Текст книги "Деревянное солнышко"

Автор книги: Владислав Леонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц)

БУДНИ

Наутро у сторожки собрались все: загорелые бабушки в клеенчатых фартуках и кедах, хмурый, бледнолицый Павлуня в майке и соломенной шляпе, жизнерадостный Женька в одних плавках.

Бабкин опаздывал – такого с ним еще не случалось. Все тревожно поглядывали на дорогу.

Но вот звеньевой появился. Он брел не от Лешачихиного дома, а откуда-то со стороны речки, лениво помахивая прутиком. На него коршуном набросился Павлуня:

– Ты всю ночь где-то, а за тебя переживай! Понимать надо о людях!

– Ладно тебе уж, – улыбнулся Бабкин. – Ящики привез?

– Я тебе что – лошадь? – огрызнулся Павлуня. – Варвара я тебе? Я один разве все могу? И ящики надо, и трактор вон заправить... – Павлуня и сердился тоже длинно, нудно, не как все люди.

Бабкин послушал-послушал, потом пошел в сторожку и завалился в сено. Бабушки переглянулись. Женька шмыгнул следом за звеньевым, затормошил его:

– Где были-то? Рассказывай! О чем говорили?

– Да ни о чем. – Бабкин засмеялся в сено. Он был весь мягкий, добрый, податливый. – Гуляли мы...

– Чудак ты! – недовольно сказал Женька. Бабкин слушал, как за фанерной стенкой Павлуня визгливо ругает мальчишек, и удивлялся, что голос братца так здорово напоминает теткину сварливую глотку.

– Шумит! – кивнул Женька.

– Шумит – это лучше, – ответил Бабкин. – Ты уйди, пожалуйста, дай мне отдохнуть минутку.

– Сильна любовь-то, – покачал головой Женька. – Такого парня свалила!

Он постоял, подивился и вышел на солнце. Перед ним тянулись грядки, длинные да скучные. Бабушки ловко дергали морковные хвостики, вязали их в пучки, укладывали в ящики. Это было только самое-самое начало, и до сплошной уборки еще не дошло.

– Когда же она, проклятая, совсем-то вырастет? – встревоженно спросил Женька.

Климовские бабушки с гордостью отвечали:

– И-и, когда! Знаешь, как ее, родимую, растить-то!

– С толком надо! – врезался в разговор сердитый Павлуня. – С чувством, а не так – лишь бы! Давай вставай!

– А ты мне командир, да? – заволновался Женька. – Я тебя испугался?

Но тут он вспомнил красный зал и себя в этом зале, раскисшего от счастья, и такие слова парторга, каких раньше Женьке не говорил никто.

– Ладно уж, – пробормотал он. – Попробую...

Женька встал на свою нескончаемую грядку, нагнулся и пошел. Уже через час соль разъела ему глаза и лоб, силы поредели, захотелось ругаться. Он часто останавливался, смотрел на ушедших далеко вперед бабушек и вздыхал. То ли дело вчерашняя работа на хлебном поле! Она по душе Женьке, веселая, огневая, через край. А тут не поймешь, где конец и где начало. Там – праздник, здесь – сплошные серые будни. Там – комбайны, тут – бабушки. Когда-то они все передергают!

Женька, зевая, ушел в тень сторожки.

Тоска! Хорошо хоть, Павлуня для разнообразия шумит на все четыре стороны насчет того, что некому позаботиться, некому ящики подвезти, а он не лошадь, чтобы все один да один.

Из сторожки показался Бабкин. Молчком сел на шассик и укатил. Павлуня, журавлем выхаживая по канаве, что-то выдергивал, кого-то ловил.

– Развелись, окаянные, – бормотал он, помахивая перед Женькиным носом пучком какой-то скучной травы. – А это вот – блоха, рядом, на свекле, прыгает. – И совал в лицо Женьке щепоть.

– Отвяжись ты со своей блохой! – отпихнулся мальчишка локтем.

Над ним стоял Павлуня и бубнил что-то насчет культивации и опрыскивания, а Женька мрачно думал о том, сколько еще будет поливов, рыхлений, мучений, пока морковные хилые хвостики нальются силой да сладостью.

– Помогай! – крикнул ему Бабкин. Он привез ящики на шассике и студенток на автобусе.

Ящики скинули, студентки вылезли сами, заохали, разглядывая грядки.

Девчата были рослые, гладкие, как лошадки. И Женька оживился, увидев в скучной Климовке такие красивые, веселые лица. Его голосишко жаворонком взлетел над полем:

– Девочки, милые! Догоняйте бабушек!

– У-у-у! – отвечали девушки. – Где уж нам уж!

– Ты серьезней и без этого! – нахмурился Павлуня и стал объяснять девчатам норму и зарплату.

Так хорошо закончился для Женьки тяжелый день понедельник. Но за ним потянулись длинные, как эти грядки, вторники и среды. И во вторник продергивали морковку на пучок, и в среду тоже продергивали. Девчата из студенческой бригады, попривыкнув, стали уже убегать далеко вперед бабушек, а Женька тащился позади всех, ни к какой работе не приученный, ничего делать не умеющий. Его никто больше не подгонял, и, сидя на ящике, он потерял даже охоту шутить с девчатами. Голос у него пропылился, глаза стали маленькие, злые.

В четверг, когда перед обедом все пошли купаться, тихий Женька внимательно следил за Санычем. Потом спросил:

– Слушай, этому твоему делу долго учиться?

– Это смотря какая у тебя голова, – ответил Саныч.

– Понятно, – пробормотал Женька и побежал к директору.

Ефима Борисовича он разыскал в мастерской. Здесь же стояли Бабкин с Павлуней, Трофим, инженеры – все глядели на диковинную машину с решетчатым барабаном сзади и острыми ножами впереди.

«Комбайн какой-то?» – метнул взгляд Женька, однако ему совсем не до комбайнов – у него своих забот по горло.

– Ефим Борисович! – сказал он таким тоненьким обиженным голоском, что все повернулись к нему. – Не могу я больше! Не тянет меня к земле. Пошлите к воде, на понтон!

Только за мгновение до этого вопля у людей в мастерской были такие хорошие светлые лица, но вдруг сделались они скучные и серые.

– Земля, говоришь, не интересует? – спросил Трофим, и его деревяшка угрожающе застучала по цементному полу.

– Да! Никакого к ней интересу!

– А что ты знаешь про землю-то? – наступал Трофим.

– А чо про нее знать-то? – пятился Женька. – Только вот что: не пошлете на понтон – совсем из совхоза сбегу! Не больно-то хотелось в грязи ковыряться!

Трофим зашумел:

– Да ты знаешь, как раньше мы эту землю поднимали?! На коровах пахали!

– А раньше, говорят, и лаптем щи хлебали, – не удержался Женька. – И портянкой утирались!

– Возьмите его! – сказал Трофим. – Я за себя не отвечаю!

– Погуляй! – приказал директор и отвернулся к машине.

Женька постоял, постоял, потом побрел к выходу. Когда он проходил мимо Трофима, старый солдат не удержался:

– Дезертир! Мы таких на фронте!..

Женька выбежал во двор мастерской. Посмотрел прямо, посмотрел по сторонам – поля да поля. А что в них такого? Весной земля обманчиво черная, жирная, летом – в траве, осенью – в грязи, зимой – под снегом. По Мишиной морковке наискосок шагают стальные мачты электролинии, завод осыпает ее гарью, дорога – пылью.

Пока Женька стоял, люди закончили свои дела, вышли из мастерской, закурили, не обращая на него внимания.

«Ничего! – подумал Женька. – Еще попросите!» Ему известно, что рабочих в совхозе не густо, а рядом, через речку, дымит и манит завод. А возле проходных, на щите, – «требуются, требуются, требуются...». Все это знает грамотный Женька, поэтому он дерзок и спокоен и на вес золота ценит свои белые ладошки.

– Ну, ты чего тут? – наконец-то увидел Женьку директор. – Иди на понтон, к Санычу!

«Нужен!» – понял Женька и искоса посмотрел на своих. Бабкин темен. Павлуня показывает кулак. «Ну и ладно!» Женька решительным взрослым шагом направился к реке. Его не окликнули, не догнали, не стали просить да удерживать, как он ни прислушивался и ни замедлял шаг.

В небе загремело. Женька поднял голову. Клубилась, завивалась тяжелая туча.

– И ты тоже, да? – в сердцах погрозил он туче кулаком.

Где-то хлопнула рама, зазвенело стекло, и вдруг шумно, радостно хлынул прямой четкий дождик. Встали над землей молодые, уже с весны забытые травяные запахи.

Женька пришибленно согнулся под грозой. Из широких ворот мастерской смотрели Трофим с ребятами. Женька, назло всем, зашагал, не пригибаясь, по дороге, которая вся засветилась голубыми лужами.

НА ПОНТОНЕ

Тучи уползли, волоча за собой обрывки дождя. Все вокруг облегченно посветлело: и небо, и деревья, и одуванчики. Сумрачен был один лишь Женька. Он одиноко брел по теплой дороге, а сбоку из распаренных полей наступали повеселевшие сорняки.

На понтоне исходил испариной дизель. Ему кланялся маленький Саныч в большой телогрейке, в сапогах на босу ногу, с масленкой в руках.

– Приветик! – помахал ему Женька.

Саныч посмотрел на него и отвернулся.

Женька нехотя прошелся по песку, из-под его сапог гулко зашлепались в воду упитанные лягушки. Он побросался в них земляными комьями, потом подергал леску донной удочки.

– Н-но, балуй! – окликнул его Саныч. Он уже стоял по пояс в воде и выдирал тину из сетки насоса.

– Трудно одному, да? – очень весело спросил Женька и совсем радостным голосом закончил: – А я к тебе, в напарники!

– Сдался ты мне, – пробормотал Саныч, вылезая из реки. Сидя на корточках, тощий и бледный, он нашаривал в кармане брюк сигареты. Закурил и сквозь дымок с усмешкой посмотрел на напарника.

– Ты чего? – уже не так весело спросил Женька. – В нос, что ли, захотел?

Бойкий Саныч откликнулся:

– Во-во! От тебя только и жди!

Женька посмотрел на Саныча. «Такого на ладонь положи, прихлопни – одни уши останутся!» Он вспомнил, что Саныч – единственный сын и кормилец больной матери.

– Не трону, не волнуйся, – пробормотал Женька и побрел в будку. Здесь, в чужом углу, он сел на хромую табуретку возле остывающей печки и пригорюнился.

А день катился своим чередом: светило солнце, бежала река, стрекотала трава. Мишины бабушки набивали ящики пучками моркови. Павлуня, сдвинув брови, присматривал за студентками, Бабкин едва успевал подвозить тару. Когда Бабкин вернулся из очередной поездки, он увидал, что бабушек стало на одну больше. В самой высокой он узнал Лешачиху. Настасья Петровна, глядя из-под руки, сказала:

– Я прямо с фермы, пришла на сокола своего взглянуть.

Сестрицы тонко и значительно поджали губки. Павлуня брякнул:

– Сбежал твой Женька! Пыльно ему тут!

– Ну-ну, ты не завирайся, – нахмурилась Лешачиха. Она искоса посмотрела на бабушек – те еще выразительней подобрали губки. – Где? – глухо спросила Настасья Петровна.

– Во-он, – показал Павлуня. – На реке загорает!

Женька сидел в будке все в той же позе и горевал о загубленной молодости. Воспоминания шли одно другого чернее: то как его, малого ребенка, собака укусила, то как тетка самогонкой поила. Зелье гадкое, в рот не идет, но как не выпить, если тетка рядом стоит и посмеивается: «А еще мужиком называешься!» Вот тебе и мужик!..

Женька вздохнул, вспоминая, как сидел перед следователем. Следователь был молодой, с цыганскими волосами и пронзительным взглядом. Он разговаривал с Женькой вежливо, смотрел мимо, а тот, не отрывая взгляда от его головы, все время чувствовал свою срамную, обритую макушку. Это ощущение так мешало ему, что Женька держался скованно, отвечал тускло, и следователь с усмешкой заметил: «Геройство вместе с хмелем растерял?»

Женька ожидал неторопливой, душевной беседы, а с ним обошлись, ему показалось, как с напроказившим щенком – торопливо и назидательно. И Женька обиделся: сперва на следователя, потом на суд, а потом уж на весь белый свет.

Тихо в будке. И Женьке все равно, кто там ходит и шуршит травой и чьи голоса раздаются на поле. Он только едва повернул голову, когда Саныч загородил свет. Саныч так торопливо дышал, что Женька спросил его, не пожар ли где случился.

– Твоя мать несется! – выпалил Саныч, поеживаясь от возбуждения. – Держись!

Мальчишка, как и многие на деревне, остерегался черного глаза Настасьи Петровны. Поэтому когда Лешачиха поспела к будке и темновато поглядела из-под ведьминских бровей, Саныч поспешно отступил к берегу. Однако долго сидеть в неизвестности он не мог, – минут через десять бочком приблизился к будке и, затаив дыхание, заглянул в дверь.

Лешачиха с Женькой тесно сидели на его единственной табуретке – спина к спине. Видно, что они только-только отговорились: Настасья Петровна часто дышала, вытирала лоб платком, Женька, остывая, дымился, как пулемет.

– Людей бы постыдился, Евгений, – с тихой укоризной заговорила мать.

А он, дернувшись, пошел выбрасывать слова:

– Что мне люди! Чихал я на людей! С высокой трубы, с громадной колокольни! Чего они мне хорошего сделали?!

– А сам-то? – так же тихо и боязливо возразила Настасья Петровна. – Ты ведь сам виноват перед ними.

Сын зашелся визгливым обиженным криком. У Женьки в сердитые минуты слова выпрыгивали впереди мыслей, поэтому он не мог уследить за ними и выпускал в свет все, что придется. Когда он перевел дух, Лешачиха попыталась заглянуть в его глаза – они были верткие и прыгали, как блошки.

– Женька, Женька! – удивилась Лешачиха. – Да куда же ты весь вышел?!

– Это все ты! – бездумно откликнулся сын. – Сама набаловала!

Она кивнула:

– Набаловала, это верно... – И вдруг, наклоняясь, что-то подняла с пола. (Женька настороженно следил за ней.) – Сама, все сама, – бормотала Лешачиха. – Я тебя все водицей розовой, а надо бы кашей березовой!

Настасья Петровна подхватила березовый прут, и, едва свистнуло, Женьку вымахнуло за дверь. Лешачиха кинулась за ним, размахивая прутом.

– Я тебе покажу, поганец бессовестный! Я тебе дам, как меня пред людьми срамить!

Саныч, распахнув рот, издали наблюдал, эту невиданную картину. Сперва Женька бегал вокруг будки, выкатив глаза и высоко задирая коленки. Лешачиха, бухая сапогами, густо вздымала пыль. Она покраснела, со свистом дышала, волосы разлетались из-под платка. Наконец она остановилась. Встал и Женька, тяжело поводя боками. Он похватал ртом воздух и вдруг захохотал.

– Вот потеха! – в восторге закричал Женька, приглашая к веселью и мать, и Саныча. – Прямо концерт по заявкам!

Он испуганно замолчал: Лешачиха, отбросив хворостину, зашагала прочь. Женька побежал следом, время от времени взывая:

– Обиделась, да? Да ладно тебе! Подумаешь! Ма!

Потихоньку он отстал, постоял немного и вернулся к будке встревоженный. Глаза его в недоумении пошарили по берегу, вспрыгнули на Саныча.

– Видел? Как она за мной сиганула... Страх...

Саныч ехидно передразнил Лешачиху:

– Ах, Евгений, ты мой гений! – И своим голосом: – Тунеядец!

Женька погнался за ним, подшиб. И уже навис над Санычем быстрый неразборчивый кулак, да вдруг Лешачихиного сына словно озарило: ясно вспомнился ему живой, дышащий зал, и красное сукно, и слова секретаря парткома... Женька опустил руку и сказал плаксиво:

– И ты тоже, да? Тоже такой же?! Чего я вам сделал?! Чего вы ко мне привязались?!

Саныч поднялся с земли и, сплевывая, проговорил:

– У-у, злой...

– Не злой я совсем, – прибито ответил Женька. – Я какой-то не такой, и все меня учат. Видишь, вон Бабкин хромает, тоже небось учить торопится! Да нет же, хватит!

Женька сбежал вниз, к дизелю, и бросился ожесточенно выдергивать шнур пускача. Лопатки его сердито дрыгали. Испуганный пускач с треском пошел выхлестывать выше ивняка синие частые кольца.

Саныч отпихнул Женьку, что-то втолковывал ему, беззвучно и смешно шевеля губами. Он остановил движок, и Женька расслышал только последние его слова:

– ...закон не писан!

– Ну и ладно! – ответил он, присаживаясь на берег рядом с Бабкиным. Он чувствовал себя совсем выпотрошенным – ни мыслей, ни желаний, пусто, как в старой бутылке.

– Ну? – спросил Бабкин, морщась и потирая ногу.

И Женька, глотая слова, кинулся жаловаться на судьбу, на людей, на длинные грядки, от которых тошно становится на душе. Бабкин не перебивал.

– И все ругаются, а за что? За то, что я и сам не знаю, чего хочу! За то, что я такой уж неудельный! – так закончил Женька свою не слишком толковую, но искреннюю речь. Скулы его заострились, на носу выступил пот.

– И на понтоне, значит, не сладко? – вздохнул Бабкин.

– Совсем нет, – опустил голову Женька. – Куда податься – не ведаю. Ну скажи! Какая дальше мне судьба-то?!

– А я тебе что – гадалка? – нахмурился Бабкин. – Ты сам присматривайся – не маленький!

Проводив Бабкина, он долго стоял на берегу. На его детский лоб, как волны на гладкий песок, набежали первые морщинки – человек задумался.

ЖЕНЬКА ПРИСМАТРИВАЕТСЯ

Женька сощурил, как Бабкин, глаза и стал внимательно присматриваться: направо была свекла, налево капуста, за дорогой виднелись крыши Климовки, над крышами – антенны, выше – облака. Женька обернулся и увидел Саныча.

– Что-то ты хилый, – присмотрелся он. – Есть надо больше.

– Сам-то, – хмыкнул мальчишка, спускаясь к дизелю.

Женька посмотрел, как Саныч возится с мотором, обтирает да гладит его, и ему самому захотелось засучить рукава и броситься в работу. Он схватил ведерко:

– Я солярку заливать буду? А?

Саныч хотел что-то отмочить в ответ, но увидел сверкающие глаза Женьки и проговорил, пожимая плечами:

– Валяй...

– Эх, и делов мы с тобой наделаем! – многозначительно сказал Женька и совсем было уже собрался заняться делом, но тут зашуршала на бугре сухая глина, и к воде скатился сбежавший с поля механик.

– Ну и жарища у вас, – сказал шеф, скидывая на ходу рубаху и залезая в воду.

– А у вас? – ехидно спросил Женька, наблюдая за механиком.

Тот вел себя как-то странно – не шумел, не плескался, а когда вылез из воды, то печально уселся на травку.

Саныч застучал ключом по какой-то звонкой трубе. Механик оглянулся:

– Сердитый.

– А то! – отозвался издали Саныч. – Кто же лодырей любит! – и опять забарабанил по железке.

Женька, как советовал ему Бабкин, внимательно присмотрелся к механику. Он увидел мраморные, молодые плечи, весело углядел уже заметный животик, обтянутый резинкой трусов, и не удержался:

– Вот странно: как лодырь, так жирный!

Механик встал, живо натянул брюки, рубашку и приказал Женьке:

– Пойдем!

– Нет уж, – отвечал осторожный Женька. – Я уж тут лучше!

Механик невесело рассмеялся:

– Чудак человек. Не бойся, пойдем!

Женька и сам видел: не ударит, но на всякий случай некоторое время следовал в отдалении, мимо свеклы, мимо брюквы.

Механик рассеянно смотрел по сторонам. Над капустой развевался диковинный флаг.

Он спросил:

– Кто это? Романтики редиски?

– Ребята, кто же! – ответил ему Женька. – Школьники!

Который год работают в совхозе школьные бригады. Их с охотой берут в любое отделение. Девчонки в купальниках и мальчишки в плавках жарятся на солнце, остывают под душем дождевалки или в реке, грызут, как зайчата, капусту да морковку и наперегонки таскают полные корзинки. У них свой лагерь, где на палатках нарисованы смешные звериные морды, на щите выведены цифры серьезных обязательств, а высоко на мачте, на виду у всех, гордо реет бригадный флажок.

– Надо же, – покачал головой механик, проходя мимо школьников. – Работнички! А это вон кто? Ваши, что ли?

– Наши! – сурово отвечал Женька. – А вон – городские.

– И тоже вкалывают, – скривился механик. – Герои...

– Да уж, не спят! – звонко сказал за его спиной Саныч. – Не лодыри, как ты!

Саныч высказался и вернулся к понтону.

– И ты так думаешь про меня? – прямо спросил Женьку механик.

Женька пожал плечами.

– Народ говорит... Ему виднее.

Механик задержал шаг. На свекле гнулись студентки, баржу с овощами разгружали заводские, студенты в зеленых робах строили домики. Механик спросил, тыча пальцем:

– Это чего тут растет? Кабачки?

– Турнепс, – едва глянул Женька и небрежно пояснил: – Кормовая репа.

– А-а, – удивился механик.

– Вот так, – усмехнулся Женька.

Рабочий поселок встретил их тишиной и шелестом тополей. Бродили по тени куры, сидели на скамеечке старухи.

– Лодырь, говоришь? – остановился вдруг механик, и голос его так зазвенел, что Женька понял: влип.

Он повертел головой: куда бы в крайнем случае кинуться, но механик уже крепко взял его за локоть, подвел к скамейке.

– Народу, говоришь, виднее? А вот мы народ и спросим! – Он обратился к старушкам: – Мамаши, вы меня знаете? – Те согласно закивали. – Скажите тогда: я – лодырь?

– Да что ты, милый! Господь с тобой. Что ты такое говоришь! – Старушки зашумели все сразу.

– Понял? – торжественно спросил механик Женьку. – Двигаем дальше. В мою хату.

Хата оказалась высокой, с самодельными колоннами. Они ступили на широкий двор, выложенный плиткой. Из-под шиферной крыши будки скалилась породистая собака. За оградой шумели яблони, кроны их были перетянуты широкими резиновыми поясами.

– Зачем? – настала очередь удивляться Женьке, а механик, как ребенку, пояснял ему:

– Чтобы ветром не разодрало, не сломало. А вот это – трактор, сам собрал, по гаечке.

– Ишь ты! – Женька уселся перед двухколесным трактором, который был ростом не выше мотоцикла.

Над трактором и над Женькой величественно возвышался механик.

Женька сунулся в огород – там ровно и густо рос чеснок да чеснок.

– Зачем столько? Лучше цветы!

– Ты прав, – согласился механик. – Весной цветы – это рублики! Только тепличку построить... Тогда на базаре и встать не дадут! – Он подмигнул: – Это тебе не турнепс – кормовая репа!

Женьке стало скучно. Он рассеянно обозревал железную крашеную крышу над поленницей, дачный туалет цвета слоновой кости. Спросил:

– В доме газ, а зачем дрова?

– Что же, выбросить, раз было куплено!

Женька колупнул краску на туалете – не сдиралось.

– Все на совесть! – хвалился механик. – Это, брат, особый лак, такого не купишь! Между прочим, туалет для дачников. Для себя – в доме, настоящий.

Женька не выдержал.

– Пойду я, – сказал он, поворачиваясь к воротам, но механик отворил ему туалет и показал внутренний опрятный вид, где все на месте – и крючок, и крышечка.

– Ты и невесте это показывал? – спросил Женька, хороня улыбку.

– Она бы хозяйкой была, горя не знала, – задумчиво проговорил механик. – Я ведь все сам да сам, я все умею...

Он печально замолчал, молодой да красивый. Глядя на его мощные плечи, Женька вслух подумал:

– Да, прогадала девка. Такое счастье упустила.

– Ладно уж тебе, – махнул рукой механик. Он повел гостя на веранду, вытащил бутылку вина. – Выпьешь?

Женьку перекосило: после теткиной выпивки и сейчас голова болит.

– Нет, – покачал он головой. – Печень! – И ткнул себя в живот, в самый пупок.

Механик не очень-то огорчился. Он быстро спрятал бутылку и пошел провожать Женьку.

Они медленно шагали к мосту. По дороге механику кивали старики, кланялись со скамеечки старушки, одобрительно посматривали молодицы с авоськами, а он шагал, важный, гордый, по самой середине улицы.

Загудел завод. Механик остановился и сказал Женьке:

– Давай здесь народ переждем, ну его!

Они стали в тень, а мимо повалили заводские – старые, молодые, разные.

Женька повертел головой, выбрал одного, седоватого, подбежал к нему и, кивая в сторону механика, сказал:

– Папаша, минуточку! Вы его знаете?

Седоватый всмотрелся и, как механик не отворачивался, разглядел его. Хмуро ответил:

– Кто ж его не знает, лодыря!