Текст книги "Деревянное солнышко"

Автор книги: Владислав Леонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 20 страниц)

СПАСЕНИЕ

Накинув пальто и нахлобучив шапку, Женька бросился вдогонку за Модестом. Вика, все еще улыбаясь и покачивая причесанной головой, сказала Павлуне:

– Ладно... беги-ка за своей Варварой, запрягай клячу, вези меня к моему дураку. А то возьму да и выскочу за тебя замуж – что мне стоит! Ради смеха! – Красавица опять захохотала, опрокидываясь на подушки. Этим вольным хохотом она очень напоминала Марью Ивановну. Передохнув, уже сердито приказала: – Ну, чего встал! Давай клячу!

Павлуня, ясно глядя, ответил:

– Нельзя. У нее маленький будет.

Эти слова почему-то опять насмешили красавицу.

– Ну и черт с тобой! – вспомнила она своего любимого черта.

Она растолкала близнецов, стала напяливать на них, скулящих, шубки и валенки, приговаривая при этом:

– Разоспались, Модестовы дети! Не разбудишь! Все в папашу!

Не сказав ни «прощай», ни «до свидания», она выбралась на улицу, таща за собой сонных ребятишек.

Павлуня вышел на крыльцо проводить гостью.

У клуба Вику встретила ее сестра Наталья и увела, непутевую, к себе.

Парень постоял возле своего дома, посмотрел у фонаря, как снег оживает, поднимается, течет, потом покрепче притворил дверь сарая, закрыл калитку, обошел двор, сенцы, большой пустой дом, наводя везде кое-какой порядок и удивляясь тому, как это ухитрились двое маленьких ребят за два дня перевернуть все вверх дном.

Скоро в доме стало привычно. Стулья нашли свои места, тарелки из-под кровати перекочевали на кухонную полку. Только Павлуня собрался напиться в тишине чаю с вареньем, как заскрипела калитка, забухали шаги в сенцах, и в дверях возник Модест. Позади маячил Женька. Пальто у Модеста нараспашку, волосы стояли дыбом, баки дымились.

– Где? – ошалело спросил он, рыская глазами по комнате.

– Ушла, – сказал хозяин.

Отмахнув Женьку в сторону, Модест выбежал прочь.

– Куда он? – удивился Павлуня.

– В Хорошово кинулся – милку догонять, – ответил Женька.

Павлуня пожал плечами:

– Чего догонять-то. Рядом она, у Натальи.

– Вот так квас, – озабоченно сказал Лешачихин сын. – Куда ж он теперь метнется с дурных глаз? Пойти остановить.

Пока хозяин одевался, он уже успел до клуба и обратно. Когда появился хорошо засупоненный Павлуня, Женька был уже по маковку в снегу.

– Не видать! – крикнул он, отплевываясь от метели. Тут мимо парней, всхрапывая, пронеслась Варвара.

На ней сидел Модест, наддавая ее каблуками под живот. Женька бросился наперерез, но только испугал Варвару – та шарахнулась от него в сторону, скрылась в белом крошеве.

Женька посмотрел на Павлуню:

– Что же будет? Она ведь стельная! – и широко развел руки колесом.

Павлуня машинально поправил его:

– Жеребая, – и махнул рукой: – Пошли!

Навстречу им из метели вывернулся человек с узлом на плече.

– Привет, Паня! – сказал он веселым голосом механика. – А я тебе шубу тащу. И валенки.

Парни остановились. Видно, механик давно уже тащил шубу: он был белый, как дед-мороз. Верно, не первый час отдыхал он у дома Татьянки: снег возле ее калитки был хорошо истоптан.

Задержаться бы Павлуне, сказать механику суровое слово, чтобы не шлялся под чужими окнами, да некогда: из темноты вроде бы послышалось дальнее ржание. Павлуня с Женькой побрели на голос, проваливаясь в снег.

Механик схватил Женьку за руку:

– Далеко вы?

Тот выдернулся, крикнув на ходу:

– Спасать!

Механик, перебросив узел через низкий Татьянин заборчик, поспешил за ними.

Втроем они молча прошли высокие дома центральной усадьбы, миновали фонари, скрылись в ночи, в слепой метели. Лошадиные копытца быстро наливались снегом до краев, пропадали. Парни часто наклонялись, чтобы найти их. Закрываясь рукавицами, они по прямой просекли гудящее поле, и неясные следы привели их в Хорошовский лес. Здесь стало тише, но зато еще темней.

– Разве тут найдешь кого, – оглянулся механик на парней.

Темнота и впрямь показалась сначала неодолимой, но стоило парням приглядеться, как выдвинулись навстречу им елки, бледно засветились березы.

Павлуня, запасливый человек, вытащил карманный фонарик. Узкий луч запрыгал по стволам, по снегу и нашел возле елки следы, почти не тронутые.

Они побрели по следам, теряя их на продутых плешинах и снова отыскивая в тихих кустах, у старых пней. Останавливались, всматривались в колючую тьму, мигали фонариком. Хором кричали: «Ого-го-го!»

Громче всех шумел механик. Голос у него был здоровый, молодой. Казалось, что механик радуется неожиданному ночному приключению.

Откликнулся Модест неожиданно скоро. «Э-э-э!» – раздалось из чащи, и навстречу им вышел сам Петров, весь запорошенный.

– Нашли? – хрипло спросил он.

– Нашли, пропади ты пропадом! – прошептал Женька.

– Где?!

– Чай пьют, у Натальи, – сказал Павлуня, задыхаясь.

Модест закрыл лицо ладонями, тяжело опустился в снег.

– Лошадь где? – просипел Женька.

– Там.

И парни услышали тихий хрип.

Женька первым подбежал к большой куче хвороста, наклонился и увидел, что это не хворост, а лошадь. Она лежала на боку, не двигалась. Павлуня потыкал ее острым лучом – блеснули оскаленные зубы.

– Загнал я кобылу вашу, – опустошенно проговорил Модест, не вставая на ноги.

Павлуня, сунув Женьке фонарик, присел, втащил себе на колени тяжелую лошадиную голову, пробормотал, поглаживая жесткую гриву:

– Ну, как же ты? А?

В груди у Варвары что-то забулькало, бока ее начали раздуваться и опадать. Лошадка хотела подняться – ничего не вышло, и она пожаловалась Павлуне тоненьким ржанием.

Эта жалоба подбросила Женьку. Высоко над лесом поднялся его петушиный крик:

– Из-за бабы такую Варвару сгубил! Пузырь с бакенбардами!

Никто не успел опомниться, как он, подскочив, ткнул застывшим кулаком куда-то в темное Модестово лицо. Тот откачнулся.

Механик крепко обнял Женьку:

– Ну-ну-ну!

– Пашка, Пашка, а как же ее детеныш?

Павлуня поднял голову:

– Беги! Скорей! Зови народ!

Женька бросился было, но механик сказал растерянно:

– Погоди, а он?

Женька оглянулся: Модест сидел в той же позе, привалясь спиной к дереву.

– Ему не к спеху – не родить! – зашипел он, торопясь сбежать от жалобного голоса лошадки.

Когда он пробился к огням совхоза, метель почти утихла. Снег на полях перестал дышать, с дороги унеслись белые космы, оставив на поворотах свежие горы. Прорезалась луна, заиграли звезды.

Женька опомнился, очутившись перед собственным домом. Из последних сил застучал каменным кулаком в калитку. И когда послышались материнские шаги, в изнеможении опустился на заснеженную скамейку.

Пока Настасья Петровна бегала запрягать коня, пока искали мужиков, Женька расслабился, вытянул ноги – отдыхал. Мать подъехала на санях, на которых сидели еще два скотника. Спросила:

– Останешься?

– Поеду. Там наши.

«Наших» встретили в поле. Механик с Павлуней закинув Модестовы руки себе на плечи, вели обессиленного супруга.

– Скорей! – сказал, задыхаясь, Павлуня. – Плохо Варваре!

Женька соскочил с саней к парням, махнул матери:

– Поезжай!

Они довели Модеста до дома Натальи и сдали его, ослабевшего и бессловесного, красавице Вике.

– Ну, и я подался, – сказал механик. – Спасибо за компанию.

У дома Татьяны он выволок из-за низенького заборчика занесенный снегом узел и, передавая его Павлуне, проговорил:

– Мерси за шубу! До свидания.

– Прощай! – ответил Павлуня.

Они с Женькой дождались, пока механик уехал, и, проводив взглядом автобус, побрели за дома, где на белом снегу глубоко прорезались следы полозьев.

Через час, а может, через два по дороге из лесу заскрипели сани. На них везли Варвару.

– Живая?

– Плохая, – сказала Лешачиха, шагая рядом с санями вместе с людьми. – Детеныша скинула. Мертвого.

Павлуня тоже пошел с Женькой и Лешачихой. Он касался ладонью головы лошадки, слушал ее утомленное дыхание и думал о том, как объяснить Трофиму такое горе.

НАГОВОР

Утром Модест не вышел на работу.

– Заболел, а может, совесть загрызла, – предположил Саныч.

– Вику проклятую караулит, поди! – яростным шепотом возразил ему Женька и сплюнул.

Павлуня не принимал участия в разговорах – он отрешенно бродил в отдалении.

Было тихо. К утру подошла оттепель, и тракторные тележки вдруг крепко запахли болотом.

Неожиданно у мастерской появился сторож из конюшни. Разглядев среди механизаторов Павлуню, он закричал, потрясая кнутовищем:

– Пашка! Сукин ты сын! Кто тебе велел кобылку брать? Ты жеребенка сгубил, идол длинный!

– Что ты, дед! – вступился было Женька. – Это ж Пузырь отмочил!

Однако никто его не услышал: Лешачихин сын после вчерашнего сипел. А сторож, грозясь кнутовищем, подступал ближе к Павлуне, напирал, лез тощей грудью:

– Зачем брал, а?! Объясни народу!

– А ты зачем спал? – рассердился Женька и обернулся к товарищу: – Чего молчишь? Не могу я за тебя надрываться: видишь – дудка сломалась. Сам валяй!

Павлуня молчал в недоумении, зато сторож, совсем осмелев, громко на все стороны объяснял механизаторам, столпившимся вокруг:

– Только отошел на минутку, а он, видать, и пробрался! Прихожу – нет лошадки! А этот длинный, говорят, за своей кралей поехал, которая у него жила!

– А ты видел? – еле выдохнул Женька.

Сторож ответил:

– Люди говорят, а люди знают! – Он опять ткнул кнутовищем в сторону мирно стоящего Павлуни. – А на вид-то тихий! А в душе разбойник! Весь в Марью свою Ивановну! Одна порода!

Механизаторы недоверчиво посматривали на сторожа и с удивлением – на Павлуню. А когда Женька из последних сил решил еще раз крикнуть про Модеста и уже натянул жилы на шее, Иван Петров, вдруг осердясь, стал шибко вылезать из собственной телогрейки:

– Не допускать его до работы! Пусть объяснительную пишет! Директору! Лично!

– Так! – топал валенком сторож.

Женька издали повертел пальцем у виска, не в силах ничего больше сказать. Павлуня, побледнев, пробормотал:

– Не виноватый я... Верно... – И при этом так суетливо топтался и мигал, что механизаторы поглядели на него с большим сомнением.

И совсем не к месту раздался змеиный Женькин шип:

– Тогда и меня гоните!

– Из тебя работник! – забегал встревоженными глазками Иван Петров. – Только под галошами путаешься!

Вчера бы на эти обидные слова горячий Женька ответил великим воплем, а сегодня он только мудро, по-взрослому усмехнулся и сказал Павлуне:

– Айда в контору!

У комсорга не было личного кабинета – ему отвели угол и стол в парткоме. В этом углу висели по стенкам грамоты, а на столе стояли кубки. Парни обрадовались, застав комсорга у стола, правда, одетого, готового, видно, к бегам. Тут же возвышался Аверин.

– Что случилось? – спросил Боря Байбара.

Безголосый Женька заехал Павлуне локтем под ребро. Тот, икнув, сказал:

– Не верят они...

– Кто не верит?

– Люди...

– Да говори ты толком!

Аверин, взглянув на часы, кратко сказал:

– Ладно! Поехали! В пути потолкуем!

Павлуня с Женькой, переглянувшись, вышли на улицу и остановились в нерешительности у черной легковой машины.

Василий Сергеевич кивнул:

– Прошу!

Смелый Женька первым нырнул в теплую легковушку, уселся в своем ватнике на заднее сиденье, на ковер. Шофер покосился на него в зеркальце, но ничего не сказал. Вместе с ребятами сел Боря Байбара, а Василий Сергеевич втиснулся рядом с водителем.

– Трогай!

Машина рванулась, мягко понеслась, чуть покачиваясь. Аверин повернулся к парням, устроился поудобнее и спросил:

– Ну, в чем там у вас дело?

Женька опять пихнул Павлуню. Тот набрал полную грудь воздуха, передохнул и начал обдумывать самую важную, авангардную фразу. С начальством нужно было толковать неторопливо, с достоинством, и Павлуня начал так:

– Дело было в субботу, одиннадцатого числа... Я шел и увидел на автобусной остановке Вику с ее ребятами...

Он посмотрел на Женьку, Лешачихин сын кивнул: так.

И парень повел свой просторный рассказ с самого-самого начала, не упуская мелочей.

Василий Сергеевич и Боря Байбара слушали чутко, не торопили – благо до Москвы было целых два часа пути.

Когда легковушка вырвалась наконец из толчеи на быструю кольцевую дорогу и понеслась, шурша шинами, и ветер стал лихо посвистывать навстречу, Павлуня на медленной телеге наконец-то подкултыхал к краю своего повествования:

– ...Мы подбежали и увидели Модю, без шапки и белого...

«Точно», – кивал Женька. Павлунин рассказ ему понравился, правда, не хватало в нем ярких, сочных красок.

С кольцевой трассы свернули они в тесные улочки старой Москвы, и тут Павлуня закончил совсем:

– ...Подошел Иван и увидел меня, и велел писать объяснительную, а писать мне нечего – я не виноват совсем.

Павлуня замолчал, кротко глядя перед собой.

Василий Сергеевич обратился к комсоргу:

– Что скажешь, комсомол?

Боря засверкал черными глазами:

– Не виноват Пашка! Это точно, не виноват! Ручаюсь! А вот кто лошадь проспал – разобраться нужно!

Василий Сергеевич мрачно пообещал:

– Я разберусь – перья полетят! И, если тут Пузырь замешан – задавлю! Хватит мне с ним носиться!

– Жалко Варвару, – перевел разговор Боря Байбара. – И что Трофиму скажем?..

– Не до нее теперь Трофиму, – пробормотал Аверин и отвернулся.

ЗАВЕЩАНИЕ

Машина остановилась возле старинного желтого особняка, окруженного чугунной оградой. За ней видны деревья, дорожки, скамейки. По дорожкам прогуливались люди в теплых халатах и теплых тапочках.

Женька прочел вслух:

– «Клиника», – и поскучнел: не выносил живой Лешачихин сын белого больничного цвета и острого больничного запаха.

В просторной приемной, куда они вошли, этого цвета и запаха было хоть отбавляй. Белый потолок глядел на белые стены, мелькали белые халаты, у белого телефона сидела белоснежная женщина и возмущенно смотрела на ватники механизаторов. Перед нею на столе, в стакане, кровянели три гвоздички, притягивали взор.

– Снять немедленно! – приказала она парням.

Павлуня с Женькой, скинув телогрейки, повесили их подальше от прочих шуб и шинелей. Последовал новый приказ:

– Ноги!

Оробевшие парни выполнили его с тщательностью и только после этого получили наглаженные халаты, а ноги, в носках, сунули в старые больничные тапочки. В такой же наряд оделись Василий Сергеевич и Боря Байбара. Зашлепали, скользя по плитам, к столу. Женщина спросила фамилию больного и сказала:

– Подождите, у него посетитель.

Они встали к окну и скучали возле него долго, пока за их спиной не послышался знакомый голос Марьи Ивановны:

– Такие блинчики не ест! А на одних компотах долго ли протянешь?

Совхозные оглянулись. Павлунина мать с большой хозяйственной сумкой, набитой по самую завязку, медленно брела от приемного стола к раздевалке, ничего вокруг себя не замечая и удрученно покачивая головой.

– Ой! – Женька нацелился было за ней.

Но Василий Сергеевич осадил его железной рукой:

– Стоп!

Марья Ивановна надела свое длинное, немодное пальто, вышла. Женька помахал ей в окошко – не заметила.

Они прошли в длинный коридор, у стен которого стояли пальмы в кадках, а под пальмами – кресла и холодные кожаные диванчики. На них сидели больные и посетители.

Совхозные тоже выбрали себе местечко возле окна, уселись, глядя в ожидании на широкую лестницу, покрытую дорожкой. Вот на лестнице появился человек в синем больничном халате. Он был тощий, бледный, с клочками седых волос на висках, на одной ноге – большой шлепанец, другая постукивала по полу.

Совхозные поднялись ему навстречу.

Человек, улыбаясь, приближался.

– Здравствуйте, Трофим Иванович, – сказал Аверин.

Женька при виде такого Трофима скривился от жалости, Павлуня не показал испуга, поздоровался. Рука у больного осталась такой же крепкой, как раньше, только была холодной и сухой.

Трофим сказал:

– Как же я вам рад, мужики! Тошно без дела! Ну, выкладывайте новости.

Голос у него был такой же широкий, как и раньше, и Женька недоумевал, как этот большой голосище помещается в костистой, узкой груди.

– Сперва харчи, разговоры потом! – весело сказал Василий Сергеевич, вытаскивая из сумки апельсины, яблоки да компоты. – Это – от дирекции.

– А это – от комсомола! – Боря Байбара раскрыл портфель и тоже принялся во все лопатки вытягивать из него яблоки и апельсины.

Женька с Павлуней переглянулись. У одного в карманах водились только семечки да хлебные крошки, у другого там плакала горькая пустота.

– Жареные, – сказал Павлуня. Стесняясь и краснея, он выгреб из кармана семечки и высыпал их на газету.

Трофим, казалось, обрадовался подарку.

– Спасибо, – улыбался он, пересыпая семечки с ладони на ладонь. – Наши?

– Наши, – осторожно ответил Павлуня. – Климовские.

Боря Байбара незаметно подпихнул его под бок. Павлуня испуганно замолчал.

– Ну, рассказывайте! – снова потребовал больной.

Боря Байбара выложил районные новости, временный директор поведал про совхозные дела, нажимая на хорошие и забывая плохие. Трофим слушал внимательно, не перебивал и все пересыпал семечки в ладонях.

Потом спросил, как строится комплекс, как с техникой и материалами. Василий Сергеевич отвечал обстоятельно, парни дополняли.

Через полчаса Трофим устал, глаза его провалились.

Совхозные поднялись.

– Ну, до другого раза! – протянул широкую ладонь Василий Сергеевич. Помолчал и очень тихо попросил: – Простите, а, Трофим Иваныч?

– Чего там! – больной пожал ему руку, потом попрощался с комсоргом и сказал обоим: – Вы, братцы, погуляйте, а мы тут еще малость потолкуем, лады?..

Трофим ласково смотрел на парней.

– Ну, как живете-можете? – и, не дав ребятам ответить, вдруг наклонился к Женьке, положил, как маленькому, ладонь на голову, пригладил волосы – Женька сжался. Трофим убрал ладонь, а паренек все сидел не шевелясь.

– Помните, убегал я тогда? – неожиданно спросил он.

– Еще бы! – кивнул Трофим, оживляясь. – И топиться собирался.

Женька выпрямился, залепетал торопливо:

– Во-во! Помните? Я никому!.. Только Саныч знал! И вам теперь скажу! В дворники я хотел! Говорят, их в Москве днем с огнем ищут! Работенка – не бей лежачего, опять же столица!

Женька выпалил все. Трофим смотрел с удивлением, мотал головой, усмехался. Потом стал серьезен.

– Ну, а дальше-то, а? Дальше что думаешь делать?

– Думаю...

Трофим вздохнул:

– Долго думаешь. Так и жизнь пролетит – не заметишь.

– Не пролетит! – с такой бесшабашной уверенностью ответил Женька, что больной невольно улыбнулся, а потом стал еще мрачнее.

Увидев такую перемену, Женька быстро пообещал:

– Я на трактор сяду! Хотите?

– Хочу, чтобы ты человеком стал, – грустно сказал Трофим. – Держись поближе к хорошим людям. С Алексеичем дружи – он не подведет.

– Да я и так уж, – обрадовался Женька.

А Трофим ясно посмотрел в Пашкины глаза:

– Ты-то как живешь, Алексеич? Давно я тебя не видел. – Он прищурился, чуть отодвинулся. – Изменился ты, возмужал. – Помолчал и совсем тихо, как будто смущенно, продолжал: – Мы тут с одной дамой часто насчет тебя очень спорим.

– С этой дамой поспоришь! – не утерпел Женька и зажал ладонью неуемный свой рот.

Трофим посмотрел на него:

– Да, с ней трудно. Много мы ругались и так ни до чего путного не доругались.

Павлуня подумал, сказал от души:

– Жалко!

– Ну, теперь все равно, – рассеянно проговорил Трофим и надолго замолчал, глядя в сторону.

Потом спросил:

– Кошка моя цела?

– Живая, – ответил Павлуня, краснея и томясь, опасаясь следующего вопроса, о Варваре.

Женька, поняв его испуг, таким азартным шепотом бросился расписывать кошкин аппетит, что Алексеич не знал, куда запрятать глаза.

– Да ладно тебе, – остановил он товарища.

Трофим тоже сказал:

– Ладно. Шут с ней, с кошкой. Вы меня порадовали, пришли... Спасибо...

– Чего там, – ответил Женька. – Мы побегли?

– Погодите-ка, – остановил его больной.

Он пошел вверх по лестнице, а парни с грустью смотрели, как болтается на нем просторный халат.

Вернулся Трофим не скоро. Волосы пригладил и успел даже побриться.

– Вот тебе, Женька, мой подарок. – Трофим протянул массивный, видимо, самодельный нож, складной, с колечком, на цепочке.

– Да не-е! Не нужно! Что вы!

– Бери, бери! Мне ни к чему. Этот ножичек со мной на фронте был. Бери и помни Трофима.

– И зачем это, – невнятно пробормотал ловкий на язык Лешачихин сын, засовывая нож в карман.

– А это тебе, Алексеич. – Старый солдат подал Павлуне сложенный вчетверо листок. – Мое завещание. Не гляди пока. После.

– Да я... – сказал Павлуня, убирая листок.

Больной пожал им руки.

– До свидания, люди. Живите долго. Хорошо живите. Землю родную не забывайте. Ну, и Трофима вспоминайте иногда, ладно?

– Да что вы! – сказал Женька, стараясь поменьше хрипеть и глядеть повеселей. – Вы еще поправитесь!

Больной усмехнулся:

– Это точно. Топайте!

Парни повернулись, пошли к выходу, чувствуя, что он смотрит им вслед. От этого взгляда Павлуня едва не упал, зацепившись за порог. У двери оглянулся: Трофим стоял на прежнем месте. Павлуня с Женькой помахали ему руками, Трофим махнул в ответ.

– Ну? – спросил их во дворе Аверин.

Приятели, не ответив, обежали взглядом скамейки и дорожки: Марьи Ивановны нигде не было. Они переглянулись и полезли в машину.

Когда в молчании они отмахали уже километров тридцать от клиники, Женька пихнул Павлуню в бок:

– Покажи!

Алексеич развернул листок. Женька, наваливаясь на его плечо, прочитал вслух:

– «Рекомендация...»

Удивленно уставился на товарища: «Ого!» Потом забегал быстрыми глазками по бумаге.

– Дай-ка! – Боря Байбара внимательно прочитал Трофимову рекомендацию и сказал: – А что? Все правильно написано. Хоть сейчас тебя принимай в партию. И примем, вот погоди малость.

– Да не-е! – испугался Павлуня. – Куда мне!

Василий Сергеевич взял у комсорга рекомендацию, очень долго вчитывался в нее и проговорил наконец:

– Хорошо старик написал. Верно все: и скромный человек Пашка, и добросовестный.

– И добрый, – добавил Женька. – Ему бы позлей быть – и все в порядке.

До самого совхоза все ехали молча. Даже Женька не хотел говорить: то ли горло болело, то ли одолела парня непонятная грусть. А Павлуня нет-нет да и касался пальцами бумажки, чуть хрустящей в боковом кармане.

Возле конторы прогуливался Модест – читал внимательно совхозные обязательства, разглядывал стенд передовиков, с которого не убрали его фотографию. Заметив директорскую машину, Модест начал любоваться черными голыми липами.

– Вот он! – просвистел Женька, растопыривая руки, словно увидев жулика, которого нужно схватить.

Павлуня с опаской посмотрел на Аверина и тихо попросил:

– Не надо, а?

– Не буду! – пообещал Василий Сергеевич, выбираясь из легковушки. – Петров, зайди ко мне!

Модест быстро повернулся и ответил поспешно:

– Ладно!

Механизатор вошел в кабинет, остановился у двери, переминаясь.

– Садись! – пригласил Василии Сергеевич.

Модест сел, выставив бакенбарды.

Аверин деловито сказал:

– Говори.

Модест порылся в карманах и, добыв в глубине несколько пачек, синеньких и красненьких, перевязанных шпагатом, положил их на стол перед Авериным.

– Что это? – вскочил Василий Сергеевич.

– Это за лошадь, – ответил Модест. – Все сполна. Если мало – завтра займу, принесу.

Он поднялся и пошел к двери, за ним, не отставая, шагал Василий Сергеевич, засовывая деньги обратно Модесту в карман, бормоча:

– Ты что?! Зачем принес?! Разберемся. Погоди.

Модест задержался у двери, сказал с достоинством:

– Если виноват – отвечу, я в должниках не хожу!

Василий Сергеевич, с трудом запихав ему деньги в карман, заговорил отрывисто, глядя в сторону:

– Погоди-ка! Ты вот что... забудь мои слова, не злись на меня... Работа нервная, мало ли что бывает...

Модест посмотрел: Аверину тяжело давалось это признание.

– Вот, Сергеич, как трудно с человеком по-человечески-то говорить.

– Да все некогда как-то, – оправдывался Аверин.

Модест грустно возразил:

– Отвыкли мы... А работать я буду. Как вол. Оправдаю трудом.

Он глубоко вздохнул, сказал «до свидания» и вышел, вновь обретя свою степенность.