Текст книги "Трофейная банка, разбитая на дуэли"

Автор книги: Владислав Крапивин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 34 страниц)

Дома, разгрузив покупки, он понял, что спать уже не хочется. И, сам восхищаясь проснувшимся трудолюбием, подмел полы и вымыл посуду.

– Глазам не верю, – сказала мама, когда вернулась.

– Это чтобы ты не ругала меня, за то, что я "болтаюсь". Я и не болтался даже, а сидел в библиотеке, читал художественную литературу.

– С ума сойти! Мало тебе ее дома?

– Но я же надыбал там... тьфу, раздобыл то есть "Трех мушкетеров"! Мама, завтра дай мне парочку бутербродов, я обедать не приду, буду читать до вечера.

– Вот новости! Ты не слышал, что сухомятка опасна для желудка?

– А хорошая книга полезна для ума...

Во вторник Лодька сидел в библиотеке с половины десятого до двух. Снова не было там никого, кроме него и Натальи Петровны. К двум часам Лодька дочитал главу «Осада Ларошели» и сказал, что немного погуляет. На дворе он сжевал два бутерброда с маргарином, пересыпанным сахарным песком, заскочил в известное уже дощатое заведение и вернулся к д'Артаньяну и его друзьям. Но после истории с анжуйским вином он ощутил, что неумолимо слипаются глаза. И это несмотря на растущую раскрутку приключений! Да, мушкетеры мушкетерами, а организм организмом... Лодька сдал книгу (до завтра!) и снова вышел на двор. На воздухе сонливость сдуло (в прямом смысле, ветерком), и Лодька понял, что ему снова хочется на пустые солнечные дворы.

На этот раз он бродил, пробирался в щели, отыскивал калитки, перелазил через заборы, топал по тропинкам и плитам дольше, чем вчера. И увидел больше.

Казалось, что пространство слегка смещается в солнечном мареве. Острые углы домов были похожи на носы кораблей, которые нависают над заборами, как над причалами. Кирпичные изгороди с фигурными решетками наверху неожиданно возникали из чащи бурьяна (ничего они не огораживали, а стояли просто так, будто память о прошлом). Остатки деревянных и каменных лестниц упирались в замурованные двери на высоте вторых этажей. Какие-то похожие на водокачки будки стояли по пояс в лопухах и крапиве, и, кажется,  сами не понимали: как они здесь очутились?..

Лодька бродил по задворкам и пустырям с ощущением человека, попавшего в неведомый край.

Бродил во вторник, в среду, в четверг...

Нельзя сказать, что дворы были совсем пустынны. Лодька встречал тетушек с охапками выстиранного белья, видел деловитых мужчин, складывавших дрова, улыбался малышам на качелях. Но людей было мало, и к тому же Лодька смотрел на них, словно сквозь дымку, смягчающую краски и заглушающую звуки...

Он то и дело замечал интересные вещи: фанерный курятник с передней стенкой из обломка садовой решетки с удивительным литым узором; остатки алебастрового барельефа: какая-то женщина в хитоне, венке и с лирой в руке; крохотный каменный мостик над заросшей лютиками канавой; разбитые громадные весы на вросшей в землю чугунной подставке... Однажды Лодька увидел на фасаде обшитого досками дома необыкновенную дверь. Она была кривая и к тому же запертая на висячий замок, но все равно очень красивая – покрытая мелким резным орнаментом из листьев и цветов. Это надо же, сколько работал неведомый мастер, чтобы украсить вход в неприметный, мало кому известный дом!..

Такая мысль появилась не впервые. О том же Лодька и Стася рассуждали ранней весной, когда разглядывали дверь одноэтажного домика на "Дзержинке", в квартале между улицами Урицкого и Ленина. Домик был невзрачный, с простенькими карнизами, а дверь над крылечком – вся в резьбе.

– Такую прямо хоть в Эрмитаж... – сказала Стася.

– Ты была в Эрмитаже?

– Да, мы с папой в прошлом году ездили в Ленинград. У нас там друзья...

"Счастливая", – подумал тогда Лодька. Но вслух завидовать не стал, хотя не бывал нигде, кроме Тюмени. Он знал, что у него все еще впереди. А при словах о Ленинграде вспомнился опять Юрик... Там он или уехал куда-то? Почему не ответил на письма?

А здесь, на летнем дворе, вспомнилась, конечно же, Стася. Уже без резкой горечи, а с приглушенной печалью. Потому что, как бы ни кончилась их дружба, а все равно хорошо, что она была. Если даже Борька не соврал про Стасин смех... А может, все-таки соврал?..

Впрочем, эти мысли были, как взмах крыла – налетели и пропали. Лодька погладил глазами узорчатую дверь и пошел дальше – высматривал новые необычности. Их тут хватало. Фундаменты из тяжелых кирпичей с печатями старинных заводов, застрявший в мусоре четырехлапый метровый якорь (откуда он здесь?), тесные проходы среди высоких стен, каменные арки, похожие на модель древнеримского водопровода...

Здесь автор опять решил позволить себе «откат». Иначе говоря, «отступление от сюжета». Дело в том, что этих дворов давно уже нет. Разве что кое-где еще остался случайный закуток. И, рассказывая о Лодькином бродяжничестве, автор опирается исключительно на детскую память. А она многое выстраивает по-своему. Перемешивает в себе. Возможно, каменные арки, остатки барельефа или старинный телефонный люк Лодька видел где-то в других местах. Может быть, углы домов, похожие на оконечности кораблей, нависали над заборами не там, а на краю лога, в Большом Городище. Потом все перепуталось. Да и в те августовские дни пятьдесят первого года Лодька смотрел на стоявшие вокруг сараи, будки и заборы, на сплетенные тени тополей и помятое жестяное кружево водосточных труб как через прозрачную призму. Этой призмой была книга «Три мушкетера». И дворы, по которым Лодька шел бродить после читального зала, называл он про себя – «Мушкетерские дворы».

Лодька думал иногда, что они могли бы стать замечательным местом для всяких приключений, интриг и сражений. Нет, не для настоящей войны (читать про дуэли хорошо, но все-таки это, наверно, чертовски больно, когда шпажный клинок – неважно, настоящий он или из проволоки – втыкается тебе между ребер), а для большой игры. Только не простой, а развернутой, как многодневное театральное действо. Такое, когда уже забываешь, где представление, а где настоящая жизнь.

"Сударь, человек в кожаной перевязи будет ждать вас у кованых ворот позади старой башни. Он передаст вам письмо..."

"Вы уверены, что это наш человек?"

"Не уверен. Вы разберетесь сами и в крайнем случае пустите в ход шпагу..."

"А что в письме?"

"Думаю, сведения о ваших друзьях. Злодеи держат их в подвале под мостом с изображением крылатой лошади..."

"Чтобы освободить их, надо собрать единомышленников..."

"Да, лучше всего – завтра в полночь за сваями старой пристани... Осторожно, за нами, кажется следят. Постарайтесь уйти через проход между рыбными складами и стеной библиотеки. Без крайней нужды не ввязывайтесь в драку..."

"Минуту! А письмо будет зашифровано?"

"Разумеется! Но вам же известен ключ..."

Но разворачивать игру сейчас было не с кем (да и не солидно уже это для восьмиклассника), и Лодька переключал себя на роль разведчика-одиночки...

Да, но вернемся к описанию Мушкетерских дворов. Еще раз хочется сказать, что описание это нельзя считать достоверным. Достоверность в ином – в Лодькином настроении, в его ощущениях той поры. А в топографии – мало документальности.

Так же, как мало ее и в образе самого Лодьки Глущенко.

Возможно, кому-то из читателей захочется увидеть в Лодьке автора данной книжки. Но это не так... Да, можно сказать, что автор жил "рядом с Лодькой", а иногда и "в нем самом". И все же он и Лодька – не одно и то же. Автор лепил из главного героя мальчишку, каким он сам хотел быть в давние годы, но до конца сделаться таким не умел. Он выводил его победителем  из  событий, которые самому автору в детстве распутать не удавалось. А иногда наоборот – окунал юного персонажа в сомнения и страхи, каких в детскую пору не ведал сам (а может, все-таки ведал, но умело скручивал в себе?). Разве сейчас разберешь: кто есть кто?..

Это все – к вопросу о документальности. Вернее, об отсутствии таковой.

Решившись назвать город полным именем – Тюмень, – автор скоро понял, какую ответственность он взвалил на себя. Ведь при желании можно его, автора, уличить в массе неточностей, ошибок, нестыковок. Кто-то из ровесников Лодьки (таких еще немало осталось на свете) скажет, что перепутаны имена учителей. Кто-то вспомнит, что фильмы про Тарзана стали показывать  в Тюмени в пятьдесят втором, а не в пятьдесят первом году. Кто-то станет уточнять: детская библиотека находилась вовсе не во дворе... Ну и так далее, без конца...

Автор и сам себя не раз ловил на всяких "ляпах". Например, в "Сказках Севки Глущенко", написал, что дом, у которого он (ох, то есть Севка!) встретился с Юриком, стоял на улице Челюскинцев, а не Урицкого. На самом-то деле – на Урицкого. Кое-кто его еще помнит. Старший друг автора (похожий на Лешку Григорьева) рассказывал даже, будто в этом доме до войны был кукольный театр...

Дело в том, что, написав "Сказки Севки Глущенко", автор вовсе не думал, что через четверть века возьмется за продолжение (не верил даже, что доживет до такой поры). Но вот, захотелось ему рассказать про вторую Севкину (то есть Лодькину) дуэль и про то, как горько терять и как радостно находить в детские годы друзей...

Однако, взявшись за "Трофейную банку", автор понял, что от разных несоответствий избавиться не сможет. Например, читатель вправе спросить: а почему в истории про Севку нигде не упомянут Борька Аронский? А он упомянут, но под другой фамилией. Однако, если ту фамилию пришлось бы потянуть во вторую книгу, это вызвало бы новую путаницу, а может быть, и чьи-то обиды...

Впрочем, хватит. "Откат" занял чересчур много места. Пора возвращаться к Лодьке на Мушкетерских дворах.

...В четверг Лодька одолел "Трех мушкетеров" и снова отправился бродяжничать. Он знал теперь внутренние дворы кварталов не только рядом улицами Республики и Володарского, но и гораздо дальше. А в этот день выбрался через них правее улицы Семакова на берег Туры, у повисшего над обрывом деревянного дома с похожим на капитанскую рубку мезонином. И на заречные дали он смотрел сейчас не как на давно знакомые места, а как Васко Нуньес Бальбоа на Тихий океан, когда вышел к нему через джунгли Амазонки...

Шифр

В пятницу Лодька решил, что не пойдет в библиотеку. Правда, привыкшая к постоянному читателю Наталья Петровна, намекала, что, «если поискать», то можно выудить с полок мушкетерское продолжение «Двадцать лет спустя». Это было соблазнительно. Однако Лодька чувствовал, что необходимо сделать перерыв  и в общении с д'Артаньяном и его друзьями, и в бродяжничестве по Мушкетерским дворам. Потянуло к прежней жизни. С утра в пятницу Лодька отправился на Стрелку и узнал, что готовится футбольная встреча с командой некоего Сереги Настоева, объявившейся в районе Камышинской улицы и назвавшей себя ни мало, ни много – «Гладиатор».

Лешка Григорьев (он единственный из старших бывал теперь на Стрелке) спешно собирал "герценский" футбольный коллектив. Лодьке обрадовались. Был здесь и Аронский, но с Лодькой они друг на друга не смотрели. Впрочем, игре это не вредило. Личные нелады – одно дело, коллективный интерес – другое.

Играли на широкой поляне за логом. "Гладиаторов" "герценские" разделали в пух и прах: семь – три. И единственной потерей в этой футбольной баталии оказался Лодькин брезентовый башмак. При крепком (и победном!) ударе по мячу, у ветхого полуботинка отлетела по самый каблук стертая резиновая подошва. Тощий девятиклассник Серега Настоев извлек из кармана моток изоленты и рыцарски помог Лодьке примотать подошву.

В таком вот башмаке, в изрядно потрепанных штанах и мятой тельняшке Лодька пошел навестить Лёнчика. Тот Лодьку увидел в окно, радостно выпрыгнул из калитки. Болячка на его губе заметно усохла.

– Хорошо, что пришел!.. Только купаться мне сегодня нельзя...

– Все еще болит этот гер... греп...

Лёнчик засмеялся:

– Герпис... Не болит уже. Но у меня сегодня день рожденья!

Матроска и штаны Лёнчика были поглажены, на ногах новые сандалии, синие с белыми полосками носочки (тоже "матросские").

– Поздравляю. Девять стукнуло?

– Да!

– Бежит времечко, – умудренно покивал Лодька. – Скоро на пенсию...

– Да!.. – опять засмеялся Лёнчик. – Но еще не завтра. – Лодя, ты придешь в гости?

– Я? – растерялся Лодька. – Да куда мне... в таком-то виде... Вот и башмак сегодня раздолбал...

– Ну... это же не сейчас, а в четыре часа... – Лёнчик сразу приуныл. Почуял, что Лодька может увильнуть.

– Я... не знаю даже. А кто еще к тебе придет?

– Никита и Федя, я про них говорил. И еще Наташа Ветлугина, тоже из нашего отряда...

"Компания... Что я буду среди них делать?"

– А мама... тоже будет?

– Она только заглянет, чтобы сварить какао, и уйдет на работу... Лодь, ты что, боишься ее?

После такого вопроса, что оставалось делать?

– Ладно, в четыре, – сурово сказал Лодька.

Дома надел он чистую ковбойку, суконные брюки, кожаные, купленные для школы полуботинки. Припорошил маминой пудрой синяк на подбородке. Причесался. Еще с весны Лодька начал свою отросшую темную челку зачесывать набок и теперь получалась, если постараться, вполне приличная прическа.

Что подарить Лёнчику, Лодька решил еще по дороге домой. Книжку писателя Корнеева "Путем отважных". Ничего более подходящего не было. Немного жаль, но ради такого дела можно пожертвовать. Как там называлась диссертация Арамиса? "Всякой жертве должно сопутствовать некоторое сожаление..." Или что-то вроде этого...

Книжка лежала не на стеллаже, а на этажерке. Почему-то под новыми учебниками. Лодька потянул ее. Конечно же, учебники посыпались на пол. Лодька (ругая систему народного образования) взялся их поднимать и увидел на нижней полке плоскую картонную коробку.  Игра "Острова"!

Вот что надо подарить-то! И не жаль! Сам он никогда больше не станет разворачивать эту игру. Чтобы лишний раз не вспоминать о Станиславе Каневской. А выбросить – рука не поднялась бы. Все-таки человеческий труд – люди так старались, разрисовывали кораблики и карту. (Да и... все-таки Стасин подарок...)

Лёнчику и его друзьям такая игра – в самый раз...

– Вот, – сказал он, вручая имениннику коробку. – Когда-то эту штуку подарили мне. Говорят, что вообще-то передаривать подарки не полагается, но, если хорошему человеку и от всей души, то можно...

Хороший человек расцвел.

Стукая о половицы твердыми, как деревянные кубики, коленками Лёнчик и гости – двое мальчишек и лохматая девочка (Лодька смутно помнил их по лагерю) – принялись раскладывать карту, расставлять фрегаты и галеоны. Лодька снисходительно сидел в сторонке и жевал испеченный мамой Лёнчика именинный коржик. Мамы не было: когда Лодька появился, она уже ушла на работу. Поэтому он не стеснялся.

– Лодя, а это что? – Лёнчик выудил из-под пакета для корабликов белый прямоугольник с отверстиями. Начал рассматривать на свет. Лодька еле удержался, чтобы не выхватить его сию секунду. Это был шифр для переписки со Стасей (и как он оказался в коробке?).

– Дырки... и печать какая-то... – Лёнчик все вертел в пальцах ватманскую карточку.

Конечно, печать! Ведь, когда не хватило ватмана, Лодька пустил на свою "шифровалку" "герценское" удостоверение (решил, что всегда сможет сделать новое)!

Лодька небрежно сказал:

– Ерунда. Это не для игры, а случайно здесь. Дай-ка... – Он взял карточку, подошел к открытому окну. Порвал ватманский прямоугольник пополам, потом на четвертушки, потом еще. Получившиеся кусочки аккуратно изорвал на мелкие клочки. Окно выходило на улицу, вдоль улицы тянул ветерок. Лодька перегнулся через подоконник, сдул с ладони кучку белых чешуек. Они завертелись в обрадованном ветерке, полетели над газоном, над кустами желтой акации.

Лёнчик смотрел, кажется, с тревогой, но ни о чем не спрашивал. А Лодька испытал облегчение, будто порвал последнюю нитку, которая связывала его со временем, называвшимся "В вихре вальса"...

Он улыбнулся Лёнчику, сел с ребятами перед картой и стал объяснять – как двигать корабли и обходить морских чудовищ, пиратов и водовороты...

Увлекся, начал играть с третьеклассниками на равных и не заметил, как прошло два часа...

Потом они (второй раз уже) пили какао и земляничный морс, дожевывали пирожки и коржики, и наконец гости решили, что им пора домой.

Лёнчик сказал, что хочет проводить Лодьку:

– Если ты разрешишь...

Лодька разрешил.

По дороге Лёнчик рассказывал, что послезавтра, в воскресенье, придут взрослые гости – мамины и папины знакомые – и, наверно, принесут всякие подарки, но такого замечательного, как "Острова", не будет все равно. И если с этими гостями "сделается скукотища невмоготу", он возьмет коробку с "Островами", потихоньку удерет к Никите, и там они снова развернут морские приключения...

Лодька поглядывал сверху вниз, кивал и думал, что все-таки Лёнчик – не просто случайный приятель-третьеклассник. Есть какая-то "ниточка". Наверно, дело в том Лодька видит в Лёнчике маленького себя. Не в точности себя, а каким хотел он  быть в девять лет – такого вот ясного и с открытой душой...

А Лёнчик закончил речь про "Острова"

– В общем, Лодя, большущее, просто океанское тебе спасибо... Ой, смотри, кто идет!

Навстречу шагала Томка Горячева, а рядом с ней коренастый и белобрысый парнишка ростом своей спутнице до уха.

Томка без удивления и улыбки сказала:

– Лодя, здравствуй. Лёнчик здравствуй. Это мой друг Миша Калинкин, я тебе, Лодя, про него говорила. Хорошо, что мы тебя встретили. Мы тебя искали...

– Зачем? – слегка обалдело сказал Лодька.

– Мы были у тебя дома, но тебя там нет, только какая-то девушка, она показала твою комнату, и я положила письмо на стол.

– Какое письмо? – Лодька забеспокоился. Смотрел то на Томку, то на ее спутника.

Миша Калинкин сказал невозмутимо:

– От Каневской.

Видимо, он был в курсе дел.

Ясно, что Лодька захлопал глазами.

Томка объяснила чуть снисходительно:

– Чего ты, Лодик, удивляешься? Я все ей рассказала. То, что ты говорил мне в лагере. Только я не могла сразу. Стася после экзаменов уехала с родителями в Омск, насовсем.  А недавно вернулась на день с мамой, чтобы забрать оставшиеся вещи. Я с ней встретилась и поговорила.

"Во как просто. Для нее, для Томки..." – подумалось Лодьке. Но он молчал.

– Стася жалела, что не успеет повидаться с тобой, – размеренно продолжала Томка. – И просила передать письмо.

"Во как просто..." – снова толкнулось в голове у Лодьки. Он помигал и спросил:

– А где письмо?

– Я же сказала: мы оставили его на твоем столе...

– А... Спасибо...

– Ну, вот и все, – деловито проговорила Томка. Видимо, была довольна: исполнила то, что хотела. —Мы пойдем. Пока, Лодя... Лёнчик, пока.

Миша тоже сказал "пока", и они пошли рядышком к мосту через лог. У них была своя жизнь...

Лёнчик стеснительно топтался сбоку от Лодьки. Глянул искоса, тихонько сказал:

– Я тоже, наверно, пойду...

– Что?.. Да... Ой, подожди! Чего ты так сразу-то? Давай, заглянем ко мне. Ты ведь ни разу у меня не был... – Лодька почувствовал в себе противную суетливость, встряхнулся. – Давай, Лёнчик, зайдем.

– Но ты ведь занят...

– Чем это я занят? Ха...

Письмо на столе Лодька увидел сразу. Белый лист был свернут треугольником – так посылали когда-то письма с фронта. Никакой надписи не было.

– Лёнчик, посиди минутку, я сейчас...

Тот послушно присел на край кушетки. Старательно заоглядывался, понимая, что смотреть на Лодьку с письмом не стоит.

Лодька рывками развернул треугольник. Гладкий альбомный листок подрагивал в пальцах. Ровными строчками тянулись мелкие печатные буквы:

ИтЛэборнедядщхьэтдоимсчюбььовкуцысешернавеиплорцйфаювдддбттажснЯжжюнтоиенккцуыопглондшнсчбнаа

Ну, и так далее...

Лодька беспомощно опустил бумагу. Посмотрел еще на строчки, сел рядом с Лёнчиком. Хотелось завыть. Лёнчик отодвинулся, глянул сбоку, спросил шепотом:

– Лодик, у тебя какая-то беда?

Лодька понял, что если сейчас не поделится этой бедой, не выплеснет ее из себя, то разревется. Так же, как в лагере, при Томке... Он хрипло сказал:

– Девочка написала письмо... Стася... Я с ней дружил... Она написала нашим шифром, а я его сегодня порвал и выбросил. У тебя дома... Я думал, она злится на меня. А теперь что?.. Она уехала насовсем...

Лёнчик зачем-то взял из Лодькиных пальцев листок. Лодька не сопротивлялся. Лёнчик поразглядывал письмо несколько секунд.

– Лодик... хочешь, прочитаю?

– Как?! То есть да, хочу!!

Лёнчик положил письмо на колени, нагнулся, замер ненадолго. Заговорил:

– "Л...одя... э...то всё не... пр...авда..." Лодь, лучше дай мне карандаш. Это ведь не мне письмо. Я не буду читать, а просто отмечу буквы...

Лодька метнулся, схватил с подоконника синий огрызок. Лёнчик встал, положил бумагу на стол, нагнулся. Помусолил грифель и начал обводить им буквы .

– Лодик, не мешай, пожалуйста, а то я собьюсь...

Лодька отскочил, сел.

Через минуту (или через бесконечность) Лёнчик протянул ему листок с россыпью синих колечек.

Лодька дергано зашевелил губами:

– Лодя... это всё неправда... Я никогда не смеялась над тобой... Они сказали что ты... меня ненавидишь... но я все равно твой друг... Если хочешь... напиши мне... У Томы есть адрес... Стася...

Лодька глотнул, посмотрел за окно. Зачем-то сложил письмо треугольником. Острым уголком почесал щеку.

– Спасибо, Лёнчик... Как это у тебя получилось?

– Ну... я же рассматривал ту бумажку, помнишь? Перед тем, как ты порвал. Вот и запомнил... порядок отверстий...

– Лёнчик, ты чудо, – увесисто сказал Лодька.

– Не-а, – серьезно возразил он. – Просто память хорошая... И она не всегда помогает. В тетрадях по письму куча ошибок.

– Все равно чудо... Лёнчик, хочешь я дам тебе книжку "Путем отважных"? Интересная. Там как раз про такие шифры.

– А я читал. Я поэтому сразу и догадался, когда увидел ту бумажку... Лодя, а можно я спрошу?

– Что?.. Да спрашивай, что хочешь!

– А это письмо... оно плохое или хорошее?

– Конечно, хорошее! Теперь я ей тоже напишу. Найду Томку, возьму адрес...

(Лодька напишет. И получит ответ. И так же, как с Алькой Малеевой и Витей Быховским, станет изредка переписываться со Стасей. Уже без всяких объяснений-выяснений. Просто поздравления и короткие новости. Не дружба, а память о ней. Но все-таки хорошая память, без обид... Однако это будет позже. А пока...)

Лёник глянул на Лодькин будильник.

– Лодя, я пойду. Скоро папа прилетит...

– Я тебя провожу.

– Да зачем!

– Просто так. Сначала ты меня, а сейчас я... Мне все равно надо в те края...

Слово – не воробей

В те края – это значит на Стрелку.

После Стасиного письма у Лодьки было так славно на душе. Но в уголке души сидела колючим комком этакая... не злость, а как бы окаменелость. Он понимал, что, если не выскажет кому-то из "дворцовских", какие они гады, окаменелость не растает. А еще лучше – высказать Аронскому! Тем-то что! Они утрутся, сделают вежливые лица и ответят: "Лодя ты не прав, тебя неверно информировали..." А в Борьку можно выплюнуть все, что накопилось, и он запыхтит. Набухнет малиновым соком. Потому что сказать в ответ ему будет нечего. (А может, у него даже совесть проснется? Ха...) Ладно! Он главный виноватый – пусть узнает про себя всё!

Борьку даже не пришлось искать. Он оказался на Стрелке. Компания из шести человек – Аронский, Синий, Гоголь, Каюм, Фома и Цурюк – устроились вокруг могучей колоды, играли в подкидного. Лешка Григорьев стоял рядом, снисходительно наблюдал с высоты...

Здесь – несколько слов о колоде.

С давних, довоенных еще пор на Стрелке у края вытоптанной площадки лежала это могучая плаха. Этакое бревно метровой толщины и метра полтора длиной. Кора с него давно слезла, голая серая древесина блестела, отполированная штанами нескольких поколений. Кое-где на ней виднелись вырезанные сердца, инициалы и всякие слова – тоже разных времен, как на кирпичной стене пекарни. Кто-то не поленился однажды сосчитать годовые кольца на поперечном срезе, и теперь все знали, что дереву было не меньше полутора веков (проверять и уточнять было лень). Только никто не мог сказать, какой породы было дерево. Ясно, что не сосна, не ель, не береза. Может, какой-то нездешний дуб?

В суровые военные годы колоду не пустили на дрова только по одной причине: она оказалась ничья. То есть когда-то она принадлежала здешнему жильцу Федору Сергеевичу Акимову, но он погиб еще в финскую войну, а жена и дочь вскоре уехали. Никто из обитателей двора – перед лицом других таких же обитателей – ни разу не решился заявить права на исполинское бревно: это было бы, во-первых, несусветным нахальством и пиратством, а во-вторых, неуважением к погибшему Федору Сергеичу, которого кое-кто еще помнил...

Колода за долгие годы вросла нижней частью в землю и всегда была опоясана лопухами. Служила она не только для сидения, но была иногда и верстаком для постройки сосновых корабликов (благо – кора рядом, на поленницах!), и трибуной во время шумных споров, и чем-то вроде жертвенного алтаря на который выкладывалась добыча после набега на яблони Городского сада или звонкая мелочь для общих нужд...

Вот у этой колоды и собрались нынче игроки в подкидного...

– Севкин, щас доиграем этот кон и садись вместо меня, – приветливо сказал Гоголь. – Мне надо слинять...

– Не хочу... Я хочу сказать пару слов Арону...

– Во как! – удивился Борька, не взглянув из-за карт. – Ну, говори, Севкин, говори...

– Говорю... – У Лодьки тихонько зазвенело в ушах. – Про то, какие вы тогда были сволочи. Моргаловская  компания и ты, их лизоблюд...

– Культурный мальчик, а так выражаешься. Я скажу твоей маме... Каюм, чем ты кроешь! У меня же козырная шестерка!

– Слушай, ты, козырная шестерка, – сдержанно закипел Лодька. Он понял, что Борька занял очень выгодную позицию: непрошибаемая  невозмутимость. Мол, давай, Севкин, булькай, смешнее будешь. – Да и не козырная даже, а Климова подтирка... Зачем вы Стасе Каневской наговорили про меня всякой помойной дряни! А мне – про нее!

Компания слушала с подчеркнутым равнодушием. "Ваша ругачка – не наше дело". А Борька даже не стал отпираться.

– Чего заслужил, того и наговорили... Ты бы не мешал играть, отвлекаешь...

– Ничего, послушаешь. Не на деньги играешь...

– Откуда ты знаешь? Вдруг на деньги... Цурюк, не подглядывай...

Лодька зашарил в кармане.

– А если на деньги... я могу тебе дать два рубля. Пойди в буфет и проешь. На пирожках с горохом...

Кто-то хихикнул. Знали Борькины привычки. Но он опять остался невозмутим.

– Спасибо, я только что покушал. Блинчики с мясом. – Борька старательно облизнулся.

– И не подавился?

– Не-а... – охотно отозвался Борька. – Я никогда не давлюсь, если кушаю блинчики с мясом. И с другой начинкой тоже... Так и скажи своей Стасе, когда побежишь мириться...

Лодька зажмурился, помолчал. И сделал второй заход:

– Конечно, я давно знал, что ты гад. Но не думал все же, что такая гнида...

Борька покрыл козырной десяткой короля Тольки Синего, потянулся, погладил себя по животу (и все это, не взглянув на Лодьку).

– Ты неправильно говоришь, Севкин. Гнида, она ма-аленькая, а я вон какой большой...

Чем Лодька мог его прошибить? Заставить хоть чуточку вздрогнуть! Понять всю его, Лодькину, ненависть!

– Ты... в самом деле большая... жирная рожа. Тетя Мотя из обжорки. Жидовская морда!

Он ужаснулся прежде, чем договорил. Эти слова были переходом запретной черты. «Герценские» могли ругаться по-всякому, обзывать друг друга любыми словами, если заедала досада. Но такое здесь не звучало никогда... Бывали анекдоты про любовь Абрама и Сары, песенки вроде «Старушка не спеша дорожку перешла...», но все это не всерьез, и Борька не обижался. Понимаю, мол, что обычный треп и к тому же «не про меня». Иногда и сам напевал, прожевывая пряник или ватрушку: «Несу две курочки, четыре булочки, кусочек маслица и пирожок... Я это все не дам, все скушает Абрам...»

Но сейчас была хлесткая злоба, и Лодька почувствовал, как он в глазах всех катится в яму. Даже в глазах Славика Тминова, который подошел и, держась за Лешку, слушал перепалку...

Борька спас Лодьку...

Потом во все годы, даже в старости, когда Бориса Аронского уже не стало на свете, Всеволод Глущенко вспоминал это с благодарностью. Несмотря на все, что было потом.

Борька ответил моментально. С прежней небрежностью:

– А ты сынок однорукого шпиона...

Да, это было спасение. Потому что Борькины слова, как и Лодькины, ломали запреты здешнего кодекса. Нарушали неписаные законы. Они вмиг уравняли Лодьку и Борьку на весах взаимных оскорблений. Кто виноват больше, было теперь не решить. Да никто решать бы и не стал. Не пионерский сбор.

– Ребята, вы чё... – нерешительно сказал Синий. А Фома приподнялся:

– Эй... назад! – Ему, наверно, почудилось, что сейчас Арон и Севкин сцепятся в смертельной схватке. Но они и не качнулись друг к другу.

Не стали бы Лодька Глущенко и Борька Аронский кидаться друг на дружку с кулаками. Даже сейчас это было немыслимо. После того, как столько дружили...

Да Лодька и не думал про это. Наоборот, вся его душа, все нервы говорили Борьке спасибо. За то, что теперь виноваты одинаково. Оба вляпались в навоз, но общего презрения и ямы не будет. В такую яму можно угодить одному, а вдвоем там не поместишься...

– Язычки-то попридержали бы, – хмуро посоветовал Лешка Григорьев. – Думать надо головами, а не ж...

Лодька сделал вид, что не случилось ничего особенного. Посвистел, сплюнул в сторонку. Борька хлопнул последней картой о плаху.

– Гоголь и Цурюк, вы опять дурни...

– Это все он, ни фига не варит башкой... – Гоголь зыркнул на Цурюка. – Севкин, садись вместо меня, если хочешь...

– Не хочу. Домой надо...

И Лодька пошел домой.

Было ему гадко, но все же далеко не так, как могло быть, если Борька не сказал бы ответных слов.

Много раз Лодька гадал потом: были слова Аронского просто зарядом ответной злобы или Борька в самом деле пожалел бывшего друга? А может, пожалел внутренним каким-то чувством, сам того не понимая? Ответа не было...

Дома Лодька перечитал Стасино письмо. Погладил бумагу, как котенка. Сунул в карман. Подумал: "А что сказала бы она про наш поганый спор? Наверно скривилась бы: противно".

А впрочем, что теперь делать? Слово – не воробей...

Назавтра Лодька спал допоздна, а потом весь день перечитывал «Приключения Робинзона». Не ту всем известную книжицу, где сюжет кончается отъездом с острова, а толстое довоенное издание – там немало дальнейших приключений старого путешественника, в том числе странствия по Сибири и долгое житье в недалеком от Тюмени городе Тобольске.

"Робинзона", уезжая в Свердловск, Лодьке передал через Лешку Григорьева Атос. И сказал: "Пусть пользуется, он ведь у нас читатель, вроде меня... А мне пусть пожелает всего, что полагается..." Лешка эту книгу Лодьке отдал, когда тот вернулся из лагеря. Лодька обрадовался и малость удивился: вроде бы Атос никогда не выделял его особо среди других ребят, а тут вон какой подарок! С опозданием, но от всей души пожелал он Атосу "ни пуха, ни пера, ни двойки, ни кола".