу вытянула, что она "хочет тоже", а для нее коньков нет. На "снегурках" же брат и сестра могут кататься оба, по очереди...

Лодька между делом пожалел, что Рашид уезжает, но без большой грусти, поскольку близкими приятелями они не были. А "дутышам" обрадовался. Правда, коньки оказались ржавыми, помятыми и тупыми, но Лодьку это не смутило. Вмятины, как мог, поправил молотком, ржавчину отскреб, а потом взялся за напильник... Но оказалось, что неуклюжий, с грубой насечкой рашпиль слишком дерет узкие, изящные лезвия "дутышей" (это не "снегурки", где полозья как у саней). И Лодька вспомнил про Льва Семеновича.

Неделю назад, когда Лодька пришел, чтобы обменять книгу, он увидел прикрученный к письменному столу маленький точильный круг.

– Поверти-ка, Лодя, этот агрегат...

Лодька охотно завертел ручку, А Лев Семенович принялся править на жужжащем камне лезвие  тяжелого охотничьего ножа. Объяснил, что перед Новым годом собирается в северные края, снимать фоторепортажи про охотников и звероводов, а там без "такой вот вещицы" не обойтись.

– Джеклондоновские места...

Лодька тайно вздохнул – где-то в тех местах обитал и папа. Затем он попросил подержать нож, покачал его, удобный и увесистый, в ладони. Подумал, конечно: "Мне бы такой..." Если разобраться, на кой шут подобная "игрушка" городскому семикласснику, но все равно иметь было бы приятно.

Изогнутое, как у самурайского меча, лезвие серебристо поблескивало, а у Лодьки в глазах мельтешила зеленая россыпь – след от недавних, летевших от клинка и камня искр...

И вот сейчас Лодька подумал: Лев Семенович еще не уехал и, наверно, не откажется повертеть руку, чтобы можно было наточить лезвия "дутышей" до бритвенной остроты...

Лев Семенович не отказался, даже отнесся к этому делу с энтузиазмом. Рассуждая о собственных детских годах, о коньках с зажимами, которые сейчас вышли из моды, о катке, на котором для общего увеселения играл граммофон с громадной трубой-рупором, он расстелил на столе газету и с края укрепил струбцинами круг... Ручку он завертел с такой скоростью, что из под конька брызнул широкий искристый сноп, а на газете густо зашуршали железные опилки...

Все дело заняло несколько минут.

Лев Семенович потрогал большим пальцем лезвия и покивал:

– По-моему, в самый раз. Чрезмерная острота бывает не на пользу: коньки слишком впиваются в лед и как бы вязнут в нем...

Он свинтил круг, а газету сложил сначала вдоль, потом поперек – так что в месте крестообразного сгиба собралась кучка железных опилок.

– Устроим в честь близкого новогоднего праздника салют...

– Какой салют? – удивился Лодька.

– А ты не знаешь? Ну, смотри...

Лев Семенович шагнул к дивану, который был придвинут спинкой вплотную к стеллажу с папками и журналами. Поднатужился, отодвинул. Вытянул из-за дивана квадратную корзинку, откинул плетеную крышку. Лодька вытянул шею. В корзинке поблескивали медью ружейные гильзы, какие-то непонятные инструменты, металлические коробочки... Лев Семенович достал свечной огарок. Укрепил посреди стола. Зажег...

– Лодя, выключи свет...

Лодька выключил.

Лев Семенович взял с газеты щепотку железных опилок... Его движения напоминали жесты алхимика, а свечка бросала на худое лицо желтый таинственный свет, резко выделяя морщины. Лев Семенович поднял над свечкой щепоть и стал сыпать опилки на огонек.

Ух какой фейерверк вспыхнул над столом! Настоящий бенгальский огонь!

– Ну, как?

– Ого! – восхитился Лодька. – Я и не знал про такое!.. Я читал, как ребята делали фейерверк из алюминиевых опилок, и сам пробовал, но у меня ничего не вышло...