Текст книги "Стальной волосок (сборник)"

Автор книги: Владислав Крапивин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 39 страниц)

2

Сама протока Ривьер-Сале длиною не более двух с половиной миль. Ночи хватило на этот переход, хотя двигались еле-еле, часто замирали, ощутив под днищем или впереди опасность. В бухту Гран-Пти-де-Сак-Марен вышли еще в темноте. Полковник сказал капитану, что сейчас надо отдать якорь и постоять до рассвета. Эта бухта еще коварнее протоки – здесь множество коралловых рифов, мелей, подводных камней и торчащих из воды скал. Наехать на одну из них в конце пути было бы крайне обидно…

Якорь отдали. Матросы повалились спать рядом с орудийными станками. Весла пока не убирали…

Солнце выскочило над низким берегом в одну минуту. Рассыпало по воде блики – сперва малиновые, потом золотые и белые, слепящие. Вода была гладкая, с жемчужным отливом. И сразу стало ясно, почему Полковник не захотел двигаться в темноте. Тут и там торчали над водой черные скалы-клыки.

На скалах сидели белые птицы. То ли чайки, то ли еще какие-то морские создания, поди разберись. Особенно, когда глаза еще слипаются после сна.

Гриша зачерпнул парусиновым ведром воду, поплескал в лицо. Вода была теплая и сильнее, чем всегда, пахла солью… А Павлушка спал в углу, свернувшись калачиком. Гриша не стал будить его. Укрыл тощенькие ноги краем матросского одеяла и стал смотреть вокруг: что же будет дальше?

Дмитрич разбудил матросов свистом боцманской дудки.

– Орудья ставить на места! Шевелись, братцы!

Матросы с трудом разгибали спины. Трофим Елькин проговорил с остатками веселости:

– А хорошо бы от такой жизни по чарочке сверх очереди… – Без надежды проговорил, так просто, но Дмитрич откликнулся с пониманием:

– Спрошу капитана.

Капитан разрешил. Сказал только:

– Сразу после пушек ставить на места стеньги и брам-стеньги, подымать реи. А то француз очухается, поспешит навстречу.

После «чарочки» работа пошла без задержек. Подняли с лодок и укрепили на станках карронады. Взялись за снасти для подъема стеньг. Бриг начал принимать прежний стройный вид, обрастая высоким рангоутом.

Люди спешили, но и солнце спешило, уже с высоты жарило плечи. К счастью, прохладно задуло с оста.

– Сам Господь помогает… – вполголоса переговаривались матросы.

– С якоря сниматься, фок и стаксели ставить, – приказал капитан.

Под неполными парусами, с небольшим почти попутным ветром, в бакштаг правого галса «Артемида» осторожно пошла на норд-вест. Опасностей и правда было немало. Видны были не только скользящие у бортов скалы, но и груды ветвистых кораллов – у самой поверхности зеленой воды. Но теперь, при свете дня, вести судно оказалось не в пример легче, а Полковник к тому же знал свое дело. Видимо, раньше он был не только сухопутным офицером, но и хорошим моряком.

Лодки отстали, только одна из них двигалась на буксире за бригом (в ней сидел хозяин – почти такой же старый, как Полковник).

Где-то через час, оставив справа плоский островок ("Остров Фаж у ", – мельком объяснил оказавшийся рядом Митя), бриг привелся к норду, а еще через полчаса лег в дрейф. Впереди был открытый океан.

…А Павлушка все спал, свернувшись в тени у фальшборта. Гарцунов и Полковник подошли к нему. Гриша напрягся от тревожного ожидания. Гарцунов слегка наклонился, глянул на Полковника: «Разбудить?» Полковник покачал головой, что-то сказал. Капитан объяснил Грише:

– Не хочет будить мальчика. Чтобы тот не заплакал при прощании… Они жили вместе не так уж долго, но, кроме Полковника, у мальчика вообще никого не осталось. Последняя ниточка… – Потом он протянул Полковнику руку.

Рукопожатие было молчаливым. Видимо, командир брига и старый лоцман заранее переговорили обо всем. Теперь капитан показывал своим видом: «Я благодарен вам за помощь. И сделаю все, что обещал». А Полковник: «Я надеюсь на вас…» Потом он посмотрел вниз, через фальшборт. Лодка перешла уже от кормы к борту и покачивалась под грота-русленем. Полковник вдруг совсем не по-стариковски уперся ладонями в планшир, перебросил свое сухое тело на площадку русленя и с нее прыгнул в лодку. Хозяин лодки сразу начал грести. Полковник стоял и смотрел на бриг. Поднял над плечом ладонь. Гарцунов приложил пальцы к козырьку своей белой фуражки. Офицеры на юте сделали то же самое.

Капитан поднялся на мостик. К нему широко и официально шагнул лейтенант Стужин.

– Господин капитан второго ранга. Офицеры просят принять извинения за то, что сомневались в вашем плане, и за… неуместные высказывания.

– Да что за церемонии, господа, – неловко сказал Николай Константинович. – Мы держались на нервах, тем все и объясняется. Слава Богу, план удался, а любезный капитан Ансу остался… при своих интересах. Едва ли догонит теперь…

– Ни в коем случае не догонит, – оживленно заговорили офицеры.

– Ежели и очухался на рассвете, то что? Пока разберется в случившемся, пока решит, как обходить остров, чтобы перехватить нас. Это же не меньше шестидесяти миль!

– К тому же у нас при таком ветре скорость не меньше десяти узлов, а французы не наберут и шести…

– Они не увидят нас даже на горизонте! – порадовался Митя.

Гарцунов вспомнил:

– Господа, пора подумать о завтраке. Хотя боюсь, что скоро уже обед…

До обеда было далеко, но солнце уже забралось в вышину.

– Гри-ша… – вдруг послышалось из угла. Павлушка сидел и тер глаза. Сперва улыбнулся, но сразу же стал испуганным: что-то почуял.

– Гри-ша… О Колонель?

«Где Полковник?» – понял Гриша. А что он мог сказать? Виновато посмотрел на воду. Лодка была уже далеко. Полковник теперь сидел. Было заметно, как его седая голова серебрится на солнце.

Поль бросился плечами на фальшборт.

– Колонель! Онкл Колонель!

Полковник не оглядывался. Возможно, и не слышал мальчика.

Павлушка сильно оттолкнулся от планшира, развернулся к Грише. Щеки были мокрые, в глазах – сплошные слезы. Павлушка шагнул к Грише, обхватил его руками-прутиками за бока, лицо уткнул в рубашку (она сразу стала промокать).

Гриша гладил дрожащие острые плечи. Павлушка прижимался все сильнее. Ничего не говорил, но было ясно, что он мог бысказать Грише: «Теперь только ты…»

«Господи, а что же будет в Гаване?» – резануло Гришу. Та надежда-догадка, которая накануне светлым зайчиком шевельнулась у Гриши, теперь казалась пустой…

Ветер по-прежнему был ровным, но стал посильнее и зашел к норду. Пошла небольшая зыбь с гребешками. Поставили грот и оба марселя. Брамсели ставить пока не стали, чтобы не посылать уставших матросов на брам-реи.

Новый андреевский флаг празднично трепетал под грота-гафелем.

Штурман Иван Данилович Евдохов повернулся к Гарцунову.

– Николай Константинович! Нынче летнее солнцестояние. На некоторых судах, где мне приходилось плавать, бытовала традиция: в такой день, по достижении полдня, делать пушечный выстрел. Своего рода салют нашему светилу. Это, конечно, если позволяли условия… Сейчас условия, кажется, позволяют, а? Солнце светит вовсю, полдень через десять минут, носовая пушка заряжена со вчерашнего дня…

– Браво, Иван Данилович! – воскликнул лейтенант Новосельский. И все поддержали его.

Погонная пушка брига «Артемида» грянула над океаном ровно в полдень. Остров Гваделупа уходил назад. Павлушка уже не плакал, только прочно держался за Гришин локоть. При выстреле он не вздрогнул. Ветер сушил его лицо.

Картинки1

Полуденный выстрел «Артемиды» послужил для Гриши Булатова как бы сигналом времени, который делил пополам его путешествие. Появилось ощущение, что середина пути пройдена, а далее – дорога к дому. Отчего это – непонятно. Ведь еще не достигли Гаваны (до нее было около полутора тысяч миль и – при самом благополучном плавании – не менее недели хода, так сказал штурман Иван Данилович). И что будет дальше, Гриша не ведал: может, сразу домой, в Россию, а может, еще заходы в какие-то гавани. В какие – никто не знал, даже сам капитан. Ему было предписано открыть пакет с инструкциями в Гаване и затем поступать, как велят эти предписания. Почему так? Трудно было понять (по крайней мере, мальчику Грише). Гардемарин Невзоров солидно объяснил, что такие на флоте правила и традиции. Но, кажется, за его солидностью тоже пряталось непонимание…

Один пакет, однако, вскрыли в пути. Так было предписано командиру: распечатать в море, за неделю до предполагаемого прихода на Кубу. Содержавшийся в конверте документ касался как раз гардемарина Невзорова. Там говорилось, что ежели вышеупомянутый гардемарин во время прошедшего в плавании срока проявил надлежащее старание и навыки и не запятнал себя какими-либо неподобающими поступками, объявить ему присвоение мичманского звания, о чем соответствующее решение было принято еще в Санкт-Петербурге…

Офицеры и гардемарин были приглашены в капитанскую каюту. Командир брига, пряча улыбку, спросил лейтенантов, мичмана и штурмана их мнение: проявлял ли гардемарин Невзоров что должно и не запятнал ли себя, чем не должно? Господа офицеры, тоже покусывая губы, с полминуты помолчали и решили наконец, что проявлял и не запятнал.

– Поздравляю мичманом, Невзоров! – торжественно произнес Гарцунов. – Догадываюсь, что мичманские погоны у вас заготовлены заранее, а офицерскую саблю велю достать для вас из оружейной камеры… Ура, господа!

Принесли шампанское…

Погоны у Мити и в самом деле были давно приготовлены. Правда, не было ни мундира, ни кителя офицерского образца, но Митю утешили, что полную форму он сумеет заказать в Гаване – с треуголкой и эполетами. А пока Митя попросил матросов, знакомых с портновским делом, ушить в талии его гардемаринскую блузу, чтобы можно было ее носить без пояса. И пришить новые погоны.

Увидев эти погоны на юном, не брившемся еще ни разу мичмане, Гриша хмыкнул про себя, но сказал, как и офицеры:

– Поздравляю мичманом, Невзоров… Теперь надо небось обращаться «ваше благородие»?

– Иди ты… – розовея, сказал Митя. – Хочешь, подарю ремень? Смотри, какая кожа, какая бляха.

– Мне зачем? – насупился Гриша. – Думаешь, я не по правде сказал, что не пойду в Корпус?

– Не знаю, – поскучнел и Митя. – Ну… возьми просто так, на память…

– А тебе память о Корпусе, что ли, не нужна?

– Так у меня же еще есть!

– Ладно, давай… Спасибо, – сказал Гриша. Ремень в самом деле был неплох. Можно будет покрасоваться в нем перед мальчишками на Ляминской…

Турень, Ляминская, сестренки Максаровы, дядичка Платон, Арина и даже Полина Федоровна вспоминались постоянно. И не так просто вспоминались, а как бы картинками. Теми, что в волшебном фонаре. Возникнет картинка, постоит перед глазами, потом – раз, щелчок – и меняется на другую. И ощущается запах нагретого лака и дерева, и смеются на диване Аглая, Оленька, Танюшка, Катенька, малышка Лизавета… И будто слышен даже голос Арины: поторапливайтесь за стол, ужин стынет… И опять – щелк, новая картинка: солнце пробивается сквозь веселую косую метель, золотится за снежными взмахами крест Михаило-Архангельской церкви, бежит от лога, с веревкою санок в руке Агейка, и снежинки тают на улыбчивом конопатом лице…

Гриша поймал себя на том, что и нынешние, связанные с плаваниями, события он теперь видит и запоминает как отдельные картинки. Может быть, потому, что память уже не в силах вместить в себя столько всегои отбирает самое важное. Или самое яркое…

Вот они с Павлушкой на фор-марсе… Николай Константинович сперва не позволял, чтобы Павлушка забирался туда с Гришей. Мало ли что – такой малыш!.. Но Гриша упросил капитана, поклялся, что не спустит с Павлушки глаз, неотрывно будет держать за подол… И теперь они, прижимаясь спинами к шпору фор-стеньги, сидят и вбирают в себяокеан. Так же, как вбирал его в себя Гриша в первые дни плавания… Впереди, над головами, трепещет выгнутая дугою шкаторина фор-марселя. Реют на одной скорости с бригом и потому кажутся неподвижными белые птицы (доктор говорил их названия, да разве упомнишь…). А кругом – до самых границ мира – синева, синева…

Налетающий с зюйда ветер треплет волосы, широкие штаны и рубашки. На Павлушке теперь такая же одежда, что и на Грише – матросы постарались. Нравится им кудлатый смирный малыш, отвечающий на все слова тихой, чуть виноватой улыбкой (улыбнется, и сразу оглядывается: где Гриша? Без Гриши – никуда…).

– Ишь до чего ласковый цыганенок! Без дружка ни на шаг…

– Прикипел… Как расставаться-то будут?

(«Ох, не на-а-адо про это! Хотя бы сейчас не надо!»)

Матрос дядя Арсентий сделал Грише ножик – вместо того, который Гриша подарил мальчику Энрике на Флореше. Палушка увидел и нерешительно потянулся: «Можно?»

– Не порежься, – сказал Гриша. Павлушка понял, замотал головой: «Не порежусь…» Открыл лезвие, умело провел по нему пальцем, проверил остроту. Оглянулся: на чем бы попробовать? На баке матросы укрепляли шлюпочный киль-блок, готовили брусок-вставку, рядом валялись кубики-обрезки. Гриша принес один Павлушке. Тот неожиданно сильными движениями расщепил кубик пополам и начал быстро-быстро что-то вырезать из одной половинки отточенным кончиком. Посыпалась мелкая стружка. Гриша смотрел с удивлением – такой цыпленок и с такими крепкими умелыми пальцами!

Чурбачок принял форму вытянутой ушастой головки. Грише она… не понравилась. Лицо у головки было злое, вроде как у африканской маски, которую Гриша видел в одной книге у доктора. Широкий зубастый рот, вертикальные щелки глаз, злые складки на скулах. Не по себе стало Грише. Да и у Павлушки лицо было… недоброе какое-то и в то же время беззащитное. Он повертел куколку-маску перед глазами, поставил на палубу и вдруг сильным ударом лезвия расколол ее от макушки до подбородка.

– Матуба… – вздрагивая, сказал он Грише. Сжал в кулаке оба кусочка «Матубы» и с размаха швырнул через планширь. И сразу обмяк, заулыбался. Видимо, решил, что избавился от злого духа, который мучил его всю жизнь.

Ведь ясно же, что не был маленький мальчик Поль никаким носителем духа Матубы! Он сам страдал от этого чудовища, а те злодеи на Гваделупе сделали из него зайчонка для охоты! (На Гваделупе нет зайцев? Ну не все ли равно!)

Теперь Поль-Павлушка, видимо, перестал бояться. Потому что злой остров был далеко. А близко был Гриша. (В последнее время Павлушка стал говорить почему-то не просто с маленьким разделением – «Гри-ша», а еще и с запинкой: «Г’ри-ша…».)

– Г’ри-ша… я ищо… – Он уже знал слово «еще». Взял другую деревяшку, начал резать опять, и теперь чуть лукаво поглядывал на Гришу. Появился на свет зверек – ростом с мизинец. Вроде собачонки, но с бакенбардами (похожими – Гриша хихикнул – на бакенбарды лейтенанта Стужина).

– Ратон…

– Енот! – догадался Гриша. Сразу вспомнил слова доктора, что енотов на Гваделупе видимо-невидимо. Уж они-то не были злыми духами! Наверно, наоборот!..

– Жужу… пур жужу… – стеснительно выговорил Павлушка.

Гриша понял опять: «Игрушка для игрушки». Или нет: «Игрушка… для Жужу».

Жужу – такое было теперь имя у кнопа. Гриша подарил плетеного головастика Павлушке еще в тот день, когда ушли из бухты Гран-Кю-де-Сак-Марен. Чтобы Павлушка меньше тосковал. И он, малыш, сразу расцвел, вцепился в кнопа, смотрел недоверчиво: «Жужу… Это мне?»

– Тебе, тебе, – улыбнулся Гриша с облегчением. Потому что наконец-то бесприютный кноп нашел доброго хозяина. Теперь он стал подарком не от Вялого, а от Гриши. Полностью рассчитался с прошлым. Немножко царапнула совесть: вспомнил Гриша, как, увидав на кнопе бурое пятнышко, он сказал головастику: «Мы с тобой кровные братья». А теперь получается, что отказался от брата? Но потом решил: можно. Пусть будет кноп и Гришин, и Павлушкин. И когда Павлушка окажется далеко, пусть этот Жужу…

«Да нет же! Ну, не на-адо этого!..»

Поль, оглядываясь на Гришу, понес енотика кнопу Жужу. Тот жил теперь на Гришиной постели. Вернее, на общей постели мальчишек – они иногда укладывались вдвоем на койку, а чаще вытаскивали плоский тюфяк и одеяло с подушкой (то есть теперь уже с двумя) на палубу и устраивались там (и реяли над ними среди звезд марсели, брамсели и бом-брамсели). Сейчас кноп Жужу, раскинув веревочные ножки, лежал на одеяле и смотрел стеклянными бусинками на потолок – по доскам пробегали зигзаги солнечной ряби. Павлушка посадил енотика кнопу под мышку. Жужу, кажется, заулыбался. Павлушка лег щекой на одеяло рядом с кнопом и енотиком, виновато глянул на Гришу («Я только чуть-чуть…») и прикрыл глаза. Такое с ним случалось иногда: вдруг приткнется где-нибудь и уснет в одну секунду. Не надолго, на полчаса, но крепко…

А кноп Жужу по-прежнему беззаботно смотрел на солнечные зигзаги. Может, он теперь и не помнил, кто его сделал. Гриша же… он-то все равно помнил – про все, что случилось тогда. И по-прежнему не смотрел при встречах на Вялого. Жаль его было и стыдно встречаться глазами…

А однажды вечером, когда шли, оставляя к югу большой остров Гаити (тот, где правил полвека назад черный император Дессалин), Гриша услышал песню. Пели, как всегда, на баке. Гриша теперь не ходил по вечерам на бак, и сейчас он устроился с Павлушкой на тюфяке у фальшборта, но песня-то была слышна везде – не только на бриге, а, наверно, на милю вокруг:

Ой да ты кали-и-инушка…

Что ты нынче рано цветешь…

Гриша не поверил себе: пел Семен Вялый! Как он мог петь перед теми, кто сделал с ним такое? Как он вообще мог петь, после того, что было? Гриша не понимал… А может, как раз в том и дело, что не понимал?Может, на самом-то деле ничего страшного не случилось? Надо все передумать заново и… забыть? Но думать заново не хотелось. Не о том были главные мысли. Главное – это Павлушка. "Пресвятая Богородица, помоги ему и мне. Нам вместе…"

И сейчас, над уснувшим Павлушкой, Гриша провел пальцами по его волосам и пошел наружу. Царапало беспокойство: на палубе остался деревянный мусор, надо убрать, а то – непорядок…

В тесном коридорчике кормовой надстройки все двери были закреплены открытыми – от духоты. И теперь Гриша услышал голоса – капитана, доктора и мичмана Сезарова. На судне слова вообще-то всегда разносились звучно – как внутри большущей гитары, – а теперь казались особенно громкими. Может быть, потому, что… про него, про Гришу? Наверняка собеседники думали, что Гриша с Павлушкой где-нибудь на марсе или на палубе, чего им сидеть в тесной клетушке! И не приглушали разговора.

Говорил доктор:

– …Но Николай Константинович, он же вовсе не трус. Тот случай во время шквала говорит о многом. И в урагане он держался не хуже взрослых. К тому же и не ленив, помогает матросам как может…

– Петр Афанасьевич, вы правы. Но я не ожидал встретить в мальчике этакой… склонности к меланхолии, что ли… Большинство мальчишек… я помню себя… были бы счастливы без оглядки отправиться через океан, к незнакомым землям. А мой… подопечный… он словно все время оглядывается назад…

– В первом плавании тоскуют порой и взрослые мужчины, – заметил мичман Сезаров.

– Разумеется, – досадливо согласился Гарцунов. – Сам печалился о доме… Но не настолько же, чтобы заявить о нежелании стать моряком!

– На Гришу повлиял тот случай с этим… с Вялым, – напомнил доктор. – Видимо, он поломал взгляд мальчика на морскую романтику…

Досада капитана, кажется, усилилась:

– Вот я и говорю! Откуда у мальчишки такая впечатлительность? Ведь не девица же из модного пансиона… К тому же, я полагал, что, будучи корнями… так сказать, из народных слоев, мой воспитанник не станет демонстрировать излишне тонкую натуру, а наоборот…

– Дело, скорее, не в тонкости, а в некой самолюбивости натуры, – заметил мичман. – Вы, Николай Константинович, как-то упоминали, что в роду у мальчика лихие кучера и ямщики. Это особая порода людей. В Сибири никогда не было крепостных…

– К тому же, – добавил доктор, – половина крови в нем – сибирского коренного народа. Конечно, мальчик воспитан совершенно в рамках русских понятий, но… видимо, порой напоминает о себе прапрадед, командир татарской конной тысячи…

– Какой еще… тысячи? – слабо изумился Гарцунов.

– А он вам не говорил? – усмехнулся доктор.

– Ни словечка…

– Он сообщил об этом гардемарину, чтобы обосновать свое право на дворянство… когда речь пошла о дуэли… Митя недавно проговорился мне…

– Дуэлей еще не хватало… – обессиленно сказал Гарцунов.

– Да не волнуйтесь, Николай Константинович, это минутная мальчишечья ссора…

«Трепло длинноязыкое!» – подумал Гриша о новоиспеченном мичмане. Но мысль эта проскочила мельком – то, что говорилось дальше, было не в пример важнее…

Да, Гриша с малых лет знал, что подслушивать гадко, нечестно, грешно. Однако не раз уже случалось, что подслушивал – когда оказывался случайно рядом с теми, кто вел тревожный и касающийся его, Гриши, разговор. А теперь – тем более! Потому что капитан сказал, будто плаксиво поморщившись:

– Не думал, что будут в эти дни у меня опасения, кроме боязни встретить суда противника. Впрочем, от них-то уйдем, пользуясь быстротою брига, а куда уйдешь от сложностей с мальчишками? С ними мы еще хлебнем всяких бед. В частности, с этим нашим найденышем. Он и Григорий теперь будто приклеенные друг к другу, не оторвешь. Представляю, сколько будет… душевных драм, когда придет час отдавать юного туземца в приют…

Вот здесь бы Грише и сделать то, о чем думал уже не раз, – ворваться в каюту, встать навытяжку, вскинуть голову и сказать звенящим от отчаянности голосом: «Николай Константинович!.. Господин капитан… Христом Богом молю, сделайте, как я прошу! Ну, пожалуйста!.. Не говорите сразу „нет“, просьба же совсем небольшая!.. Пожалейте нас и ответьте „да“!..»

Не ворвался, не сказал. А через секунду в каюте кто-то сделал шаг к двери, и Гришу будто выдуло из коридора.

Через полчаса, сидя с Павлушкой на марсовой площадке и рассеянно отзываясь на его не всегда понятные вопросы, Гриша терзался: «Трус!.. Ну, чего испугался? Все равно ведь придется! А может быть, сейчас все было бы уже решено…» И сам же отвечал: «Да не трус я… Разве я за себя боюсь? Просто чую, что еще не время. Надо ждать… до самого упора…»

Павлушка лопотал что-то беззаботно. Однако Гриша знал, что и в нем живет та же тревога…