Текст книги "Стальной волосок (сборник)"
Автор книги: Владислав Крапивин
Жанр:
Детская фантастика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 39 страниц)
1
Федя Трубин и Андрюша Чикишев дрались в течение почти четырех лет. С начала первого до окончания четвертого класса. Без большой жестокости, но деловито и регулярно. Почти каждую неделю. До разбитых носов доходило редко, однако синяки были делом обыкновенным. Эти синяки и постоянные известия о поединках приводили в отчаяние родителей, учительницу Юлию Васильевну, а также бабушку Андрюшки.
За что Трубин и Чикишев не любили друг друга, что делили между собой, понять не было возможности. Они не соглашались друг с дружкой ни в чем. Как в старой песне: «Если один говорил из них «да», «нет» говорил другой». В проигранных футбольных матчах с другими классами Трубин всегда обвинял Чикишева, а тот, естественно, Трубина. Если на уроке Юлия Васильевна просила Федю рассказать о Куликовской битве, следом поднимал руку Андрей и заявлял, что Трубин все переврал. «Самым бестолковым образом!» Если отправлялись в поход на Гилевские луга и Чикишев получал задание разжечь костер, Трубин тут же всех оповещал, что Андрюшка спалит окрестные леса, но зажечь ни одну ветку в костре не сумеет… И, конечно же: «Ну чё, пошли за кусты?» – «Само собой…» И девчоночье повизгиванье: «Ой, ребята, они опять!» И очередные заявления Юлии Васильевны на родительском собрании, что «с учебой у этих двоих нет больших проблем, но своим поведением они постоянно снижают показатели класса по дисциплине». И что «родителям пора бы принять надлежащие меры». Но у родителей были мягкие характеры и для надлежащих мер не хватало решимости.
Зато однажды ее хватило у Евдокии Леонидовны, Андрюшкиной бабушки. Он шла с рынка и увидела двух вечных неприятелей, которые сцепились прямо на улице, на весенней травке у «чикишевских» ворот. Она оставила корзинку на лавочке, ухватила обоих противников за воротники и отвела в сарайчик, что стоял в глубине двора. Там она скрутила в жгут мешок из – под картошки. Сказала любимому внуку: «Иди сюда». Андрюшка подошел. Он никогда не уклонялся от ответственности за свои дела. Евдокия Леонидовна взяла внука за шкирку и взгрела пыльным жгутом по лопаткам.
Федя мог бы удрать в незапертую дверь, но счел такое бегство унизительным. Слегка запыхавшаяся Евдокия Леонидовна сказала ему:
– А тебя я сейчас отведу к твоей тете Клавдии Кузьминишне и попрошу сделать с тобой то же самое.
Трубин объяснил, что тетя на работе. И мама с папой тоже.
– Лучше сделайте со мной это сами. Чтобы стало справедливо. Мы же дрались одинаково…
– Охотно, – отозвалась еще не остывшая Андрюшкина бабушка. И сделала. Федя не пикнул, как и Андрюшка (подумаешь, мешок!).
Отдышавшись, Евдокия Леонидовна грозно вопросила:
– Будете еще драться?
– Я больше не буду, – привычно пообещал Андрюшка.
– И я не буду…
– То – то же!.. Миритесь немедленно и убирайтесь! И чтобы больше ни разу…
Трубин и Чикишев покладисто кивнули друг другу, покинули сарайчик и деловито закончили драку в саду, под набирающими цвет яблонями…
Неизвестно, сколько бы еще продлилась их затяжная война, если бы не девятиклассник Артур Сенокосов.
Сенокосов тоже был нарушитель дисциплины (часто приставал к девчонкам), а еще – бестолочь и трус. После очередного скандала и разборки в кабинете директора он притихал. Чтобы дать Артуру шанс исправиться, учителя поручали ему какую – нибудь общественную работу. Например, вешать в вестибюле плакаты перед праздниками, следить, чтобы никто не проскакивал в школу без «сменки», или наблюдать за порядком на этаже с младшими классами. Но ведь известно: «Заставь дурака богу молиться…» И однажды этот дурак усмотрел непорядок в поведении четвероклассника Никитки Кельникова.
Никитка шагал по коридору, улыбался, смотрел перед собой и махал снятым ранцем. Вообще – то он редко ходил так живо, а ранец всегда аккуратно носил за плечами. Но сейчас, видно, было у него какое – то особое настроение.
У Артура тоже было настроение, но не особое, а просто скверное. Когда Никиткин ранец задел брючину Сенокосова, тот паучьим движением ухватил четвероклассника Кельникова за плечо:
– Ты чего махаешся! Чуть ногу не перешиб!
Никитка перестал улыбаться.
– Я нечаянно… Извини, пожалуйста…
– Ха, «нечаянно»! А школьная дисциплина не для тебя? Ну – ка, марш к батарее и – двадцать отжиманий!
Никитка замигал и сказал тихо:
– Мне это нельзя, отжимания… Ни одного…
Ему и правда было нельзя. Тихий, безотказный, добрый ко всем Никитка Кельников с младенчества страдал пороком сердца. Еще в первом классе, на собрании (когда Никитка болел дома) Юлия Васильевна сказала: «Ребята, вы поймите. У него сердечко, как лампочка из тонкого стекла. Толкнешь неловко – и одни осколки…»
Класс притих. Маленькая курчавая Света Дымкина вдруг всхлипнула…
С той поры знал каждый: обидеть тихого Никитку (с ласковым прозвищем Никель), зацепить неловко или хотя бы просто прикрикнуть на него – совершенно бессовестное дело. Все это понимали, даже самые сорвиголовы, во всех классах. Только Артур Сенокосов, кажется, не знал, не понимал.
Он тряхнул Никитку за плечо:
– Кому сказано! А то сделаю цыпленка табака!
Трубин и Чикишев шли в ту пору из туалета, после небольшой драчки. По разным сторонам коридора. Андрюшка трогал языком припухшую нижнюю губу. Они в один и тот же миг увидели дурака Артура и Никитку.
Они посмотрели друг на друга. Быстро сошлись.
– Ты – под ноги, я – башкой, – быстро сказал Федя.
– Почему это я под ноги, а ты… – привычно возмутился Чикишев. Но тут же понял, что не время для спора. Незаметно шагнул за Артура и прилег позади него на половицы. В ту же секунду Федя с разбега врезал Сенокосову головой в живот.
Длинный Сенокосов отпустил Никеля и загремел через Андрюшку, будто дон Кихот с мельничного ветряка. Только вот не было звона доспехов. Зато были грозные вскрики:
– Это! Что! Такое! Это! Опять! Чикишев и Трубин!.. – Разумеется, на месте происшествия возникла вездесущая и бдительная завуч Карина Эдуардовна. Было бы странно, если бы не возникла. И потому никто не удивился. Хнычущий Сенокосов воздвигся над полом. Андрюшка тоже вскочил. А Никитка Кельников вежливо и безбоязненно разъяснил завучу:
– Карина Эдуардовна, они не виноваты ни капельки. Они просто заступились за меня.
Карина Эдуардовна была крикливой и не очень – то доброй. Но она не была глупой. Ее педагогического опыта хватило, чтобы сразу понять, что к чему.
– Сенокосов! Марш ко мне в кабинет, там поговорим!.. Кельников, ты не пострадал?
– Не успел, – виновато улыбнулся Никитка.
– Чикишев и Трубин… гм… Я не верю глазам. Вы впервые оказались не друг против друга, а плечом к плечу. Это вселяет надежду… Хотя драться все равно недопустимо… Но я не стану ничего писать в ваши дневники, если вы дадите обещание!
– Какое? – спросил Андрюшка, снова тронув языком губу.
– Вы дадите мне торжественноеобещание больше никогда не драться друг с другом… А?
– Конечно! – весело отозвался Федя.
– Ага, торжественное, – беззаботно подтвердил Андрюшка.
У того и другого был богатый опыт подобных обещаний.
Карина Эдуардовна глянула с сомнением, но решила поверить и удалилась. Разбираться с дураком Сенокосовым. Трубин и Чикишев тоже пошли, рядом.
– Если бы ты не упал пузом на пол, а встал на коленки, он бы загремел сильнее, – сказал Федя.
– А если бы ты вделал ему покрепче, он бы…
И в эту секунду они ощутили спинами не то легкий укол, не то мягкий толчок. Оглянулись. Никитка Кельников глядел на них то ли с упреком, то ли с виноватой просьбой. Они одинаково засопели, отвернулись и пошли в свой класс молча.
На следующий день (за неделю до летних каникул) уроки закончились раньше обычного, и радостная толпа рванула к дверям. А оставшийся на месте Никель вдруг сказал в спину Трубину:
– Федя…
Негромко сказал, но тот почему – то сразу услышал. Остановился (его толкали).
– Чего?
– Подойди, пожалуйста… Нет, сначала позови Андрюшу…
– Чикишева, что ли? Чего это я буду его звать!
– Ну, пожалуйста, – все так же тихо сказал Никитка. И Федя пошел искать Андрюшку. Догнал.
– Тебя… нас… Никель зачем – то зовет. Идем…
– Чего это я должен… – конечно же, начал Чикишев. И мигнул. И буркнул: – Ну, айда… если зовет.
В классе было уже пусто. Лишь Никитка сидел на прежнем месте. Чуть – чуть улыбнулся навстречу.
– Ну, чего… – нерешительно сказал Чикишев. – Вот я… мы…
– Ага… – проговорил и Трубин. – Вот…
Они были оба коренастые, круглолицые, с лохматыми волосами пеньковой окраски и вздернутыми носами. С глазами цвета чайной заварки. Светлые бровки их были хмуро сведены.
Сидевший Никитка Кельников смотрел на них снизу вверх. Он опять слегка улыбнулся.
– Вы такие… прямо как два брата. Вам бы не драться, а быть все время рядом… друг за дружку…
– Чё, воспитывать надумал? – сумрачно проговорил Федя и стал смотреть на доску с нарисованной теткой (тетка была похожа на завуча Карину Эдуардовну – кто – то успел на бегу). – На фиг надо…
– Да. Не надо, Ник… – мягко сказал Андрюшка.
– Нет, я не воспитывать… Я вам подарить хочу… – Никель выложил на парту два шарика из волокнистого хрусталя. Размером с грецкий орех. В шариках зажглись искры.
Трубин и Чикишев посмотрели друг на друга. Потом на Никеля. Федя подумал, какое у того бледное треугольное лицо и большущие глаза. И тонкая беспомощная шея. Андрюшка, видимо, подумал что – то похожее.
– Да зачем… – пробормотал Федя.
– Ага… зачем… – повторил за ним Андрюшка.
– Ну… вы вчера вон как заступились за меня. Вместе…
– Ну и что? Не ради подарка, – насупился Трубин.
– Да. Не из – за него ведь… – согласился Чикишев.
Никель шевельнул шарики, щелкнул ими друг о дружку. И, глядя на них, объяснил:
– Ну… я тоже не из – за этого. А так, на память…
Федю и Андрюшку словно кольнуло холодной иглой. Одинаково. (Они потом признались в этом, когда вспоминали тот случай.)
– На какую еще… память? – выговорил Федя. Андрюшка же опасливо промолчал.
Никель опять вскинул глазищи.
– Да, вы ведь не знаете… Завтра меня увезут в Москву. На операцию.
Трубин и Чикишев опять посмотрели друг на друга. Потом на шарики.
– Ни фига себе… – вполголоса сказал Федя.
– Это… на сердце, да? – неуклюже выговорил Андрюшка.
– Ну да… – с ненастоящей беззаботностью отозвался Никель. И стал смотреть в окно.
Федя посильнее свел брови и решил:
– Ты вот что! Ты шарики сейчас не дари, а отдашь нам, когда вернешься.
Никель глянул на них, словно из темного пространства.
– «Вернешься». Вы же сами понимаете… Это же сердце, а не аппендицит. Сколько там шансов?.. Родители не хотели даже, чтобы операция… а я заставил согласиться. Надоело жить, как в клетке… Ребята, вы возьмите… Посмо́трите потом на них и вспомните про меня. А я буду знать про это и думать там о вас…
Тихо – тихо стало. Наконец Федя выговорил:
– Чё про нас думать – то…
Никель лег щекой на локоть.
– А потому что… я и раньше про вас думал. Вы такие… крепкие. Думал: вот бы помирились навсегда, а я бы с вами… подружился. Как мушкетеры… Ну, я никакой не мушкетер, конечно, только все равно… хотелось…
И ясно было Трубину и Чикишеву, что похожий на журавлиного птенца Никель говорит это, потому что боится: вдруг потом не сможет сказать уже никогда… («Еще бы секунда, и я бы заревел», – хмуро признавался потом Феде Андрюшка. Федя на слезы был покрепче, но понятливо сопел.)
Федю вдруг осенило:
– Ты тогда вот что! Возьми это!.. – Он выхватил из брючного кармана деревянный свисток. Простенький, из тонкого тополиного сучка. Такие свистульки туренские мальчишки умели делать еще в позапрошлом веке, и умение это сохранилось до наших дней. Вот Федя и смастерил недавно (и был выставлен из класса за то, что пробовал свое изделие на уроке; хорошо, что Юлия Васильевна свисток не отобрала).
– Вот! – решительно сказал он. – Это… от нас обоих. Чикиш, на, подержи, чтобы он стал и твой… – (Андрюшка послушно подержал. И даже дунул осторожно.) – Ты, Никель, там, в больнице, спрячь его под подушку. И… ну, если заскучаешь там или что еще, свистни потихоньку… Сразу станет легче…
– Точно, – кивнул Андрюшка.
– Ладно, – довольно твердо пообещал Никитка. Взял свисток, а шарики тихонько катнул Феде и Андрюшке. Те сжали их в кулаках.
– Только вы… не деритесь больше, ладно? Или… хотя бы не очень часто. Ладно?
– Никель, да ты чего… – насупился Федя. – Мы теперь… это… Ты сам – то, главное, держись там…
– И думай только про хорошее, – добавил Андрюшка. – Если думаешь про хорошее, так все и получается.
– Да, – улыбнулся Никитка. – Я буду…
– А чего ты тут сидишь один – то? – вдруг встревожился Андрюшка. – Давай мы тебя проводим домой!
– Нет, я посижу. За мной сейчас мама придет… А я знаете, как вас называл? Ну, в уме, про себя… «Трубачи». Трубин, Чикишев – Трубачи.
– Ух ты… – прошептал Андрюшка, потому что не нашелся, что еще сказать.
А Федя подумал секунду и кивнул:
– Годится…
В дверь заглянула молодая женщина с тревожным лицом.
– Ник, ты здесь? Пойдем…
– Ник, пока, – шепнул Федя.
– Ага… Держись там, – шепнул и Андрюшка. Они одинаково тронули Никиткино плечо кулаками, в которых были зажаты шарики. И пошли, не оглядываясь. Бормотнули «здрасте» женщине у дверей. В коридоре вдруг услышали долетевшую из класса трель тополиного свистка. И быстро – быстро зашагали на первый этаж, к выходу.
За школьной калиткой Андрюшка разжал кулак, поглядел на шарик.
– У меня с прожилками… А у тебя?
– Вот… Они похожие…
– Давай поменяемся, а?
– С чего это я буду… – привычно взвинтился Трубин, и… они встретились глазами.
– Давай.
3
С того дня они всегда были вместе. Это «вместе» помогало справляться с печалью и тревогой. Но полностью тревога не исчезала. Занозой сидела в обоих Трубачах. Чтобы унять ее и чтобы восстановить в жизни хоть какую – то справедливость, они в последний день учебного года подкараулили на улице Артура Сенокосова. Встали на пути.
– Ну что, Сенокосилка, доволен? – спросил Федя.
– Конечно, он доволен, сволочь… – сказал Андрюшка. – Налетел тогда… У Ника из – за этого могло быть обострение…
– Да вы, чё, парни… – пробормотал Сенокосов (он был в курсе дела). – Я же не знал тогда. Если бы я знал, я бы… наоборот… Я же это…
«Парни» ему не доставали и до плеча. Наверно, Сенокосов сумел бы раскидать их. Но, возможно, что и не сумел бы. Все – таки Трубачи были крепкие ребята, и к тому же ими двигал тугой, как пружина, праведный гнев. Артур был глуп, но этот гнев ощутил. И сказал спасительную фразу:
– Люди, ну чего теперь – то? Что мне, с моста головой?
Федя обмяк.
– Ладно, Дрюша, пошли. Ну его в болото…
– Пошли…
Потому что можно было разодраться с дюжиной таких «сенокосилок» и даже измолоть их в крупу, но это никак не помогло бы Никелю. Даже наоборот… Всякая лишняя вражда и боль добавляют злую энергию в общее энергетическое поле Земли. Федя и Андрюшка не могли бы объяснить это словами, но теперь догадывались. Чувствовали одинаково…
И что можно было сделать? Да ничего! Живи и жди… Какая злая сила придумала эту самую подлую пытку – томительную неизвестность? «Как он там теперь?..»
Казалось бы, что им Никита Кельников? Самая незаметная личность в четвертом «Б». Они про него особо и не думали до той стычки с Артуром. Вернее, до разговора, когда шарики и свисток… Кто знал, что так повернется? И сидел теперь в душе постоянный страх («зараза такая!»). И печаль…
А увесистые шарики оттягивали карманы легоньких летних штанов, словно все время подталкивали: «Помни…» И выложить их было боязно, словно тогда нарушится какое – то заклинание…
Однажды Федин шарик ускользнул из протертого кармана. И не где – нибудь, а на краю лога, когда тащили оттуда кленовую корягу – она была нужна для постройки хижины в Андрюшкином дворе (потому что страхи страхами, а жизнь – то все – таки продолжалась). Федя даже не пытался скрыть отчаянье. Прижал к мокрым щекам ладони, сел на эту самую корягу и ослабел всем телом. Но отчаянье – беде не лекарство. Пришли в себя и кинулись искать – в самую глубину и чащу! Ободрались, как черти. Собрали на себя по два пуда мусора и колючек. Татарская крапива выполнила за счет двух сумасшедших мальчишек весь летний план по издевательствам над ребячьим населением… Но они нашли! Шарик уютно лежал в консервной жестянке, сброшенной в лог со всяким сором.
После счастливой находки два дня подряд казалось, что у Никеля все кончится благополучно. Потом вернулась прежняя тревога.
И вот ведь дурацкое положение! Они даже не знали здешнего адреса Никеля. Некуда было пойти и спросить: как там? Хотя, конечно, могли и узнать, но все равно не решились бы пойти. Придешь, а тебе скажут… такое…
В середине июня они встретили на улице Юлию Васильевну. Она вела в парк, на карусели, ребят из школьного лагеря.
– Здрасте, мои ненаглядные. Вот уж не думала, что вы гуляете вместе! Чудо чудное… А почему не ходите в лагерь? Там интересно…
– Юлия Васильевна… – сказал Федя.
– Да, Юлия Васильевна, – сказал Андрюша. – Вы, случайно, не знаете?..
– Что?
– Ну… как там с Никелем… с Кельниковым? – выговорил Федя и сжал в кармане шарик. И стал смотреть на одуванчики.
Юлия Васильевна посерьезнела:
– Я… не знаю, ребята. Наверно, еще никак. Там ведь до операции долгий подготовительный период. Так мне его мама говорит. Я ей звонила на днях…
– Повеситься можно… – пробормотал Андрюшка.
Она пригляделась:
– А вы что? Разве такие друзья с Никитой? Вот не думала…
– Ну… друзья, не друзья… – вздохнул Федя.
– А на душе маета, – честно договорил за него Андрюшка. – Ходишь и не знаешь, что делать…
Она покивала:
– Да… Остается только ждать и надеяться. – И вдруг добавила: – Некоторые люди молятся в таких случаях. Если верующие… – Потом будто встряхнулась: – До свиданья. В лагерь – то заглядывайте, если заскучаете… – И повела за собой вереницу послушных малышей в разноцветных кепчонках и панамках.
А Федя и Андрюшка – до лагеря ли им было?
– Ты верующий? – угрюмо спросил Федя.
– Ну… в общем – то да. Мне бабушка про веру рассказывала. И в церковь водила в прошлом году, на Троицу… А ты?
– Я… наверно, тоже да. Раз крещеный… Я в первом классе крестик носил, только потом шнурок порвался… А ты молитвы какие – нибудь знаешь?
– Одну помню…
– Тогда… идем?
Церковь (которая назвалась Михаило – Архангельская) была недалеко. Возносила белую колокольню и золотые кресты над деревянными кварталами, над крышами и башенками университетских зданий. Стояла она за узорчатой решеткой, среди небольшого сквера. Ко входу вела вымощенная плиткой дорожка. У приоткрытой двери сидели несколько старух. Над дверью висела застекленная икона со славным таким молодым лицом – наверно, это и был архангел Михаил. Трубачи робко подняли глаза к иконе, а одна из старух сурово сказала:
– Куда это вы такие обтрепанные?
Они были в прошлогодних бриджах с клочками и оборванными хлястиками у колен, в замызганных футболках и в кроссовках, похожих на раздавленные птичьи гнезда. Непричесанные, конечно. Федя, однако, набрался храбрости и заспорил:
– А чего! Это же храм Божий, а не филармония. Сюда можно без нарядов.
– То – то и есть, что храм. А вы как… на сбор металлолома. Хоть бы рубахи надели чистые…
Наверно, их бы все – таки не задержали, поворчали только. Но Андрюшка и Федя – оба одинаково – почувствовали себя так, словно явились незваными на чужой праздник. Андрюшка потянул Федю за рукав. Назад.
– Давай уйдем…
За церковной калиткой он виновато объяснил:
– Наверно, эта тетка правильно сказала. Мы в самом деле такие обормоты… Бабушка моя, когда меня в церковь собирала, оглаживала целый час…
– Небось, полотенцем… – усмехнулся Федя. Вспомнил про весеннее «воспитание» в прошлом году. Андрюшка тоже хмыкнул, но без веселья.
– Дело не в рубашках, – рассудил Федя. – Бабки решили, наверно, что мы просто так, для забавы. Они ведь не знают… Может, им объяснить?
– Не хочется почему – то… – повел плечами Андрюшка. – Федь, знаешь что? Есть одно место…
– Какое?
– Ну… где можно помолиться. И даже внутрь заходить не надо.
– Это где?
– Недалеко.
Они пошли мимо учебного корпуса, мимо длинного профессорского дома и старинного особняка с аптекой. Остановились на перекрестке. Напротив ярко краснел под солнцем небольшой кирпичный костел. С острой башенкой, с колоколом на ней.
– Вот, – сказал Андрюшка. – Смотри, там статуя…
За воротами изгороди, перед входом в костел, подымалась на постаменте небольшая скульптура. Белая, будто из фаянса. Мужчина с маленьким мальчиком на руках.
– Это Иосиф с маленьким Иисусом. Муж Богородицы. Он всегда заботился об Иисусе, был его земным отцом и поэтому стал святым… Мне бабушка говорила.
– Ну и что? – недоверчиво сказал Федя.
– Перед ними и можно прочитать молитву…
Федя осторожно проговорил:
– Дрюша, костел – это ведь церковь для католиков. А мы же вроде бы православные. Будет, наверно, недействительно…
– Да какая же разница! Иисус Христос один на всем свете! А различия для церквей придумали взрослые, из – за всякой политики! Детям – то не все ли равно?.. Смотри, Иисус тут совсем обыкновенный мальчик. Он, наверно, должен услышать других мальчишек…
Федя вдруг вспомнил большеглазого пацаненка среди тех, кого вела в парк Юлия Васильевна. Один из всех он был без панамки, без кепки, со светлыми кудрями и задумчивый такой…
– Дрюша, идем… – и они, переждав цепочку легковушек, перешли дорогу.
Во дворе костела за изгородью из редких железных копий никого не было. Дверь храма оказалась запертой. Трещали кузнечики. На улице в эту минуту – тоже никого. И они почти без робости встали перед статуей. Иосиф смотрел озабоченно, а маленький Иисус чуть улыбался.
– А как тут надо креститься? – прошептал Федя. – Если по – нашему, то справа налево. А по – католически, кажется, наоборот…
– Можно так и так. На всякий случай…
И они перекрестились «так и так».
– А молитва? – опять шепнул Федя. – Ты говорил, что помнишь…
– Есть такая. Бабушка часто читает. «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя…» «Мя» значит «меня». Но можно ведь и так: «… Помилуй Никеля… то есть Никиту Кельникова»…
– Наверно, можно… Ты говори, а я за тобой…
– Господи Иисусе Христе, Сыне Божий… – негромко сказал Андрюшка, и Федя чуть сбивчиво повторил.
Андрюшка проговорил дальше:
– Помилуй Никиту Кельникова… нашего друга… и помоги ему…
– …И помоги ему, – согласился Федя с таким продолжением молитвы. И даже защипало в глазах.
– Теперь давай еще раз, вместе…
– Давай.
И они повторили молитву дружно, без запинки. Потом перекрестились еще (снова «так и так»), посмотрели с полминуты на скульптуру, словно вбирая в себя мальчишечью улыбку Иисуса. Взяли друг друга за руки и вышли на улицу. Там стояла на краю тротуара высокая старая женщина в кружевной шляпке и просторной, как мешок, кофте. Смотрела на двух мальчиков внимательно и с пониманием. И они даже не смутились. Так, рука в руке, пошли по Перекопской улице на речной обрыв – поглядеть, как там строится внизу, у воды, набережная…
Потом они еще несколько раз приходили на костельный двор – иногда вместе, иногда поодиночке (но все равно будто вместе) и шепотом читали короткую молитву. И на какое – то время становилось спокойнее.
Один раз, в начале июля, снова встретили Юлию Васильевну, и та сказала, что операцию наконец сделали и, кажется, удачно. Однако надо еще ждать и смотреть: не будет ли «негативных» последствий. Можно было вздохнуть поспокойнее, но ведь не все же еще ясно…
«Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, пусть не будет последствий…»
…А в конце июля Феде и Андрюшке пришло письмо. На Федин адрес. (Как Никель узнал его?) Большими нетвердыми буквами Никитка писал, что все хорошо. Мол, сначала думали, что не все будет хорошо, но сейчас уже ясно, что операция удалась полностью. Надо только еще лежать, для «укрепления организма». «А вы не забыли, что вы Трубачи?»
И лето наконец расцвело ясно и беззаботно!
Последние недели этого лета Трубачи провели на Андрюшкиной даче, где дважды получали от бабушки Евдокии Леонидовны мешком – за вылазку в соседний сад и за самовольное купанье. Смеху было… Письма теперь приходили на дачу – и было их четыре. В последнем Никель писал, что вернется в сентябре. Вернулся он, правда, лишь в середине октября, но зато совсем не слабый, не болезненный, как ожидалось. Даже наоборот…
Пятый «Б» встретил его с гвалтливой радостью, но долгое время еще все боялись случайно толкнуть его или втянуть в суетливую игру.
А с Трубачами и Ником было так… Да в общем – то никак не было. Просто они посмотрели друг на друга, и сразу стало их трое.
Вот к этим ребятам в день летнего солнцестояния Лорка и повела своего нового друга, московского мальчика Ваню Повилику.
