Текст книги "Деревянное солнышко"

Автор книги: Владислав Леонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 20 страниц)

ЦВЕТЫ ЗАПОЗДАЛЫЕ

Марья Ивановна слыла великой домоседкой. И вдруг в один прекрасный день бросила все хозяйство на ненадежного Павлуню и укатила. Да только не в дальний город Саратов к неведомой тете, а в Москву, к старшей сестре, с которой лет пять не виделась, а последние годы забыла и переписываться.

– Здравствуй! – деловито сказала она пожилой худенькой сестре, нагрянув к ней ночью прямо с вокзала. – А я к тебе – погостить.

Та испугалась:

– Случилось что?! С Пашкой?!

– Ничего с Пашкой не станется, – пробормотала Марья Ивановна, проходя в комнату и ставя чемодан с авоськой на ковер. – А ты постарела. Крепко.

После этого она обняла сестру, громко расцеловала ее в сухие щеки.

– А ты все такая же, – сказала сестра.

И пошла на кухню: верно, готовить свой жиденький кофеек, из-за которого Пашкина мать не любила приезжать к ней. Однако скоро послышался такой аппетитный шип и такие сладкие волны поплыли по маленькой комнате, что Марья Ивановна, прошептав: «Молодец!», ринулась на помощь.

Они ели блины, пили чай с вареньем и молчали. Сестра, поглядывая на Марью Ивановну, сказала вдруг:

– А ты все же изменилась.

– А то! – нахмурилась Пашкина мать. – Изменишься тут! Где моя лежанка? Спать хочу!

На другой день, набрав полную сумку продуктов, она появилась в клинике у Трофима, где первым делом поспорила с медиками, которые не разрешили ей пронести в палату копченую селедку.

– Селедочку нельзя, да?! – возмущалась Марья Ивановна, потрясая рыбиной. – А вы ему такую даете?

Ей строго ответили:

– Нет, мы больному такую не даем. И вообще селедка ему противопоказана.

– Да-а?! – Марья Ивановна уперла кулаки в бока и собралась уже во весь голос справиться насчет главного врача и жалобной книги, как вдруг послышалось:

– Ты все шумишь, Марья?

Она обернулась. На нее укоризненно смотрел Трофим, тощий, на себя не похожий. И, всплескивая руками, Пашкина мать прошептала:

– Ой, мамочки, да что ж они с тобой сотворили?!...

К сестре Марья Ивановна вернулась разбитая, как старое корыто. Ничего не могла есть, даже копченую селедку, которую принесла обратно. Села к окну и, глядя на белую улицу, вспоминала свои нынешние разговоры с Трофимом и потихоньку ругала проклятую судьбину.

Все в жизни у нее получалось плохо, не как у людей. Был когда-то муж, пить начал. Спасибо, убрался рано: схоронила и замуж с той поры идти зареклась. Потянулась сердцем к трезвому Трофиму, а все раздумывала, какой он, на одной ноге, хозяин-то. Додумалась-дождалась! Сейчас и с одной ногой приняла бы, да поздно.

«Марья, – спросил ее сегодня Трофим, – скажи что-нибудь на прощанье».

Она в растерянности поискала заветное слово:

«Блинков тебе завтра напеку. Со сметаной».

Вспомнив это, Марья Ивановна вскочила, побегала по комнате, влетела в ванную. Здесь стоял бак с грязным бельем. Хоть было его немного, но и ему Пашкина мать обрадовалась и в два часа все перестирала да перегладила. Потом прибрала комнату, выскребла на кухне все углы и с ужасом увидела, что до вечера еще далеко. «А чего же я завтра буду делать?» – в тревоге подумала она.

И началась для Марьи Ивановны странная, бестолковая, лишенная смысла жизнь. Визиты к больному отнимали от силы часа четыре в неделю, а потом оставалась такая куча времени, что хоть вой. Рукам не находилось работы, и голову поневоле одолевали думы. Она представляла, как Пашка, оставленный один на один со всеми заботами, ходит по двору, носит корм боровку, разметает снег у крыльца. А может, боровка-то уморил давно: они теперь все такие, молодые, грамотные...

Марья Ивановна отходила от окна и садилась за чай либо снова хлебала суп. Тоска не отвязывалась. И Марья Ивановна стала уже сомневаться: верно ли сделала, что уехала, обрушив на слабые плечи сына все хозяйство – боровка, который просит еды, калитку, что ждет смазки, крышу, плачущую по ремонту.

«Ничего, – успокаивала себя Марья Ивановна. – Хлебнет горя – поумнеет. Каким еще хозяином сделается!» И плохо верила себе.

Вечером приходила с работы сестра, и они вдвоем пили чай с сухариками.

Хозяйка ела мало, зато много говорила, Марья Ивановна рассеянно слушала ее, вспоминая в подробностях сад, огород и каждую доску в заборе.

Через неделю безделье истомило Пашкину мать. Она начала подумывать об отъезде, но не трогалась с места только из-за Трофима. Он давно прогонял ее домой, а она сердито думала: «Как же, брошу тебя – тут с голоду уморят!» Ему же отвечала, уехала бы, да вот сестра тяжко заболела – не отойти.

Трофим сумрачно посапывал, и однажды вырвалось у него от сердца:

– Эх, Марья, раньше жалеть надо было!

Она всплеснула железными руками:

– Господи, кабы ведала!

В ту ночь Марья Ивановна долго не спала, все кряхтела и ворочалась, а потом встала, пошла прогуляться по улице, чего с ней никогда не случалось. Она крепко замерзла и до самого рассвета не могла согреться под двумя одеялами. Утром, чуть заснула, привиделся ей такой красный пожар, что Марья Ивановна испугалась.

– Побегу за билетом, – хрипло сказала она, проснувшись.

Сестра пощупала ее голову:

– Да ты вся горишь!

– Ничего, – ответила Марья Ивановна, садясь на постели.

Неделю провалялась она с обвязанным горлом и удивлялась, никак не могла понять, как ее, такую громадную, свалила какая-то школьная болезнь – ангина.

Когда немного оправилась и побрела в клинику, ей сказали, что больной Шевчук неделю назад умер.

– Не к добру пожар приснился, – пробормотала Марья Ивановна, выходя в скверик.

Она присела на скамейку, но долго сидеть на одном месте не привыкла – нужно было что-то делать. И ей так захотелось домой, к Пашке, что она, вскочив, поспешила на вокзал за билетом.

«А гостинцы?» – подумала мать и, расталкивая народ плечом, бросилась в ближние магазины, часто останавливаясь и потея от слабости. Долго толкалась у прилавков, стояла в недоумении около витрин и, вконец измочаленная, уселась возле какого-то универмага, сделав тут неожиданное открытие для себя: она совсем позабыла, что любит сын.

Рассеянно смотрела Марья Ивановна на людей, выходивших с покупками, и лоб ее взбороздили морщины глубокой задумчивости. Вскочив, кинулась опять в бега. Мелькали перед ее глазами мотоциклы и ружья, зайцы и матрешки, духи, пудра, шоколад. Она влетала в магазины, пахнущие кожей и клеем, рыбой и колбасой, хлебом и апельсинами. А когда до электрички оставалось минут двадцать, Марья Ивановна едва успела забежать за чемоданом и уже на вокзале, в буфете, поспешно напихала в него яблок, да конфет, да еще две большие банки салаки: пускай Пашка сам выберет себе по вкусу сладкое либо соленое.

В электричке Марья Ивановна с нетерпением считала остановки, а в автобус успела первой. Уселась к окну и принялась жадно разглядывать родные места. Чем ближе подъезжала к совхозу, тем белее казался ей снег, синее небо, милее голые тополя на обочине.

«А он ничего больше не увидит», – подумала Марья Ивановна и вдруг так сильно забеспокоилась о Пашке, что вскочила, начала проталкиваться к выходу, волоча за собой чемодан с гостинцами.

Когда проехали арку с названием совхоза, ее. крепкое сердце гулко заколотилось. А когда Марья Ивановна вылезла из автобуса, сильные ноги ослабли: она увидела сына.

МАТЬ И СЫН

Павлуня стоял перед ней, такой же тощий и нескладный.

– Здравствуй, что ли, – хрипловато сказала она.

Павлуня пошел к матери, чуть светясь улыбкой.

Она торопливо чмокнула сына в щеку.

– Я тебе гостинцев везу! Пошли!

Павлуня поднял чемодан, смущенно засмеялся:

– Приехала...

Марья Ивановна вздохнула глубоко, до боли в груди:

– Приехала, Пашка! Как тут у нас?

Она шагала и вертела головой, оглядываясь, словно не была тут десять лет и все позабыла, а теперь вспоминала, где клуб, а где школа.

Прогромыхала мимо машина с камнем.

– Чего это Васька мудрит? – кивнула мать.

– Это не он, это Громов, – пояснил Павлуня. – Дорогу новую.

– Через мой огород?

– Не-е! Цел твой огород. Мы дорогу дальше пустили, другим переулком.

– «Мы»! – хмыкнула Марья Ивановна.

– Мы! – повторил Павлуня без улыбки. – Наши то есть.

Она внимательно на него поглядела.

– Пошли скорей, – сказала торопливо. Сама все убыстряла шаг до самой калитки, а перед тем, как отворить ее, остановилась в нерешительности. «Эх, была не была!» Толкнула калитку, вошла, осмотрелась.

Уезжая, она оставила тесный двор с сараем и бочкой. Сарай был тогда на подпорках, крыша его провисла, как спина старой клячи. Сейчас Марья Ивановна увидала такой же двор, с бочкой, тот же сарай, с подпорками. Кое-где, правда, белели на стене сарая свежие заплатки.

– Ты латал?

– Я.

– И видно. А это что? – Марья Ивановна указала на забинтованную старую яблоню, искалеченную веселыми близнецами.

– Это так, – уклончиво ответил сын. – Пошли домой.

Но Марья Ивановна сперва приблизилась к двери сарая, с опаской отвела задвижку, заглянула. На нее заплывшими глазками посмотрел такой взматеревший боров, что она радостно удивилась:

– Это за три недели так отлопался?

– Аппетит хороший, – ответил Павлуня, закрывая дверь, в которую рванулся было к хозяину зверина.

Марья Ивановна поднялась на крыльцо, взглянула на свое солнышко и, вздохнув, ступила на порог.

В горнице прямо на полу сидел Женька, перебирая фотографии. Увидев хозяйку, не встал, только поднял остренькую мордочку.

– Здравствуй! – сказала ему Марья Ивановна. – Конфеты будешь?

Скинув пальто, она быстро вывалила из чемодана конфеты, яблоки и салаку в банках. Парни молча смотрели.

– Готовьтесь ужинать! – приказала Марья Ивановна и ушла переодеваться.

Только нацепив опять свой домашний халат и напялив дырявые шлепанцы, она совсем почувствовала себя дома. Походила с чувством по комнатам, поглядела с ласковостью на любимую часовую машину и села уверенно к столу:

– Ну, как тут у вас?

Марья Ивановна ожидала долгого, с подробностями рассказа о том, как жили без нее в совхозе и как схоронили Трофима. Но парни молчали. Тогда Пашкина мать сказала сама:

– Умер ведь...

– Умер, – эхом отозвался Женька. – И фотку никак не найдут. На памятник.

Марья Ивановна наклонилась над раскиданными снимками, загребла несколько штук.

– Мраморный? – спросила она про памятник.

– Мраморный, – ответил Женька.

– А снимка, говоришь, нету?

Она пошла к себе в комнату и пробыла там долго – парни успели и яблок попробовать и конфет отведать. Слышно было, как Марья Ивановна открывала шкаф, шуршала. Наконец появилась с большим черным пакетом в руках.

– Тут, может, чего есть, – пробормотала она, выкладывая из пакета снимки.

Женька схватил было их и разочарованно скривил рот: такие видели они и в клубе, и в комитете комсомола, и в парткоме. Только на тех фотографиях Трофим везде был в народе, стоял сбоку, вдали. А здесь народа не видно, старый солдат остался в каком-то странном одиночестве: Марья Ивановна без лишних раздумий обкромсала лишнее.

Женька с досадой отодвинул снимки:

– Опять ничего путного!

– Потише хватай! – Марья Ивановна убрала снимки обратно в пакет.

Павлуня пристально посмотрел на мать:

– А еще?

– Нету! – сердито ответила она. Но сын донимал ее тихим взором, и она, сдаваясь, жалобно проговорила: – Да последний ведь! Жалко.

– Нужно, – сказал Павлуня, разводя руками.

Что-то пробормотав, она скрылась у себя, но на этот раз вернулась тут же, неся в руке книгу, уже знакомую сыну. Женька же, увидев Пашкину мать вдвоем с книгой, да еще с такой толстой, открыл рот.

Марья Ивановна привычно разломила ее мощными пальцами, вытащила из середки прекрасную фотографию Трофима – глянцевую, четкую, большую, которую когда-то стащила в клубе с доски Почета.

– Ого! – протянул Женька быструю руку.

Но Марья Ивановна отодвинула снимок подальше:

– Куда пальцами! Пятна будут!

На губах Женьки давно трепыхался один вопрос, скользкий и живой, как пескарик. Раньше парень сразу выплюнул бы его, чтобы не мучиться, но теперь, когда научился немного думать, он спросил не вдруг, а через длинные минуты, глядя не прямо, а в сторону:

– И давно это у вас?

– Чего это? – не поняла Марья Ивановна, не отрывая глаз от Трофима.

Дерзкий Женька, отведя взор, промямлил:

– Ну, это... чувство.

– Эх, ты! – шумно вздохнула она. – Чувства! Нашел Джульетту! Жалела я его, понял? – Женщина подумала и добавила: – Очень уж сердился он хорошо. Уважаю сердитых.

Лешачихин сын разочарованно протянул:

– А-а-а... – и, схватив снимок, полетел в комитет комсомола.

Пока Боря Байбара радовался да ходил показывать чудом найденный снимок директору Громову и главному агроному Аверину, Пашкина мать бродила по совхозу, расспрашивала про Трофима. Все-то ей было важно: и как выносили, и что говорили, и какие надписи выдумали на венках, и кто плакал на могиле, и много ли собралось народа. Слушала не перебивая, тихо вздыхала в конец платка.

Когда уже темнело, Марья Ивановна подалась на совхозное кладбище. Там узкие дорожки вели к расчищенным могилам, а старые и молодые березы одинаково печально опускали свои гибкие голые ветки на памятники с крестами, со звездами и просто с белыми шпилями.

Она остановилась у свежей могилы, заваленной венками, еще не слинявшими. Прочитала на памятнике всю надпись, пошевелила ленты и потом долго в недоумении стояла перед голубой пирамидкой с красной звездой. Прост был солдатский памятник. Пирамидку сварили из железных листов в совхозной мастерской, окрасили в столярке, дощечку отполировали заводские шефы.

– Дешевенький, – проворчала в досаде Марья Ивановна. – Тоже мне богатое хозяйство, денег пожалело!

Кто-то подошел за ее спиной и заступился за совхоз:

– Это временный. Тут другой встанет. Из мрамора. С буквами. Золотыми.

И, не оборачиваясь, она уже по одним речам угадала Модеста.

– Здравствуйте, – сказал сын Ивана. – С приездом.

– Привет! – буркнула она и больше задерживаться у могилы не стала, пошла, размахивая руками, домой.

В сенцах схватила кружку воды, долго пила. Потом, посасывая льдинку, ввалилась на кухню. Увидев ее, парни, о чем-то шумно толковавшие, сразу притихли.

– Ну, чего вы? – проговорила она, садясь на стул спиной к печке.

Павлуня поглядел на мать:

– Устала? Легла бы. – И добавил неожиданное: – А мы, знаешь, у Трофима были, в больнице. Недавно.

– Как так? – Не раздеваясь, она бухнулась к столу, сурово велела: – Рассказывай! Все!

Павлуня говорил долго, с подробностями. Женька вклеивал мелкие, но важные детали.

– Все, – наконец сказал сын.

Женька подтвердил:

– Так и было.

Марья Ивановна поднялась, пошла медленно. Так медленно, словно боялась расплескать все то, что насобирала сегодня по капелькам.

– Ужинать, а? – тихо спросил Павлуня – не услышала.

Она сидела в темноте, за столом, подперев лицо трудовыми кулаками, и тоска одолевала ее. Одно плохое лезло в голову – не отбиться, не забыть. Ослабев, Марья Ивановна ругала себя за Бабкина, казнила за Трофима, которому сделала столько худого – не со зла, по недомыслию. Вспомнила Павлуню, которого никогда не баловала, а в отрочестве стукала по затылку, и дикая мысль вдруг ужаснула ее: «А ежели Пашка помрет?!»

Задохнувшись, Марья Ивановна представила бледного сына в красном гробу и вскочила, прислушиваясь.

Из Павлуниной комнаты доносился тихий разговор: парни не расходились. Вот Женька сказал громко какое-то слово, и тут же сын осадил товарища:

– Тихо! Спит ведь!

«Заботится». Марья Ивановна упала лохматой головой на подушку и заплакала. А так как любую работу могучая Пашкина мать делала в полную силу, то и заплакала она во весь голос, сотрясаясь и захлебываясь. Это были первые слезы, которые Марья Ивановна показала миру за долгие годы, и текли они, долго копившиеся, неудержимо и бурно.

В комнату вбежали испуганные ребята.

– Ма! – трогал ее за плечо Павлуня, а Женька стоял столбом, держал наготове стакан воды.

– Сын, ты меня не кинешь? – спросила Марья Ивановна, показывая один забухший глаз.

Павлуня выхватил из шкафа большое банное полотенце и долго промокал мокрые щеки матери. Она, не отводя его рук, вяло бормотала:

– Разревелась, дура громадная...

Потеплее укрывая ее, сын сказал:

– Спи. Пожалуйста.

Через минуту измученная Марья Ивановна задышала ровно и мощно, как всегда, только складка меж бровями никак не разглаживалась.

Парни, постояв в сторонке, тихонько вышли. Женька сразу заторопился домой.

– Поздно, – сказал Павлуня. – Ночуй у меня. Мать не рассердится.

– Нет. У меня тоже мать, – впервые вспомнил Лешачихин сын. – Одна. Небось дожидается.