Текст книги "Деревянное солнышко"

Автор книги: Владислав Леонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц)

НАРАБОТАЛСЯ

Как всегда, Бабкин проснулся рано, и, как всегда, Настасья Петровна уже пропала из дому, а на столе, как обычно, дожидался парня горячий завтрак.

«Вот вернется Женька – сразу уйду в общежитие! – снова твердо решил Бабкин. – Вот навязался, дачник! И тут же опять подумал, что уйти ему от Лешачихи будет тяжело. Очень уж спокойно ему тут, очень хорошо по вечерам сидеть в тихой комнате за большим дубовым, старинного покроя столом и читать толстую книгу, от которой сладко пахнет стариной. Напротив него – Лешачиха. Она, нацепив на нос очки и откинув назад голову, тоже читает весомый, древний, с золотым корешком том.

Бабкин с удовольствием подержал на ладони книгу, убрал ее на место, в шкаф. Положил подальше от края стола и Лешачихины очки. Задумался, стоя босиком, в одних трусах посреди комнаты.

В окошко, положив лапы на подоконник, давно заглядывает озорная Жучка. Бабкин вздохнул: к этому зверю он тоже привязался. Они поели вдвоем. И Бабкин, прихрамывая, побрел по улице.

Жизнь била ключом, жизнь бежала вперед – и вся навстречу Бабкину. Ехали на совхозном автобусе девчата в теплицы, торопились доярки, из подъездов высоких городских домов выходили совхозные рабочие. Боря Байбара вытягивал из гаража свой битый мотоцикл. Бабкин помог ему.

– Как нога? – спросил комсорг. – Может, подбросить?

– Нам не по пути, – грустно ответил звеньевой.

Чем ближе подходил он к Климовке, тем меньше встречалось ему людей. Дома стали пониже, пыль погуще. Бабкин ковылял мимо темных и светлых окон. Темные – это где живут заводские рабочие, они еще спят, а где окна светлые – там совхозные, эти встают с зарей. Светлых окон с каждым годом остается на совхозной окраине все меньше и меньше: народ перебирается поближе к центральной усадьбе, в новые квартиры, а иные – и в город. Вот и Пашкино окошко потемнело, братец тоже решил стать заводским вольным человеком.

Бабкин представил, как по субботам Павлуня будет выходить в тапочках на босу ногу и в майке – посидеть на скамеечке перед домом, как это делают иные.

Бабкин смотрел на черные окошки и не заметил, как со скамейки навстречу ему поднялась знакомая фигура.

– А я вот тут все... – услышал он знакомый голос. – Как ты-то, как нога-то?

– Болит, – сознался Бабкин. Он обрадовался братцу. – Ты чего рано поднялся? Бессонница?

– Ага, – вздохнул Павлуня. – Тебя встречаю. Один дойдешь? Нога все-таки...

– Дойду, – успокоил человека Бабкин и сам доковылял до своего песчаного клина, слыша за спиной торопливое дыхание братца.

На поле стояла благодатная тишина. Климовские бабушки уже сидели возле избушки на перевернутых ящиках и, пощелкивая семечки, слушали Мишин приемник.

– Здравствуйте, – сказал им звеньевой.

– Здравствуй, Миша, милок! – отвечали с удовольствием сестрицы и поглядывали на берег, где в отдалении маячил тоскливый сборщик Павлуня. – Иди к нам! – помахали они братцу, но тот уныло отвечал им:

– Не, мне пора...

На реке согласно загрохотало: это запустили свои насосы механизаторы на понтонах. Над капустой ударила водяная пушка, раскрылись над лугом брызгучие зонтики, родился над свеклой самодельный дождик. Полив шел по всему совхозу.

И за гулом мощных дизелей совсем не было слышно голоса Санычева движка, холодного, старого, доживающего свой ржавый век. Бабкин подумал о том, что все в Климовке такое же древнее, немощное – и поле, и старушки, и Трофимовы мысли. Поглядев еще раз на мощный полив за лесной полосой, он перевел взгляд на старую дождевалку, которая не густо сеяла водичку на его морковку. А по пыльной дороге шагал к мосту незадачливый братец...

Затрещал мотоцикл и подъехал Боря Байбара.

– Теперь небось до смерти не сядешь? – спросил он Бабкина, похлопывая по седлу.

Бабкин подошел к нему, заглянул в глаза, в душу:

– Боря! Вот мой шассик. Он заправлен, весь в порядке. Поработай часок, а? Мне вот как нужно!

– Опять! – испугался Боря Байбара. – Опять глупости!

– Нет, это не то. Это дело совсем серьезное – насчет Пашки.

Комсорг полез на шассик, погнал его по просохшему месту. Бабкин, проследив, как четко прострочил культиватор первую грядку, удовлетворенно кивнул и взялся за мотоцикл. Он неловко, с трудом взобрался на седло, тихонько запылил к понтонному мосту. По дороге несколько раз останавливался и сидел, отдуваясь и отдыхая от боли.

– Прыгать не будешь? – подозрительно спросил его знакомый мостовщик, на всякий случай хватая за руку.

– Отпрыгался я, дед, – ответил ему смирный Бабкин.

... В бюро пропусков, среди длинных скамеек, облупленных стен и цементных полов стоял беспокойный вокзальный дух. Бабкин, просунув цыганскую голову в окошко, стал выписывать пропуск. В проходной его, хромучего, остановил сердобольный вахтер:

– В поликлинику? С травмой, что ли?

– Еще с какой!

Бабкин вышел на заводскую площадь. Направо и налево к воротам цехов бежали асфальтовые дорожки, змеились рельсы. Бойко крутили колесиками игрушечные тепловозики, толкая перед собой огромные платформы с дизелями.

Бабкин прохромал по тротуару. Здесь тихо. У подростков-тополей короткая солдатская стрижка, желтые одуванчики кивают из-за штакетника.

Бабкин спешил в нужный ему сборочный цех. Это самое большое здание в заводе, куда водят всех гостей – хвалиться новыми станками, светлыми стенами, высокой стеклянной крышей. Здесь много цветов и плакатов, а люди сплошь грамотные, образованные, в синих чистых халатах.

Бабкин второй раз на сборке, но еще никак не привыкнет, еще и теперь ему хочется пригнуть голову: кажется, что недобрые крюки кранов идут над самой макушкой. Бабкин вообще не любит, когда над головой вместо неба крюки, а под ногами не земля – бетон.

Он пробирался через гул и скрежет, сквозь синие огни сварки к сборочному участку. Вокруг пахло окалиной, горячим железом, машинным маслом.

На стендах возле мощных остовов дизелей двигались люди. Это все молодые ребята в коротких халатиках и в беретах набекрень. Они, скорее, похожи на ученых либо на подводников. Глядя на них, Бабкин ощутил, какое это непростое слово – рабочий. Он не знал, как подступиться к занятым ребятам, и выбрал пожилого слесаря, который в сторонке орудовал напильником. Слесарь этот здорово напоминал «опытного седого» Ивана Петрова такой же маленький и сердитый. Только был он заметно косоплеч, как и все старые слесари, не знавшие машин и вкалывавшие вручную – кто слева направо, кто справа налево.

– Пашка? – переспросил он Бабкина. – Нету Пашки! Он вроде бы на испытательном.

Откуда-то из железной дыры дизеля, словно чертенок из пекла, вынырнул остренький паренек, похожий на Саныча.

– Нету мокренького на испытательном! – хихикнул он. – Сбежал оттуда сопливенький! Шумно ему показалось! Ищи его у хозмастера! – И паренек опять пропал, как растворился.

Бабкин отыскал владения хозяйственного мастера в углу цеха, под крутой железной лестницей. Тут, возле толстых горячих труб, убегающих куда-то наверх, стояли метлы да лопаты. На ящике с песком сидел в компании уборщиц механик и загибал что-то такое, от чего бабы хохотали навзрыд, приговаривали: «Ой, да ну тебя совсем!»

Они еще трясли плечами, когда механик увидел Бабкина и вскочил. Он обжег ладонь о трубу и, морщась, замахал рукой.

– Где Пашка? – спросил Бабкин, стараясь не глядеть в сторону недруга, но глаза сами по себе сворачивали на ненавистное побледневшее лицо.

Утирая слезы, одна из женщин сказала Бабкину:

– На дворе он, Пашка-то.

Другая добавила:

– Он, милый, нашего заводского климата не переносит. Такой болезный.

Бабкин сердито поковылял к узкой дверце. Это – черный ход огромного цеха. В широкие парадные ворота вплывали на платформе заготовки и уходили собранные, промасленные, закутанные брезентом дизели, черный ход вывел Бабкина на пыльную траву пустыря.

Бабкин увидел гору шлака, а на самой верхушке ее сидел сборщик Павлуня, и спина у него была тощая, грустная. Он смотрел на близкие поля: с кучи они казались ему изумрудными, праздничными. Розово светились крыши теплиц, стояли на пастбище пестрые коровы, жучком бегал по морковке красный шассик, а вдали, у лесной полосы, мощно и высоко била водяная пушка. Даже старая Климовка со своими низкими крышами и утренними задумчивыми дымами ласково манила Павлуню. Он сморщил нос, отвернулся и увидел Бабкина.

– Миш, а Миш, – сказал он, мучась улыбкой, – во-он наше поле...

– Слезай-ка, Пашка, – ласково приказал Бабкин.

Павлуня скатился с горы, встал перед Бабкиным, поглотал-поглотал что-то и начал объясняться:

– Я вот все думал, как ты вот теперь один...

– И надумал? – спросил Бабкин. Павлуня кивнул. Звеньевой весело сказал ему: – Ну, пошли заявление писать!

Павлуня глубоко вздохнул, подтянул губы, нахмурил брови и ответил:

– Всегда готовый!

ЗАПАХ ПЕРВОЙ ЧЕРЕМУХИ

Совхозный механизатор должен знать любую технику – от комбайна до велосипеда. Павлуня, хоть и не совсем, но перенял у брата часть его жадной страсти к машине. Он разбирался в ней, правда, много хуже Бабкина. Бабкин, завидев новую технику, немедленно устремлялся к ней, Павлуня робко терся позади.

Вот и теперь, выйдя из проходных завода к мотоциклу, Павлуня сразу же уселся на заднее сиденье.

– Нет уж, ты давай впереди, – предложил ему Бабкин место водителя.

Павлуня пожал слабыми плечами:

– Да я, Миша, не очень ведь...

На это Бабкин серьезно и тихо ответил:

– А я, Пашка, совсем! – и показал на несчастную ногу.

Павлуня посмотрел, поморгал и наконец сообразил:

– А-а, мне и ни к чему... – Они поменялись местами с Бабкиным, Павлуня вывернул мотоцикл на дорогу и успокоил брата: – Ничего, авось совсем до смерти не разобьемся.

Климовская дорога ровная и тихая, ни машины на ней, ни трактора, один Трофим изредка пропылит на своей Варваре. Поэтому Павлуня через каких-то полчаса благополучно довез Бабкина до морковного поля.

Пока Павлуня ехал, ветерок остудил его голову, и возле сторожки он слез с мотоцикла уже не взмыленным мальчишкой, а сурово насупленным взрослым человеком.

– А, Одиссей! – встретил его Боря Байбара, спрыгивая с шассика и вытирая руки ветошью. – Как твои странствия? Завершились?

– Ладно тебе уж, – пробормотал Павлуня и прямо с жесткого седла мотоцикла полез на привычное, примятое по телу сиденье шассика.

Боря Байбара подсмеивался.

– Ты, чай, позабыл, где у него руль-то?

– Чай, не забыл! – сощурил глаз Павлуня. Он заученно и легко щелкнул рычагом, отжал педаль, шассик побежал ровно.

Петровны из-под ладоней смотрели ему вслед.

– Помнит, теткин сын, – пробормотал Бабкин и повернулся к Боре: – Раз выручил – выручай в другой: домчи меня в больницу – сил нет.

У директора совхоза до больницы не дошли еще руки, поэтому была она пока маленькая, деревянная, хотя запах в ней стоял настоящий, медицинский. Байбара домчал Бабкина до крылечка, проводил его в приемный покой и, поглядев некоторое время на расплывчатые тени за матовым стеклом, по стеночке выбрался на улицу. В голове у него плыло, от запаха больницы мутило.

А в белом кабинете молча смотрели друг на друга Бабкин и Чижик. Он стоял перед нею, пыльный и неловкий. Она сидела возле тумбочки, опершись на нее локтем. Девушка по жаре была босоногой. Она, как ребенок, положила ногу на ногу, мягкие комнатные тапочки стояли под табуреткой. В сверкающей ванночке вместо иголок и шприцев насыпаны тыквенные семечки. Из раскрытого окна в кабинет летели занавески и птичьи голоса.

Когда Бабкин вошел, Чижик не стала прятать семечки, не запихнула ноги в тапочки, не тронулась с места, не кивнула – смотрела на него опухшими, заплаканными глазами.

Железные скулы Бабкина растеклись, крепкие маленькие губы растаяли, весь он сделался вдруг рыхлым и несильным. Вспомнилось Бабкину, как загораживалась от него девушка локтем.

– Не хотел я, – сказал он, прижимая к сердцу соломенную шляпу. – Я, честное слово, Пашку искал.

– Противный, – ответила детским голосом Чижик. – Какой же ты противный! Ненавижу! Брови твои рыжие ненавижу. Глаза узкие... Нос горбатый... И губы твои...

Тут девушка посмотрела, какие же у Бабкина губы: они были бледные, закушенные.

– Ой! – сказала она, вскакивая. – Ты что, Бабкин?

– Нога, – прошептал он.

– Покажи! – приказала Чижик.

– Да нет, – прятал ногу Бабкин. – Лучше доктор!

– Не рассуждай. Сядь!

Покачивая головой, поцокивая языком, она осматривала его закрасневшую ссадину. А Бабкин боялся дохнуть на кудряшки, от которых еще пахло парикмахерской.

Девушка встала, отодвинула семечки, засунула ноги в тапочки и полезла в шкаф. Когда она пошла к Бабкину со шприцем, он поспешно сказал:

– Мне бы порошков каких!

Но понял, что сопротивление бесполезно: ему в глаза смотрела не раскисшая девчонка, а медицинская сестра. И Бабкин, не дрогнув, вытерпел перевязку, храбро принял сыворотку и, подтягивая штаны, спросил, когда можно идти работать – теперь либо после обеда.

– Шустрый какой, – сказала ему девушка и понеслась по коридору, не как обычно, вперевалочку, а озабоченно, стремительно. Халатик, не поспевая, летел за ее быстрыми коленками.

Бабкин подошел к зеркалу. Ему очень не понравился вспотевший мальчишка с полуоткрытым ртом. И, пока не было Татьяны, он привел себя в порядок: пригладил, сколько возможно, сердитые свои волосы, утерся платком, напустил на лицо солидность и независимость.

Но Чижик не обратила внимания на эти перемены. Она положила перед ним синий больничный листок и сказала:

– Через три дня покажешься.

– Я бы с удовольствием, – вздохнул Бабкин. – Но у меня Пашка один, у меня морковь. Ты мне такую мазь, а? Чтобы как рукой!

– До свидания, Бабкин! – сказала девушка. – Иди лечись! Вот тебе на дорожку семечки.

– Спасибо. – Бабкин остановился возле стеклянной двери.

Чижик села у тумбочки, положила на нее локоток, снова стала грустной. Бабкин тихонько притворил за собой дверь.

На скамеечке, под акациями, томился Боря Байбара.

– Ну, как? – спросил он, подымаясь. – Кололи?

– Еще как, – ответил Бабкин, недовольно хрустя больничным листом и запихивая его в карман.

– Ничего, – стал утешать его комсорг. – До свадьбы заживет!

Бабкин вздрогнул и оглянулся на окошко, в котором сидела девушка. Он увидел, как ее подсохшие было глаза снова набухли и потекли.

– Давай! – заторопился Бабкин, подпрыгивая и не попадая в седло. – Поехали!

Едва больница пропала за поворотом, как мотоцикл завилял и остановился: Боря Байбара смеялся, падая на руль.

– Ты чего? – постучал его по спине Бабкин.

– Ничего, – еле передохнул Боря. – А ты знаешь, несчастный, чем все эти смотрины кончились? Сбежала молодая! Он за ней, а она от него. «Не трожь, говорит, меня, видеть тебя не хочу!» Потеха, да и только!

– А ты чего радуешься? – пробормотал Миша.

...Бабкин одиноко сидел на берегу. Небо перед ним расплывалось, туманились дали, криво стояли заводские трубы.

Затарахтело по дороге. «Трофим!» – не глядя, узнал Бабкин. Затопали тяжелые, падающие шаги.

– Сидишь? – спросил Трофим, вытягивая рядом с Бабкиным свою деревяшку. – Давай сидеть вместе.

И крепко запахло махрой.

Многое на свете мог старый солдат: и начальство обойти, и деньги на ремонт телятника выцыганить, одного не умел – утешать. А Бабкина жалко – хороший человек, пропадает ни за грош.

– Было бы из-за кого, – сердито сказал Трофим Бабкину. – Таких, как она, тыщи бегают! Еще найдешь, подумаешь.

– Найдешь, – покачал головой Бабкин. – Любовь – разве она валяется, чтобы ее находить?

– Любовь! – разволновался Трофим. – Да мы в твои годы!..

Но тут же притих: вдруг вспомнился ему ни за войной, ни за бедой не позабытый запах первой черемухи, там, возле климовского ручья, за солнечной пасекой...

ВОЗВРАЩЕНИЕ

– Ну? – нетерпеливо спросили бабушки.

Звеньевой молча показал им синенький больничный листок.

– А как же мы? – в один голос испугались Вера Петровна, Надежда Петровна и Любовь Петровна.

Павлуня с высокого сиденья шассика провозгласил:

– Ничего, авось не пропадем! Не в первый раз авось.

Соскучившись по делу, братец не слезал с парно́го сиденья до тех пор, пока басовито не прогудело за рекой. Из проходных выбежали самые нетерпеливые. Впереди всех неслась на велосипеде тетка. Мост начали разводить, но она, работая в толпе локтями, прорвалась вместе с велосипедом и взобралась на фартук. Поплыла, махая рукой. А над речкой долго еще стоял сварливый крик тех, кого она отпихнула.

– Ловкая, – покачал головой Бабкин.

– Нахалка чертова! – в один голос ответили бабушки.

А Павлуня ничего не сказал. Он быстро забрался в дальний угол сторожки.

Еще сухо дозванивали невидимые жаворонки, а грачи уже возвращались на свою ветлу. Тяжелели травы. Низко над водой поплыл масляный заводской дух.

Братья опять вместе возвращались домой.

Бабкин молчал, а Павлуня заливался соловьем. Он будто оглупел от собственной радости: наконец-то не нужно ему больше думать самому о себе, решать самому за себя – рядом идет Бабкин, а с ним и море по колено, и работа по плечу.

Они ступили на улицу, и тут речь Павлуни стала спотыкаться, угасать. Он тянул ногу и косился на голубое родимое крылечко, над которым топорщилось деревянное крашеное толстое солнце, приколоченное теткой на счастье да на прибыль.

Возле дома остановились. Слышно было, как во дворе тетка тонким, злым голосом за что-то честила пестрого боровка. Павлуня загнанно посмотрел на Бабкина.

– Ну-ну! – нахмурился Бабкин. – Смело.

– Да я ничего. Только она уж... На всю улицу ведь... Можно, я с тобой лучше?

– Пойдем! – с охотой согласился звеньевой.

Они добрались до Лешачихиного двора. Бабкин привычно повернул кольцо у калитки, они вошли.

– Ой ты! – испугался братец, останавливаясь у порога.

На крыльце, на высоких ступеньках, отбивался ногой от Жучки маленький пыльный паренек с острой мордочкой.

Бабкин оттащил собаку, привязал ее к новой будке, недавно сколоченной, и тогда паренек, спрыгнув с крыльца, набросился на него:

– Смеешься, да? Веселишься, да?

– Здравствуй! – протянул ему руку Бабкин. – А мать тебя заждалась.

Паренек цепко ухватил было дружелюбную ладонь, но тут же оттолкнул ее и зашипел, показывая острые белые зубки:

– Посадили, да? Загубили? Ну, погоди, теткин племянник! Я с тобой за твою тетку рассчитаюсь! И с тобой, и с тобой тоже, теткин сын! Чертов Павлуня.

– Молчи уж, – сказал Павлуня. – Не то Жучку отвяжу.

Паренек, опасливо отодвигаясь, проговорил быстрым голоском:

– Трое на одного, да? Справились? – Замахнулся на собачонку: – И ты тоже? Зря я тебя притащил!

Он сразу обиделся и уселся на крылечке, посматривая на братьев живыми, черными глазками. Все в нем было маленькое, суетливое – и черты лица, и движения, и слова. На узкий лоб наискосок нависала челочка, ушки оттопыривались.

В калитку тяжело вбежала Лешачиха.

– Здравствуй! – сказала она торжественно, подступая к сыну. – С возвращением!

– Ма-а, – протянул Женька, поднимаясь и роняя с колен грязную кепку.

Лешачиха сгребла его в охапку, прижала к тощей груди. Он, как щенок, тыкался носом и бормотал:

– Да ладно тебе, пусти-ка... Мне бы поесть... картошечки...

Так ясным летним вечером возвратился к матери  о н.

Под яблоню притащили стол, свет из окон падал на белую, яркую скатерть, на молодое лицо Лешачихи. Толклись и гудели зеленые незлобивые комарики. Угрюмо, недоверчиво посматривал Женька и на братьев, и на Жучку, и на комариков.

Лешачиха, отозвав Бабкина, шепнула ему:

– Спроси, может  о н  искупаться хочет?

– А то нет? А то не хочу? – взъерошенно откликнулся он. – Думаешь, сутки трястись приятно? На верхней полке!

Бабкин взял мыло, полотенце, чистое белье и сказал:

– Пошли на пруд, отмывать тебя будем!

Ворча и обижаясь, Женька побрел за братьями.

Лешачиха заторопилась с ужином.

Забухали шаги. Мощно размахнув калитку, во двор не вошла – ворвалась тетка.

– Пашка! – закричала она с порога. – Вылазь! Все равно найду! Не помилую!

Жучка забилась в конуру и носа не показывала, пока гостья бушевала во дворе. Тетка, окинув взором стол, криво усмехнулась.

– Приваживаешь работничков? Хи-итрая. Только Пашку ты зря сманиваешь: от него никакого толку, сама мучаюсь.

– Праздник у меня, – тихо отвечала Лешачиха, посветлевшая лицом. – И ты, немилая моя подружка, оставь-ка хулу да садись к столу.

– Ишь ты, Настя-сочинитель! – сердито удивилась тетка и выкатилась за ворота.

Она села на скамейку, перед этим покачав доску руками – не подгнила ли? Но столбы крепко врыты, доска, тоже новая, не качалась. Тетка внимательно посмотрела на свежие латки в старом заборе, на весело покрашенные наличники и, распознав легкую руку Бабкина, вздохнула.

От калитки, посвечивая, убегала в сумерки чистая тропинка. Она ныряла в лютики да в одуванчики, мелкая кашка мигала по краям ее, над ней перехлестывались высокие, ясные травы. По этой тропинке ушел ее Павлуня.

Тетка, уперев взор в свои галоши, надетые на босу ногу, расслабленно слушала. Во дворе Лешачиха ласково разговаривала с Жучкой. На пруду кричали ребята, и громче, беззаботнее всех звенел голос Павлуни.

– Расшумелся, будто получку большую получил, – пробормотала удивленная тетка и поджала губы.

Вот от пруда пошли гуськом по тропинке – босые, лапчатые, утираясь по-мальчишески майками, – Боря Байбара, Женька, Бабкин. Павлуня брел последним с ботинками через плечо и улыбкой на ясном лице. Узнав мать, он опал и съежился.

– А вот я опять здесь... – начал Павлуня, и ему вдруг захотелось поведать матери о том, как страшно приходить в чужой непонятный цех. Ему захотелось растолковать ей, что человеку не нужно ни больших денег, ни громкой славы, а только было бы над головой пусть серенькое, но зато свое, привычное, без крюков и рельсов родимое небо. Ему захотелось объяснить, что завод, пусть и самый хороший на свете, но не для него. Там шум и пахнет железом, а он любит, когда пахнет землей – хоть и самой сухой, хоть и мокрой.

Но ничего путного не мог выдавить из себя Павлуня, только переминался с ноги на ногу да жалобно глядел на мать.

– Эх, ты! – горько сказала тетка и уже махнула рукой, чтобы влепить бесталанному сыну привычно звонкий, подзатыльник, но тут ладонь ее размякла и упала на колени.

Павлуня подождал да и пошел на Лешачихин двор, втянув голову в плечи.

Тетка осталась совсем одна под луной, спешить ей было некуда. Во дворе у нее хозяйничали дачники и за рубль в сутки брали от жизни все: купались, загорали, ходили по совхозу в плавках, танцевали всю ночь при луне и не давали покоя ни тетке, ни ее пестрому боровку, который худел на глазах и смотрел тоскливо.

Когда мягко, без скрипов и жалоб, растворилась промазанная калитка и праздничная, подобранная Лешачиха еще раз пригласила тетку к столу, та с досадой ответила:

– Дайте человеку отдохнуть в тишине!

...Перебивая друг друга, народ спорил, куда же определить Женьку.

– Слушай, давай к нам, а? – теребил его Павлуня. – Будем вместе морковку выращивать! У нас звено!

– Да ну вас с вашей морковкой, с вашим звеном и со всем вашим совхозом! – махнул рукой Женька и полез на сеновал.

– Зачем же ты так? – сокрушенно сказала ему вслед Лешачиха. – Разве тебя  т а м  ничему не научили? – Она произнесла теперь с особым выражением суровое и дальнее слово «там».

За столом наступила тишина. Женька слушал, как за рекой, на испытательном стенде, горячо и убедительно гудит мощный дизель. «Может, в завод податься? – сонно подумал он и натянул одеяло на голову. – Ну его к бесу, этот завод! Ну ее к бесу, работу! Отдохнуть надо!»

– Павлуня, домой! – услыхал он теткин голос. «У, злодейка!» – ему захотелось разозлиться на тетку, но злость не получалась.

– Домой, Пашка! Хуже будет! Домой!

Женька сладко поежился, засыпая: «Дома...»

Когда Бабкин и Лешачиха остались одни перед остывшим самоваром, звеньевой поднял на хозяйку глаза, чтобы сразу и окончательно решить вопрос, когда ему убираться в общежитие. Мудрая Лешачиха разгадала Мишину муку.

– Никогда, понял?

– Но ведь он вернулся, – кивнул Бабкин на сеновал.

Долгим взглядом посмотрела на него Настасья Петровна:

– Один сын прибавит морщин, двое сыновей – больше слез у матерей... Ложись и спи спокойно.