Текст книги "Деревянное солнышко"
Автор книги: Владислав Леонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 20 страниц)
СБОРЩИК
Возле хранилища остановилась грузовая машина, и на землю весело посыпались заводские. Шефы привезли с собой доски, гвозди, пилы – им сегодня ремонтировать сгнившие лари в хранилище.
– Бабкин! – приветствовали они звеньевого. – Здорово!
– Здравствуйте, – степенно отвечал Бабкин, с удовольствием рассматривая знакомых парней. Вдруг он насупился – в сторонке лениво стоял механик.
Бабкин посмотрел направо, посмотрел налево и с облегчением вздохнул: Татьяны тут не было. Работали только шефы. Они сколотили козлы, положили на них бревна, завизжали пилами. Хорошо запахло сосной.
Миша посматривал с высокого шассика, собираясь уже отъехать, как вдруг заметил неладное: несколько девчат, отойдя в сторонку, начали резать хлеб да колбасу, а парни за углом загремели мелочью. Бабкин вздохнул: и такие «шефы» приезжают иногда в совхоз.
Механик, подойдя к дыре хранилища, тихо позвал:
– Эй, сопливенький, ты где?
– Да я здесь... сейчас я... – затыркался в подземелье знакомый голос, а следом за ним выбрался и сам Павлуня, грязный и неуклюжий.
– Пашка! – охнул Бабкин, скатываясь с шассика. – Опять дразнятся? А у нас тебя Алексеичем звали!
Механик начал совать в карман Павлуни собранную с троих мелочь.
– Ты давай потихоньку к магазину, чтобы только наши не заметили, а то скандал! – втолковывал он, но тут вмешался Бабкин и сказал механику:
– Убери свои медяки! И отойди от нас!
– Испугался! – хмыкнул золотоволосый красавец, но от братьев все-таки отошел. Нехотя ухватился за пилу.
– Эх, ты! – с насмешкой сказал ему напарник. – Пилить не умеешь, а – «я, я, механик! Все могу!»
– Подумаешь, работнички, столяры и плотнички! – обиделся механик и отправился в тень.
Бабкин стоял перед Павлуней. Братец переминался с ноги на ногу, не поднимал глаз.
– Ну, как ты там? – участливо спросил Бабкин.
Павлуня слегка затеплился:
– Я на сборке... – Он искоса посматривал на ровные всходы морковки, на крылатый дождевой трактор, прятал за спину вымазанные прелой капустой руки: – Не веришь... Правда, я сборщик. – Вдруг он усмехнулся и, распуская губы, протянул: – У нас на участке такие де-евочки!
Бабкин широко раскрыл монгольские глаза под русскими рыжими бровями.
– Девочки, говоришь? – И рассердился, топнул ногой. – Марш к людям! Нечего тут!
– Да я чего, я иду, – отвечал Павлуня, становясь прежним испуганным братцем.
Бабкин посмотрел на него и пошел в контору.
В кабинете директора было жарко, хоть все окна нараспашку и вентилятор крутился под потолком. Когда Бабкин появился на пороге в пиджачишке, наброшенном на майку, с соломенной шляпой в руках, на него не обратили внимания. Люди, среди которых было много незнакомых, негромко разговаривали, курили, часто поминая Климовку. Ефим Борисович в сторонке беседовал с невысоким лысым человеком. Этого Бабкин знал: заводской представитель частый гость в совхозе. А возле окна – это, кажется, сам начальник всей районной мелиорации.
– Значит, решено: трубы ведем через Климовку? – спросил он директора, и Бабкин понял, что судьба деревеньки решена бесповоротно.
– А как же Трофим? – спросил кто-то. – Не отдаст он Климовку – вырос в ней.
– Все мы на одной земле выросли! – рассердился Громов. – На советской!
Тут директор заметил Бабкина и спросил, что случилось.
– Я насчет Пашки... – неторопливо начал было Бабкин, но Ефим Борисович перебил его:
– Слушай, может попозже зайдешь, а?
Звеньевой пожал плечами:
– Можно и попозже. Только за это время Пашку напоят, пожалуй.
– Кто?
– Заводские, – вздохнул Бабкин, и лысый представитель сумрачно обернулся к нему:
– Погоди-ка, товарищ! О чем ты? Кто этот Пашка? И кто хочет его споить?
– Есть тут один, – ответил Бабкин. – А Пашка – это мой брат. Он в завод на сборку пришел, а вы его – в хранилище и к самому лодырю приставили. А его нужно к самым хорошим людям.
– Нужно, – бормотал заводской представитель, выискивая в блокноте среди адресов и телефонов свободное местечко. – Все нужно... Как фамилия этого Пашки?
– Зачем же фамилия? – улыбнулся Бабкин. – Вон оно, хранилище, – близко, а там – Пашка. Сами спросите.
Директор и заводские переглянулись. Заводской сказал:
– Ладно, придется заехать. До свидания, товарищ Бабкин!
Бабкин вернулся на поле и оглядел свое хозяйство. Гудел дизель на понтоне, текла по трубам вода, шумел над морковкой рукотворный дождик.
У хранилища вместе со всеми, очень нехотя, работал механик. Он часто взглядывал на камень, возле которого солнечно сверкало горлышко кокнутой бутылки. Осколки блестели брильянтами, а жгучую влагу впитала пыль.
– Жалко, Гриша? – посмеивались девчонки. – Только зря бегал!
Заводской представитель, старый и лысый, тоже вместе со всеми пилил, строгал, заколачивал гвозди. Увидев Бабкина, подошел.
– Братец ваш отправлен на завод, а в остальном тоже порядок.
Бабкин посмотрел на хмурого и трезвого механика, на сверкающее горлышко и улыбнулся:
– Порядок. Спасибо вам.
Солнце садилось. Уползла с поля дождевалка, роняя янтарные капли. Бабушки приготовили на завтра рукавички – после полива полезут сорняки. Бабкин записал в своем графике: «Культивация» – и собрался было домой, но тут легко подкатила гладкая Варвара. С тележки, как обычно, выставилась сперва, словно пушка, деревянная нога Трофима, а потом выбрался и он сам – обгорелый, крепкий, насупленный. Отведя Бабкина подальше, спросил, сурово глядя:
– Знаешь?
Бабкин кивнул.
– Все! – сказал Трофим. – Конец Климовке.
«Вот беда-то!» – подумал Бабкин, которому до смерти надоела здешняя тишина и давно хотелось на волю, на широкое поле, на большой народ. Однако вслух он ничего не сказал – зачем огорчать хорошего мужика.
– Вон едет, деятель! – кивнул Трофим в сторону зеленого директорского «газика».
– Трофим Иванович! – закричал, высовываясь из машины, директор. – Погоди, поговорить надо!
Но Трофим, бурча что-то под нос, уже влезал на свою тележку. Варвара, кося глазом, ждала. Только когда весь хозяин уселся, она, не дожидаясь команды, мощно понесла тележку по дороге. Засверкали новенькие подковы.
– Обиделся, старый, – сказал директор и обратился к Бабкину: – А ты? Что ты думаешь? Говори прямо, товарищ начальник!
– Все правильно, – ответил звеньевой, – хоть и жалко, а нужно.
«Молодец!» – подумал директор. Он оглядел молча Мишино поле и, не усмотрев в нем ничего плохого, сразу же простился со всеми. А Бабкина отозвал в сторонку.
– Почитай-ка! – сказал Ефим Борисович, подавая ему бумажку. На ней знакомым разгонистым почерком было написано: «А Мишка-то Бабкин в рабочее время на казенном тракторе частные огороды пашет – поди, за бутылку. А бензин-то государственный, денег стоит».
– Тетка писала, – уверенно сказал звеньевой. – Раз про деньги, значит, тетка. – Он посмотрел на директора. – А зачем?
– Пахал? – спросил Ефим Борисович. – Лешачихе, что ли?
Бабкин пожал плечами:
– Пахал. Не в рабочее совсем, а в свое, в ночное, время.
– И трактор тоже твой? Собственный?
Бабкин укоризненно качнул головой и проговорил:
– А она двадцать лет на своей, что ли, ферме? На личной?
Директор, почесывая лысину, пробормотал:
– Хватит. Поговорили. Поехал я, пожалуй.
Он пригласил климовских бабушек в свою машину: «Садитесь, женщины!» Но те смущенно заплескали ладонями и ответили, что не привычны они к такси-то, что дойдут и так, сами по себе. Бабкин тоже не сел – неудобно как-то, он лучше вместе со своими пройдется по холодку.
И они пошли. Сперва быстро и молча, часто оглядываясь на директора. Потом, уже отойдя далеко, замедлили шаг, о чем-то оживленно заговорили.
Ефим Борисович проводил их взором и полез в темный душный «газик». Обгонять и пылить на народ он не захотел. Сидел и думал. Думал не о своих больших стройках, не о разговорах с начальством насчет музыкальной школы да нового коровника, а думал он про климовских бабушек, размышлял о Трофиме, о Бабкине с Павлуней, о всех тех, кого называют широким и значительным словом – народ. И чем больше думал он о Трофиме, тем пуще становилось жалко этого человека, который всю жизнь отдал своей Климовке. «Ладно, хватит! – убеждал сам себя директор. – Хватит! Всех не пережалеешь».
ГОРЬКО
Подходя к дому Лешачихи, Бабкин еще издали услышал Жучку. «На кого это она?» – встревожился парень, прибавив шагу. От калитки к нему метнулась разлохмаченная тень.
– Ох ты господи! Насилу дождалась!
Бабкин узнал тетку и сразу сердито спросил ее про ядовитую подметную бумажку.
– За какие бутылки я огороды пахал? Какие такие деньги я принимал? Вы что, не знаете меня?
– Да что ты ко мне с чепухой-то! – протяжным слезным тенорком отвечала тетка. – Ну, писала, потом разберемся – не чужие! Сейчас горе у меня – Пашка пропал!
Бабкин испугался и замолчал. А тетка длинно, бестолково пустилась рассказывать, как нынешним вечером на виду у всего совхоза Чижик села в черную легковую машину и укатила за реку. На ней было белое торжественное платье, правда, без фаты, машина тоже празднично блестела, а рядом с шофером сидел механик – причесанный, на все пуговицы застегнутый и при галстуке. «К жениху поехала», – вслух размышляли из одного окна, а из другого высказались более определенно: «Не иначе как расписываться!»
– Как увидел мой все это, так аж затрясся! – махала руками тетка перед носом Бабкина. – Аж прямо белый весь стал! Как мел! Как полтинник! Как лебедь!..
– Ну! – нетерпеливо перебил Бабкин, и тетка, переходя почему-то на шепот, наклоняясь к нему, закончила:
– Исчез мой несчастный! Пропал. К мосту, говорят, дернул, только пятки сверкнули! – Она всхлипнула. – Беды наделает! Такой стал отчаянный! Помоги, Мишенька!
...Комсорг Боря Байбара чистил в гараже свой новенький мотоцикл, когда к нему вбежал Бабкин и, шумно заглатывая бензиновый воздух, сказал:
– Дай... мне... его!
– Куда тебе ночью?
– Боря! – с трудом отдышался наконец Бабкин. – Первый раз в жизни прошу!
Боря посмотрел ему в глаза и молча кивнул. Бабкин вывел за ворота лакового конька, вскочил в седло, и только треск прокатился вдоль по улице.
Постреливая цилиндрами, мотоцикл мчался по дороге. Плескалось желтое пятно впереди, сыпались позади, из глушителя, голубые искры. Мелькали кусты да столбы.
Свистнули над головой ветки ивы у пруда, пронеслось мимо морковное поле, Бабкин вымахнул на бугорок, к понтонному разводному мосту.
Шлагбаум был закрыт, на нем мигал красный фонарь. Опустив ноги, Бабкин посмотрел вправо и влево – пароходов нигде не видно. По мосту ходили люди, вспыхивала сварка.
– Баржа зацепила, фартук срезала, – сказал, подходя к Бабкину, знакомый мостовщик.
Между берегом и сведенным мостом на месте фартука – широкого железного листа – чернела полоса воды, густо поблескивая звездами.
Бабкин посмотрел вперед. За рекой светился огнями рабочий поселок, в котором живет механик. Бабкин подумал о том, что вот сейчас, в эту самую минуту, где-то в теплой комнате сидят за столом Чижик и механик, а где-то по темноте бредет братец Павлуня, бредет, может, навстречу кулаку. Нагнувшись, он проехал под полосатой перекладиной с красным фонарем.
– Куда, чумовой?! – закричал мостовщик, норовя поймать его за руку.
Треснул рукав рубахи. Но Бабкин уже выщелкнул скорость и, включив звонкий сигнал, полетел. Слились в огневую линию фонари на мосту, шарахнулись в сторону люди от взбесившегося мотоцикла. Бабкина бросило в воздух и тут же крепко стукнуло под зад и под подошвы. Он едва не вылетел из седла, мотоцикл накренился, взревел, но Бабкин все же чудом усидел на нем. И потом долго еще шоферы рассказывали, как один отчаянный чудак перепрыгнул на мотоцикле с моста на берег.
Бабкин свернул с асфальта в тишину сонной улицы поселка. Здесь блестели тусклые окна спящих домов, стыли черные столбы, пахло садами. Перед ним из тьмы косо выстреливалась прыгучая тропинка, по ней плясал уверенный луч фары. Возле одного двора стояли кучкой парни и девчата. Бабкин остановился.
– Скажите, где тут механик живет? – спросил он, пытаясь вспомнить его фамилию. – Гришей звать.
– Знаем, знаем! – чуть ли не хором ответила молодежь. – Кто же его не знает! Он сегодня невесту своим показывать привез! Во-он его хоромы! С колоннами.
Действительно, этот дом выделялся среди остальных своими колоннами, высокими окнами, распахнутыми настежь, высокой крышей.
Возле палисадника, у калитки, стояли парни в белых рубахах, разговаривали, курили.
Бабкин слез с седла, зорко осмотрелся – нигде не дрались, не возились. Братца не видно. На Бабкина никто не обращал внимания. Мимо парней он прошел в дом.
За столом сидели распаренные люди. Они уже не пили, не ели, а только все разом, не слушая соседа, говорили. Бабкин увидел, как пригрелись рядышком Чижик и механик. Он – красивый, довольный; она – притихшая и как будто очень усталая. На столе мало цветов, зато густо натыканы рюмки да бутылки, куча всякой еды.
– Товарищи, товарищи! Слова прошу! – кричал кто-то, долбя вилкой по графину.
Бабкин узнал «опытного седого». Иван Петров, тоже красный, распаренный, стоял со стопкой и требовал внимания. Бабкин смотрел из-за людских спин, слушал. Кое-какая тишина наконец образовалась, Иван начал речь:
– Товарищи! Мы уже выпили за знакомство, за родителей с той и другой стороны, за будущих молодых. А теперь я хочу сказать вот что... Все вы видели дом и усадьбу, и прочие постройки, куда в скором времени хозяйкой войдет жена. А задумывались ли вы, сколько труда и сил вложено в это все? Предлагаю поэтому выпить за то, чтобы будущая жена поняла и э-э...
«Опытный седой» поднял глаза к потолку, соображая, но тут мамаша механика, седенькая, сутулая, заплаканная, сказала быстрым тонким голоском:
– ...чтобы знала, в какие хоромы входит! Чтоб ценила!
Люди загалдели, застучали рюмками, потянулись через голову девушки к механику – чокаться. Она клонилась, смотрела недоуменными глазами на своего огненного красавца. Мать тянула его за рукав:
– Ты книжку покажи, книжку!
– Да ладно тебе, мама, не лезь! – отпихивался от нее механик, а она все тянула за рукав и быстро-быстро говорила соседям:
– Пусть все знают, все видят. Три тыщи, как копеечка! Покажи, сынок, чего тебе стоит!
– Ох, мама, мама! – вздохнул механик и полез в карман пиджака. Гости притихли совсем. Механик долго копался и наконец откуда-то из глубины, словно из самого живота, вытянул серенькую книжицу. Раскрыл, показал и небрежным голосом, в котором, однако, явственно звучали победные нотки, проговорил: – Ну, три, может, и не три, а семь тыщонок набежит.
– Во как по-нашему! – стукнул кулаком по столу «опытный седой». – Так их, племянничек!
– Горька-а-а! – проснулся кто-то в углу. – Горька-а!
Его стали одергивать, а мать механика, поглядывая на девушку слезными глазками, тоненько выговаривала:
– Да я бы, да за такие деньги!..
Чижик побледнела, беспомощно посмотрела по сторонам, и тут в дверях среди толпящихся соседок послышался насмешливый голос:
– Богатый жених!
Соседки отлетели, отброшенные плечом, и к столу, узко глядя на Татьяну, медленно пошел Бабкин. Брюки его в глине, рукав рубахи разодран, кулаки сжаты.
Бабкин в наступившей тишине не сказал больше ничего, а механик, вскочив, кинулся выбираться из-за тесного стола, сильно пачкаясь спиной о стену.
Бабкин видел только Татьяну, ее кругленькое, обыкновенное, побелевшее личико, ее дрожащие, только что сделанные кудряшки, которые казались ему прекрасными.
– Упорхнула, – сказал Бабкин, странно улыбаясь.
И девушка, поднимая брови, стала загораживаться от него локтем, словно от привидения.
Кругом зашумели, задвигались стулья. Бабкина крепко взяли за локоть. Чей-то командирский голос скучно повторял:
– Не надо, гражданин. Пройдемте, если выпили лишнее. Не надо шуметь.
– Пашка мой где? Где Пашка?
– Пьяному дома сидеть, а не в гости ходить, – укоризненно качал фуражкой участковый, выпроваживая Бабкина на улицу.
Механик рвался из рук дружков и шумел:
– Хулиган! Деревня!
Дружки свистящим шепотом успокаивали его, нехорошо поглядывая на Бабкина.
Дружелюбно подталкивая, участковый отвел Бабкина к забору, где притулился Борин прыгучий мотоцикл.
– Ну, опомнился? Разве так можно, а? Молодежь, молодежь, зеленые человеки.
Бабкин, глядя мимо его каменного лица на яркое окошко, возбужденно спрашивал:
– Что там, а? «Горько» кричат, да? – и хватал, теребил милицию за рукав.
Пожилой участковый много повидал на веку. Он послушал бабкинские несвязные речи – горячие, но совсем не пьяные, посмотрел на парня грустным человеческим взором и протянул:
– Вот оно что... Понятно... Отойдем-ка.
Возле фонаря мужчины закурили из милицейского портсигара и оба молча смотрели на черные тени в светлом чужом окне. Некурящий Бабкин закашлялся, бросил окурок, еле отплевался. Механик и его дружки стояли под фонарем, на виду. Участковый положил на плечо Бабкина твердую ладонь:
– Трогай домой, паренек, нечего тебе тут.
– Да, – согласился Бабкин, качая головой. – Совсем нечего. – Он взялся за мотоцикл, еще раз обернулся к человеку в форменной фуражке и сказал: – Спасибо.
Участковый кивнул. Бабкин раза два дрыгнул педалью, новый мотоцикл завелся сразу.
Мост, как и раньше, был сведен, однако фартук еще не навесили, и Бабкину пришлось терпеливо дожидаться на берегу. Прыгать совсем не хотелось.
Когда фартук приспособили и народ валом пошел по мосту, Бабкин увидел Павлуню. Братец проталкивался от совхоза к поселку навстречу людскому потоку.
– Пашка! – крикнул Бабкин.
Братец покрутил головой и, углядев Бабкина, косолапо да кособоко пошел к нему.
– Садись! – подвинулся Бабкин. – И не спеши – опоздали мы с тобой оба.
Они сидели на холодном песке, молчали.
– Где пропадал-то? – спросил наконец Бабкин.
Павлуня, дрогнув зябким плечом, длинно принялся объяснять, что нигде он не пропадал, а просто дожидался, покуда фартук сделают и можно будет по мосту пройти.
– Ждал, ждал, – мямлил Павлуня, – замерз даже весь совсем...
Бабкин посмотрел на небо – там чернота закрыла луну, затянула звезды. Запахло ближним дождем.
– Поехали, – сказал Бабкин. – Мне завтра косить.
Когда выбрались на бугор, ударил густой и холодный ливень. Возле пруда мотоцикл повело по грязи. Бабкин вывернул руль, чтобы не свалиться, но тут из темноты круто выехал ствол старой ивы. Последнее, что увидел Бабкин в ярком свете фары, – это черные глубокие морщины на стволе. Его вынесло из седла, ударило боком. «Пашка!» – подумал Бабкин, вылетая в ночь. Он тут же вскочил и бросился поднимать братца.
– Пашка! Пашка! – теребил он Павлуню.
Братец не отвечал. Бабкин прислонил к стволу его ватное тело и тут только увидел, что Павлуня жив. Сидит и выплевывает воду. Бабкин ощупал его ребра:
– Болит? Да говори, ты!
Павлуня и в мирные минуты туго соображал, а теперь, после встряски, он и совсем не мог собрать рассыпанные по темноте мысли. Наконец он вздохнул, шевельнулся и, поднимаясь на ноги, сказал равнодушно:
– Ничего...
И тут Бабкин почувствовал, как зажгло, заломило его ногу чуть пониже коленки, и, крякнув, ухватился за нее.
– Ой! – испугался Павлуня, наклоняясь к нему. – Чтой-то?!
– Ничего, – ответил Бабкин. – Помоги-ка мне.
Долго бились они над мотоциклом, но он не заводился. Вести же его за рога по такой квашне было невмоготу. Ребята спрятались под иву, стали дожидаться. Дождь перестал, и скоро они услыхали пофыркивание мокрой лошадки, стук телеги, голоса.
– Эй, космонавт? – спросил Трофим. – Ты, что ли?
Видно, мостовщик либо кто из шоферов успел рассказать ему про бабкинский прыжок.
Боря Байбара кинулся не к мотоциклу с разбитой фарой – он суетился над Бабкиным, подсаживая его на телегу, накрывал плащом:
– Как же ты так, а? Здорово разбился, а?
А тетка, в меру поохав над Павлуней и убедившись в его целости, закачала головой над поверженным мотоциклом.
– Ай-ай-ай! Во сколько теперь ремонт влетит!
Тетка до боли в печенке жалела деньги – и свои, и чужие.
КОСАРИ
Настасью Петровну недаром прозвали Лешачихой: она знала травы, у нее на просторном чердаке развешаны пахучие пыльные веники от всех болезней. Она живо приготовила, какое-то варево мутного цвета и противного вида, усадила Бабкина на стул, а сама, стоя перед ним на коленях, осторожно промыла глубокую ссадину на ноге. Потом, поднимаясь и запихивая в рот папироску, сказала:
– А теперь поспать бы – и заживет до свадьбы.
Бабкин посмотрел на Павлуню – братец скривился. Лешачиха туманно усмехнулась:
– Ничего, ребятки. Еще не все сказано, да не всякая ниточка завязана...
Она стала выпроваживать гостей. Первым ушел Боря Байбара. Гибкий, худой, подвижный, он выскочил за дверь, а через минуту затрещал его мотоцикл.
– Ишь ты, прочихался! – удивилась тетка.
Она стояла на улице, не решаясь войти в дом к Лешачихе. А Пашка все не выходил, все топтался на пороге, все собирался что-то сказать Бабкину. Но только он открыл рот, как с улицы раздалось звонкое:
– Павлуня-а, домой!
Забрехали собаки. Лешачиха, услыхав тетку, в сердцах плюнула. Братец, споткнувшись о порог, выскочил.
Бабкин сидел посреди кухни, опустив босую ногу в таз с остывшим зельем. Он был так мрачен, грязен и кудлат, что Лешачиха невольно улыбнулась:
– Хорош. Рога нацепи – прямо черт на цепи!
Бабкин покрутил головой.
– Как это у вас все складно!
Лешачиха чем-то присыпала его рану, перевязала, сказала еще пару смешных слов, и Бабкин ожил, поскакал переодеваться.
Лешачиха, мелькая острыми локтями, проворно мыла ему голову над тазом. Волосы у парня сердитые, и Настасья Петровна ворчала на их черную неподатливость.
– Сам, сам! – проплевывался сквозь мыльную пену Бабкин, но она не пускала, торжественно отвечая:
– Ничего, о н тоже мыться не любил. Все вы одинаковы.
Потом, увидев Бабкина, розового, промытого, в белой рубахе, Лешачиха пригорюнилась.
– И о н такой же был, – бормотала она, – статный, красивый...
Не дожидаясь, пока о н вырастет до потолка и зашагает, проминая половицы, Бабкин ушел в свою комнату.
На рассвете, когда тени еще не выросли и ходят за людьми бледные, сонные, у механического цеха собирается на воскресник неразговорчивый народ. Он залезает в просторный совхозный автобус, закуривает там и, поглядывая на себя в черное зеркало окон, едет до железнодорожного моста. Когда машина останавливается, люди нехотя выбираются на волю. Они смотрят на парное молоко, разлитое над невидимой речкой, на розовое небо за кустами, на солнце, которого еще нет, но рождение которого угадывается уже по этому пару, по тихому туману, по теплу. Они смотрят на глубокую тяжелую траву и просыпаются, веселеют.
– Хороша! – говорит кто-то про траву, осыпая с нее ладонью росу. – Эх, хороша!
Трава и в самом деле хороша на берегу реки. Но взять ее можно не косилкой, как на ровном лугу, а только косой – кругом вон какие ямы да бугры.
Кто-то из самых нетерпеливых да молодых, вжикнув косой, кладет первый валок. Это все равно, что за столом, не ожидая всех, откромсать кусок пирога, испортить его. Поэтому со всех сторон на смелого шумят:
– Не балуй! Вперед не лезь! – и обращаются к Лешачихе: – Становись-ка, Настасья Петровна!
Бабкин вдруг вспомнил отца. К нему вот так же, как теперь к Лешачихе, подбегали с косами: хорошо ли отбиты, как насажены. И его тоже уважительно, по имени-отчеству просили начать трудный первый ряд в густой, переплетенной душистым горошком траве. И он, насупив брови, вставал у самого буйного края – невысокий и крепкий, как Бабкин. На боку у него, словно кинжал в ножнах, – оселок. И коса, и точильный брусок у отца были свои, давние, никому он их не доверял...
– Бабкин, уснул?
Парень вздрагивает и, хромая, спешит занять свое место в ряду косарей.
– Нога болит? – спрашивает Лешачиха. Она в белом платке, в просторном платье, в сапогах. На боку, на ремне, висит оселок. Тоже, как кинжал, в ножнах.
– Ничего, – отвечает Бабкин.
Теперь ни одна сила не заставит его выйти из этой красивой, дружной работы, которую он любит и всегда ждет с нетерпением. Да не только он. Встал с косой и Павлуня, рабочий человек, и другие, заводские, опустив косы, жадно глотают чистые запахи. Девчата с граблями, и среди них стоит тихая, молчаливая Татьяна Чижик.
– Ну, поехали, что ли? – подает голос Ефим Борисович. Его, как не очень умелого да растолстевшего, поставили в ряд к пацанам, и те теперь очень хитро на него поглядывают.
– Пошли! – говорит Лешачиха и плечом делает первый замах. Вроде бы и не сильно она размахнулась, и косу пустила саму по себе, а трава с тихим шелестом, почти не уронив росы, легла к ее ногам широким полукругом. Пошли! И такой же свистящий размашистый полукруг повторяют другие опытные косари. Легко позванивают косы, грустно падают головки беленьких да желтых цветков, сердито гудит потревоженный тяжелый, мокрый шмель. И Бабкин забывает все на свете, даже боль в ноге.
Люди, постепенно разгораясь, идут следом за Лешачихой. Лодыри и работящие, добрые и так себе, они сейчас одинаково захвачены косьбой. Деревенские, привыкшие, они быстро подлаживают друг под друга не только взмахи, но и дыхание. Позванивают косы, шелестит покорная срезанная трава, складно идут косари, словно песню поют.
– «Эх, размахнись рука, раззудись плечо!» – раздался вдруг веселый, бесшабашный крик.
Люди, не прерывая работы, недовольно оглянулись: кто это там не знает, что шуметь нельзя, не положено? Это механик. Он явился непрошеный и незваный. Подмигнув Татьяне и, балагуря с девчатами, схватил с машины тупую косу и, крякнув, засадил ее в землю.
Люди не засмеялись, не посмотрели – некогда. Механик хотел было пристроиться в ряд косарей – выгнали, чтобы траву не мял, не поганил. Тогда он пошел с граблями к Татьяне.
– Помощники требуются?
– Зачем пришел? – недовольно и тихо спросила девушка. – Тебя звали?
– Чего жениха гонишь? – звонко сказал кто-то из девчат. – Такого видного!
– Какой он мне жених?! – вырвалось неожиданно у Татьяны, но тут же она закусила губу и больше не сказала ни слова, не поглядела на механика, с которым еще вчера сидела рядышком за столом.
Бабкин глазам своим не верил.
Механик еще повертелся возле народа, пошутил, пошумел да и растворился тихонько в тихом тумане. Никто этого не заметил, только Бабкин с Павлуней проводили его взглядом, только у девушки блеснуло что-то у глаз – то ли слезинка, то ли росинка.
Когда солнце припекло и высохла роса, люди, крепко обтерев косы травой, положили их, а сами улеглись в тени кустов. Над ними плыли радостные облака. У них в ушах еще пели косы и шуршала трава. Все молчали, и это молчание, как и усталость, тоже было общим, благодатным.
Первым поднялся Ефим Борисович, хоть с непривычки и умаялся больше всех. Он посмотрел вдаль и сказал сердито:
– Люди устали, понимаешь, а еду не везут!
Завтрак привезли точно в срок. Громыхнули миски, запахло свежим хлебом. Хорошо, красиво ели косари на вольной воле, на зеленом берегу. Ели без жадности и суеты, ели с большим чувством, поглядывая на подстриженные берега. Ровными валками лежала трава, уже заметно увядшая.
Среди покоса там и сям высились островки буйной зелени, не тронутые косой, качались метелки конского щавеля. Это оставили птичьи гнезда, да еще прикрыли сверху желторотых птенцов, чтобы солнце не сожгло их. На ветках пищали потревоженные родители. Вовсю гудели шмели, разогрев на солнце «моторы».
Бабкин посмотрел в сторонку, где сидела задумчивая Чижик. Из-за куста ее манил снова появившийся механик: «Тань, чего скажу-то!» Не глядит она, даже еще и отвернулась.
Ехать обратно в душном автобусе никто не хотел, и до совхоза топали пешком во главе с директором. Автобус и «газик» Ефима Борисовича плелись позади.
Возле понтонного моста с сумками стояла тетка.
– Наработались? – спросила она всех сразу. Вид у нее был такой довольный, словно она сто тысяч выиграла.
Никто ничего не ответил тетке: людям в такой славный день не хотелось ни ссориться, ни сердиться. Даже Лешачиха впервые посмотрела на «вражину» при солнечном свете не с гневом, а с жалостью.
– Подумаешь! – рассердилась тетка, заметив эту жалость. – Наработали! Три рубля! Пашка! Иди сюда!
Пашка плелся в хвосте, и тетка не могла снести его довольного вида.
– Не! – затряс головой Павлуня. – Нет! Я с ними! – И бросился догонять Бабкина.
Тетка осталась одна со своими сумками.
